Текст книги "Земля под ее ногами"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

Что произошло в Чикабуме? Я знаю немногое. Сама Вина рассказала мне очень мало, а те, кто интересовался этой историей, дают противоречивую информацию, а зачастую – откровенные выдумки. Мэрион Египтус была женщина грубая и вульгарная; темная кожа будущей Вины не вызывала у нее ничего, кроме отвращения. Другие члены семьи Египтус воспринимали темную кожу как приглашение к сексуальной близости. Юной Нисси-Диане-Вине приходилось отбиваться от своих кузенов.

«Египет» прогорел, или его перекупили. Случился – или не случился – пожар. Это было мошенничество со страховкой – или поджог, а возможно, и ничего не было. Мэрион Египтус, «женщина, у которой она тогда жила», «женщина, которая плохо с ней обращалась», отказалась – возможно, под предлогом пошатнувшегося благосостояния семьи (или, если этому благосостоянию ничего не угрожало, из-за своей глубокой антипатии к девочке) – от дальнейшей опеки над Дианой Египтус. Высказывались догадки, что Вина продолжала прогуливать школу, злоупотреблять таблетками и попадать в неприятные истории.

После того как ее отвергла миссис Египтус, ее отправили в Индию, поскольку в Америке отправлять больше было не к кому. Мясник Шетти из Ньюпорт-Ньюс написал своим богатым родственникам Дудхвала из Бандры, в Бомбее, прося их принять дочь, забыв упомянуть, что он больше не юрист, не жирный кот, толстеющий день ото дня на высококалорийных американских мышах, но эта забывчивость была всего лишь попыткой сохранить самоуважение. Он также не упомянул о ее репутации неуправляемого ребенка, зато расписал яркими красками очарование юной Ниссы Шетти (в этом письме ей вернули ее настоящее имя). Так или иначе, богатые Дудхвала, соблазнившись блестящей перспективой принять в семью американскую племянницу, дали согласие. Отец Ниссы Шетти встретил ее на вокзале и провел с нею вечер на Манхэттене. Он повел ее ужинать в «Рэйнбоу Рум» и танцевал с ней на кружащейся сцене, крепко прижимая ее к себе, так что она поняла: он не только хочет ей сказать, что дела идут успешно, он прощается с ней навсегда – она больше не должна на него рассчитывать. Не звони, не пиши, всего тебе хорошего, и прощай. На следующее утро она одна отправилась в Айдлуайлд, сделала глубокий вдох и взяла курс на восток. На восток, в Бомбей, где ее ждали Ормус и я.

Если мы хотим понять ярость, питавшую искусство Вины и разрушившую ее жизнь, мы должны представить себе все то, о чем она умолчала, – все бесчисленные обиды и унижения, которые она вытерпела от несправедливых родственников, отсутствие волшебниц-крёстных и хрустальных туфелек, невозможность встретить принца. Когда во время нашей первой встречи на пляже Джуху она разразилась той поразительной тирадой, направленной против Индии – ее прошлого, настоящего и будущего, – это был на самом деле маскарад: она пыталась укрыться за горькой иронией. В космополитичном Бомбее именно она была провинциалкой, и, унижая нас, превознося Америку, она демонстрировала свою провинциальность. После детства, проведенного в бедности, Индия, в лице надутого Пилу Дудхвалы, впервые позволила ей вкусить изобилия; поэтому, в порядке инверсии, ее монолог был исполнен фальшивого презрения «богатой» американки к нищему Востоку. Зимы в Чикабуме суровые (эту подробность удалось из нее вытянуть), поэтому, ненавидя холод, в теплом Бомбее она жаловалась на жару.

Ну и наконец – если мы хотим понять ярость Вины, мы должны влезть в ее шкуру и представить, чт о она почувствовала, выйдя после изнурительного путешествия через всю планету из «Дугласа DC-6» компании «Пан-Американ» в бомбейском аэропорту Санта-Круз и обнаружив, что отец – о, это непростительное мужское легкомыслие! – отправил ее, теперь уже без какой бы то ни было надежды на спасение, прямиком в общество ненавистных коз.

