Текст книги "Джозеф Антон"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 48 страниц)

На рождество они с Элизабет смогли пригласить к себе на день Грэма Свифта и Кэндис Родд. На второй день Рождества к ним пришли ужинать Найджела Лоусон и Джон Дайамонд, Билл и Алисия Бьюфорд. Элизабет, любившая этот праздник и все его ритуалы – он начал ласково называть ее «рождественской фундаменталисткой», – была счастлива, что может «устроить людям Рождество». После четырех тяжелых лет они могли отмечать праздник у себя дома, у своей елки, и чем-то отплатить друзьям за годы гостеприимства и доброты.

Но ангел смерти неизменно бил крыльями где-то поблизости. У сражавшейся с раком груди Томасины, сестры Найджелы, дела шли неважно. Орландо, сын Антонии Фрейзер, попал в Боснии в тяжелую автомобильную аварию: было сломано много костей и пробито легкое. Но он выжил. Бойфренд Полли, падчерицы Иэна Макьюэна, оказался в ловушке в горящем доме в Берлине. Он не выжил.

Позвонила Кларисса, вся в слезах. Литературное агентство «А. П. Уотт» уведомило ее о временном увольнении – на полгода. Он поговорил с Гиллоном Эйткеном и Лиз Колдер. Эту проблему было можно разрешить.

Терри О’Нил из лондонской «Санди таймс» сфотографировал его в некоем подобии клетки. Снимок предназначался для обложки воскресного журнала и служил иллюстрацией к его эссе «Последний заложник». Стискивая ржавые прутья, которые где-то нашел для него О’Нил, он задавался вопросом, настанет ли когда-нибудь день, когда журналисты и фотографы опять заинтересуются им как писателем. Это казалось маловероятным. Он только что узнал от Эндрю, что, несмотря на все усилия агентства, издательство «Рэндом хаус» отказалось взять на себя дальнейшую публикацию «Шайтанских аятов» в мягкой обложке. Время распускать консорциум еще не пришло. Впрочем, добавил Эндрю, многие крупные фигуры в «Рэндом хаус» – Фрэнсис Коуди и Саймон Мастер в лондонском офисе, Сонни Мехта в Нью-Йорке – заявили, что «возмущены» этим решением высшего руководства (того руководства, которое, отказываясь присоединяться к консорциуму, сказало, что «не позволит никакому литагентишке собой командовать») и намерены попытаться «переломить ситуацию».

Политический вояж в Дублин. Им с Элизабет предложили остановиться у Боно в Киллини. В нижней части сада Хьюсонов[167] был красивый маленький домик для гостей с широкоэкранным видом на залив Киллини. Гостей побуждали к тому, чтобы они расписывались на стене ванной, оставляли там послания и рисунки. В первый вечер он встретился с ирландскими писателями у журналиста газеты «Айриш таймс» Падди Смита, чья мать, видная писательница Дженнифер Джонстон, рассказала, как Том Машлер из издательства «Джонатан Кейп», прочтя ее первый роман, заявил ей, что она, по его мнению, не писательница и вторую книгу никогда не напишет, а раз так, эту книгу печатать он не будет. Так что звучали литературные сплетни – но была и политическая работа. Пришли бывший премьер-министр Гаррет Фицджеральд и еще несколько политиков, и все они выразили ему поддержку.

Президент Мэри Робинсон, принимая его в своей официальной резиденции в Феникс-парке – это была его первая встреча с главой государства! – сидела светила глазами и помалкивала, пока он излагал ей свою позицию. Она говорила мало, но пробормотала: «В том, чтобы слушать, греха нет». Он произнес речь на конференции «Впустите свет» в Тринити-колледже, посвященной свободе слова, и потом, во время фуршета для участников, к нему подошла маленькая, крепко сбитая женщина и сказала, что, выступив против постановления под названием «Раздел 31», отлучавшего «Шинн Фейн»[168] от ирландского телевидения, «вы полностью обезопасили себя от нас». – «Понятно, – отозвался он, – но кто такие „мы“?» Женщина посмотрела ему в глаза. «Вы знаете, кто такие „мы“, нечего придуриваться», – сказала она. Получив эту гарантию неприкосновенности от Ирландской республиканской армии, он со спокойной душой отправился участвовать в легендарной телепередаче Гэя Берна «Шоу поздним вечером», и, поскольку Гэй сказал, что прочел «Шайтанские аяты» и роман ему понравился, почти вся Ирландия сочла, что ни в книге, ни в ее авторе ничего плохого быть не должно.

