Текст книги "Земля под ее ногами"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

«Cocksucker Blues» был ничего, грязный, с несколькими неприятными сценами, но я все же оставался прежде всего фотографом, и что действительно привлекло мое внимание, так это Мабу. В 1970-м, расставшись с Мэри Фрэнк, Роберт купил, вместе с художницей Джун Лиф, дом в Мабу, в Новой Шотландии. Жесткие, сильные работы, которые он там создавал, убедительно продемонстрировали тогда – да и по сей день это актуально, – сколь велики возможности фотографии, сколь глубоко она может проникнуть, сколь много может она включать в себя, если, конечно, отказаться от намерения включить в нее все что только можно, если признать, что она не претендует на то, чтобы открыть некую универсальную истину. Человеческий глаз, вне тела, плывет на фоне высококонтрастного морского пейзажа. Слова и образы подвешены и сохнут на веревке, которой играет ветер. Множество фотографий, снятых сквозь стекло, на котором нацарапаны какие-то слова, или слова написаны прямо поверх самой фотографии. Без страха– поверх пишущей машинки, и снова – на фоне всеохватного моря. Держи крепче, не останавливайся [297]297
  Англ. Hold Still Keep Going, так назывался фотоальбом Р. Фрэнка с его эссе.


[Закрыть]. На фоне пустынного, плоского скорбного ландшафта, который оживляют лишь шесты и рамы, исчезающее имя его умершей дочери. Посвящается Андреа, которая умерла. Я думаю об Андреа каждый день. Ищи надежду.Свиные туши. Больницы. Холод. Лед. Пакуемые чемоданы. Ничего приглаженного, причесанного. Фотографии, похожие на обрывки изображений под разбитым стеклом. Женщина – думаю, это Джун Лиф – лежит на песке, счастливая. Я смотрел на эти фотографии раньше, но не видел их. Теперь они заставили меня многое переосмыслить, они дали мне то, что мне было нужно: возможность начать сначала.

Глядя на эти фотографии из Мабу, я вспомнил слова Вирджинии Вулф: «Шедевр – это не результат внезапного вдохновения, это результат раздумий всей жизни». Анри Юло, мой первый учитель, очень верил во внезапное вдохновение, в решающий момент, способный обнажить тайную гармонию. Чего нельзя было сказать о Фрэнке. Работы, объединенные им под общим названием «Черное, белое и вещи», – это, возможно, его ответ на теорию Юло, подобно тому как «Поправка-18» [298]298
  В 1955 г. Дж. Хеллер опубликовал фрагменты своего будущего романа «Поправка-22» (1961) под названием «Поправка-18».


[Закрыть]стала ответом на «Нагих и мертвых» [299]299
  « Нагие и мертвые» – роман американского писателя H. Мейлера (1923–2007).


[Закрыть]. Я понял, что, глядя на зверства в поисках Зверств, ища Смерть в бессчетном множестве смертей, я стремился к недостижимому. Теперь я решил оставить в покое универсалии и гармонию таким охотникам за абсолютом, как Юло и Ормус, и сосредоточиться на бесконечных случайностях жизни.

Я решил, что ничто не запрещено. Я заново постигал азбуку воображения и то, что можно играть во все игрушки сразу.

По какой-то причине (не думаю, что это так уж нужно объяснять) я заинтересовался двойной экспозицией. Я конструировал сюжетную последовательность фотографий, на которых прекрасных молодых мужчин и женщин, зачастую обнаженных – вечная нагота Баскья оказала на меня свое влияние, – посещают прозрачные видения: мать, стоящая на верхушке небоскреба с широко распахнутыми руками, подобно Христу Анд, отец, висящий на вентиляторе, любовник из снов, второе «я». Обратившись к языку снов, я увидел и попытался воссоздать образы, значение которых было неясным, но именно эта неясность и завораживала меня. Человек за столом, к которому приходит призрак лошади, закрывающий ему глаза копытами. Обнаженный мужчина в пустой комнате, разговаривающий со своим двойником, лицо которого скрыто маской. (Это в сочетании с текстом, написанным мною внизу на каждом фото такой серии: Ты знаешь, кто ты? Ты знаешь, чего ты хочешь?) К своему удивлению, я обнаружил, что б о льшая часть являвшихся мне образов имела некий религиозный оттенок: серия о покидающей собственное тело умирающей женщине; другая серия, где человек внезапно взрывается и превращается в чистый свет – сначала голова, затем тело и одежда. Я позволял себе обращаться к сверхъестественному, трансцендентному, потому что, говорил я себе, наша любовь к метафоре имеет дорелигиозные корни, она рождена потребностью выразить невыразимое, наши сны о потустороннем, о большем. Но явилась религия и сделала из ангелов заливное, привязала нашу крылатую красоту к дереву, приковала свободу к земле. В этих своих фотографиях я попытался возродить ощущение чудесного, не преклоняя колен ни перед одним из богов. Бог воображения – само воображение. Закон воображения: хорошо то, что дает результат. Закон воображения – это не универсальная истина, а истина в работе, за которую сражаешься и которую завоевываешь.

