Текст книги "Джозеф Антон"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 48 страниц)

Эта история попала в британскую прессу, но он не следил за ней. Его окружали друзья, он писал книгу, и совсем скоро ему предстояло жениться на той, кого он любил семь лет. К ним приехал погостить Билл Бьюфорд со своей подругой Мэри Джонсон из Теннесси, живой, веселой и напоминающей Бетти Буп[228], и на колоссальное барбекю, приготовленное Биллом, который стал подлинным мастером кулинарии, явились супруги Уайли и Мартин с Исабель. Он съездил с Элизабет в Саг-Харбор, и у них там было «предсвадебное свидание» в Американ-отеле. Режиссер-авангардист Роберт Уилсон пригласил его на репетиции своей новой постановки и хотел, чтобы он написал для нее текст. Он полчаса с лишним слушал, как Боб объясняет свой замысел, и потом вынужден был признать, что не понял ни слова из сказанного великим человеком. Приехал Роберт Маккрам и переночевал у них. Элизабет заказала свадебное угощение и напитки в безумно дорогой кулинарии под названием «Хлебы и рыбки»[229]. Они побывали в Истгемптоне и получили в мэрии разрешение на брак. Он купил себе новый костюм. Из Лондона позвонил Зафар и сообщил великую новость: его экзаменационные результаты позволяют ему поступить в Эксетерский университет! Радость и свадебные планы смягчили удар, который нанесла Индия.

Следом она, однако, нанесла второй. Билла Бьюфорда пригласили в Нью-Йорк на большой прием в индийском консульстве на Манхэттене, который должен был состояться 15 августа 1997 года – в пятидесятую годовщину независимости Индии. Билл сказал сотрудникам консульства, что близ Нью-Йорка находится мистер Рушди, но они отшатнулись как от гремучей змеи. Женщина, запинаясь, объясняла Биллу по телефону: «В свете всего, что происходит вокруг него… мы считаем… не в его интересах… очень большое событие… огромное внимание прессы… генеральный консул не может… не в наших интересах…» Итак, в день, когда Индии – и Салиму Синаю – исполнится пятьдесят, создатель Салима, подобно Золушке, на бал приглашен не будет. Он пообещал себе, что не позволит Официальной Индии разрушить его любовь к стране и к живущим в ней людям. Даже если Официальная Индия никогда не позволит ему ступить на родную землю.

И вновь он нашел убежище в том хорошем, что было под рукой. Съездил на несколько дней в Нью-Йорк и купил Элизабет свадебный подарок в ювелирном магазине «Тиффани». Дал интервью по поводу антологии «Зеркала», послушал в зале «Роузленд», как Дэвид Берн[230] поет Psycho Killer. Поужинал с Полом Остером и Сири Хустведт. Пол, работавший тогда над фильмом «Лулу на мосту» как сценарист и режиссер, предложил ему сыграть злого следователя, который с пристрастием допрашивает Харви Кейтеля[231]. (Сначала – лекарь зловещего вида у Роб-Грийе, теперь – злой следователь; это что, уже амплуа?) Из Лондона к нему прилетел Зафар, и они вместе в неимоверную жару поехали в Бриджгемптон на маршрутке. Вернувшись на Литтл-Нойак-Пат, он застал Элизабет в подозрительном, недоверчивом настроении. Чем он занимался в Нью-Йорке? С кем виделся? Вред, нанесенный его мимолетной изменой, по-прежнему давал о себе знать. Он не понимал, что делать, – мог только повторять, что любит ее. Он почувствовал тревогу за их брак. Но прошло пять минут, и она отмахнулась от своих подозрений, сказала, что все в полном порядке.

Он поехал с Иэном Макьюэном в тайский ресторан за ужином, отпускаемым на дом. В ресторане «У Чинды» сотрудница-тайка сказала ему:

– Знаете, на кто вы похож? На черовека, который написар эту книжку.

– Это я и есть, – признался он.

– Замечатерьно! – обрадовалась она. – Я ее читар, она мне нравится, а потом вы написар другую, ее я не читар. Когда вы звонир, вы заказар говядину, и мы подумар, это, наверно, Бирри Джоэр[232], но нет, Бирри Джоэр бывать по вторникам.