Динь-динь! Динь!

Большой город Бомбей удивительно похож на деревню, в нем очень трудно сохранить что-либо в секрете, особенно если речь вдет о дерзкой двенадцатилетней красотке, катающейся на трамвае со взрослым девятнадцатилетним мужчиной с внешностью кинозвезды и репутацией сердцееда, который, если верить слухам, пользуется у девушек почти неправдоподобным успехом. Характерная черта воспоминаний: мы трое никогда не были согласны в том, сколько времени это заняло – дни, недели, месяцы? Зато не подлежит сомнению, что когда эта новость достигла ушей Пилу Дудхвалы, он вознамерился побить Вину, а она в ответ набросилась на него с такой безудержной яростью, что Голматол, Халва, Расгулла и несколько других членов «презентативного сопровождения» поспешили ему на помощь; в этой потасовке она нанесла, а также сама получила немалое количество синяков и ссадин. Начался дождь; ее выставили за дверь; она появилась на пороге нашего дома; и Ормус, любивший ее, поклявшийся, что он не дотронется до нее пальцем, не говоря уж о попытках покуситься на ее честь, тоже не заставил себя долго ждать.

И это в далекие пятидесятые! В «слаборазвитой» Индии, где отношения мальчиков и девочек строго контролировались! Всё так, но позвольте заметить: при всей «слаборазвитости» одной из основных черт национальной культуры была чрезвычайно развитая система взглядов, лицемерно осуждавших не только любые зарождающиеся изменения общественной морали, но и нашу собственную, освященную исторической традицией эротическую природу. Что такое «Камасутра»? Диснеевский комикс? Кто построил храмы Хаджурахо – японцы? Ну и, конечно, в пятидесятые в Каматипуре не было малолетних проституток, работавших по восемнадцать часов в день, не заключались браки с детьми, и старые развратники-гумберты – да-да, и до нас уже долетела весть о новом шокирующем романе Набокова – не преследовали малолеток. Послушать некоторых, так можно подумать, что в Индии к середине двадцатого столетия ничего не знали о сексе, а колоссальный прирост населения обеспечивался, должно быть, каким-то искусственным методом оплодотворения.

Так вот: Ормус Кама, хоть и был индийцем, умел добиваться расположения девушек, а Вине, хотя ей было только двенадцать, уже приходилось весьма агрессивно реагировать на поведение мужчин, которые позволяли себе лишнее. Их встреча преобразила обоих. С этого дня Ормус навсегда потерял интерес к другим женщинам, и даже смерть Вины ничего не изменила. А Вина нашла единственного мужчину, в чьем одобрении она постоянно нуждалась, на которого оглядывалась после всего, что говорила и делала, ища подтверждения, оценки, смысла. Он стал смыслом ее жизни, а она – его. Кроме того, у нее была старенькая акустическая гитара, и во время их долгих поездок в трамваях или когда они сидели и дурачились возле Старушкина Башмака [66]66
  «Старушка, которая жила в башмаке» – персонаж детского стишка.


[Закрыть]в парке Камалы Неру, Вина учила его играть на ней. Главное же, выслушав его бессвязные, подслушанные песни, провидчески напетые покойным Гайомартом Камой, она дала Ормусу совет, следуя которому он обрел свое второе рождение – в музыке и создал всю свою поразительную книгу песен: поток хитов, которые никогда не будут забыты. «Это хорошо, что ты любишь своего брата и готов следовать за ним. Но, может быть, это неверный путь. Попробуй войти в другую комнату в этом дворце из твоих снов. Потом в следующую, и в следующую, и в следующую. Может, где-нибудь ты найдешь свои звуки. Может быть, даже сумеешь расслышать слова».