Утром он побывал в джойсовской башне Мартелло, где жил со Стивеном Дедалом сановитый, жирный Бык Маллиган, и, поднимаясь по лестнице на орудийную площадку, он, как многие до него, испытал такое чувство, словно вступает в роман. Introibo ad altare Dei[169], произнес он вполголоса. Затем – ланч в театре Аббатства с писателями и новым министром искусств поэтом Майклом Д. Хиггинсом, и у всех были приколоты значки «Я – Салман Рушди». После ланча двое «Салманов Рушди» – Колм Тойбин и Дермот Болджер – повезли его на прогулку к маяку на мысу Хоут-Хед (Гарда – ирландская полиция – следовала на почтительном расстоянии), и смотритель маяка Джон позволил ему включить свет. В воскресенье Боно тайком от Гарды умыкнул его в бар в Киллини, и полчаса он наслаждался пьянящей неподконтрольной свободой и пьянящим неподконтрольным «гиннессом». Когда они вернулись в дом Хьюсонов, Гарда посмотрела на Боно с печальным осуждением, но сочла за лучшее не устраивать головомойку любимцу страны.

В «Индепендент он санди» его атаковали и справа, и слева: принц Уэльский назвал его плохим писателем, чья охрана обходится стране слишком дорого, а левый журналист Ричард Готт, давний сторонник СССР, которому пришлось-таки уйти из «Гардиан», когда было доказано, что он «брал красное золото», подверг нападкам его политические взгляды и его «оторванную от действительности» манеру письма. Внезапно, словно испытав некое озарение, он почувствовал, как верно он написал в эссе «По совести говоря»: свобода всегда берется, она никогда не дается. Может быть, ему стоило бы отказаться от охраны и просто жить своей жизнью? Но имеет ли он право брать с собой в это рискованное будущее Элизабет и Зафара? Не будет ли это безответственно? Надо будет обсудить это с Элизабет и Клариссой.

В Вашингтоне прошла инаугурация нового президента. Позвонил Кристофер Хитченс. «Клинтон определенно за вас, – сказал он. – Ручаюсь в этом». Джон Ленард[170] в журнале «Нейшн» порекомендовал вступающему в должность президенту, который слыл серьезным читателем и назвал своей любимой книгой «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса, прочесть «Шайтанские аяты».

«Балом тайного полицейского» называлось благотворительное шоу 1980-х в пользу «Международной амнистии», но комики и музыканты, принимавшие в нем участие, почти наверняка не знали, что у тайных полицейских действительно бывают свои балы – ну по крайней мере, масштабные гулянки. Каждую зиму, обычно в феврале, в «Пилерз»[171], большом баре-ресторане на верхнем этаже Нового Скотленд-Ярда, подразделение «А» проводило ежегодную вечеринку, и такого списка гостей не могло быть в Лондоне больше нигде. Приглашали всех, кто тогда или когда-либо в прошлом пользовался охраной, и каждый из этих «клиентов» делал все возможное, чтобы найти время прийти и поблагодарить таким образом тех, кто их охранял. Бывшие и нынешние премьер-министры, министры по делам Северной Ирландии, министры иностранных дел из правительств, формировавшихся обеими крупнейшими партиями, сплетничали и выпивали в обществе телохранителей и ВХИТов. Кроме того, команды охранников могли приглашать кое-кого из друзей и коллег их «клиентов» – тех, кто оказал особую помощь. Компания набиралась изрядная.