За ужином Мартин рассказывал, как он побывал у Сола Беллоу. Он позавидовал Мартину, которого удостоил дружбы величайший американский писатель тех лет. Но у него было на уме и кое-что поважнее. Через четыре дня ему предстояла женитьба, а чуть позже – конец света (по версии Арнольда Шварценеггера). Следующий день после их свадьбы – 29 августа 1997 года – был в «Терминаторе-2» назван «Судным днем», когда ракетно-ядерная техника, управляемая суперкомпьютером «Скайнет», должна была устроить человечеству Холокост. Так что их брак был назначен на последний день в истории того мира, какой они знали.

Погода была великолепная, и в поле за садом сияли синевой космеи, словно отражая небо. Друзья собрались у фамильного дома Исабель, и он отправился за судьей. А потом все расположились в кружок: Пол и Сири с маленькой Софи Остер, Билл и Мэри, Мартин с Исабель, двумя сыновьями, дочерью Делайлой Сил и с Куиной, сестрой Исабель, Иэн с Анналиной и двумя младшими Макьюэнами, Эндрю с Кейми и их дочерью Эрикой Уайли, Хитч с Кэрол и дочерью Лорой Антонией Блю Хитченс (чьим «некрестно-неполумесячным отцом» он был), Бетти Фонсека (мать Исабель), ее муж Дик Корнуэлл, в чьем саду они стояли, Милан (на руках у Сири), Зафар, Элизабет с розами и лилиями в волосах. Звучали стихи. Билл прочел сонет Шекспира, какой читают обычно, а Пол, что было необычно, но очень уместно, прочел стихотворение Уильяма Карлоса Уильямса «Корона из плюща» – о любви, приходящей в зрелом возрасте[233]:

В нашем возрасте воображенье

нас возносит над прискорбием

фактов,

и розы

теперь важнее шипов.

Разумеется,

любовь жестока,

себялюбива

и решительно бестолкова —

во всяком случае, ослепленная светом,

такова молодая любовь.

Но мы старше,

мне – любить,

тебе – быть любимой,

и мы,

не важно как,

одной волей выжили,

и драгоценная

награда

всегда наша —

лишь протяни руку.

Мы сами так сделали,

и потому ей

не грозят катастрофы.

Они праздновали в тот вечер свои семь лет невероятного счастья – эти двое, которые нашли друг друга посреди урагана и соединились не в страхе перед бурей, а в восторге обретения. Ее улыбка освещала его дни, ее любовь – ночи, ее отвага и заботливость придавали ему сил, и конечно же, как он признался ей и всем их друзьям в свадебной речи, это он в первый вечер на нее спикировал, а не она на него. (Когда он заявил об этом, после того как семь лет утверждал обратное, она громко изумленно рассмеялась.) И конец света не наступил, за днем свадьбы пришел следующий, свежий, обновленный, которому не грозили катастрофы. Мы всего лишь люди, сказал поэт, но, поскольку мы смертны / мы умеем бороться с судьбой.

Дела любви – это

Жестокость, и вот ее

волей своей

мы преображаем,

чтобы быть вместе.

А в день, когда мир продолжил существовать, в истгемптонской мэрии поженились Иэн и Анналина. Собирались устроить празднество на берегу, но помешала погода, поэтому все приехали к ним на Литтл-Нойак-Пат и веселились с середины дня до позднего вечера. Погода улучшилась, и они бестолково, как истые неамериканцы, играли в бейсбол на поляне за домом, а потом они с Иэном снова поехали к «Чинде» за тайской едой, и он по-прежнему не был Бирри Джоэром.

Британские газеты прознали о его женитьбе мгновенно (сотрудники истгемптонской мэрии дали утечку сразу же, едва прошла церемония) и все как одна сообщили о ней, назвав Элизабет по имени и фамилии. Так что она наконец стала видима. Это ее сильно поколебало, но ненадолго: она оправилась и привыкла к новому положению, будучи по натуре волевой и оптимистичной. Что до него – он испытал облегчение. Он очень устал от игры в прятки.