Я придумал свое альтер эго, загадочного среднеевропейского фотографа по имени Моосбрюггер (тезка убийцы из Музиля [300]300
  Музиль, Роберт(1880–1942) – австрийский писатель: Моосбрюггер– персонаж его романа «Человек без свойств».


[Закрыть]), рыщущего по улицам Нью-Йорка, ищущего в этом Новом Мире отголоски Вены, Будапешта, Праги. Этот псевдофотограф снимал любовные отношения горгулий, приключения в стиле короля Артура, переживаемые многочисленными статуями, населяющими поднебесье городских улиц. Статуи оживали, они любили, сражались, жили по своим собственным законам. Они были как рыцари Шарлеманя или как американские первопроходцы. Моосбрюггеровские фотографии статуй были одними из моих любимых.

Я работал с отражением, со стеклом, с тенью. Используя зеркала, я набил руку в искажении масштаба. Я научился размещать галактику на человеческой ладони и узнал, что получится, если поместить зеркальные отражения внутри других зеркальных отражений и фотографии – внутри других фотографий, затуманивая глаз, пока последний образ не разрушится в сжатом кулаке. Сначала создать иллюзию, затем показать, что это иллюзия, и наконец разрушить эту иллюзию, в чем, как я начал понимать, и заключалась честность.

Однажды я проявил пленку и обнаружил на нескольких кадрах наложенное сверху призрачное изображение незнакомой женщины. Я никак не мог понять, откуда она взялась. В этот раз я был уверен, что не прогонял пленку через камеру дважды. К тому же я не узнавал ее. Правда, тело ее было не лишено сходства с Вининым, но это была не Вина. Это была незнакомка, перемещающаяся в пространстве, одновременно принадлежавшем и не принадлежавшем мне.

Как будто я прошел сквозь мембрану и коснулся иного мира.

Той ночью женщина явилась мне во сне и назвала свое имя. Она сообщила – чуть высокомерно, на мой взгляд, – что может читать меня, как открытую книгу. Она сказала, что если бы захотела, то могла бы закрыть меня и поставить обратно на полку, и тогда моя история так никогда бы и не закончилась, она оборвалась бы на полуслове. Я лежал голый в постели, а она склонилась надо мною, бормоча угрозы. Я пытался спорить с нею. Я сказал, что содержание книги не зависит от того, читают ее или нет. Даже если ее никто никогда не прочтет, содержание никуда не денется, оно будет делать свое дело. И этого достаточно, сказал я. Главное, что оно есть.

Она зашипела: «Ты помнишь то время, когда мы были любовниками? Ты помнишь нашу чудесную первую ночь любви? Нет, ты меня даже не помнишь, так ведь, ублюдок? Я ухожу. Может быть, я больше никогда не приду».

Я проснулся в холодном поту – один. Мария, подумал я. Я только что встретился с девушкой по имени Мария.

Я начал снимать сцены неверности: моя квартира за мгновение перед появлением в кадре Вины и сразу после ее ухода. Ложе преступной страсти. Вода на кафельном полу ванной. Недопитые бокалы. Наполовину съеденный ужин. Через какое-то время Вина разрешила снимать себя для этой серии. Ее лицо, скрытое маской. Ее анонимное, обнаженное тело, стремительно удаляющееся из кадра. Ее вытянутые руки, пытающиеся достать запретное. Эти фотографии дали нам новое ощущение близости, и по мере того как она все больше и больше отдавала себя этой работе, становясь скорее соавтором, чем объектом, я начинал испытывать суеверный страх перед властью безумного, спрятанного под повязкой шаманского глаза Ормуса. Иногда, могу поклясться, я чувствовал, как он блуждает в космосе, подобно фонарику, подобно глазу Роберта Фрэнка в фотографиях из Мабу, подобно разрезаемой лезвием облака луне в «Андалузском псе» [301]301
  « Андалузский пес» – знаменитый фильм, сюрреалистическая фантазия Л. Бунюэля и С. Дали (1928).