Говорят, что в конце очередного временного цикла мы переживаем kenosis, опустошенность. Вещи теряют свой смысл, разрушаются. Нечто подобное, я думаю, происходившие только с Ормусом Камой и Виной Апсарой, но и со всеми, чьи жизни соприкасались с их жизнями. Эрозия времени в конце каждого цикла оказывает отравляющее, разрушительное влияние. Поэтому требуется очищение. Любовь, зародившаяся между Ормусом и Виной, любовь, готовая ждать годы, указывает на то, что начался новый цикл, plerosis, когда время наполняется новыми начинаниями, характеризуется переизбытком силы, ее плодотворным необузданным исходом. К сожалению, такие складные теории не всегда способны объяснить хаос реальной жизни. Очищение и обновление времени и впрямь оказало благотворное воздействие – но только на жизнь самих влюбленных. Любовь действительно питала их своей энергией; но катастрофы не кончились.

Он любил ее, как наркоман: чем больше у него было Вины, тем б о льшую потребность в ней он испытывал. Она любила его, как ученица, нуждаясь в его поощрении, подыгрывая ему, в надежде вызвать его волшебную улыбку. Но при этом ей с самого начала необходимо было куда-то от него уходить. Он был самым серьезным в ней, самым глубинным, но он не мог быть одновременно ее фривольностью. Этой отдушиной, этим змеем в их саду был не кто иной, как я.

5. Козлиные песни

Начнем на этот раз с заклания животных (или, по крайней мере, с рассказа о нем).

О дважды рожденный Дионис! О одержимый безумием бык, неиссякаемый источник жизненной энергии, божественный пьяница, завоеватель Индии, бог женщин, властитель опоясанных змеями менад, поедательниц лавра! Вместо жертвы всесожжения прими от нас, прежде чем мы продолжим наши незамысловатые забавы, кровавую песнь о преданных закланию подательницах молока и одари нас за наши скромные усилия своей безумной, смертельной улыбкой!

Для Джона По, покойного отчима Вины Апсары, разведение коз в промышленных масштабах было всего лишь отдаленной несбыточной мечтой. Шри Пилу Дудхвала, ее последний loco parentis [67]67
  В качестве (вместо) родителей ( лат.).


[Закрыть], как называла его моя мать, добавляя, что он скорее местный, чем родной, был молочным королем территории, ставшей впоследствии штатом Махараштра, человеком огромной, даже феодальной значимости в тех сельских районах, где выпас его козьих стад был фактически единственным заработком для местного населения. С самых первых шагов на этом поприще и до нынешнего момента, когда он готовился занять высокое положение, Пилу-молочник считал это свое «небольшое дельце» не более чем ступенькой к следующим высотам, а именно – к государственной службе и тем несметным богатствам, которые она может принести человеку, знающему, как устроен этот мир. Поэтому открытие молочной фермы «Эксвайзи», обещавшей обеспечить жителей Бомбея высококачественным, жирным пастеризованным коровьим молоком. Пилу воспринял как личное оскорбление.

– Коровы! – орал он, обращаясь к своей жене Голматол. – Пусть поклоняются коровам, а их вымя оставят в покое. Никому не дозволено дергать богиню за титьки! Что молчишь, жена? Разве не так?

На это Голматол неуверенно заметила:

– Да молоко-то чем плохо?

Пилу взорвался:

– Аре, «чем плохо»! И это говоришь мне ты? Как быть, когда кругом одним предатели? Когда не только эти священные мычащие боги против меня, но и собственная моя половина?

Голматол, покраснев и опустив глаза, пошла на попятную:

– Да нет, я же просто сказала.

Но Пилу уже снова обратил свой гнев на главного врага.

– «Эксвайзи», – фыркнул он. – Если они такие умные, то должны знать, что очень скоро они станут экс.