Вечером, после барбекю на пляже Гибсон-Бич, они поехали к журналисту Джону Аведону, и позвонил Дэвид Рифф: в Париже, сказал он, произошла автокатастрофа, принцесса Диана тяжело ранена, а ее любовник Доди аль-Файед погиб. Это было на всех телеканалах, но о принцессе не говорилось ничего существенного. Позднее, ложась спать, он скажет Элизабет: «Будь она жива, они бы так и сказали. Раз не сообщают о ее состоянии – ее нет в живых». Утром на первой странице «Нью-Йорк таймс» они увидели подтверждение, и Элизабет заплакала. История разматывалась весь день. Папарацци гнались за ней на мотоциклах. Машина ехала очень быстро, пьяный шофер разогнался до 120 миль в час. Не повезло бедняжке, подумал он. Ее несчастливый конец случился как раз тогда, когда стали возможны новые, более счастливые начала. Но погибнуть из-за своего нежелания быть сфотографированной – это была глупость. Если бы они немного помедлили на ступеньках отеля «Риц» и позволили папарацци сделать то, что те хотели, их, может быть, не стали бы преследовать, не было бы нужды нестись с такой дикой скоростью и они избежали бы бессмысленной смерти в бетонном туннеле.

Ему вспомнился великий роман Дж. Г. Балларда «Автокатастрофа» – об адской смеси любви, смерти и автомобилей, и он подумал: может быть, мы все за это в ответе, ведь это наш голод по ее образу погубил ее, и последним, что она видела, умирая, может быть, были фаллообразные морды фотоаппаратов, надвигающиеся на нее сквозь разбитые окна машины, щелкающие, щелкающие… «Нью-Йоркер» попросил его написать об этом событии, и он послал им нечто в подобном духе, после чего в Англии «Ежедневное оскорбление» назвало публикацию «шайтанской версией», свидетельством дурного вкуса автора, как будто само «Оскорбление» не готово было платить бешеные деньги за фотографии, ради которых папарацци преследовали принцессу, как будто «Оскорблению» хватило вкуса не публиковать снимки катастрофы.

Милтон и Патриция Гробоу уже знали, кто у них живет: они прочли о свадьбе в местных газетах. Они были в восторге, заявили, что испытывают гордость и будут рады принимать их и в последующие годы. Патриция сказала, что была няней у детей Кеннеди и «умеет держать язык за зубами». Милтон, почти восьмидесятилетний, был очень слаб. Супруги Гробоу, по их словам, могли бы подумать о том, чтоб продать дом дом семейству Рушди.

Через несколько дней после возвращения в Лондон он полетел в Италию, чтобы принять участие в литературном фестивале в Мантуе, но никто, судя по всему, не согласовал этот визит с местной полицией: она забаррикадировала его в отеле и отказалась разрешить ему участвовать в мероприятиях фестиваля. В конце концов, сопровождаемый своего рода почетной охраной из многих писателей, – он попробовал повторить свой чилийский фокус – просто взять и выйти на улицу, – но не тут-то было: его отвели в полицейский участок и несколько часов продержали в «комнате ожидания», пока мэр и шеф полиции не решили избежать скандала и не дали ему возможность заняться тем, ради чего он приехал в их город. После недель обыкновенной жизни в Соединенных Штатах пугливые европейцы привели его в уныние.