В те годы он не раз говорил, что если напишет когда-нибудь историю своей жизни, то озаглавит ее «Задние двери мироздания». Все могли входить с парадного входа. И лишь он должен был проникать через кухонную дверь, через дверь для персонала, через заднее окно, через мусоропровод. Даже когда его привезли в Новый Скотленд-Ярд на бал тайных полицейских, он попал в здание через подземный парковочный гараж, а наверх поднимался на запертом ради него лифте. Другие гости пользовались главным входом, его единственного впустили «с черного крыльца». Но, оказавшись в «Пилерз», он полноправно влился в счастливую компанию – счастливую, помимо прочего, оттого, что из напитков предлагались только шотландское виски и джин в огромных стаканах, – и все члены «его» команд наперебой приветствовали его веселым «Джо!».

Служба охраны с особым удовольствием сводила на этих вечеринках между собой «клиентов», которые вряд ли могли бы встретиться где-нибудь еще, – просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Его провели через толпу туда, где стоял подле заботливой жены сутуловатый ослабевший старик с остатками знаменитых некогда усов. Между прочим, ему довелось уже однажды столкнуться с Иноком Пауэллом[172] – давно, в семидесятые, когда он жил у Клариссы на Лоуэр-Белгрейв-стрит. Он зашел в «Куинланз», местный магазин газет и журналов, купить газету – и тут навстречу ему Пауэлл, который был тогда в зените славы и во всеоружии демонического взора; после его антииммигрантской речи о «реках крови», погубившей его политическую карьеру, прошли всего несколько лет. Как римлянину, мне видится река Тибр, вспенившаяся от крови, сказал Пауэлл, выражая страх всех британских расистов перед смуглыми чужеземцами. В тот день в «Куинланз» не склонный к насилию молодой иммигрант, повстречавшись с покрывшим себя сомнительной славой Иноком, поймал себя на том, что ему всерьез хочется дать Пауэллу по носу, и потом он всегда немножко корил себя за то, что этого не сделал. Впрочем, на Лоуэр-Белгрейв-стрит обитало много таких, кому неплохо было бы расквасить нос, – взять, к примеру, госпожу Сомосу, жену никарагуанского диктатора, жившую по соседству, в доме 35, или этих милых Луканов из дома 46 (лорд Лукан в то время еще не покушался на убийство жены, довольствовавшись убийством няни; но к этому шло). Стоит только начать расквашивать носы – и неизвестно, где остановишься. Поэтому, может быть, он и правильно сделал, отойдя от Инока с его пылающими глазами и постгитлевской растительностью над верхней губой.

Прошло двадцать лет – и снова перед ним Пауэлл. «Не надо, – сказал он своим охранникам. – В общем, я бы не хотел». Но в ответ раздалось: «Да ладно вам, Джо! Из него песок уже сыплется, чего вам стоит!» И довод, заставивший его сдаться: «Миссис Пауэлл, Джо, – сказал Стэнли Долл. – Ей тяжело живется, надо смотреть за старичком. Она правда хочет с вами познакомиться. Это много для нее значит». На Маргарет Пауэлл они с Элизабет, так и быть, согласились. В молодости она жила в Карачи в том же районе, что и его родственники, и ей хотелось поболтать о старых временах. Старый согбенный Инок молча стоял рядом с ней и изредка кивал, слишком дряхлый, чтобы его имело смысл бить по носу. Пробыв около нее столько, сколько требовала вежливость, он извинился, взял Элизабет за локоть, повернулся – и видит: стоит Маргарет Тэтчер с сумочкой и налаченными волосами, смотрит на него и улыбается своей кривой улыбочкой.