[Закрыть]. Подобно ищущему кольцо глазу бога тьмы Саурона.

Так я стал писать автобиографию, используя все, что было под рукой: рисунки, истории, карандаши, сюрреализм, Вину, тексты.

– Реализм – это не свод правил, это намерение, – важно вещал я заинтересованной, на редкость терпимо настроенной Вине. – Мир утратил свою реальность, что нам с этим делать? Представь себе фотографию людей, никогда не меняющихся, проживающих свою жизнь, не выходя из привычной колеи. В их жизни есть, если им повезет, немножко любовной психодрамы: это и есть вымысел. Поле боя, на котором мы не видим подспудных течений истории, – это еще не вся правда. Поле битвы, на котором не видны, скажем, ангелы и демоны, скрыты от глаз боги с их супероружием и, например, призраки. Каким-то образом нужно показать метафоричность, невидимую за сущим, ведь именно она дает толчок всему, движет происходящее, делает вещи такими, какие они есть.

– И как ты будешь фотографировать подспудные течения? – спросила она.

– Не знаю, – улыбнулся я. – Думаю, для начала стоит поискать в нужных местах.

– Ты меняешься, – заметила она. – Не останавливайся, мне это нравится. Мне это правда очень нравится.

Мы все менялись. Перемены в Ормусе, который проводил целые дни, запершись в затемненной комнате, с маской на глазах, его усилившиеся мигрени, приступы, сопровождающиеся рыданиями и криками, – все это очень тревожило Вину, разрывало ее на части, она чувствовала себя беспомощной; отчуждение между ними росло. Она сидела под дверью его запертой комнаты, умоляя впустить ее. Когда ей разрешалось войти, она ухаживала за ним, сутками просиживая у его постели, держа его за руку, успокаивая, когда он метался, подобно огромной рыбе, выброшенной на сушу, и кричал о неминуемой катастрофе. Пригласили докторов, ему выписали транквилизаторы. Состояние его рассудка вызывало тревогу. Теперь Вина появлялась у меня чаще, спасаясь от мелодрамы, разыгрывавшейся в Родопы-билдинг; Ормус оставался на попечении неизменно терпеливых Клеи и Сингхов. Она говорила: «Его срыв пробил брешь в наших отношениях. Я все еще люблю его; знаешь, любовь – это тайна, все это так, но между нами уже ничего нет. Он где-то в открытом космосе или в пятом измерении ожидает конца света. Иногда мне кажется, что обратно он не вернется».

Она знала, что ей необходимо начать жить своей жизнью, найти свой новый путь. Все с большим энтузиазмом она участвовала в жизни альтернативных художников, работая с независимыми кинорежиссерами, исполнителями, танцорами, и одновременно писала свои песни, опробывая их на мне. Она участвовала в джем-сейшенах вместе со своими друзьями-знаменитостями, которых у нее было немало. Неожиданно для публики она несколько раз появилась на небольших музыкальных площадках в центре города вместе с наспех собранной группой и была польщена тем, как ее приняли. К осени 1988 года она выпустила альбом «Вина» и собиралась вернуться на сцену. «Не в Америке и не в Европе, – говорила она мне. – К этому я еще не готова. Может, небольшой тур по Латинской Америке – для начала? Музыка ведь сильно подвержена их влиянию. Бразилия, Мексика – так, пробный шар».

Хочу вспомнить, какой она была тогда, возрождающаяся в свои сорок пять, во всеоружии красоты и смелости, одинокая, напуганная, но не сбавляющая шага в поисках своего пути. Накануне того турне она наконец призналась – я ждал этого всю жизнь, – что я стал фактором, проблемой. Я больше не был лишь закуской, гарниром. Меня уже нельзя было просто отодвинуть. Слишком долго это была история о плавании Ормуса и Вины, а Рай цеплялся за борт их стремительно несущейся по волнам яхты. Это была их история; теперь наконец-то она стала и моей тоже. Наконец.