В Лондоне министр внутренних дел Джек Стро, вечно стремившийся снискать симпатию избирателей-мусульман, предложил распространить архаичный, устарелый закон о кощунстве, который следовало отменить вовсе, на иные религии, помимо англиканской, что позволило бы, среди прочего, вновь подать в суд на «Шайтанские аяты» и, возможно, запретить эту книгу. Вот вам и дружественное ко мне правительство, подумал он. Попытка Стро в итоге не удалась, но правительство Блэра несколько лет искало способы сделать критику религии – конкретно говоря, ислама – незаконной. Протестуя против этого, он однажды побывал в министерстве внутренних дел в компании Роуэна Аткинсона[234] (можно было бы снять серию «Мистер Бин отправляется на Уайтхолл»). Роуэн, в жизни вдумчивый человек с негромким голосом, спросил безликих чиновников и заместителя министра о сатире. Они все, разумеется, были его почитателями и хотели, чтобы и он думал о них хорошо, поэтому они сказали ему: О, комедия – это прекрасно, сатира – с ней нет никаких проблем. Роуэн сумрачно кивнул и заметил, что недавно в одной телевизионной сценке использовал кадры, показывающие коленопреклоненных мусульман на пятничной молитве, кажется, в Тегеране; голос диктора при этом сообщил: «Продолжаются поиски контактной линзы аятоллы». Дозволяет ли такое новый закон, или ему будет грозить тюрьма? Нет-нет, это нормально, заверили его, совершенно нормально, никаких проблем. Гм-м, сказал Роуэн, но как можно быть в этом уверенным? Очень просто, ответили ему, вам надо всего-на-всего представить сценарий в правительственный орган на одобрение, и, конечно, вы его получите, вот и будете уверены. «Странно, – мягко удивился Роуэн, – почему-то меня это не убеждает». В день окончательного голосования в палате общин по этому устрашающему законопроекту лейбористские парламентские организаторы, уверенные, что из-за мощных протестов он точно не пройдет, сказали Тони Блэру, что ему можно уйти раньше. Премьер отправился домой, и его законопроекту не хватило одного голоса. Если бы он остался, голоса разделились бы поровну, спикер отдал бы свой голос за правительственный проект, как он обязан был поступить, и закон бы приняли. Все было на грани.

Жизнь мелкими шажками двигалась вперед. Барри Мосс, чальник Особого отдела, приехал к нему и сказал, что одобрен новый порядок, по которому с ним будут работать Фрэнк Бишоп и, в качестве сменщика, Конь Деннис, при этом полиция полностью покинет дом на Бишопс-авеню. С 1 января 1998 года дом будет целиком в его распоряжении, и все свои «личные передвижения» он будет осуществлять самостоятельно при поддержке Фрэнка. Он почувствовал, что с плеч свалился огромный груз. Наконец-то у них с Элизабет и Миланом будет в Англии личная жизнь.

Позвонила Фрэнсис Д’Соуса: в Иране министра разведки Фаллахиана, которого так боялись, заменил некий господин Наджаф-Абади – будто бы «либерал, прагматик». Что ж, посмотрим, ответил он.

Гейл Рибак согласилась, чтобы британский филиал «Рэндом хаус» немедленно принял к себе на склад экземпляры «Шайтанских аятов» в мягкой обложке, изданных консорциумом, и снабдил очередной тираж, который, вероятно, понадобится к Рождеству, эмблемой «Винтидж». Это был, если вдуматься, очень большой шаг: давно ожидавшаяся «нормализация» статуса романа в Соединенном Королевстве спустя долгие девять лет после его первой публикации.

Мисс Арундати Рой получила, как и предполагали, Букеровскую премию – она была признанной фавориткой – и на следующий день сказала «Таймс», что его книги – всего лишь «экзотика», тогда как она пишет правду. Это было, гм, интересно, но он решил не отвечать. Потом из Германии сообщили, что она заявила там журналисту примерно то же. Он позвонил ее агенту Дэвиду Годвину: он не видит, сказал он, ничего хорошего в публичной перепалке между двумя букеровскими лауреатами из Индии. Он никогда не говорил во всеуслышание, чтó он думает о ее «Боге Мелочей», но если она хочет драки, она, безусловно, ее получит. Нет-нет, сказал Дэвид, я уверен, что ее неверно процитировали. Вскоре он получил примирительное послание от мисс Рой, где говорилось то же самое. Ладно, оставим это, подумал он и перешел к другим делам.

