Текст книги "Земля под ее ногами"
Автор книги: Ахмед Салман Рушди
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)
– Посмотри, – шепчет он; мои угрызения совести его не занимают.
На мониторах Мира Челано снимает кимоно. Под ним – нагое тело – тело Вины. Эта Вина более светлокожая, но все равно это она, до мелочей: размер и форма ее груди, упругая окружность бедер, несравненная Винина задница – полная, упругая, густая поросль на лобке, не знающая бритвы. Стоя позади Ормуса, я до боли прикусываю кулак. Если бы я позволил себе вздох изумления, мой секрет был бы раскрыт, а сейчас, как никогда, я хочу сохранить его в тайне: «Сейчас, когда она вернулась, – посещает меня сумасшедшая мысль. – Когда она восстала из могилы».
Ормус снова нажимает на кнопки. Вот Мира Челано идет домой, толкая перед собой маленькую коляску с Тарой. С замиранием сердца я узнаю Бауэри [352]352
Бауэри– улица в Нью-Йорке, центр района трущоб.
[Закрыть], Купер-Юнион [353]353
Купер-Юнион– бесплатное учебное заведение, основанное в 1857 г. промышленником и филантропом П. Купером.
[Закрыть], собор Святого Марка. Эта девушка живет совсем рядом со мной. Она машет рукой слоняющимся по улице продавцам наркотиков, поднимает коляску на несколько ступенек, отпирает дверь. Входя, она что-то кричит, но качество звука очень плохое, я не могу разобрать слов.
– О'кей, подожди немного, – бормочет Ормус, и я понимаю, что произнес это вслух.
Следующие тридцать секунд он творит чудо аудиоинженерии, отделяя ее голос, вычищая фон, компенсируя неизбежные при таких манипуляциях искажения звука.
– О'кей, вот, – шепчет он. – Так хорошо.
Эй, я дома! Дома-а! Эй!
Если там мужчина, думаю я, если она зовет любовника, а не пару подружек, то, возможно, мне придется его убить.
– Ты понял, что она нам говорит? – спрашивает Ормус, останавливая кадр: он поймал Миру Челано в ловушку – на пороге дома, посреди эй. – Она говорит, что вернулась. Она говорит: привет, милый, я дома.
– Это безумие, – я снова возвращаюсь к реальности. – Ормус, ты должен прекратить это. Похоже, будто ты ее преследуешь. Да ты и вправду ее преследуешь.
– У нашей пресвятой девы есть преследователь, который говорит то же самое, – рассеянно бормочет он. – Можешь в это поверить? Этот парень является к ее дому каждый вечер и звонит в домофон, словно муженек, отработавший с девяти до пяти, наконец-то пришел домой. Привет, милая, я дома.
– Да-а, – отвечаю я, вытирая со лба холодный пот, – я могу в это поверить, и на сей раз этот чокнутый – ты.
Он снова упрямо нажимает на кнопки. Теперь Мира Челано у себя в комнате – третий этаж, без лифта, вход с улицы, – свет включен, но шторы на окнах не задернуты. Она ходит туда-сюда в кремового цвета комбинации, надетой на бюстгальтер для кормящих матерей, кому-то звонит, жует что-то – явно не конфеты и не чипсы, – запивая из бутылки, но это не «Эвиан» и не «Пеллегрино», потом плюхается на постель – у нее медная кровать! – щелкает пультом, смотрит баскетбол, а может, просто глазеет на звезды, танцует в лунном свете, мечтает, пока Тара, эта крошечная звезда у нее на руках, с довольным видом сосет грудь. Если бы Мира все еще не кормила, думаю я, грудь у нее не была бы такой же большой, как у Вины. Ей пришлось бы подкладывать вату в бюстье, чтобы добиться сходства. С другой стороны, Вина тоже любила смотреть спортивные передачи, особенно баскетбол, этим они похожи. Вина могла отличить Мэджика от Карима и Берда, а когда появился новый парень, она предложила мне – то ли в шутку, то ли всерьез: «Давайте все переедем в Чикаго, чтобы ходить смотреть на Майка».
И вдруг я понимаю: в этой комнате нет мужчины. Что меня безмерно радует.
И еще: я думаю об этой женщине, словно она моя любовница.