Она говорила, что сбилась с пути, запуталась, что ей необходимо время для раздумий, и всё в том же духе. Да, она подумывала о том, чтобы оставить его. Она больше не могла там находиться. Но она не могла уйти от него. И не могла остаться.

Она говорила:

– Ты даже не представляешь, насколько вы похожи. Если не считать того, что он тонет уже в третий раз, а ты поднимаешься наверх, к воздуху.

Она говорила:

– Мне нужно уехать. Я еду на эти гастроли. Мне надо подумать.

– Я поеду с тобой, почему бы и нет, – предложил я. – Я мог бы быть твоим официальным фотографом. Всё, о чем я прошу, это полный доступ. Ты поняла? Полный.

– Нет, не надо.

– Я не могу отпустить тебя, Вина, после всего этого. Мы так близки. Я должен поехать.

– Господи Иисусе, господи! Я не знаю. Ну ладно, можешь ехать. Нет, не надо. Поезжай. Нет, не надо. Поезжай. Не надо. Не надо ехать. Не надо. Ладно, поезжай.

– Тогда я поеду.

– Нет. Не надо.

Нам следовало прислушаться к Ормусу. И не только из-за сильного землетрясения в Сан-Франциско в 1984 году – восьмидесятые были тяжелым периодом для всей несовершенной Земли. В октябре 1980 года двадцать тысяч человек погибли в Эль-Аснаме, в Алжире, в результате землетрясения силой 7,3 балла по шкале Рихтера, настолько мощном, что там отказали сейсмологические приборы. Месяцем позже на юге Италии погибли три тысячи человек. В октябре 1983 года удару подверглась деревня Хасан-Кале на востоке Турции (две тысячи погибших); в сентябре 1985 года в Мехико местные власти вынуждены были использовать бейсбольный стадион в качестве морга (больше двух тысяч погибших). Средней силы толчки разрушили Сан-Сальвадор в августе 1986 года, а затем, двумя годами позже, таинственная лихорадка подземных толчков сотрясла территории вдоль границ, разделяющих ряд стран. В августе 1988 года на границе между Индией и Непалом земля содрогалась с силой 6,7 балла по шкале Рихтера (более пятисот погибших), и всего лишь через три месяца погибла тысяча человек, на этот раз на границе между Китаем и Бирмой. Месяц спустя землетрясение силой 6,9 балла опустошило приграничную территорию между Арменией и Турцией. Город Спитак с пятидесятитысячным населением был разрушен полностью; восемьдесят процентов зданий в Ленинакане (городе с населением в триста тысяч) рассыпались в прах; сто тысяч человек погибли, место трагедии посетил Михаил Горбачёв. Когда в январе 1989 года две деревни в приграничном районе Таджикистана были погребены под оползнями и селями (тысяча погибших, а также несколько тысяч голов скота), так называемый феномен «земных разломов в приграничных районах» начал привлекать к себе внимание во всем мире. Не расползается ли мир по швам? – таким вопросом задалась обложка журнала «Тайм», и, несмотря на то что официальным ответом сейсмологов было твердое и многократно повторенное «нет», я впервые задумался о том, что за картины видел Ормус Кама в своем бреду. Собаки, свиньи и рогатый скот могут чувствовать приближение землетрясения раньше специальных сейсмологических приборов, – так, может быть, человеческое существо в состоянии предсказать их за месяцы, за годы?

Да, если бы мы прислушивались к Ормусу. И что тогда? Подобно всем Кассандрам, он не знал, как избежать исполнения пророчества. В конечном итоге пророчества бесполезны. Нужно просто жить своей жизнью, делать свой каждодневный выбор и двигаться вперед, пока можешь.

В феврале 1989 года Вина Апсара и ее новая группа вылетели в Мексику, чтобы дать там несколько больших концертов. Ничего не сказав ей, я тоже полетел в Мехико. У меня был ее маршрут, список отелей и все прочее. На этот раз я не дам ей ускользнуть.