Ему и в голову не могло прийти, что Железная Леди – такая трогалка и щупалка. На протяжении всего их короткого разговора бывший премьер-министр постоянно возлагала на него руки. Здравствуйте, дорогой мой, рука легонько касается тыльной стороны его ладони, как вам живется? рука начинает ласкать его предплечье, эти великолепные мужчины хорошо о вас заботятся? рука уже на его плече, и надо срочно что-то ответить, сказал он себе, пока она не принялась гладить ему щеку. «Да, спасибо», – проговорил он, и она кивнула своим знаменитым кивком китайского болваничка. Хорошо, хорошо, ладонь опять ласкает его руку, что ж, смотрите в оба, и на этом бы все и кончилось, если бы не вмешалась Элизабет, которая очень твердым тоном спросила, что полагает сделать британское правительство, чтобы положить конец угрозам. Госпожа Тэтчер была слегка удивлена тем, что столь жесткие слова слетели с губ этой миловидной молодой особы, и ее осанка стала чуть более напряженной. О, дорогая моя, и теперь она уже гладит Элизабет, понимаю, как сильно вас это тревожит, но, боюсь, ничего не изменится, пока не изменится режим в Тегеране. «И это все? – спросила Элизабет. – К этому сводится ваша политика?» Тэтчер убрала руку. Острый взгляд ушел в никуда и сфокусировался на бесконечности. Неопределенный кивок, протяжное м-м-м, и она ушла.

Элизабет весь оставшийся вечер была злая. И это все? Весь их план? Но он вспоминал, как Маргарет Тэтчер ласкала его руку, и улыбался.

Четвертая годовщина фетвы, как и предыдущие, ознаменовалась вспышкой страстей. Обычные леденящие душу звуки донеслись из Тегерана, где аятолла Хаменеи, президент Рафсанджани, спикер меджлиса Натек-Нури и другие были явно выведены из себя ростом противодействия на официальном уровне их маленькому человеконенавистническому плану. Отповеди их угрозам прозвучали и в конгрессе США, и в комиссии ООН по правам человека, и даже из уст британского правительства. Дуглас Херд говорил на эту тему в Страсбурге, а в Женеве его заместитель Дуглас Хогг назвал дело Рушди «вопросом чрезвычайной важности, касающимся прав человека». Норвегия заблокировала нефтяную сделку с Ираном; кредит на миллиард долларов, который обещала Ирану Канада, также был заблокирован. А что касается его самого, он был в неожиданном месте: проповедовал – или, поскольку он не был священнослужителем, лучше сказать: выступал – с кафедры капеллы Кингз-колледжа в Кембридже.

Перед выступлением настоятель капеллы предупредил его об эхе. «После каждых нескольких слов делайте паузу, – сказал он, – иначе из-за отзвуков вас не расслышат». Он почувствовал, что его посвящают в тайну: вот, значит, почему проповеди всегда так звучат. «Это здание – напоминает всем – кто в него входит – о самом красивом – что содержит в себе – религиозная вера», – начал он и подумал: Я вещаю как архиепископ. И, продолжая вещать в Божьем храме, заговорил о светских доблестях, о своей скорби из-за гибели тех, кто сражался за правое дело, – Фарага Фауды в Египте, а теперь и самого популярного турецкого журналиста Угура Мумку, убитого бомбой в своей машине. Безжалостность благочестивых обесценивала их претензии на добродетель. «Если капеллу Кингз-колледжа – можно рассматривать – как символ – всего лучшего – что есть в религии, – произнес он с лучшей своей священнической дикцией, – то фетва – стала символом всего – что в ней есть худшего. Саму эту фетву – можно назвать – шайтанскими аятами – наших дней. В ней зло – в очередной раз – надевает личину – добра – и верующие – оказываются – обмануты».

26 февраля 1993 года группа террористов, возглавляемая кувейтцем Рамзи Юсефом, взорвала бомбу во Всемирном торговом центре в Нью-Йорке. Шесть человек погибли, более тысячи были ранены, но башни не рухнули.