Гюнтеру Грассу исполнилось семьдесят, и гамбургский театр «Талия» устроил большое празднество, посвященное его жизни и работе. Он полетел в Гамбург на «Люфтганзе», с которой они с некоторых пор были лучшими друзьями, и принял участие в событии, наряду с Надин Гордимер и практически всеми видными немецкими писателями. После торжественной части была музыка и танцы, и он обнаружил, что Грасс – замечательный танцор. Все молодые женщины хотели, чтобы он их кружил, и Гюнтер весь вечер без устали вальсировал, танцевал гавот, польку и фокстрот. Так что теперь у него было уже две причины, чтобы завидовать великому человеку. У него всегда вызывал зависть художественный дар Грасса. Какую свободу, должно быть, чувствуешь, когда, окончив дневные литературные труды, переходишь в мастерскую и начинаешь работу над теми же темами, но в совершенно другом материале! Как это здорово – самому рисовать суперобложки для своих книг! Бронзовые изделия Грасса, его офорты, изображающие крыс, жаб, плоских рыб и мальчиков с жестяными барабанами, – вещи поистине прекрасные. А теперь он вызвал восторг и своим танцевальным мастерством. Нет, это чересчур.

Власти Шри-Ланки как будто не возражали против съемок фильма по «Детям полуночи», но, по словам Рут Кейлеб – одного из продюсеров Би-би-си, – они собирались выдвинуть условие, что он на съемках присутствовать не должен. Ладно, сказал он, приятно быть таким популярным, и через несколько дней Тристрам прислал ему факс со Шри-Ланки: «Я держу в руках письменное разрешение». Это был счастливый момент. Но, как выяснилось позже, это был один из длинной вереницы ложных рассветов.

Милан начал чрезвычайно приподнятым тоном говорить «Ха! Ха! ХА». Когда родители повторяли за ним, он приходил в восторг и произносил это снова. Было ли это его первым словом – словом, обозначающим смех, а не смехом как таковым? Он выглядел так, словно силился заговорить. Но конечно, это было слишком, слишком рано.

Элизабет собиралась на несколько дней поехать к Кэрол, а они еще ни разу не были телесно близки после свадьбы, не были уже много-много месяцев. «Я устала», – сказала она, но потом до двух ночи клеила в альбом свадебные фотографии. И все же в целом между ними дела складывались хорошо, по большей части даже очень хорошо, и с этим у них тоже вскоре наладилось. Дела любви – это жестокость, и вот ее волей своей мы преображаем, чтобы быть вместе.

Просматривая записи, которые он сделал о своей жизни, он понял, что пишется скорее о неприятном, чем о счастливых минутах, что ссора скорее будет отражена в дневнике, чем нежное слово. Правда состоит в том, что много лет они с Элизабет почти все время прекрасно ладили и любили друг друга. Но спустя недолгое время после женитьбы непринужденный лад и счастье начали убывать, и появились трещины. «Супружеские неприятности, – писал он позднее, – это как вода от муссонных дождей, скапливающаяся на плоской крыше. Ты ее не чувствуешь, но ее все больше, больше, и однажды вся крыша с грохотом рушится тебе на голову».

Флора Ботсфорд была всего-навсего корреспондентом Би-би-си в Коломбо, но именно она, по мнению продюсера Криса Холла, «заварила кашу, из-за которой мы остались ни с чем». Порой невольно думаешь, что сотрудники СМИ предпочитают, чтобы дела шли плохо, ибо заголовок ВСЕ ИДЕТ ХОРОШО не назовешь особенно броским. Стремление Ботсфорд – сотрудницы Би-би-си – создать проблемы для крупного проекта Би-би-си было удивительным – или, что удручает еще сильней, неудивительным. Она взяла на себя труд обзвонить ряд шри-ланкийских парламентариев-мусульман в надежде получить враждебные комментарии – и один получила-таки. Одного оказалось достаточно. Статью в «Гардиан» Ботсфорд начала так: «Рискуя оскорбить местных мусульман, Би-би-си будет снимать в Шри-Ланке вызывающий острые дискуссии пятисерийный сериал по книге Салмана Рушди „Дети полуночи“. Это подтвердили на прошлой неделе официальные лица». А затем депутат парламента, которого она с таким рвением откопала, получил свою минуту славы: «По крайней мере один мусульманский политик на Шри-Ланке прилагает все силы, чтобы остановить этот проект, поднимая вопрос о нем в парламенте. „Салман Рушди – очень спорная фигура, – говорит А. X. М. Азвар, парламентарий от оппозиции. – Он очернил и оклеветал святого Пророка, а это непростительное деяние. Мусульманам всего мира отвратительно само его имя. Индия, запретив снимать этот фильм, несомненно имела на то веские причины, и нам здесь следует остерегаться разжигания межобщинной розни“».