15. Под ее ногами

Когда я объявляюсь в Мехико в «Клубе скотопромышленников», она повергает меня в шок, бьет все мои козыри, тотчас же начав безудержно плакать. Она полулежит в глубоком кресле, уровень жидкости в стоящей рядом бутылке подтверждает то, что я уже знаю из прессы, а именно: первый концерт прошел не очень успешно. В газетах пишут, что ее музыканты еще не сыгрались и без Ормуса, придававшего ей уверенность, без Ормуса Камы в его стеклянном футляре, она выглядит на сцене удивительно робкой. Они находят, за что ее можно похвалить, превозносят ее красоту и так далее, но она умеет отличать разгромные рецензии от хороших. Она сопит и фыркает; из-за слез я не могу толком понять, что у нее с носом. «Куда мне нужно убежать, чтобы спрятаться от тебя, Рай, мать твою, – доносится сквозь рыдания несправедливый укор, – в какую глубокую нору, мне нужно зарыться!» Мускулистые ребята угрожающе поворачиваются в мою сторону, но она раздраженно отмахивается от них.

Я называю это место «Клубом скотопромышленников» из-за его атмосферы сытой и богатой уверенности в себе; это латиноамериканский вариант заведения из «Далласа» (я имею в виду сериал, а не город), где мужчины в широкополых шляпах ворчат по поводу цен на нефть, не выпуская из рук бурбон с содовой. Но по сравнению с ним Даллас выглядит просто дырой, как любое место, где две дороги перекрещиваются, а затем быстро несутся за горизонт. Это внушительного вида каменная пирамида, выросшая поверх сверкающего высотного здания; она выглядит так, словно к ее строительству привлекли все вымершие народы этого региона: ольмеков, запотеков, майя, тольтеков, микстеков, пурепеша и ацтеков. Это храм – храм денег: средоточие силы плюс канапе и обслуга в ливреях. Закрадывается подозрение, что здесь должны быть и скрытые от глаз жертвенники, и вооруженные ножами жрецы. Вине, обреченной сегодня на заклание жертве, выделили номер люкс, который обложили репортеры, журналисты, фотографы, поклонники и всякая мразь. Чтобы пройти через заслон из охранников, мне приходится послать свою визитку. Она заставляет меня томиться довольно долго – нарочно, чтобы я заволновался, что меня ждет унизительный отказ. Наконец вхожу к ней, и первое, что я вижу, это фонтан слез и шокирующе рыжие волосы. Странно, но у меня пересыхает во рту, а сердце бешено колотится – мне на самом деле страшно. Я пришел на эту встречу голым – перефразируя Джеймса Каана [302]302
  Каан, Джеймс(род. 1940) – американский актер, сыграл роль Сони в фильме «Крестный отец».


[Закрыть]из «Крестного отца», – только с членом в руках. Все что я мог ей предложить – это мою глупую любовь, которая десятилетиями играла вторую скрипку, а теперь вот требует управлять оркестром. Возьми меня или оставь меня – вот что я пришел ей сказать, зная, что, если она меня отвергнет, я беззащитен, я мальчишка, выступающий здесь в роли просителя, у меня нет даже яблока, чтобы задобрить ее.

Между тем, оказавшись в этой перенаселенной насекомыми зоне нашей планеты и подвергнувшись их атаке, я скребу шею, как самурай Тосиро Мифуне (правда, не владеющий мечом). Это кошмар. Начало последнего акта пьесы, я вышел на сцену, но не помню ни строчки из роли, и нет суфлера, который прошептал бы мне текст.

– Вина, – говорю я.

Она прикладывает палец ко рту, вытирает глаза, показывает на стул.

– Только не это, – говорит она. – Давай поговорим о чем-нибудь другом.

В эти последние дни здесь, в Мексике, чаще всего звучит именно такая команда.

Она хочет рассказать мне о последнем политическом скандале, который сейчас в самом разгаре. Речь идет о брате президента, который сбежал, растратив восемьдесят четыре миллиона долларов. Ни одна страна не хочет предоставить ему убежище, даже Куба, и он кружит по земному шару, как корабль с ядерными отходами на борту, который не пускают ни в один порт. И это новый, незапятнанный режим!(Имя Пилу Дудхвалы у нас обоих на кончике языка, так что нет необходимости его произносить.) Еще она хочет поговорить об аргентинском футболисте Ахиллесе Гекторе, похищенном на юге революционерами. «Какое у него потрясающее имя – греческое и троянское! Имя победителя и побежденного. Имя, объединившее в себе двух героев», – говорит она. Похитители выдвинули свои условия и пригрозили отрубать ему пальцы ног, один за другим, если их требования не будут выполнены. Но все сроки прошли, а пальцы по почте пока что не приходили. Революционеры тоже футбольные фанаты. Еще вопрос, какая из страстей окажется сильнее.