Неожиданно, без всякого предупреждения, Ормус выключает систему. Мира Челано исчезает с экранов – и мне не хватает ее. Помогите! – мне правда ее не хватает. Этой совершенно чужой женщины, за чьей жизнью я только что подглядывал. Она – никто, но обладает телом, которое я, пусть и недолго, но по-настоящему любил. Я жалок, говорю я себе, а Ормус и того хуже. Ормус Кама – сумасшедший старик.
– Ормус, тебе нужна помощь, – я заставляю себя произнести эти слова. – Теперь, когда ты позвал меня сюда, я должен тебе это сказать. Если тебе не помогут, ты умрешь, максимум через год.
Он продолжает смотреть на погасшие мониторы.
– Если это она, – шепчет он, – тогда все возможно. Если это она, то есть надежда.
– Это не она, – отвечаю я. – Сходство невероятное, но это другая женщина. Это какая-то Мира Челано, кем бы она ни была. Незнакомый человек, в чью частную жизнь ты преступно вторгаешься. Женщина более чем в два раза моложе Вины и способная иметь детей. И ты видел запись с гримом. Ну же, Ормус.
Он тихо бормочет:
– Если она решила вернуться вот так, тихонько, незаметно, инкогнито, шаг за шагом, я могу ее понять, скажи ей. Скажи ей, что я жду.
Из-за моего совершенно неожиданного волнения голос у меня резкий.
– Ты требуешь, чтобы я вошел в жизнь этой женщины и сказал ей чт о ? – раздраженно бросаю я. – Что умирающий наркоман, живущая в раю рок-звезда, следит за каждым ее шагом, что он хочет, чтобы она играла роль его умершей жены не только на сцене за деньги, но и в его постели до конца ее жизни? Точнее, его жизни? Ты болен, Ормус. Не рассчитывай на меня.
– Ты должен пойти, – шепчет он с откровенной мольбой. – Это должен быть ты. Я не могу пойти. Посмотри на меня. Я не могу.
– Даже если бы я и пошел, – отвечаю я, и мы оба понимаем, что я готов уступить, мы оба знаем, что я тоже должен познакомиться с этой Мирой Челано – кстати, ее фамилия произносится Селейно, американизированная версия итальянского Челано, – если вообразить, что я пошел туда, на эту сумасшедшую встречу, для чего это, черт возьми? Скажи мне, для чего я это буду делать? Что ты хочешь, чтобы я ей предложил? Объясни мне.
– Просто возвращайся домой, – шепчет он теперь так тихо, что мне приходится наклониться к его потрескавшимся губам умирающего наркомана. – Вина, любимая, вернись домой.
Новые места – это «Известия», в паре кварталов от «Орфея», на Бауэри, где играют в основном психоделическую музыку и фоновое техно для новых кислотников (ЛСД снова в моде), грязный «Саундгартен» в районе мясных лавок и «Кукольный домик вуду» на перекрестке Десятой улицы и Эй-авеню, где никому не известные самодеятельные группы поют для публики, состоящей из ищеек шоу-бизнеса с острым нюхом на новые таланты. Ни одно из этих заведений обычно не заказывает исполнителей, поющих, как Мира, в память о Вине, но спираль постмодернистской иронии закручивается все быстрее и все туже, и на пять минут в этом году она закручивается в пользу Миры. Кому-то в «Куколках» приходит в голову, что тематический «некровечер» – посетители, как и исполнители, должны прийти в наряде их умершего идола – будет фантастически клевой китчевой тусовкой и, вполне возможно, станет своего рода праздником музыкальной жизни в год, который шоумены называют годом смерти. Итак, «Кукольный домик» превращен по такому случаю в неоновое кладбище, в полный ритма некрополь, и я впервые вижу Миру живьем, в ночь самых крутых перемен в ее музыкальной карьере.
В ожидании ее выступления я высиживаю череду ничем не примечательных – для меня, по крайней мере, – выступлений: электронное переосмысление «Монстер Мэш» в исполнении «Бич Бойз», выводок синхронно поющих, но бездушных клонов «Темптейшенз», уверенную в себе Маму Кэсс Эллиот, отвязных, даже без намека на иронию «Либерас». А затем выходит Мира, и как только она открывает рот, атмосфера вечера меняется. Это уже не просто костюмированный бал. Люди слушают. А хорошо поет.
Я пришел без костюма, но меня впустили благодаря людям Ормуса, по одному слову Клеи. Я выбрал место в баре, и пока я тяну третью «маргариту» (текила – моя личная дань памяти Вины), я удивляюсь той легкости, с какой возвращаюсь к старому. Я снова покорный «младший брат» Ормуса, снова делаю за него грязную работу. Помоги Ормусу.Я пришел к этой женщине с мольбой от его имени, потому что считаю, что это может спасти ему жизнь.