Волны пошли быстро. В Индии многие колумнисты назвали отказ своих властей скандальным, в Тегеране посла Шри-Ланки вызвали в министерство иностранных дел, чтобы выразить протест Ирана. У Криса Холла имелось на руках разрешение снимать фильм, подписанное лично президентом Чандрикой Бандеранаике Кумаратунгой, и какое-то время казалось, что президент, возможно, сдержит слово. Но затем группа шри-ланкийских парламентариев-мусульман потребовала, чтобы она отменила свое решение. В СМИ Шри-Ланки появились весьма злобные нападки на автора «Детей полуночи». Его назвали трусом и предателем собственного народа, «Детей полуночи» – книгой, где он оскорбил и высмеял своих сородичей. Один младший министр заявил, что разрешение на съемки отменено, но его опровергли более высокопоставленные члены правительства. Заместитель министра иностранных дел сказал «Действуйте». Заместитель министра обороны гарантировал «полную поддержку со стороны военных». Тем не менее начала раскручиваться нисходящая спираль. Он чуял приближение катастрофы – даже несмотря на то, что министерство иностранных дел Шри-Ланки и совет по кинематографии подтвердили: съемки разрешены. В офис Би-би-си пригласили местных интеллектуалов, и произошла, как выразился Крис Холл, совместная попойка, во время которой все они выразили свою поддержку. Шри-ланкийская пресса тоже почти целиком была за съемки. Но ощущение надвигающейся беды сохранялось. Неделю спустя – и всего через шесть недель после того, как президент дала письменное разрешение, оно было отменено без объяснений. Правительство проталкивало политически щекотливый закон о деволюции, и ему нужна была поддержка горстки парламентариев-мусульман. За кулисами Иран и Саудовская Аравия угрожали, если начнутся съемки, изгнать шри-ланкийских гастарбайтеров.

Громких общественных протестов против фильма ни в Индии, ни в Шри-Ланке не было. Но в обеих странах проект угробили. Он чувствовал себя так, словно кто-то очень сильно его ударил. «Я не должен падать», – думал он, но был потрясен.

Крис Холл по-прежнему был уверен, что искрой, от которой вспыхнул пожар, стала статья Флоры Ботсфорд. «Би-би-си плохо с вами обошлась», – сказал он. Президент Кумаратунга написала ему письмо, где лично извинилась за отмену съемок. «Я читала книгу „Дети полуночи“, и она мне очень понравилась. Я была бы рада посмотреть снятый фильм. Однако иногда политические соображения превалируют над, возможно, более возвышенными мотивами. Я надеюсь, скоро придет время, когда в Шри-Ланке люди вновь начнут мыслить рационально и верх возьмут подлинные, глубинные жизненные ценности. Тогда моя страна опять станет тем сказочным „Серендипом“, каким она по праву должна быть». В 1999 году на нее совершили покушение «тамильские тигры»; она осталась жива, но ей выбило глаз.

Последний акт пьесы о съемках фильма по «Детям полуночи» – пьесы со счастливым концом – начался через одиннадцать лет. Осенью 2008 года он был в Торонто на презентации своего романа «Флорентийская чародейка» и в свободный вечер ужинал с давней хорошей знакомой – кинорежиссером Дипой Мехтой. «Знаешь, какую твою книгу мне очень хочется экранизировать? – сказала Дипа. – „Детей полуночи“. У кого права?» – «У меня», – ответил он. «Тогда можно я это сделаю?» – «Да», – сказал он. Он продал ей право на экранизацию за один доллар, и два года они вместе занимались сбором денег и работали над сценарием. То, что он написал для Би-би-си, теперь казалось деревянным и выспренним, и он, честно говоря, был рад, что тот фильм так и не сняли. Новый сценарий выглядел по-настоящему кинематографичным, и во всем, что касалось этого фильма, их с Дипой ощущения были очень близки. В январе 2011 года «Детей полуночи», теперь уже не телесериал, а художественный фильм, начали снимать в Индии и на Шри-Ланке, и через тридцать лет после выхода романа, через четырнадцать лет после провала проекта Би-би-си картина была наконец сделана. В тот день, когда в Коломбо окончились основные съемки, он почувствовал, что снято некое заклятие. Еще на одну гору удалось забраться.