Она хочет поговорить о вилле на Тихоокеанском побережье, где она жила первые три дня своего мексиканского турне и куда собирается скоро вернуться. Это расположенная между джунглями и морем вилла «Ураган», около Апарахитос. Из джунглей доносится пение бесстыдной ночной птицы, наверное это Trogon ambiguus ambiguus Лоури, его чудесная птица, и даже в классификаторе место ее не определено. Глубоко в океане эхом отдается рев урагана, бога штормов. Вилла на самом-то деле никакая не вилла, а ряд выкрашенных в розовый цвет сооружений, «комнат», увенчанных palapas – высокими конусообразными тростниковыми крышами. Она принадлежит ужасно молодому новому боссу «Колкис» Mo Маллику и голливудскому воротиле по имени Кан. Смерть Юла Сингха и уход со сцены «VTO», его главного детища, сильно подорвали дела «Колкис», но Маллик снова вышел в море на своем давшем течь судне – всё ради Вины и ее турне, он понадеялся, что она сможет обойтись без Ормуса. Отсюда и приглашение на виллу «Ураган». И это еще одна причина ее депрессии. Она получила мощную поддержку, но, похоже, ожидаемых трофеев ей не видать. Маллик, в его двадцать восемь, уже известный в Вегасе игрок, он может справиться с проигрышем, если нужно. Как и любой серьезный игрок, он знает, что дело не в деньгах, главное – следить за счетом. Счет ему важен. Сорвать крупный выигрыш – дело чести. Проиграть? Давайте лучше сменим тему.

Кроме того, продолжает Вина, там был знаменитый чилийский романист и его очаровательная жена – американка ирландского происхождения, значительно моложе его. На скале, на полпути вниз, к морю, – терраса, где обычно завтракают; фрукты, тортилью и шампанское туда доставляют в специальной корзинке, с помощью блоков и веревок. Романист назвал это el desayunismo magical [303]303
  Волшебный завтрачище ( исп.).


[Закрыть]. Американо-ирландская жена рассказывала о своем активном участии в борьбе республиканцев «там, дома», то бишь в Ольстере, на горестную землю которого ее нога никогда не ступала; о своей работе по сбору средств, о глубокой убежденности руководства республики в необходимости мирного урегулирования проблемы. Романист в это время от души выпивал и закусывал, отказываясь комментировать ирландский вопрос. Он заявил, что слишком хрупок, чтобы спускаться вниз. Уровню моря придется обойтись без меня.Он сидел на террасе в рубашке с короткими рукавами и шортах цвета хаки. Вина составила ему компанию, пока топ-менеджеры мира развлечений резвились внизу, у кромки океана, борясь за внимание молодой бостонской ирландки, аристократки, революционерки и жены, – они поднимали вокруг нее на мелководье брызги, как большие, неуклюжие собаки, радостно скачущие с высунутыми болтающимися языками. Кстати о болтающемся. На террасе Вина заметила, что писатель сидел, широко расставив ноги, а под шортами у него ничего не было. Яйца у него были большие, гладкие и розовые, под цвет стен виллы, а член – большой и серый, такого же скучного серого цвета, как каменные плиты, которыми был вымощен пол террасы, где он сидел спиной к океану.

– Я не могла оторвать глаз, – сказала Вина. – Неплохо для семидесяти пяти, подумала я. Потом я спросила Маллика, не пытался ли этот джентльмен таким образом произвести на меня впечатление, – может быть, это был флирт, – но Маллик сказал нет, он это делает постоянно, это просто невинное хвастовство. Так я теперь и думаю об «Урагане», – весело хохочет она. – Как о священном месте. Месте, где можно увидеть похваляющуюся собой невинность.

Она не знает, как сделать выбор, которого я от нее жду.

Она раздражена, вся на взводе, натянута как струна.

Она хочет говорить о чем угодно, только не о любви.

– Вина, – говорю я снова.

Она смотрит на меня в упор, теперь в ярости.