Сверху, со сцены «Кукольного домика», Мира Челано мечет в мое сердце острые ножи. Чтобы приглушить боль, я пью «маргариту» за «маргаритой».
Публика буйствует – такой успех. Я не сразу могу подойти к Мире. Ее окружила толпа благожелателей, сотрудников компаний звукозаписи и потенциальных соблазнителей. Я стою, прислонившись к стене, в узком коридоре возле двери в женскую гримерную, дожидаясь, когда уйдут фэны и исполнители: Леди Дэй, Бесси, Джуди, Джэнис, Пэтси Клайн, Тамми Террелл, Мама Кэсс и Карен Карпентер, настолько худая, что ее даже жалко, хотя ее исполнение песни «I'll Be Your Mirror» [354]354
«Я буду твоим зеркалом» ( англ.).
[Закрыть]единственное достойно сравнения с выступлением Миры. Когда очередь доходит до меня, Мира уже собирается уходить. Она без парика, грим снят; она устала и раздражена, кажется чем-то расстроенной и какой-то неуверенной; маленькая Тара капризничает.
– Ну, а ты еще кто такой, из какой компании? – монотонным голосом вопрошает она, слишком утомленная, чтобы соблюдать вежливость.
– Я не из шоу-бизнеса, – отвечаю я, – но вы были великолепны, просто великолепны. («Маргариты» сделали меня эмоциональным.)
– Только не говори мне, – пожимает она плечами, – что ты был преданным поклонником Вины, она была самым большим событием в твоей жизни и навсегда украла твое сердце, а теперь я тронула твою душу.
Она поворачивается ко мне спиной и привычным жестом наркоманки зажигает сигарету, не обращая внимания на орущую малышку, которая принялась бросать на пол попадающиеся ей под руку предметы, в том числе полную окурков стеклянную пепельницу. Пепельница разбилась, повсюду осколки и окурки. Мира Челано не двигается с места.
– Ну что, теперь тебе лучше? Тогда расслабься, – говорит она, и, что интересно, ребенок соглашается, откидывается на диванную подушку, покорно вздыхает и успокаивается. Ее мать напускается на меня:
– Ну так что? Может, вы хотите высказать свое мнение?
– Никакого мнения, – отвечаю я.
Она рассеянно кивает, затем, нахмурившись, говорит:
– Значит, вам нужен автограф?
– Нет, дело не в автографе. Я хочу, чтобы вы отвлеклись от своих мыслей и уделили мне немного внимания, это важно.
Кажется, моя настойчивость ее немного испугала. Она встает между мной и ребенком и бросает:
– У вас две минуты, потом сгиньте.
Я указываю на стену, где за ее спиной висит тонущая в текиле Вина.
– Я Рай, – говорю я, – фотограф.
Она – несостоявшаяся журналистка, училась в колледже, к тому же знает биографию Вины, так что мое имя ей известно. Глаза у нее расширяются, и вдруг ее панцирь ломается, она снова молодая девушка, только начинающая жить и еще способная удивляться.
– Вы Рай? Вы Рай? О боже, и правда! Вы действительно Рай.
– То, что вы изображали сегодня на сцене, – говорю я без всякой необходимости, – было всей моей жизнью, моей любовью, я любил ее, я держал ее в своих объятиях, она собиралась, она должна была… мы могли бы… неважно, она села в вертолет, и я больше никогда… никто больше никогда. Я просто оглянулся, а она исчезла.
Исчезла совсем.В этот момент, к моему величайшему смущению, я начинаю плакать. Снова слезы! Что она подумает обо мне, мужчине в два раза старше ее, сделавшем эту фотографию, а теперь ревущем, закрыв лицо руками, как дитя малое, у нее на глазах. Я пытаюсь справиться с собой. Девочка и ее мать ошарашенно уставились на меня.
– Я хочу с вами встретиться, – слетает у меня с языка, – мне действительно нужно с вами встретиться, – и сам слышу, насколько нелепо это звучит, как откровенно и несвоевременно.
Через несколько секунд мы все хохочем, лед тронулся, а малышка заливается громче всех.
– О'кей, я все пыталась понять, ты серийный убийца или просто насильник, но решила, что ты парень ничего, – говорит Мира Челано, вытирая слезы. – Теперь пойдем, проводишь меня домой? Ребенку спать пора.
