Текст книги "Джозеф Антон"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)

На следующее утро Мэриан отправилась в Америку. Его отвезли в Талибонт. Домик был крохотный, погода – жуткая. Уединиться трудно. Он и его охранники – добродушный Толстый Джек и новый парень по имени Боб Мейджор с отлично развитой речью, явно офицер с большим будущим, – должны были жить бок о бок. Что еще хуже, не работал сотовый телефон. Никакого сигнала. Раз в день его возили за несколько миль к телефонной будке в сельской глубинке. Навалилась клаустрофобия. «Все это БЕЗ ТОЛКУ, БЕЗ ТОЛКУ», – написал он в дневнике, а потом позвонил Мэриан в Бостон – и все стало еще намного хуже.

Он находился в красной телефонной будке на склоне валлийского холма, шел дождь, в руке был пакетик с монетами, в ухе звучал ее голос. Она рассказывала, как ужинала с Дереком Уолкоттом и Иосифом Бродским и оба нобелевских лауреата сказали ей, что не изменили бы свою жизнь, как сделал он. «Я остался бы дома и вел себя ровно так же, как всегда, – заявил Бродский. – И посмотрел бы, на что они решатся». «Я все им объяснила, – сказала она по телефону. – Я им говорю: он, бедняга, боится за свою жизнь». Ну, Мэриан, спасибо большое, подумал он. Иосиф Бродский, сказала она, помассировал ей ступни. Еще лучше. Его жена проводит время в обществе двух альфа-самцов мировой поэзии, они поглаживают ей ступни, а она им объясняет, что ее мужу не хватает смелости жить открыто, храбро, как жили бы они. Она сказала, что всюду появлялась в сари. Не очень-то пряталась, стало быть. Он хотел ей сказать, что сари – это, пожалуй, несколько нарочито, но тут она бросила свою бомбу. В вестибюле ее отеля в Бостоне к ней подошел агент ЦРУ, который представился как Стэнли Говард. Он попросил ее уделить ему время, и они посидели за кофе. «Они знают, где мы были, – сказала она, повысив голос. – Они проникали в дом. Они взяли бумаги из твоего стола и из мусорной корзины. Они мне их предъявили как доказательство того, что они там были и все осматривали. Шрифт, оформление страницы, сам текст – все твое, никаких сомнений. Люди, которые при тебе состоят, даже не подозревали, что они там побывали. Ты не можешь доверять тем, кто с тобой сейчас. Ты должен уехать немедленно. Ты должен лететь в Америку. Мистер Говард Стэнли спросил меня, реальный у нас брак или ты просто хотел воспользоваться им, чтобы попасть в Америку. Я встала на твою защиту, и он сказал: раз так – хорошо, тебя впустят в страну. Ты сможешь жить в Америке и быть свободным человеком».

Мистер Стэнли Говард, мистер Говард Стэнли… Ладно, люди плохо запоминают имена, путают их – такое бывает, это ничего не доказывает. Может быть, эту ошибку даже следует считать признаком того, что она говорит правду. Я хочу уточнить, сказал он. Ты говоришь, к тебе подошел сотрудник ЦРУ и сказал, что они раскрыли крупную операцию британских органов безопасности, вошли в конспиративный дом, забрали там материалы – и никто ничего не заметил? «Да, – подтвердила она, а потом опять: – Ты не в безопасности, тебе надо уехать, не доверяй тем, кто находится около тебя». А у тебя, спросил он, какие планы? Она намеревалась ехать в Дартмут на выпускную церемонию, а потом – в Виргинию к своей сестре Джоан. Ладно, сказал он, я позвоню завтра. Но на следующий день, когда он позвонил, она не взяла трубку.