Пилу ступил на тропу войны. С едва поспевавшим за ним «презентативным сопровождением» он прошествовал по бомбейским коридорам власти, не жалея ни взяток, ни угроз, требуя провести расследование, осудить и запретить немедленно «святотатственное, оскорбительное для коров учреждение, открытое недавно к северу от города». Он не давал покоя зональным, налоговым, ветеринарным, санитарным и, разумеется, полицейским инспекторам. Он оплатил установку огромных рекламных щитов, с которых на жителей города смотрела злобно и алчно физиономия «вашего молочника» и взывала: «Выбирайте коз Пилу! „Эксвайзи“ – дорогое и сомнительное удовольствие».

Ничто не помогло. За всю свою жизнь Пилу не испытывал большего унижения. Городские власти отказались даже начать расследование, не говоря уж о том, чтобы отобрать лицензию у «Эксвайзи». Все аналитики сошлись во мнении, что здесь не имеет места ни святотатство, ни нарушение закона. Зональные инспекторы отказались аннулировать разрешения, налоговики отказались от проверки финансовой деятельности компании, ветеринарные и санитарные службы рассыпались в похвалах в адрес «Эксвайзи», а полиция заявила, что им нечего инспектировать. Более того, принадлежащие «Эксвайзи» пастбища стали популярным местом для проведения пикников, и, что было совсем уж нестерпимо, продажи компании Пилу падали с каждым месяцем, в то время как продажи продукции ненавистных коров росли. Деревни, население которых занималось разведением принадлежащих Пилу коз, были на грани бунта. Осознав, что сами основы его власти находятся под угрозой, Пилу признался супруге, что не знает, что ему делать дальше.

– А как же мои бедные Халва и Расгулла? – вопросила Голматол Дудхвала, обнимая своих ревущих дочерей. – Что ты скажешь им? Думаешь, в их бедных головках есть хоть одна мысль? Красотой они тоже не могут похвастать! Они слишком темнокожи! Образованием они не блещут! Имена сладкие, но глянешь на них – сразу скиснешь. Вся их надежда была только на тебя! А теперь, если ты не дашь им даже хорошего состояния, что им остается? Мужья с неба не падают! У бедных девочек нет никаких шансов, никакой надежды!

В такое-то вот тяжелое время из Нью-Йорка является эта полукровка. Оказалось, что она бедна, не имеет влиятельных родственников, что за ней уже числится больше скандальных историй, чем их было у мадам Помпадур, – короче, порченый товар. Дудхвала единодушно выступили против нее, едва замечая ее присутствие. Ей был предложен минимум: еда (хотя их обеденный стол ломился от блюд, ее кормили на кухне рисом и чечевицей, и то не досыта, так что ей часто приходилось ложиться спать голодной), скромная одежда (купальный костюм, подарок ее блудного папаши, был привезен из Америки) и образование (обходившееся Пилу дороже всего, при том что эти деньги он считал брошенными на ветер, ведь дрянная девчонка все равно не хотела ничему учиться). Во всем остальном она была предоставлена самой себе. Она быстро поняла, что богатый Бомбей мог предложить ей все самое плохое из того, чем отличались те две вселенные, в которых ей пришлось обитать раньше: ненавистная ферма по разведению коз Джона По и жестокое бессердечие семьи Египтус, владельцев табачной лавки.

В свете всего этого и события на пляже Джуху выглядят совсем иначе. Как это ни странно, Пилу и Вина пришли к одному и тому же выводу: все, что им осталось в жизни, это поза, однако и на таком коне можно очень далеко уехать, если только знать, как на нем удержаться. Пилу и его «презентативное сопровождение» давали представление, долженствующее убедить публику, что ничто не сможет помешать его успеху, в надежде, что представление обернется реальностью и победа коров «Эксвайзи» над козами Пилу Дудхвалы обернется поражением. Точно так же боролась за выживание Вина: на самом деле она вовсе не была богатой и избалованной американской племянницей Пилу, но несчастным подкидышем, который ведет себя вызывающе и вместе с тем вынужден смотреть в глаза самому беспросветному будущему.