– Однажды за мной шел какой-то старик, – рассказывает она мне по пути (я качу оранжевую коляску со спящей Тарой). – Сказал, что его зовут Ормус Кама. Трудно поверить, но даже таких, как я, преследуют на улице. Что за город, правда?
– Правда, – отвечаю я. А сам думаю: всё не так, не так, всё пошло наперекосяк. Я должен был помочь боссу Ормусу, говорить от его имени. Но я ощущаю возрождение старых чувств, которые, мне казалось, умерли во мне вместе с Виной: влечение, желание. Что интересно, это уже никак не связано со сходством Миры с Виной, ее переодеванием. Меня привлекает сама Мира Челано, именно Мира взволновала меня. Ее длинные волосы, настолько мягкие, насколько Винины были жесткие, легкость ее походки, ее излучающая счастье улыбка, начисто опровергающая напускную стервозность. В этой девушке всегда живет надежда, а это большая редкость в сегодняшнем мире.
Я начинаю чувствовать свой возраст, он мешает мне. Если я скажу ей, о чем сейчас думаю, ей, наверное, будет смешно. Да-а, конечно, дедуля, но только в твоих радужных снах.
Она рассказывает о себе, я отвлекся, она говорит быстро, и иногда я не успеваю за ней. Но когда я снова включаюсь, то понимаю, что она преподносит мне историю своего вымышленного «я», той девушки, которой она решила стать, после того как от нее отказался отец.
– Эти сегодняшние выступления, – говорит она, – половина исполнителей были похожи на выходцев из обеспеченного среднего класса, учившихся в частных школах, ну, вы знаете, о чем я… Несут всякую чепуху, я не понимаю этих людей, явившихся с планеты отбросов человечества. Вот у меня есть татуировки, я представляю субкультуру. Я вроде как молодая бродяжка.
Пора объяснить ей, что меня бесполезно дурачить.
– Мира, – говорю я, – это чушь собачья. Я знаю, откуда ты.
Я пересказываю ей вкратце то, что вычитал в папке Ормуса. И все это время меня не покидает мысль, что за этой жесткой оболочкой скрыта очень ранимая душа. Не морочь ей голову. Рай. Не добивайся ее сердца, если нет серьезных намерений. Ей и без того нелегко пришлось в жизни.
Мы сворачиваем на ее улицу. Она резко останавливается, вырывает у меня из рук коляску, и, заслонив ее собой, начинает кричать.
– Что это значит? Что тебе от меня надо? Ты что, за мной подсматриваешь, мать твою? – орет она, сунув руку в висящую на плече сумку. – Знаешь, если понадобится, я могу и оружие применить.
Она выкрикивает это предупреждение, слегка пришепетывая: орушшие применить.
На нас смотрят люди. Я не двигаюсь с места.
– Мира, меня просили поговорить с тобой. Ормус Кама, настоящий. Ему нравится то, что ты делаешь, он узнал о тебе всё. Он хочет встретиться с тобой, это все, что я могу тебе сказать.
Она успокоилась, но все еще сердится. Я могу ее понять. Кому это понравится, когда показывают пальцем на тебя того, от которого ты всеми силами пытаешься отделаться. Когда в двадцать лет понимаешь, что прошлое цепляется за тебя, что оно вылезает из могилы, когда меньше всего ожидаешь этого, и хватает тебя за лодыжку вонючей, разлагающейся лапой. Она все еще отстраняется от меня, она вся напряжена, ноги широко расставлены, правая рука в сумке, слегка сдвинутой вперед, левая вытянута в мою сторону, ладонью вверх, пальцы в разные стороны. Держись от меня подальше, гребаный маньяк,говорит все ее тело. И она определенно пытается убедить меня в том, что у нее в сумке пистолет.
Я поднимаю руки вверх, как сдающийся в плен ковбой.
– Не стреляйте в гонца, – усмехаясь, говорю я избитую фразу.
– Ормус Кама? – всё еще на крике переспрашивает она. – Какие у него проблемы? Его что, теперь возбуждает весь этот бизнес двойников? Он теперь посылает за ее двойниками? Пиццу, немного рыжей Вины, может быть несколько мексиканских перчиков на гарнир, – а ты тогда кто, посыльный от этого Домино [355]355
«Фэтс» Домино– композитор и певец, популярный в 1950-е гг.; сыграл важную роль в развитии рок-н-ролла.
[Закрыть]или его сутенер?