Друзья говорили ему, что кампания идет чем дальше, тем эфффективней, что у него очень хорошо все получается, но слишком часто его одолевало то, что Уинстон Черчилль называл «черным псом» депрессии. На публике он мог сражаться, он научился делать то, что надлежало делать. Но, приезжая домой, он нередко разваливался на части, и Элизабет должна была склеивать его заново. Дэвид Гор-Бут сказал ему, что министерство иностранных дел обращалось к «Бритиш эйруэйз», но авиакомпания по-прежнему наотрез отказывается его перевозить. Том Филлипс закончил портрет «мистера Живчика» и предложил Национальной портретной галерее, но она отказалась его приобретать «в настоящий момент». Когда приходили новости подобного сорта, он иной раз слишком много пил – а ведь до фетвы за ним никогда такого не водилось, – и, неспособный сдерживать своих демонов, выпускал на волю некоторое количество пьяной злости. Том Филлипс подарил ему «мистера Живчика», он захотел повесить картину и, не найдя своего ящика с инструментами, впал в ярость, которой Элизабет не могла вынести: она разразилась потоком слез. Плача, она сказала ему, что его идея отказаться от охраны – безумная идея и что она не будет с ним жить в неохраняемом доме. Если он откажется от охраны, то останется здесь один.

После этого он бережней обращался с ее чувствами. Ему повезло, что с ним рядом эта храбрая, любящая женщина, и ни в коем случае нельзя позволить себе все испортить. Он решил исключить алкоголь совсем, и, хотя полного успеха в этом он добиться не смог, вечерним излишествам пришел конец и вернулась умеренность. Он не даст осуществиться проклятью Мэриан, он не превратится в своего алкоголика-отца. А Элизабет не превратится в его долготерпеливую страдалицу мать.

Дорис Лессинг писала мемуары и позвонила, чтобы их обсудить. Метод Руссо, сказала она, единственно возможный: просто пиши правду, чем больше правды – тем лучше. Но сомнения и колебания были неизбежны. «В то время, Салман, я была довольно привлекательной женщиной, и с этим связаны некоторые обстоятельства, о которых вы, возможно, не подумали. Люди, с которыми у меня были романы или чуть-чуть не дошло до романов… многие из них были люди хорошо известные, а некоторые еще живы. Я, безусловно, думаю о Руссо, – добавила она, – и надеюсь, что эта книга будет откровенной в эмоциональном плане, – но надо ли мне быть откровенной в отношении эмоций других людей?» Впрочем, заключила она, настоящие проблемы начнутся во втором томе. А она пока еще работала над первым томом, герои которого либо умерли, либо «им уже все равно». Хихикая, она отправилась писать дальше, чем побудила и его сесть за письменный стол. Он не стал ей говорить, что вновь рассматривает возможность отказаться от писательства, пытается представить себе, какой мирной, спокойной и, может быть, даже радостной могла бы тогда сделаться жизнь. Но книгу, над которой работал, он твердо был намерен закончить. Прощальный вздох хотя бы.

И книга пусть медленно, но продвигалась вперед. В Кочине Авраам Зогойби и Аурора да Гама полюбили друг друга «перечной любовью».

В средине марта он наконец смог полететь в Париж. Едва он сошел с самолета, как его окружили устрашающего вида ребята RAID и сказали, что он должен в точности – в точности – исполнять все их указания. На большой скорости они повезли его к Большой арке Дефанс, и там его ждали Жак Ланг – министр культуры и номер второй во французском правительстве – и Бернар-Анри Леви[173]. Они ввели его в зал. Он постарался забыть о гигантской операции служб безопасности вокруг Арки и сосредоточиться на ожидавшей его необычайной компании: присутствовала, казалось, вся французская интеллигенция и вся политическая элита страны как правой, так и левой ориентации. (Кроме Миттерана. В те годы во Франции – всегда sauf Mitterand.) Там сошлись и тепло общались между собой Бернар Кушнер и Николя Саркози, Ален Финкилькраут и Хорхе Семпрун, Филипп Соллерс и Эли Визель. А еще – Патрис Шеро, Франсуаза Жиру, Мишель Рокар, Исмаил Кадаре, Симона Вейль. Кого только не было!