Будущее молочного бизнеса стало у Пилу Дудхвалы единственной темой для разговоров, его идеей фикс. Дома, на своей вилле в Бандре, вышагивая взад и вперед по саду, он, словно запертый в клетке лангур, что-то выкрикивал и бормотал. Он был представителем последнего поколения, для которого бить себя в грудь и рвать волосы на голове считалось еще позволительным. Семья и свита, имевшие каждая собственные основания со страхом смотреть в будущее, слушали молча. Его рыдания, потрясание кулаками, инвективы, адресованные пустым, безоблачным небесам. Его жалобы на несправедливость бытия. Вина, повидавшая слишком много за свою короткую жизнь, меньше других склонна была помалкивать, и наступил момент, когда она не выдержала.

– Подите вы ко всем чертям с вашими дурацкими козами! – взорвалась она. – Возьмите да прирежьте их и пустите на мясо и шкуры.

Попугаи, которых вспугнул тембр ее голоса, поднялись с деревьев; их помет испачкал костюм Пилу, даже его всклокоченные волосы.

Наблюдавшие за этой сценой дочери Дудхвалы радостно предвкушали приступ отцовской ярости, которая обрушится сейчас на эту наглую выскочку. Но, несмотря на ее вопиющую выходку, несмотря на дождь попугаячьего дерьма, их надежды не оправдались. Как нежданный луч солнца вместо обещанной бури, на лице Пилу Дудхвалы появилась улыбка, сначала неуверенная, а затем окончательно прогнавшая с него всякие признаки гнева.

– Спасибо, мисс Америка, – произнес он. – Мясо для того, что внутри, шкуры для того, что снаружи. Неплохая идея, но, – он постукал пальцем по виску, – она навела меня на другую мысль, еще лучше твоей. Может статься, мадмазель, что ты спасла, сама того не зная, благополучие нашей несчастной семьи, – заключил он, чем поверг в смятение Халву и Расгуллу, не знавших, обижаться им или радоваться неожиданным (и, по их мнению, совершенно неуместным) похвалам в адрес семейной Золушки.

После этого удивительного разговора Пилу Дудхвала приказал забить все свои стада и раздать мясо заслуживающим этого беднякам, не придерживающимся вегетарианства. Это была королевская бойня; близлежащие канавы переполнились кровью, хлынувшей на улицы, которые стали липкими и воняли. Мухи роились так густо, что в некоторых местах ездить стало небезопасно из-за плохой видимости. Но доброе мясо было в избытке, и политические перспективы Пилу начали проясняться. Выбирайте коз! Если бы Пилу на той неделе баллотировался в губернаторы, никто не смог бы составить ему конкуренции.

Его деморализованные пастухи, видя надвигающуюся нужду так ясно словно это был северный почтовый, нуждались в срочном ободрении. Пилу объездил всю округу, нашептывая им какие-то загадки. «Ничего не бойтесь, – говорил он, – козам, которых мы станем разводить, не страшны будут никакие „Эксвайзи“ или другие абэвэгэдейки. Это будут самые лучшие козы, а вы все станете толстыми и ленивыми, потому что, получая свое прежнее жалованье, вы не будете ничего делать и на их прокорм не пойдет ни рупии. Отныне, – таинственно заключал он, – мы будем разводить не просто коз, а их призраки».

Загадка о призраках коз пусть пока остается загадкой. А мы вновь возвращаемся, сделав круг, к тому моменту, когда Вина оказалась за порогом дома Пилу. Новость о ее скандальной связи с Ормусом Камой достигла ушей ее последнего опекуна; ссора, о которой упоминалось выше, уже произошла. Я не стану подробно пересказывать оскорбления, которыми обменялись стороны, или же описывать последовавшую за ними яростную потасовку, закончившуюся бегством Вины под проливным дождем из принадлежавшего Дудхвалам особняка в Бандре к порогу нашей виллы «Фракия» на Кафф-парейд, а продолжу свой рассказ с того места, где его прервал, а именно – с появления в нашем доме Ормуса Камы, охваченного беспокойством за Вину, и последовавшего за этим явления шри Пилу Дудхвалы в сопровождении жены, дочерей и всей его свиты.