Это Нью-Йорк. Поздняя ночь. Вокруг никого; улица опустела, как только Мира Челано начала свое представление. Остались лишь мы, спящий ребенок и публика за темными окнами.
– Тепло, но не горячо, – тихо отвечаю я. – Мира, успокойся. Секс здесь ни при чем. Скорее, дело в том, что он умирает. С тех пор как Вины не стало, он убивает себя наркотиками, и я думаю, что ему срочно нужна причина, чтобы жить.
– Так чего ты хочешь? – спрашивает она, успокаиваясь, напряжение спадает, ее настроение маятником качнулось в противоположную сторону. – Я не совсем понимаю. Что ты хочешь, чтобы я сделала?
– Он думает, что ты – это она. Он по-настоящему думает, что она вернулась. А можно сказать – не по-настоящему думает так. Как будто он наполовину думает так, и целиком в это верит, пока думает об этом наполовину, а иногда по-другому. Дело в том, что ему нужно обманывать себя, и он хочет, чтобы остальные подыгрывали ему, и если мы сделаем это – если ты сделаешь это, – то у него появится стимул обрести себя, выжить. Сделай это для него. Надень костюм и пойди к нему. Дай ему надежду.
– Похоже все-таки на секс, – уже спокойно говорит она, явно заинтригованная. Погода у этой женщины меняется с необычайной быстротой.
– Сейчас он настолько слаб, что не может даже мастурбировать, – говорю я. – Видишь ли, мы с Ормусом уже давно не общались. Это акт милосердия. Я обещал это одной нашей общей знакомой. Постараться сделать так, чтобы Ормус отвернулся от врат смерти.
Она двигается вперед, и вот мы уже у ее дверей.
– Тогда это какая-то невероятная самоотверженность, – говорит она уже другим голосом, игривым, почти нежным. – Ты пришел на это ужасное шоу, ждал в коридоре и потом потратил на меня столько времени, и все это ради другого мужчины.
– Я не святой, – говорю я. – Дело не в этом. Я имею в виду, помощь Ормусу – это еще не всё. Я никогда бы не пришел, если бы… если…
– Если бы что? – спрашивает она, и губы ее растягиваются в улыбке, но это не насмешливая улыбка, а счастливая, и она заставляет меня сказать то, что мне даже страшно произнести.
– Если бы я не хотел, – неуклюже договариваю я.
– И какое же у тебя желание? Чего ты хотел? – подойдя ближе, продолжает она. – Это тоже имеет отношение к некротеме? Тебе нужна Вина, но не та старая сорокапятилетняя женщина, – ты хочешь снова двадцатилетнюю Вину, правда? Ты хочешь, чтобы она встала из могилы, но только моложе?
– Возможно, сначала так и было, – опустив голову, мямлю я. – Но теперь это ты, только ты.
– Ты читал Лонгфелло? – внезапно спрашивает она, отбросив всяческое притворство, – она стоит так близко, что я чувствую ее дыхание. – Нет, думаю, не читал. У него есть поэма об одном косноязычном солдате Майлзе Стэндише, который уговаривает приятеля Джона Олдена от его имени попросить руки мисс Присциллы, не зная, что Джон Олден сам влюблен в нее. И старина Джон ради их дружбы выполняет его просьбу, но мисс Присцилла отказывает ему. Теперь вспомнил?
И вдруг здесь, рядом со мной, вызванный из могилы этой юной волшебницей женщиной, появляется призрак Джона Малленза Стэндиша XII, нетерпеливо подталкивающий меня локтем. Но я стою на земле, которая не обозначена на картах, я не знаю, как сделать шаг вперед, куда поставить ногу. Тротуар стал ненадежным, он колеблется подо мной. Я не могу сдвинуться с места…
– Почему ты не говоришь за себя, Джон?– мягким голосом цитирует Мира Челано. – Вот что ответила леди.
– Да, припоминаю, – говорю я. (Что я на самом деле припоминаю, так это Вину в моей постели, Вину посреди одного из ее вечных монологов, ее ормусиад, рассказывающую мне о первой встрече Ормуса с Маллом Стэндишем на борту лондонского самолета.)
– Тогда приходи завтра снова, Рай, – поцеловав меня, говорит Мира Челано. – Приходи не как гонец, а говорить от своего имени.