Боб Мейджор и Толстый Джек, когда он пересказывал им ее сообщение, слушали с серьезными лицами. Потом задали ряд вопросов. Наконец Боб сказал: «Странно все это выглядит». Ни один из шоферов не докладывал, что за ним был «хвост», а они очень хорошо подготовленные люди. Ни один из датчиков, которые они разместили вокруг дома в Порлок-Уире и в самом доме, ни разу не сработал. Не было никаких свидетельств, что в дом входили посторонние. «Что-то не верится». Но он добавил: «Проблема в том, что это говорит ваша жена. А раз так, мы обязаны отнестись к этому серьезно. Жена есть жена». Они передадут информацию наверх, высокому начальству Скотленд-Ярда, и тогда будут приняты решения. А пока, сказал Боб, «боюсь, вам нельзя тут оставаться. Мы должны действовать так, как будто операция провалена. Это значит – не ездить в те места, где вы уже были или куда планировали поехать. Нам надо все переменить. Тут дальше быть нельзя».

– Надо переезжать в Лондон, – сказал он. – Через несколько дней моему сыну исполняется десять лет.

– Ищите себе там жилье, – сказал Толстый Джек.

Впоследствии его иногда спрашивали: Не теряли ли вы друзей в те дни? Не боялись ли люди, что их увидят рядом с вами? И он неизменно отвечал: нет, происходило прямо противоположное. Его добрые друзья, когда пришла беда, показали себя с самой лучшей стороны, а люди, которые не были особенно близки к нему раньше, становились ближе, предлагали помощь, проявляли поразительную щедрость, самоотверженность и храбрость. Благородство тех, кто проявил свои лучшие качества, запомнилось ему куда ярче, чем ненависть – хотя ненависть пылала ярко, что и говорить, – и он навсегда останется им благодарен за их великодушие.

С Джейн Уэлсли они подружились в 1987 году, когда она была продюсером их документального фильма «Загадка полуночи», и с тех пор их дружба постоянно крепла. В Индии ее фамилия открывала многие двери, запертые на крепкие замки. «Из тех Уэлсли?» – спрашивали люди и затем начинали чуточку подлизываться к представительнице рода, где были такие деятели, как Артур Уэлсли, который сражался в битве при Серингапатаме, а затем прославился как первый герцог Веллингтон, победитель Бонапарта, и его брат Ричард Уэлсли, 190 лет назад ставший генерал-губернатором Индии, – а ее это больше смущало, чем забавляло. Женщина очень закрытая, она поверяла свои секреты весьма и весьма немногим, и если ты делился с ней секретом, она готова была хранить его до могилы. Она, кроме того, отличалась большой глубиной чувств, таящихся под британской сдержанностью. Когда он позвонил ей, она мигом сказала, что может освободить для него свою собственную квартиру на верхнем этаже дома в Ноттинг-Хилле «на столько времени, на сколько понадобится, если это жилье вам подойдет». Особому отделу этот вариант не очень понравился: не дом, а квартира, вход только один, верхний этаж с единственной лестницей и без лифта. На взгляд полицейских – ловушка. Но надо было где-то жить, а другое место за такой короткий срок найти не получалось. Он переехал туда.

Его посетил мистер Гринап и высказал предположение, что Мэриан всю эту историю выдумала.

– Знаете, – спросил он, – сколько всего нужно, чтобы раскрыть такую операцию? Пожалуй, только у американцев и есть для этого возможности, да и им это было бы нелегко. Чтобы незаметно ехать за вашей машиной, им пришлось бы после каждого десятка миль менять машину преследования, устроить карусель из десятка с лишним машин – иначе ваших шоферов не обдурить. Возможно, понадобились бы еще и вертолеты, и спутники. А войти в дом, миновав все ловушки и датчики, – это, честно вам скажу, невозможно. И пусть даже они все это проделали, пусть даже они узнали, где вы живете, вошли в дом, взяли бумаги у вас в кабинете, потом вышли и датчики их не засекли – зачем им было обращаться к вашей жене и предъявлять ей доказательства? Они не могли не понимать, что она расскажет вам, а вы нам, и что, как только мы узнаем, что они знают, мы сразу поменяем, так что все их труды и расходы пойдут насмарку и они вернутся к исходной точке. И они не могли не понимать, что проникновение в секретную британскую операцию такого рода будет рассматриваться как враждебный акт со стороны ЦРУ, чуть ли не как акт войны против дружественного государства. Зачем они стали бы ей рассказывать? Не видно смысла.