– Этот город умирает от жажды, – говорит она. – Уровень подземных вод опасно падает, и теперь в любой момент это место может просто просесть, скрыться с глаз долой. Вот что я называю упасть замертво упившись. И потом этот Папа. Может показаться, что мои выступления – это продолжение его визита, дурацкое совпадение.

Папа действительно только что выступил в Мехико, он даже говорил о рок-н-ролле. Да, дети мои, действительно, ветер несет ответ, но не ветер безысходного отчаяния безбожия, а полный гармонии бриз, наполняющий паруса корабля веры и сопутствующий его пассажирам на их пути в рай.Вине, которая не могла соперничать с ним по количеству слушателей, но знала, что, если бы тут была группа «VTO», Папе пришлось бы не просто, остается лишь утешать себя насмешками над его притянутыми за уши метафорами и распространением последних сплетен о понтифике: как он груб с простыми священниками, о теологии освобождения, «обо всем этом джазе».

– А еще эта история с его водителем, о которой все говорят, – продолжает она. – Нет, речь не о шофере, управляющем «папамобилем». Я имею в виду его водителя тех времен, когда он был еще простым кардиналом Войтылой. Похоже, этот водитель работал у него много лет, и, когда пришло время выборов нового Папы, они вдвоем выехали из Кракова на каком-то задрипанном, отравляющем атмосферу польском драндулете. То еще роуд-муви! Будущий Папа и его сподвижник-работяга на нелегком пути к славе. В любом случае, они приезжают в Ватикан, водитель ждет-пождет, возносится дым – Habemus Papam! [304]304
  У нас есть Папа! ( лат.) – фраза, которой оповещается об избрании Папы Римского.


[Закрыть]– и наконец он слышит новость: выбрали его кореша, с которым они хлебнули лиха в пути, его начальника. И тут появляется посланец с известием: «Гони машину обратно в Краков, а потом ищи себе другую работу. Ты уволен».

Мне приходилось видеть ее в разном расположении духа, но никогда – в таком отчаянии. Утром она летит в Гвадалахару, туда, где Панчо Вилья [305]305
  Панчо Вилья(1877–1923) – руководитель крестьянского движения в период Мексиканской революции (1910–1917).


[Закрыть]выстрелил в часы и остановил время, говорит она и понимает, что шоу не удалось, жизнь завела ее в тупик и она не знает, что ей теперь делать. Она смотрит мне в лицо, и всё, что она там видит, это: Оставь его, Вина, будь со мной, будь моей любовью, – и она не может справиться с этим сейчас: Давай поговорим о чем-нибудь другом; она начинает отпускать шутки насчет «Орфея». Это ее любимая тема, с тех пор как она впервые услышала о моем переезде туда, – ведь я Рай, – отпрыск клана с самыми худшими голосами в музыкальной истории Индии.

– Тебе надо переименовать это здание, – сказала она, – из уважения тебе следует назвать его в честь какого-нибудь другого гребаного бога. Может быть, Морфея, бога сновидений.

Я подыгрываю ей: как насчет Метаморфея, бога превращений. Дальше пошло-поехало. Дело дошло до Эндоморфея и Эктоморфея, богов-близнецов разных типов телосложения. Уолдорфея Асторфея [306]306
  Игра слов: «Уолдорф-Астория» (в Нью-Йорке) – роскошный и самый знаменитый в США отель.


[Закрыть], бога отелей. Моторфея, бога байкеров, и Ханса Касторфея, чудесного альпиниста.

Ее поразил поклоняющийся смерти Мехико, и она хочет поговорить о богах.

– По сравнению с их божествами, – говорит она, – Аполлон – это просто театр, Посейдон – приключение, а Гермес – лишь гребаный шелковый шарф [307]307
  Игра слов: «Гермес» – знаменитый парижский Дом моды, славится, в частности, своими шарфами и платками.


[Закрыть].

Она вдруг замолкает, глядя на меня. Вина не часто о чем-либо просит, но я вижу, что сейчас ей необходимо, чтобы я подхватил эстафетную палочку. Она не хочет, чтобы я заставлял ее смотреть правде в глаза. Молча она молит меня о сострадании, даже о милосердии.