К тому времени, когда я веду ее к Ормусу, мне уже известны некоторые ее тайны, а ей – все мои. Она лежит в моих объятиях – или я в ее, – я подолгу увлечен ее губами (продолжительность этого занятия на самом-то деле зависит от того, спит Тара или нет, а время ее сна – величина не постоянная). Я обнаруживаю, что рассказываю ей всё о Вине, так же, как Вина когда-то рассказывала мне об Ормусе. Мы повторяем в себе недостатки тех, кого любим. А еще я фотографирую Миру, изучая ее через циклопический глаз фотоаппарата, а она отдается камере с шокирующей меня открытостью и свободой. В беседе, однако, она лаконична и осторожна. Очень быстро я понимаю, что должен быть предельно внимательным, потому что она отказывается повторять уже сказанное ею. Когда я забываю какую-нибудь подробность ее биографии, она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как на предателя: Ты не слушал потому что тебя это не занимает.
Она сразу же сообщает мне, что ее интересует только наименее часто встречающийся вид отношений между мужчинами и женщинами: полная и абсолютная верность. Всё или ничего, сразу, все сердце, без остатка, – или забудь об этом. Это то, что она готова дать, и если я не могу ответить ей тем же, если я не готов к таким отношениям, тогда пока, всего хорошего, было приятно познакомиться, никаких горьких чувств, прощай. Ее дочь, говорит она, заслуживает хоть какого-то постоянства в жизни, а не вереницу сомнительных типов, по очереди проходящих через спальню ее матери; так же, как и она сама, добавляет Мира.
В этом она совершенно не похожа на Вину, тут она – ее полная противоположность.
Чем больше я ее узна ю , тем больше начинаю думать, что в ее максимализме много героического. Бесстрашие невинности – ребенок, доверчиво тянущийся к огню, озорной студент, надевающий клоунский колпак на статую тирана, мечтающий о блистательных подвигах неоперившийся юнец в новенькой форме или красавица в мгновение первого погружения в опасный водоворот любви – все это никогда не производило на меня впечатления. Необстрелянные новобранцы жизни, стремящиеся к краю и за край по причине своей беспредельной слепоты и наивности. Но храбрость Миры иного рода – это храбрость человека, имеющего опыт, а синяки и страх не мешают ему смело идти навстречу опасности. Отвергнутая собственным отцом и семьей, покинутая отцом своего ребенка, вся в шрамах от несбывшихся надежд, она все же готова вновь рискнуть своим сердцем, готова попытаться достичь лучшего, несмотря на опасение получить взамен худшее. Это истинная смелость.
Мира тоже потеряла любимого. У нее тоже в голове живет призрак, хотя она и очень старается не выказывать свою тоску и скорбь. Отец Тары, Луис Хайнрих, покончил с собой, выстрелив себе в голову, но умер только через три дня: «Даже это испортил», – резко замечает Вина, вновь демонстрируя некую развязность. Луис тоже был музыкантом, мятущаяся душа, солист гранж-группы под названием «Уолл-стрит», выступавшей на Восточном побережье. Нью-Йорк, попавший под влияние Сиэтла: как меняются времена. Старое представление о периферии и центре, о музыке как билете из глуши к ярким огням, похоже, изжило себя. Луис многие годы был уличным музыкантом, он поздно начал, но именно успех стал для него фатальным – признание в «Саундгартене», первая пластинка и так далее. По мере приближения даты выхода его альбома он все чаще заговаривал о самоубийстве.
– Я уже сказала тебе, что нам нравилось оружие, – рассказывала она, – у нас было пять или шесть пистолетов, ружья, он содержал их в порядке. Когда начались эти разговоры о смерти, я попросила кое-кого забрать все это, но потом кто-то из его старых приятелей принес ему другой пистолет – пойди найди! И через пару дней он это сделал, застрелился прямо в холле звукозаписывающей компании, так что, думаю, он доказал то, что хотел, что бы это ни было.
Орушшие. Рушшья.
Я кое-что вспоминаю по этому поводу. Об этом случае тогда писали некоторые газеты. Она показывает мне его фотографию, и я понимаю, что встречался с ним. В то время уличная группа называлась «Молл», и мне понятно, почему они изменили название, почему перевернули вверх ногами первую букву «М» [356]356
Ср. англ. Mall и Wallstreet (названия этой группы).
[Закрыть]. Я помню его красные глаза и жалкую козлиную бороденку, помню, как он играл на гибридном инструменте гиситаре, как он выкрикивал оскорбления в адрес привратника Шетти и был изгнан им из Родопы-билдинг. Когда мы станем знаменитыми, я хочу сказать, когда мы станем очень знаменитыми, я вернусь сюда и, мать твою, куплю этот гребаный дом.