Мистер Гринап сказал, кроме того, что сотовый телефон теперь рассматривается как угроза безопасности и использовать его нельзя – по крайней мере какое-то время.

Его скрытно вывели из здания, и он позвонил Мэриан из телефонной будки в Хэмпстеде. В ее голосе чувствовалось смятение. То, что он не хотел отказывать в доверии своей охране, встревожило ее. Она пыталась решить, возвращаться ли, и если да, то когда.

Накануне своего десятого дня рождения к нему приехал Зафар и остался переночевать. Он просил маму купить ему игрушечную железную дорогу, но почему-то Кларисса забыла ее прислать, хотя счет прислать не забыла. Не важно. Главное – его сын впервые за несколько месяцев ночевал с ним под одной крышей, и это было чрезвычайно ценно. Полицейские купили торт, и 17 июня 1989 года они отпраздновали дату так весело, как только могли. Улыбающееся лицо сына подкрепляло его силы лучше чем что бы то ни было на свете. Вечером Зафара отвезли обратно к матери, а на следующее утро прилетела Мэриан.

С каменными лицами, как настоящая пара комиков, ее встретили в аэропорту Хитроу Уилл Уилсон и Уилл Уилтон – высокопоставленные сотрудники, соответственно, Особого отдела и британской разведки. Они отвезли ее на допрос, который длился несколько часов. Когда она наконец приехала в квартиру Джейн, лицо у нее было бледное и она была явно напугана. В тот вечер они мало разговаривали. Он не знал, как с ней говорить, не знал, чему верить.

Ему не было позволено дольше оставаться в Лондоне. Полиция нашла куда переехать: в гостиницу типа «постель и завтрак» под названием «Дайк-Хаус» в деревне Гладестри в графстве Поуик. Итак, обратно в Валлийскую марку[93]. «Дайк-Хаус» («Дом у вала») – бывший дом приходского священника, построенный в начале века, – представлял собой скромное здание с островерхой крышей поблизости от вала Оффы[94] у основания кряжа Хергест-Ридж. Поскольку Джефф Татт, который содержал гостиницу с женой Кристиной, был отставным полицейским, место сочли безопасным. А тем временем в большом мире требование мусульман, чтобы его привлекли к ответственности за оскорбление святынь, согласился рассматривать кассационный суд, в Брадфорде против него опять митинговали, и при этом сорок четыре человека были арестованы. Епископ Брадфордский призвал к прекращению подобных протестов. Но казалось маловероятным, что они прекратятся.

Уилл Уилсон и Уилл Уилтон приехали к нему в Гладестри и попросили, чтобы Мэриан при разговоре не присутствовала, что привело ее в ярость. Стуча каблуками, она ушла на долгую прогулку, а они сказали ему, что ее сообщение было рассмотрено очень серьезно, что о нем докладывали британскому премьер-министру и президенту Соединенных Штатов и что после тщательного расследования проводившие его сотрудники пришли к выводу, что ее утверждения абсолютно ложны. «Я понимаю, это трудная для вас ситуация, – сказал Уилсон, – потому что жене вам хотелось бы доверять». Они разъяснили тактику, которую применили, допрашивая ее. Ничего похожего на «допрос третьей степени», столь любимый кинематографистами. По большей части они основывались на повторениях и детализации. Как она узнала, что мистер Стэнли Говард или Говард Стэнли – сотрудник ЦРУ? Показал ли он ей удостоверение? Как оно выглядело? Была ли на нем фотография? Была ли подпись? Оно походило на кредитную карту или складывалось как книжечка? «И много всякого другого в таком духе, – сказал Уилл Уилтон. – Мелочи очень полезны в нашей работе». Они заставили ее повторить свою историю много раз. «Когда говорится одно и то же без каких-либо изменений, – объяснили они, – мы на сто процентов уверены, что это неправда». Если человек говорит правду, он никогда не расскажет все дважды совершенно одинаково.