Жак Ланг во вступительном слове сказал: «Мы должны сегодня поблагодарить Салмана Рушди: он объединил французскую культуру». Это вызвало взрыв смеха. Потом два часа были плотно заполнены вопросами и ответами. Он надеялся, что произвел хорошее впечатление, но времени проверять, так ли это, у него не было: как только встреча окончилась, люди из RAID мигом вывели его из зала и умчали на максимальной скорости. Его отвезли в британское посольство, где, формально находясь на британской территории, он только и мог в Париже провести ночь. Одну ночь. Посол Великобритании Кристофер Маллаби встретил его чрезвычайно дружелюбно и был очень любезен; оказалось, он даже читал кое-что из его книг. Однако ему дали понять, что это разовое приглашение. Ему не следовало считать посольство своим отелем в Париже. На следующее утро его отвезли в аэропорт, и он покинул Францию.

По дороге в посольство и из посольства он, к своему изумлению, заметил, что площадь Согласия закрыта для транспорта. Все пути, ведущие на площадь и с площади, были блокированы полицейскими, чтобы он внутри образованного RAID кортежа мог пронестись через нее без помех. Это наполнило его печалью. Он не хотел быть человеком, ради которого перекрывают площадь Согласия. Кортеж проехал мимо маленького бистро, и все, кто пил снаружи кофе, сидя под навесом, глядели в его сторону – глядели с любопытством, к которому примешивалась толика неприязни. Интересно, подумал он, стану ли я когда-нибудь снова одним из тех, кто пьет кофе на тротуаре и смотрит, как мир течет мимо?

Дом был красив, но казался золотой клеткой. Он научился отбивать атаки исламистов; неудивительно, в конце концов, что фанатики и изуверы продолжают вести себя как изуверы и фанатики. Труднее было справляться с немусульманскими нападками в Великобритании, которых становилось больше, и с явным двуличием Форин-офиса и правительства Джона Мейджора, которые постоянно обещали одно, а делали другое. Он написал яростную статью, где выразил весь свой гнев и все свое разочарование. Менее горячие головы – Элизабет, Фрэнсис, Гиллон – уговаривали его не публиковать ее. Потом, оглядываясь назад, он думал, что зря послушался их совета. Всякий раз, когда он в этот период своей жизни решал промолчать – например, в первый год, между фетвой и выходом «По совести говоря», – впоследствии он чувствовал, что это молчание было ошибкой.

В понедельник 22 февраля канцелярия премьер-министра объявила, что мистер Мейджор в принципе согласен встретиться со мной и продемонстрировать тем самым решимость правительства отстаивать свободу выражения мнений и право граждан этой страны не становиться жертвами убийц, получающих деньги от иностранной державы. Позднее была назначена дата этой встречи. И тут же на задних скамьях парламента в среде тори началась шумная кампания за ее отмену, поскольку, мол, она может помешать британскому «партнерству» с муллами-убийцами из Тегерана. Встречу – дата которой была, как меня заверяли, определена «абсолютно твердо» – сегодня отложили без объяснения причин. По любопытному совпадению, предложение о визите в Иран в начале мая британской торговой делегации может, как выясняется, теперь быть реализовано без осложнений. Иран приветствует этот визит – первую такую поездку за четырнадцать лет после революции Хомейни – как «прорыв» в отношениях между двумя странами. Иранское агентство новостей утверждает, что британцы пообещали Ирану кредит.

Становится все труднее сохранять веру в решение Форин-офиса вести на международном уровне новую, «более твердую» линию против печально знаменитой фетвы. Ибо мы не только суетливо кидаемся делать бизнес с диктаторским режимом, который администрация США называет «международным изгоем» и клеймит как ведущего мирового спонсора терроризма, – мы еще и готовы ссудить этому режиму деньги, с помощью которых он будет делать с нами бизнес. Между тем мне, как я понимаю, должна быть предложена новая дата, когда могла бы состояться наша маленькая встреча. Однако никто из дома 10 по Даунинг-стрит со мной не говорил и мне не писал.