– Невероятная жестокость для богов – обычное дело, – с готовностью начинаю импровизировать я. – Насилие, убийство, страшная месть. Ты приходишь к ним с распростертыми объятиями – но тебя ждут объятия смерти. Древние боги – индуистские, скандинавские, греческие – не давали смертным никаких законов, требуя от них лишь поклонения. «Благоговение, – говорит обожествленный Геракл Филоктету в пьесе Софокла, – это то, на что очень хорошо клюют олимпийцы». На первый взгляд, это гораздо лучше, чем пришедшие им на смену ребята: никаких проповедей на горе, никаких исламских наставлений, – но берегись, это западня. Чтить богов – значит страшиться их гнева и, следовательно, постоянно стремиться умилостивить их. Природные катаклизмы – доказательство недовольства богов, потому что этот мир – наша вина. Отсюда – постоянное искупление греха. Отсюда – человеческие жертвоприношения и тому подобное.

– Вот это мне в тебе и нравится, – говорит с сарказмом Вина, пряча за этим облегчение и благодарность. – Стоит тебя завести – и потом полчаса не остановишь, а девушка за это время может немножко отвлечься и отдохнуть.

Именно в этот момент я упоминаю о землетрясениях.

Что вовсе не удивительно, учитывая, что мы находимся в знаменитой своими землетрясениями Мексике, не говоря уж о теме самого известного альбома «VTO» и недавних предупреждениях Ормуса Камы о приближающемся Апокалипсисе. Я не суеверный человек, и, надеюсь, читатель уже понял, что и не верующий. Я не думаю, что, говоря о землетрясениях, я призвал на наши головы гнев богов. Но прошу все же принять к сведению тот факт, что я говорил об этом.

К тому же, если быть более точным: не на свою голову. На Винину.

– Землетрясения, – продолжаю я, – всегда заставляли людей задабривать богов. После великого лиссабонского землетрясения 1 ноября 1755 года – катастрофы, в которой Вольтер усмотрел неопровержимый аргумент в пользу трагического видения жизни и против оптимизма Лейбница, – местные жители решили, что необходимо искупительное аутодафе. Был повешен известный философ Панглосс [308]308
  Панглосс– персонаж философской повести Вольтера «Кандид. или Оптимизм» (1759), философствующий глупец, проповедник теории оптимизма и гармонии, учитель Кандида.


[Закрыть](одобренный большинством граждан костер не хотел разгораться). Его сподвижника, герра Кандида Тундер-тен-тронка (его имя, похожее на заклинание, само по себе могло бы вызывать землетрясения там, где их никогда раньше не было), долго секли розгами по окровавленным ягодицам. Сразу после этого аутодафе произошло еще одно сильное землетрясение, мгновенно разрушившее уцелевшую в первой катастрофе часть города. В этом-то и состоит проблема с человеческими жертвоприношениями, – они как героин для богов. К этому очень легко пристраститься. И кто спасет нас от божеств с такими вредными привычками?

– Так, значит, теперь бог – наркоман, – говорит Вина.

– Боги, – поправляю ее я. – Монотеизм достал, как любой деспотизм. Человеческий род от природы демократичен и склонен к политеизму, за исключением той эволюционной элиты, которая окончательно избавилась от потребности в божественном. Человеку инстинктивно хочется, чтобы богов было много, потому что он – Один.

– А как же все эти истории, – говорит она повеселев. Она теперь просто валяет дурака, болтает, отвлекаясь от своих проблем. Мне снова удалось вызвать слабую улыбку на ее лице. – Как же насчет историй? – повторяет она. – Неужели такой заклятый язычник, как ты, не находит удовольствия даже в них?

– Когда мы перестаем верить в богов, мы начинаем верить в истории о них, – тут же нахожусь я. – Такой вещи, как чудеса, конечно же, не существует, но если бы они были и завтра мы проснулись бы на земле, где нет верующих – никаких истовых христиан, мусульман, индуистов, иудеев, – тогда мы сконцентрировали бы всё свое внимание на красоте этих историй, потому что они перестали бы быть опасными, они смогли бы внушить единственную веру, ведущую к правде, веру добровольную – не чуждую скептицизма веру читателя в хорошо рассказанную историю. Мифы, как ты, возможно, заметила, требуют от их сторонников такого качества, как глупость. Способности беспечно, слепо, не замечая явных ловушек, идти навстречу смертельной опасности.