– Все это выдумка, – заключил Уилл Уилсон. – Мы в этом убеждены.

Итак ему предлагают поверить, что его жена выдумала заговор ЦРУ против него. Но зачем ей это могло понадобиться? Может быть, она, всеми силами стремясь вырваться из этого британского подполья, решила поколебать его веру в своих защитников, чтобы он уехал из Англии в Америку – и она вместе с ним? Но как в этом случае ей не пришло в голову простое соображение: если он поверит, что ЦРУ потратило столько усилий на его поиски, не сочтет ли он американские спецслужбы заслуживающими еще меньшего доверия, чем Особый отдел? Чего, в конце концов, ЦРУ могло этим добиваться? Может быть, оно намерено обменять его на американских заложников в Ливане? А если так, не опаснее ли ему находиться на американской земле, чем жить в Британии? У него голова шла кругом. Безумие. Подлинное безумие.

– Все это выдумка, – мягко повторил Уилл Уилтон. – Ничего подобного не было.

Она долго с ним говорила, долго доказывала ему, что лгут полицейские, а не она. Пустила в ход, чтобы убедить его в своей правдивости, свои немалые физические чары. Потом разозлилась, потом расплакалась, потом замолчала, потом опять сделалась говорлива. Этот спектакль, этот необычайный последний бой, который она дала, длился бóльшую часть ночи. Но он уже принял решение. Доказательств правдивости или лживости ее слов у него не было; но шансы были не в ее пользу. Он больше не мог ей доверять. Лучше жить одному, чем позволить ей остаться. Он попросил ее уехать.

Многие ее вещи все еще были в Порлок-Уире, и один из шоферов повез ее туда их уложить. Она позвонила Самин и его друзьям, и все, что она им сказала, было неправдой. Он начинал ее бояться – бояться того, что она могла сделать или сказать, выйдя из-под колпака охраны. Через несколько месяцев, когда она решила рассказать свою версию их расставания воскресной газете, она заявила, что полицейские отвезли ее в какую-то глухомань и высадили у телефонной будки, чтобы дальше она заботилась о себе сама. Полнейшая ложь. На самом деле у нее была его машина и ключи от дома в деревне Бакнелл, и теперь, когда стали считать, что из-за нее могут возникнуть проблемы для его безопасности, он не мог больше использовать никакое жилье, о котором она знала. Так что в действительности не она, а он опять стал бездомным из-за их расставания.

Новые бомбы – снова в книжном магазине «Коллетс», а затем на улице перед универсальным магазином «Либерти», а затем у книжных магазинов «Пенгуин» в четырех британских городах, – новые демонстрации, новые суды, новые обвинения со стороны мусульман в «нечестии», новые леденящие кровь голоса из Ирана (президент Рафсанджани заявил, что смертный приговор отмене не подлежит и что этот приговор поддерживает «весь мусульманский мир») и из ядовитых уст британского садового гнома Сиддики, новые подбадривающие жесты солидарности со стороны друзей и сочувствующих в Англии, Америке и Европе – чтение здесь, спектакль там, двенадцать тысяч собранных в разных странах подписей под заявлением «Писатели и читатели – в поддержку Салмана Рушди». Кампанию в его защиту вела уважаемая правозащитная организация «Статья 19», названная в честь той статьи Всеобщей декларации прав человека, где говорится о свободе слова. «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их, – гласит статья. – Это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ». Просто и ясно. Там не добавлено: «за исключением тех случаев, когда это кого-либо огорчает, особенно того, кто охотно прибегает к насилию». Там не говорится: «за исключением тех случаев, когда религиозные лидеры издают постановления, предписывающие иное, и приказывают совершать убийства». Ему опять пришел на ум Беллоу – в начале романа «Приключения Оги Марча» он написал знаменитые слова: «Всем известно, что от подавления не приходится ждать ни разборчивости, ни аккуратности. Если ты зажимаешь одно, ты зажимаешь и другое по соседству». Джон Кеннеди, не такой словоохотливый, как Оги, сумел выразить то же самое двумя слонами: «Свобода неделима».