– Что? – спрашивает Мира.
– Нет, ничего, – отвечаю я. – Просто я слышал о его смерти, но не знал о тебе и о нем, не знал, что он отец Тары. Значит, ее зовут Тара Хайнрих?
– Нет, – огрызается она, в гневе сжав губы так, что они побелели. – Ее зовут Тара Челано, и, черт возьми, не забывай об этом, я имею в виду – к черту эту змею Луиса, понял? Этого труса и его латино-тевтонское имя. Он теперь в клубе идиотов вместе с Дел Шеннон, Грэмом Парсонсом, Джонни Эйсом и Поющей Монашкой. Я теперь – единственный родитель.
После его смерти она ненадолго пустилась во все тяжкие, перепробовала все существующие наркотики, один раз ей даже промывали желудок.
– Так что я знаю, что чувствует Ормус, – говорит она, – я была там; чуть было там и не осталась. В машине «скорой помощи» два медика играли в злого доктора и доброго, один говорил: Ну же, милая, не засыпай, у тебя получится, посмотри на себя, ты такая замечательная, большая красивая куколка, пожалуйста, не засыпай, ты сможешь, малышка, ты нам нужна, ты должна жить, сделай это для меня, малышка, да, о, да, да– прямо какой-то секс по телефону, – улыбается она. – А второй парень рычал: Мать твою, шваль, сука, шлюха, тебе нужна наша помощь, ты ее получила, в городе полно людей, которых подстрелили, по-настоящему больных, а мы должны ехать сюда и возиться с тобой, гребаной эгоистичной сукой, проституткой, тебя надо бросить прямо здесь, на улице, подыхать.Меня спас он, злой, – признаётся она. – Я все время думала: Я должна выжить, чтобы заехать этому ублюдку прямо в морду, даже если это будет последнее, что я сделаю.
После промывания желудка она обнаружила, что беременна. А потом от нее отказался отец, и так далее; это был тройной удар. Но на этот раз, вместо того чтобы сломаться, она взялась за работу.
– Ты меня не видел, когда я была Беременной Виной. – Она вдруг начинает дико хохотать. – Мать твою, это было круто.
Она не очень-то хотела рассказывать о своей семье. Я получил основную информацию, и тема была закрыта. Я помню, как долго умалчивала Вина о ее несчастливых детских годах в Чикабуме, и мне хочется сказать Мире: «Дорогая, ты даже не представляешь себе, как ты похожа на Вину», – но интуиция подсказывает мне, что ей это не понравится. С тех пор как мы начали спать вместе, для нее стало очень важно, чтобы у меня не возникало никаких ассоциаций с ее предшественницей. Она перечисляет все, что любила Вина и что она сама терпеть не может. Я ненавижу Толкина, ты это знаешь? А это гребаное Дальнее Дерево, его надо срубить, и я не выношу вегетарианцев, я люблю мясо, дайте мне мяса на обед.Слушая ее, я изо всех сил стараюсь сдержать улыбку, потому что все это напоминает мне Вину тогда, на пляже Джуху, в то время, когда она ненавидела Индию, еще до того, как узнала, что и в Индии есть кое-что хорошее, например Ормус Кама и я.
Однажды Мира заговорила о духовной музыке. Похоже, несмотря на то что предки ее отца были из Ассизи, не все они были столь миролюбивы, как святой Франциск Ассизский. Томмазо ди Челано, основатель рода (умер в 1255 году), по словам Миры, был первым биографом святого Франциска, он же сочинил один из величайших гимнов апокалипсиса – «Dies irae» [357]357
«День гнева…» ( лат.), вторая часть заупокойной мессы, реквиема.
[Закрыть].
– Это вовсе не о любви и мире, не о животных и птичках, не так ли? – говорю я. – Туда, где разлад, мы привнесем гармонию – таков был подход святого Франциска, если я правильно помню, но этого Томмазо ди Челано явно больше привлекал божественный гнев, чем божественная любовь.
Она не обращает внимания на мои поддразнивания.
– Я знаю весь гимн на латыни, – гордо заявляет она. – Хочешь послушать? – И я уступаю. Вот что делает новая любовь.