В самый разгар съемок иранцы опять попытались их остановить. Посла Шри-Ланки заставили прийти в министерство иностранных дел в Тегеране, чтобы выразить ему неудовольствие. На два дня разрешение на фильм было снова отменено. У них опять-таки была бумага от президента, но он боялся, что и этот президент уступит давлению. Но на сей раз вышло по-другому. Президент сказал Дипе: «Продолжайте снимать ваш фильм».

Фильм был снят и должен выйти на экраны в 2012 году. Какую бурю эмоций таит в себе эта сухая фраза! Per ardua ad astra[235], подумал он. Это дело сделано.

В середине ноября 1997 года Джон Ле Карре, один из немногих писателей, высказавшихся против него, когда начались нападки на «Шайтанские аяты», пожаловался в «Гардиан», что Норман Раш в «Нью-Йорк таймс бук ревью» несправедливо его, Ле Карре, «очернил» и «заклеймил как антисемита»; он посетовал на «тяжкий гнет политкорректности», назвав его «маккартизмом наоборот».

Свои ощущения, вызванные этой публикацией, ему, конечно, следовало оставить при себе, но он не удержался и высказался по ее поводу. «Сочувствовать ему было бы легче, – писал он в письме в газету, – не включись он в прошлом так рьяно в кампанию поношений, направленную против собрата по перу. В 1989 году, в худшие дни исламских атак на „Шайтанские аяты“, Ле Карре в довольно высокомерной манере примкнул к моим хулителям. Было бы благородно с его стороны, если бы он признал, что сейчас, когда он сам – по крайней мере, по его собственному мнению – находится под огнем, он стал несколько лучше понимать природу полиции мыслей[236]».

Карре взял наживку, и взял ее мощно. «Рушди, как всегда, искажает истину в свою пользу, – отозвался он. – Я никогда не примыкал к его хулителям. Но я и не шел по такому легкому пути, как объявить его невинным ангелом. Моя позиция была в том, что ни в жизни, ни в природе нет такого закона, который позволял бы безнаказанно оскорблять великие религии. Я писал, что никакое общество не обладает абсолютным критерием свободы слова. Я писал, что терпимость не приходит ко всем религиям и культурам в одно время и в одной форме, что и христианское общество до совсем недавних пор проводило границу свободы там, где начиналось священное. Я писал, и готов написать сегодня еще раз, что, когда встал вопрос о дальнейшей эксплуатации книги Рушди – об издании ее в мягкой обложке, – меня больше, чем авторские отчисления ему, волновало, как бы той или иной девушке из „Пенгуин букс“ не оторвало руки при вскрытии бандероли. Всякий, кто хотел прочесть его книгу, имел к тому времени для этого все возможности. Моей целью было не оправдать преследование Рушди, о котором я, как всякий порядочный человек, сожалею, а произнести менее высокомерные, менее колониалистские, менее самоуверенные слова, нежели те, что мы слышали из надежно защищенного лагеря его почитателей».

К тому времени перепалка так увлекла и обрадовала «Гардиан», что она помещала письма на первой странице. Его ответ Ле Карре появился на следующий день: «Джон Ле Карре… заявляет, что не присоединялся к нападкам на меня, но вместе с тем утверждает, что „ни в жизни, ни в природе нет такого закона, который позволял бы безнаказанно оскорблять великие религии“. Беглое исследование этой высокопарной формулировки показывает, что она 1) соответствует тому филистерскому, редукционистскому, радикально-исламистскому взгляду, согласно которому „Шайтанские аяты“ – не более чем „оскорбление“, и 2) подразумевает, что всякий, кто рассердит публику, придерживающуюся филистерских, редукционистских, радикально-исламистских взглядов, теряет право на безопасное существование… Он пишет, что его больше волнует безопасность издательского персонала, чем мои доходы. Но именно эти люди – издатели моего романа в трех десятках стран и персонал книжных магазинов – поддерживали и защищали мое право на публикацию наиболее страстно. Неблагородно со стороны Ле Карре использовать их, так храбро стоявших за свободу, для аргументации в пользу цензуры. Джон Ле Карре прав в том, что свобода слова не абсолютна. Мы обладаем теми свободами, за какие боремся, и теряем те, какие не защищаем. Я всегда полагал, что Джордж Смайли знал это. Его создатель, похоже, забыл».