Этими идеями он был жив, почти не сознавая того. Творческая свобода была воздухом, которым он дышал, и, поскольку воздуха этого хватало с избытком, странно было бы было пускаться в рассуждения о том, как важно, чтобы человеку было чем дышать. Но как только начались попытки перекрыть воздух, сразу стало насущно необходимо выразить возмущение этими попытками.

Между тем бóльшую часть времени он тратил, пытаясь решить еще более насущную проблему: где провести следующую неделю своей жизни? И снова на помощь пришла Джейн Уэлсли. У нее был маленький домик в Эйршире, и с обычной своей стремительной отзывчивостью она предложила ему им воспользоваться. «Ягуары» понеслись на север. В шотландской глубинке, однако, возникла та же проблема, что возникала везде, куда бы они ни отправлялись. Спрятать человека-невидимку – дело нехитрое. А вот объяснить соседям Джейн, что это за два «ягуара» заезжают к ней в сарай, – задачка потруднее. И что это за четверо верзил рыскают по окрестностям? Подозрения местных жителей легко возбудить и трудно рассеять. К тому же шотландский Особый отдел, к чьей епархии они теперь относились, не хотел целиком оставлять это щекотливое дело в руках пришельцев-англичан. И он прислал свою команду, так что теперь в сарае Джейн и около него стояли четыре могучие машины и было восемь могучих парней, которые спорили, жестикулировали, а некоторые сидели всю ночь в своих машинах. «Проблема, – сказал он своим охранникам, – в том, как спрятать вас».

Джейн приехала присмотреть за ним и привезла с собой Билла Бьюфорда. Билл, более чем наполовину влюбленный в нее, носился за ней по пятам, как восторженный щенок американской породы, она же обращалась с ним тепло, аристократично, с веселым изумлением. Он скакал по дому, счастливый Шут при дворе королевы Джейн, ему не хватало только пестрого костюма и колпака с бубенчиками. Эйршир, где сквозь облака пробилось солнце, на короткое время стал блаженным островом посреди бури. Билл сказал: «Тебе нужно хорошее место, чтобы спокойно пожить какое-то время. И я тебе такое место найду».

Билл – Чудак с большой буквы, непременно с большой, иначе его диапазона не передать. Любитель размахивать руками и заключать людей в объятия, человек, чья речь состоит из восклицаний и интонационных ударений, повар-самоучка, бывший игрок в американский футбол, читатель-интеллектуал, глубоко изучивший авторов елизаветинской эпохи, артист развлекательного жанра, наполовину циркач, наполовину яйцеголовый эрудит. Он взял издохший кембриджский студенческий журнальчик «Гранта» и возродил его, сделав родным журналом для всего своего даровитого поколения. На его страницах цвели произведения Эмиса-сына, Макьюэна, Барнса, Чатвина, Исигуро, Фентона и Анджелы Картер; Джордж Стайнер позволил Бьюфорду целиком опубликовать свою повесть о Гитлере «Переезд А. Г. в Сан-Кристобаль»; он изобрел для жанра, в котором работали американские писатели Карвер, Форд, Вулф и Джой Уильямс, название «грязный реализм»; с первого номера «Гранты», посвященного путешествиям, во многом началась мода на путевые записки; вместе с тем он платил своим авторам возмутительно мало, приводил многих из них в бешенство, месяцами не читая присланные вещи или не принимая по их поводу решения, других приводил в бешенство своим стилем редактирования, настолько агрессивным и бесцеремонным, что порой ему приходилось пускать в ход все свое легендарное обаяние, чтобы остаться непобитым; он всучивал людям подписку на ежеквартальный журнал, который ни разу за все шестнадцать лет, что он провел у руля, не выпустил за год более трех номеров. Куда бы он ни приезжал, он привозил с собой великолепное вино и готовил блюда для серии пиршеств – всегда с густыми соусами и большим количеством сочной дичи, – словом, инфарктную еду, и комнату, где он находился, обычно наполнял смех. Он к тому же всегда был отличным рассказчиком и большим сплетником, и могло показаться, что он последний человек на свете, кого можно посвятить в секреты тайного мира Джозефа Антона. Но все эти секреты были сохранены. Веселый экстраверт Билл Бьюфорд оказался человеком, которому можно доверить свою жизнь.