Перед этим моя мать Амир позвонила ему, чтобы сообщить, что с Виной всё в порядке и что она поделилась некоторыми семейными тайнами касательно того, как с нею обходились в доме Пилу. «Она не вернется к вам», – закончила Амир. «Вернется? – рявкнул Пилу. – Мадам, я вышвырнул ее за дверь, как обыкновенную сучку. О возвращении не может быть и речи». После этого телефонного «умывания рук» явление Пилу и К° было неожиданностью. Вина вскочила с дивана и быстро скрылась в комнате, которую выделила ей моя мать. Ормус кинулся навстречу мучителю своей возлюбленной. Моему кроткому отцу не оставалось ничего другого, как осведомиться у Пилу, зачем тот пожаловал. Молочник пожал плечами:

– Эта неблагодарная девчонка. На нее были потрачены деньги. Плата за обучение, карманные деньги. Это немалые расходы, и я остался без средств. С моей стороны справедливо потребовать возмещения.

– Вы предлагаете нам купить ее? – Моему благородному отцу понадобилось некоторое время, чтобы осознать ужасную правду.

Пилу изобразил достоинство.

– Речь не о продаже, – стоял он на своем. – Я не рассчитываю на прибыль. Но вы же честный человек, не так ли? Я уверен, вы не заставите меня нести убытки.

– Мы говорим не о товаре и не о собственности, – возмущенно начал В. В. Мерчант, но Ормус Кама перебил его. Мы стояли, окаменев, в гостиной – шок, вызванный появлением этих людей, вытеснил у нас из головы все остальное, – и взгляд Ормуса упал на колоду карт и горку спичек на столике в углу – следы партии в покер, оставшиеся с позапрошлого вечера, когда окружающий мир начал стремительно меняться. Он помахал колодой перед носом Пилу:

– Послушай-ка, я готов на нее сыграть. Что скажешь, крутой? Всё или ничего. Ну как, согласен или кишка тонка?

Амир запротестовала, но мой отец – чьей роковой слабостью станут карты – успокоил ее. Глаза у Пилу заблестели, а подслушивавшая за порогом свита разразилась поощрительными возгласами. Пилу не спеша кивнул. Он заговорил очень мягко:

– Всё или ничего? Так? Либо я откажусь от всех моих законных требований на компенсацию убытков, либо… Либо что? Что я получу, если ты проиграешь?

– Ты получишь меня, – ответил Ормус. – Я буду работать на тебя, делать все, что ты скажешь, пока не отработаю долг Вины.

– Прекрати, Ормус, – вмешалась Амир Мерчант. – Это ребячество, глупость.

– Согласен, – выдохнул Пилу Дудхвала и поклонился.

Ормус поклонился в ответ.

– Снимаем по очереди. Более крупная карта выигрывает. Масть не важна. Туз бьет все карты, джокер бьет туза. Если выпадают одинаковые карты, снимаем дальше, – предложил он.

– По рукам, – выдохнул Пилу. – Но играть будем моей колодой. – Он щелкнул пальцами. Его носильщик-пуштун торжественно прошел в нашу гостиную, неся на вытянутой правой руке в белой перчатке серебряный поднос, на котором лежала нераспечатанная колода красных игральных карт.

– Не надо, – умолял я Ормуса. – Он тебя надует.

Но Ормус взял колоду, распечатал ее и кивнул:

– Начнем.

– Не тасуем, – прошептал Пилу, – просто снимаем.

– Договорились, – Ормус снял первым. Это была двойка червей.

Пилу рассмеялся и снял. Ему досталась двойка пик. Улыбка исчезла с его губ, и носильщик вздрогнул от его свирепого взгляда.

Ормус снова снял. Десятка бубен. Пилу застыл, его рука дернулась к подносу с колодой – ему досталась десятка червей. Поднос, который держал пуштун, начал дрожать.