Сформированная тори «антирушдистская» группа давления, само название которой говорит о том, что ее члены хотят перевести принципиальный вопрос в личную плоскость, включает в себя сэра Эдварда Хита и Эмму Николсон, а также известного апологета иранских интересов Питера Темпла-Морриса. Эмма Николсон говорит нам, что прониклась к иранскому режиму (который по числу убитых, искалеченных и подвергнутых пыткам собственных граждан был недавно признан ООН одним из худших в мире) «уважением и симпатией»; сэр Эдвард, которого до сих пор охраняет Особый отдел, поскольку двадцать лет назад британцы имели несчастье испытать на себе прелести его катастрофического премьерства, критикует решение предоставить сходную охрану другому британцу, находящемуся ныне в большей опасности, чем он. Все эти люди согласны в одном: кризис случился по моей вине. Им не важно, что более двухсот виднейших иранских эмигрантов подписали заявление о том, что безоговорочно меня поддерживают. Им не важно, что эти писатели, мыслители, журналисты и ученые, живущие в разных странах мусульманского мира – там, где день ото дня набирают силу атаки на инакомыслие, на прогрессивные и в первую очередь светские идеи, – сказали британским СМИ, что для них «защищать Рушди – значит защищать себя самих». Им не важно, что книга «Шайтанские аяты», законный плод свободного воображения, имеет много сторонников (а там, где есть хотя бы два разных мнения, должны ли сжигатели книг иметь последнее слово?), а ее противники не сочли нужным постараться ее понять.

Иранские власти признали, что Хомейни в глаза не видел этого романа. Исламские правоведы вынесли заключение, что фетва противоречит исламскому закону, не говоря уж о международном законодательстве. Тем временем иранская пресса объявила о премии – шестнадцать золотых монет плюс паломничество в Мекку – за карикатуру, «доказывающую», что «Шайтанские аяты» – никакой не роман, а тщательно спланированный заговор Запада против ислама. Не создается ли временами впечатление, что вся эта история – чернейшая из черных комедий, цирковой номер, разыгрываемый клоунами-убийцами?

За последние четыре года я подвергся многим поношениям. Намерения подставлять другую щеку у меня нет. Если заслуживали резкой критики те левые, что поддакивали коммунистическим режимам, и те правые, что стремились умиротворить нацистов, то друзья революционного Ирана – бизнесмены, политики и британские фундаменталисты – заслуживают такого же презрительного отношения.

Полагаю, мы достигли поворотной точки. Либо мы серьезно относимся к защите свободы, либо нет. Если да, то, я надеюсь, мистер Мейджор в самое ближайшее время вспомнит о своем обещании и перестанет прятать голову в песок. Я был бы очень рад возможности обсудить с ним пути усиления давления на Иран – в Европейском сообществе, через посредство Содружества наций и ООН, через Международный суд. Иран нуждается в нас сильнее, чем мы в Иране. Нам следовало бы не трястись от страха, когда муллы грозятся перерезать торговые связи, а самим закручивать экономические гайки. Из своих разговоров с людьми разной партийной принадлежности в Европе и Северной Америке я вынес ощущение, что широкий интерес как возможная первоначальная мера вызывает запрет на любые кредиты Ирану. Но все ждут первого шага со стороны британского правительства. В сегодняшней газете, однако, Бернард Левин высказывает предположение, что ни много ни мало две трети парламентариев-тори были бы в восторге, если бы иранским убийцам удалось со мной расправиться. Если эти депутаты действительно представляют наш народ – если мы так равнодушны к нашим свободам, – да будет так: снимите охрану, раскройте мое местонахождение, и пусть летят пули. Либо одно – либо другое. Пора решать.