– Я этим займусь, – сказал Билл. – Мы эту проблему решим.

Двум женщинам, которых он раньше не знал, суждено было сыграть в его истории важную роль. Фрэнсис Д’Соуса и Кармел Бедфорд. Кармел, крупную ирландку, отличавшуюся горячностью суждений, «Статья 19» назначила секретарем Международного комитета защиты Рушди; Фрэнсис, которая недавно возглавила «Статью 19», была ее начальницей. Комитет, созданный совершенно независимо от человека, которого он намеревался защищать, для борьбы с «вооруженной цензурой», пользовался поддержкой Совета по искусству, ПЕН-клуба, Национального союза журналистов, Общества авторов, Гильдии писателей и многих других организаций. Он не имел к его возникновению никакого отношения, но год от года его взаимодействие с Фрэнсис и Кармел делалось все более тесным, и они стали его незаменимыми политическими союзницами.

Они видели его очень разным – угнетенным, воинственным, благоразумным, жалеющим себя, управляемым, слабым, солипсистски настроенным, сильным, мелочным, решительным – и, что бы ни было, всегда стояли с ним бок о бок. Фрэнсис – хрупкого сложения, элегантная, темноволосая, когда надо – сурово сосредоточенная, когда весело – по-детски смешливая, – женщина поразительная. Она работала и в джунглях Борнео, и в афганских горах с муджахеддинами. У нее быстрый, острый ум и большое материнское сердце. Ему повезло с этими compraňeras[95]. Надо было очень много всего сделать.

Ему опять разрешили пользоваться сотовым телефоном, и они, встревоженные, позвонили ему. В офис «Статьи 19» неожиданно пришла Мэриан и сказала, что намерена на правах жены взять на себя ведущую роль в кампании по его защите. Ему нужен, заявила она, какой-то рупор, и этим рупором будет она. «Мы просто хотели уточнить, – сказала ему Фрэнсис со своей обычной осторожностью, – поддерживаете ли вы это, хотите ли, чтобы так было». – «Нет!» – чуть не заорал он. Это было прямо противоположно тому, чего он хотел: ни при каких обстоятельствах Мэриан не должна была иметь ничего общего с этой кампанией, ей нельзя было позволять говорить ни от имени комитета, ни от его имени. «Ясно, – промолвила Фрэнсис задумчиво. – Мне и самой так показалось».

Мэриан оставляла ему злые сообщения: банальный кризис супружеских отношений приобрел из-за того, что их жизнь стала похожа на триллер, черты гротескной мелодрамы. Почему ты мне не звонишь? Я буду говорить с газетчиками. Он ей позвонил, и на какое-то время она унялась. Но потом заявила газете «Индепендент», что, хотя «с душевным здоровьем у человека все в полном порядке, человек живет жизнью параноика и шизофреника». Она не сказала определенно, кого имеет в виду под словом «человек».

Позвонила и Кларисса. Она хотела, чтобы он купил ей новый дом. У нее возникло ощущение, что ей надо переехать, и, поскольку причина в нем, ему надо будет возместить ей расходы. Это его долг перед ней и сыном.

Затем – опять жизнь в гостиницах, которые содержали отставные полицейские (выбор таких вариантов оказался богатым): сначала в Истоне, графство Дорсет, потом в Солкоме, графство Девон. Вид в Девоне открывался превосходный: внизу – Солкомский залив, освещенный солнцем, с плывущими по нему парусниками, вверху – кружащие чайки. Билл трудился над тем, чтобы снять ему дом в Эссексе. «Дай мне несколько дней», – сказал он.