– Он заканчивается этими замечательными потоками похвалы в адрес величайшего царя, бесплатно спасающего достойных. – Глаза ее сверкают. – В мире сейчас огромный спрос на духовность, – проповедует она. – Я думаю, это все из-за землетрясений и катастроф, предчувствие конца, люди ищут какой-то смысл, – ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Если задуматься, – сардонически замечаю я, – приходишь к выводу, что существует и высшая любовь. (Надеюсь, она не снимет сейчас маску и не превратится в раннюю Ифредис Уинг.)
– Да, именно так, – говорит она, не уловив скрытый смысл моих слов (люди очень часто не чувствуют иронии), и вдруг она снова становится похожей на обычную умную, очень серьезную двадцатилетнюю девушку. – Это правильно. Есть такая музыка – ты слышал? – суфийская музыка; она может быть азербайджанской, узбекской или марокканской – я не очень хорошо знакома с этой верой. Но там потрясающие барабаны, и изумительные синкопы, и трубы, и танцуют они как одержимые. Но это не только в суфизме, теперь так много музыки, перешагнувшей границы! Это и барабаны йоруба [359]359
Йоруба– народ Нигерии.
[Закрыть], и старинные песнопения изгнанных из Испании евреев, персидские макамы [360]360
Макам – зд.: особый музыкально-ритмический лад в арабо-иранской традиционной музыке, сочетает каноничность мелодических моделей и импровизационную свободу.
[Закрыть], синтоистские барабаны, госпел [361]361
Госпел– жанр духовной музыки афроамериканцев.
[Закрыть], буддийские молитвы, читаемые нараспев. А кстати, ты слышал об Арво Парте, это такая смесь минимализма и нью-эйдж? А Толстого Ахмеда ты слышал, он играл с Руби Гу?
– Да, о нем я слышал, – отвечаю я, уже не пытаясь сдержать смех. Он весил триста восемьдесят фунтов и недавно умер, что стало плохой новостью для его жуликоватого окружения: они облапошивали несчастного, вытягивая у него все что можно, пока этот бедняга не от мира сего, ни о чем не подозревая, сидел, исполняя свои обращенные к богу песни на арене «Голливудской чаши» [362]362
« Голливудская чаша» – огромный открытый амфитеатр на склоне Голливудских холмов, здесь проводятся концерты классической и популярной музыки, а в Пасхальное воскресенье на восходе солнца здесь совершается богослужение.
[Закрыть], словно застрявший в собственной паутине паук. – Это самая что ни на есть духовная музыка.
– А что тут смешного? – хочет знать она. – Людям это действительно нужно, они хотят волшебства, надежности; им нужно знать, что есть что-то еще, что-то большее, нечто за пределами этого мира. Медитация, празднование, молитва, это… Черт возьми. Рай, что здесь смешного?!
– Нет, всё нормально, – говорю я. – Извини, это просто ностальгия. Я знал еще одного человека, рассуждавшего точь-в-точь как ты.
– Вот черт! – замечает она. – Мои предки занимались этим еще в тринадцатом веке, но я могла бы догадаться, что здесь она все равно была первой.
Вот полуторагодовалая Тара Челано у меня на террасе, в пушистой розовой, отделанной кожей куртке и ярко-зеленых колготках, поет серенады внимающим ее Крайслер-билдинг и башням Всемирного торгового центра; это песня без слов, что-то вроде «Da Doo Ron Ron». Мира тем временем лежит на коврике, курит, не обращая на дочь ни малейшего внимания. Предоставленная самой себе, Тара растет, как сорная трава; ей повезло, что она смогла выжить, но в то же время она взрослеет раньше времени. С одной стороны, она теперь умеет терпеливо ждать за кулисами, пока не закончится выступление матери; она танцует твист, бьет чечетку, может изобразить паровозик; она научит вас выгуливать собаку, если вы не умеете; отлично ориентируется за кулисами и в туалетах множества манхэттенских клубов и баров, как приличных, так и довольно сомнительных. И при всем при этом она собирает с горшков с кактусами мелкие камешки и пытается проглотить их. Ее как магнит притягивают электрические розетки в моей квартире. Меня не покидает ощущение, что я по десять раз на дню спасаю ей жизнь, но она дожила до сегодняшнего дня без меня, так что Мира, должно быть, все же присматривала за ней, притворяясь, что ей не до ребенка. В любом случае, мне хочется так думать, пока я слежу за тем, чтобы Тара не преуспела в своих попытках забраться на ограждение террасы и нырнуть вниз головой, навстречу преждевременной смерти на Восточной Пятой улице.