Долго откладывавшаяся встреча с Джоном Мейджером наконец состоялась 11 мая в его кабинете в палате общин. Перед тем как поехать, он поговорил с Найджелой Лоусон, и ее рассудительность очень ему помогла. «Он никак не может отвертеться от того, чтобы тебя поддержать, – сказала она. – На тебя работает плохое состояние экономики: раз он не может похвастаться экономическими успехами, ему надо набирать очки на моральном фронте». Она, кроме того, сообщила ему хорошую новость: она ждала ребенка. Он сказал об этом Элизабет, зная, что она сама очень хотела бы забеременеть. Но как могли они решиться завести ребенка среди этого кошмара, в этой комфортабельной тюрьме? К тому же из-за хромосомной транслокации беременность не могла не превратиться в биологическую рулетку. Человеку, которому предстояло упрашивать премьер-министра помочь ему спасти свою жизнь, вряд ли следовало думать о новом отцовстве.

Премьер не улыбался своей фирменной улыбкой хорошего парня и не говорил о крикете. Он соблюдал дистанцию, был даже, возможно, несколько настороже, предполагая, что его могут попросить о чем-то таком, чего он не захочет делать. Он напрямик сказал, что фотосъемки на этой встрече не будет, потому что он хочет «минимизировать реакцию Ирана и наших парламентских заднескамеечников». Начало, прямо скажем, малообещающее.

«Я хочу поблагодарить вас за четыре года охраны, – сказал он Мейджору. – Я бесконечно благодарен людям, которые защищают меня с риском для собственной жизни». Мейджор этого явно не ожидал. Это был не тот Рушди, которого он предполагал увидеть, не тот, кого «Дейли мейл» обозвала «невоспитанным, угрюмым, грубым, глупым, брюзгливым, непривлекательным, ограниченным, заносчивым и эгоцентричным» человеком. Сразу стало ясно, что в голове у премьера был образ, нарисованный «Дейли мейл» (она опубликовала редакционную статью, направленную против этой встречи). «Может быть, вам следовало бы почаще говорить такие вещи публично, – сказал Мейджор, – чтобы исправить впечатление, которое люди о вас составили». – «Господин премьер, – возразил он, – я говорю это всем журналистам, с какими встречаюсь». Мейджор неопределенно кивнул, но держаться после этого стал более непринужденно и дружелюбно. Далее разговор шел хорошо. Не первый и не последний раз его собеседник обнаруживал, что, стоит только избавиться от созданного таблоидами карикатурного стереотипа, как окажется, что на самом деле он легкий в общении человек. «А вы поправились», – внезапно сказал Мейджор. «Спасибо большое, господин премьер», – отозвался он. «Вам бы мою работу, – заметил ему премьер-министр, – похудели бы в два счета». – «Отлично, – сказал он. – Беру вашу работу, если вы берете мою». После этого они почти подружились.

Мейджор согласился, что надо вести более твердую линию. «Вам следовало бы поехать в Японию, пристыдить их и заставить действовать», – сказал он. Они обсудили возможность принятия резолюции Содружеством наций, чтобы Иран не мог характеризовать проблему как расхождение во взглядах между Востоком и Западом. Поговорили о Международном суде ООН; Мейджор не хотел, чтобы дело было передано туда, поскольку считал, что не надо «загонять Иран в угол». Они согласились, что очень ценна была бы встреча с президентом Клинтоном. Он передал премьер-министру слова Пикко, который вел от имени ООН переговоры об освобождении заложников. Ключевой фактор – США. Мейджор кивнул и бросил взгляд на своих помощников. «Что ж, посмотрим, в чем мы сможем помочь», – сказал он.

Когда сообщение о встрече, наряду с заявлением премьер-министра, осуждающим фетву, появилось в печати, иранская государственная газета «Кайхан» отреагировала злобно. «Автор „Шайтанских аятов“ в самом буквальном смысле получит втык». Это был покер с высокими ставками. Он осознанно старался повысить начальную ставку, и пока что иранцы держались, отказывались сдать партию. Но теперь у него был один путь. Повышать ее дальше.