Его друг Нуруддин Фарах предложил стать посредником между ним и исламским интеллектуалом Али Мазруи, чтобы попытаться выйти из тупика, возникшего из-за фетвы. «Хорошо, – сказал он Нуруддину, – но я не собираюсь ни извиняться, ни изымать книгу». Через некоторое время Нуруддин признал, что попытка не удалась: «Они требуют больше, чем ты согласен им дать». За годы фетвы к нему еще не раз будут обращаться люди, утверждающие, что у них есть «особые каналы», благодаря которым проблему можно решить, и предлагающие свое посредничество. В числе прочих – пакистанец Шейх Матин, обратившийся к Эндрю в Нью-Йорке, и британско-иранский бизнесмен сэр Дэвид Эллайенс. Неизменно эти попытки оканчивались ничем.

Позвонил Билл и сообщил новость, которая его, Билла, наполовину позабавила, наполовину взбесила.

– Твое стихотворение, – сказал он. – Брадфордский совет мечетей хочет, чтобы его запретили.

В последнем номере журнал «Гранта», в нарушение своего правила не печатать поэзию, опубликовал его стихотворение о том, какие чувства он испытывает, под название «6 марта 1989 года». Оно заканчивалось строчками, подтверждающими его решимость

не умолкать. Петь, беснованью вопреки,

петь (хоть мечты и гибнут в облаке тоски)

хвалу всем бабочкам, надетым на штыки.

«Ты не хочешь со мной жить, потому что я писательница, – сказала Мэриан в последнем из сообщений, надиктованных на автоответчик. – Но у тебя нет монополии на талант». Она хотела опубликовать свой рассказ Croeso i Gymru о том, как они «были в бегах в Уэльсе». И написать про бомбу перед магазином «Либерти».

Телефон был для него источником жизни, но порой он приносил неприятные новости. Из Дели позвонила Анита Десаи[96]. Она была угнетена тем, какими «отгороженными друг от друга» стали люди. Она побывала в гостях у подруги – продюсера Шамы Хабибуллы, – и там была семидесятишестилетняя мать Шамы Атья Хосейн, видная писательница, автор книги «Солнечный свет на разбитой колонне» и некогда приятельница его матери. Атья пожаловалась, что из-за истории с «Шайтанскими аятами» у нее много неприятностей. «В моем возрасте это несправедливо», – сказала она.

Он постоянно поддерживал связь с Эндрю и Гиллоном. Отношения с «Вайкинг – Пенгуин» стремительно портились. Встал вопрос об издании «Шайтанских аятов» в мягкой обложке, и похоже было, что Питер Майер ищет способа отказаться от этого. Эндрю и Гиллон просили Майера организовать личную встречу, и он ответил, что любая такая встреча может состояться только в присутствии Мартина Гарбуса – юриста издательства «Пенгуин». Это было ново: оказывается, встреча автора и издателя – этого автора и этого издателя – возможна только при участии юриста. Это показывало, насколько широка стала трещина.

Он позвонил Тони Лейси, старшему редактору британского филиала «Вайкинга», и Тони постарался его успокоить: мол, все будет в порядке. Он позвонил Питеру Майеру, и разговор с издателем успокоения не принес. Он сказал Питеру, что говорил с сотрудниками Особого отдела и их совет состоял в том, что безопаснее всего – безопаснее всего – будет действовать обычным порядком. Любое отклонение от нормального поведения противники книги воспримут как признак слабости, что побудит их броситься в атаку с удвоенной яростью. Если нормальная издательская практика состоит в том, чтобы через девять месяцев или год после издания книги в твердом переплете выпускать ее в мягкой обложке, так надо поступить и сейчас. «Нам дают другие советы по части безопасности», – сказал на это Питер Майер.