В этот момент в драку без приглашения ввязался Кристофер Хитченс, и его реплика вполне могла довести автора шпионских романов до апоплексии. «То, как Джон Ле Карре ведет себя на ваших страницах, больше всего похоже на поведение человека, облегчившегося в собственную шляпу и затем торопящегося нахлобучить полный до краев головной убор себе на голову, – заметил Хитч с характерной для себя сдержанностью. – В прошлом, рассуждая об открытом подстрекательстве к убийству за денежное вознаграждение, он использовал уклончивые, эвфемистические обороты: ведь у аятолл тоже есть чувства. Теперь он говорит нам, что его главная забота – судьба девушек из издательской экспедиции. Вдобавок он произвольно противопоставляет их безопасность авторским отчислениям Рушди. Можем ли мы считать в таком случае, что его все полностью устраивало бы, если бы „Шайтанские аяты“ были написаны и опубликованы бесплатно и распространялись даром, выложенные на лотки без продавцов? Это, возможно, по крайней мере удовлетворило бы тех, кто считает, что нельзя защищать свободу выражения мнений, если не обеспечена свобода от затрат и свобода от риска. В действительности за восемь лет, прошедших с тех пор, как был брошен вызов фетвы, не пострадала ни одна девушка из экспедиции. А когда книжные сети Северной Америки, занервничав, ненадолго изъяли „Шайтанские аяты“ из продажи по сомнительным соображениям „безопасности“, протест выразили как раз профсоюзы их сотрудников: люди по своей инициативе встали у витрин, демонстрируя поддержку человеческого права купить и прочесть любую книгу. По мнению Ле Карре, это храброе решение приняли обитатели некоего „надежно защищенного лагеря“ и оно, кроме того, кощунственно по отношению к великой религии! Нельзя ли было избавить от этого знакомства с содержимым его шляпы – пардон, хотел сказать: головы?»

На другой день пришел черед Ле Карре: «Всякий, кто прочел вчерашние письма от Салмана Рушди и Кристофера Хитченса, вполне может спросить себя: в чьи руки попало великое дело свободы слова? Откуда бы ни исходило послание – с трона ли, где восседает Рушди, из канавы ли, где валяется Хитченс, – смысл его один: „Наше дело абсолютно правое, оно не допускает ни несогласия, ни оговорок; любой, кто в чем-то подвергает его сомнению, – по определению невежественный, высокомерный, полуграмотный недочеловек“. Рушди высмеивает мой язык и смешивает с грязью продуманную и хорошо принятую речь, которую я произнес в Англо-израильской ассоциации и которую „Гардиан“ сочла нужным перепечатать. Хитченс изображает меня шутом, льющим себе на голову собственную мочу. Они могли бы достойно соперничать с любыми двумя аятоллами-фанатиками. Но долговечна ли их дружба? Рушди сам себя канонизировал, и я поражен, что Хитченс так долго с этим мирится. Рушди, насколько я понимаю, не отрицает, что оскорбил великую религию. Но обвиняет он не себя, а меня, обвиняет – возьмите, между прочим, на заметку его птичий язык – в филистерских, редукционистских, радикально-исламистских взглядах. Я и не знал, что я такой умный. Но я знаю вот что: Рушди ополчился на знакомого противника и, когда тот отреагировал обычным для себя образом, завопил: „Нарушение правил!“ Тяготы, которые ему довелось перенести, ужасны, но это не делает его мучеником и – как бы он того ни хотел – не исключает споров о неоднозначном характере его причастности к своей собственной катастрофе».