Они оба понимали: для того чтобы книга оставалась в печати, дешевое издание в мягкой обложке играет ключевую роль. Если такого издания нет, наступает момент, когда книга в твердом переплете перестает продаваться и исчезает из магазинов. В отсутствие дешевого издания роман, по существу, будет изъят из продажи. Кампания против него увенчается успехом. «Вы знаете, за что мы боремся, – сказал он Майеру. – Это долгая борьба. Итак, если подытожить: будете вы печатать мягкую обложку или нет? Да или нет?» – «Это варварский подход, – ответил Майер. – Я не могу мыслить в таких терминах».

Вскоре после этого разговора «Обсервер» таинственным образом получил довольно точные сведения об обмене мнениями насчет дешевого издания и опубликовал их, изображая в выгодном свете осторожную позицию «Пенгуина». Люди из «Пенгуина» отрицали сотрудничество с газетой. Однако Блейк Моррисон, литературный редактор «Обсервера», сказал ему, что у газеты есть «источник внутри издательства» и что цель публикации, по его мнению, – «прикончить дешевое издание». Судя по всему, началась грязная война.

Питер Майер – крупный мужчина с вечно всклокоченными волосами, этакий плюшевый медведь, знаменитый своей привлекательностью для женщин, мягкоголосый, с оленьими глазами, предмет восхищения многих коллег-издателей – теперь, сотрясаемый судорогами «дела Рушди», все больше походил на кролика, внезапно выхваченного из темноты автомобильными фарами. История неслась на него как грузовик, и в нем враждовали между собой, доводя его прямо-таки до паралича, две совершенно несовместимые системы координат, два дискурса: дискурс принципиальности и дискурс страха. Его чувство долга не вызывает сомнений. «От нашей реакции на противостояние из-за „Шайтанских аятов“ зависело, насколько свободно мы сможем в будущем заниматься поисками истины; лишиться этой свободы значило бы лишиться издательского дела в привычном для нас понимании и, если мыслить шире, гражданского общества в привычном для нас понимании», – сказал он в интервью годы спустя. И когда опасность была наибольшей, когда на передовой было жарче всего, он не сдавал позиций. Он получал угрозы в свой адрес и в адрес своей юной дочери. Приходили письма, написанные кровью. Собаки-ищейки и аппаратура для поиска бомб в издательской экспедиции, охранники на каждом шагу – из-за всего этого помещения издательства в Лондоне и Нью-Йорке походили не на офисы, а на зону боевых действий. Были опасения по поводу возможных взрывов, были эвакуации, угрозы, поношения. И все-таки фронт удалось удержать. Это останется в истории издательского дела как одна из ее славных глав, как одна из великих битв в защиту идеи, ради принципа свободы, и Майера будут помнить как лидера этой героической команды.

Хотя не обошлось без «но».

Месяцы давления сказались на Майере, ослабили его волю. Он начал, похоже, убеждать себя, что сделал все, что от него требовалось. Книга вышла и распространялась, и он даже готов был гарантировать, что издание в твердом переплете будет распространяться сколь угодно долго, а что касается книги в мягкой обложке – ее можно будет издать когда-нибудь потом, через неопределенное время, когда опасность минует. А пока делать что-либо еще, из-за чего могут возникнуть новые угрозы ему самому, его семье и персоналу, необходимости нет. У него начали появляться проблемы с профсоюзом. Его беспокоит, сказал он, судьба человека, который встает рядом с ним перед писсуаром на издательском складе. Что он скажет родным своего «собрата по нужде», если с ним случится беда? Между Эндрю, Гиллоном, Майером и автором книги, подвергшейся атаке, начали сновать туда-сюда письма. Синтаксис писем Майера становился все запутаннее, что свидетельствовало о его непростом внутреннем состоянии. Для Эндрю, Гиллона и Джозефа Антона (он же «полярная крачка») чтение вслух писем Майера во время телефонных разговоров или очень редких личных встреч стало ритуальной данью черному юмору. То было время, когда смешное надо было находить в темных местах.