– Держи поднос двумя руками, – прошипел Пилу, – или найди кого-нибудь вместо себя, кто не наложит в штаны.

Оба сняли по восьмерке, затем им достались одноглазые валеты, затем валеты с обоими глазами. К шестому кругу, когда оба игрока сняли пятерки, тишина в комнате достигла такого накала, что даже Вина покинула свое убежище, чтобы узнать, что происходит. Пилу Дудхвала обильно потел, рубаха на нем прилипла к животу и к заднице. Ормус Кама, в отличие от него, был совершенно спокоен. В седьмом круге оба вытащили королей, в восьмом – девятки. В девятом снова короли, в десятом – четверки.

– Всё, хватит! – нарушил тишину Пилу. – Теперь я буду снимать первым.

В одиннадцатом круге Пилу Дудхвала вытащил туза пик и испустил глубокий вздох облегчения. Не успел он выдохнуть до конца, как Ормус снял свою карту. Это был джокер. Лицо у Ормуса оставалось непроницаемым, он спокойно смотрел на ухмылявшегося с серебряного подноса шута. Пилу Дудхвала весь как будто осел. Потом он встряхнулся, щелкнул пальцами под носом Ормуса, рявкнул: «Оставь эту сучку себе», – и вышел.

Ормус Кама подошел к Вине, которая на этот раз выглядела как испуганный двенадцатилетний ребенок.

– Ты слышала, что он сказал? Я выиграл тебя честь по чести. Теперь ты принадлежишь мне.

Ормус ошибался. Вина не принадлежала ни одному мужчине, даже ему, хотя любила его до последнего дня своей жизни. Она потянулась к нему, чтобы выразить свою благодарность. Он отступил назад, сразу став серьезным.

– Я не прикоснусь к тебе, – напомнил он, – пока тебе не исполнится шестнадцать лет и один день.

– И даже тогда вам придется сперва пожениться, – добавила моя мать, – если от меня хоть что-то будет зависеть.

Пора, однако, остановиться на позитивной стороне. Неужто нет ничего достойного похвалы в жизни великого субконтинента? Ни великих достижений, ни духовного богатства? Одно только насилие, азартные игры и мошенничество? В наше время, когда национальные чувства обострены до предела, дразнить гусей все труднее, – ведь может оказаться, что эти гуси принадлежат к параноидальному большинству (гусизм под угрозой), легко ранимому меньшинству (жертвы гусофобии), воинственным экстремистам (гусь Сена), сепаратистам (Фронт освобождения Гусистана), все лучше организованным когортам исторических изгоев общества (недогусям или неприкасаемым гусям) или верным последователям верховного гуру – Матушки Гусыни. Да и какой мало-мальски здравомыслящий человек станет их дразнить? Любители поливать гусей грязью ставят крест на своем будущем и разделяют судьбу рождественских гусей.

Поэтому, в самом конструктивном ключе, я спешу сообщить то, что всем придется по вкусу, а именно: Вина Апсара, когда-то на пляже Джуху осыпавшая оскорблениями всё индийское, теперь, живя на вилле «Фракия», постепенно влюбилась в великую страну происхождения своего биологического отца. Ормуса Каму ей пришлось ждать до своего шестнадцатилетия, но эта, другая, любовь не требовала ожидания, и Вина отдалась ей незамедлительно.

До последнего дня ее жизни я видел в ней то своенравное, неуправляемое существо, которое появилось тогда на пороге нашего дома и, казалось, готово было в любой момент убежать. Она была как утопающий, как раненый на поле битвы! Ее личность, словно зеркало, была вдребезги разбита кулаком судьбы. Ее имя, мать, семья, ее чувство места и дома, безопасности и принадлежности к чему-то, ее вера в то, что она любима, вера в будущее – выдернуты из-под ног, будто коврик. Она плавала в вакууме, лишенная происхождения, истории, цепляясь за пустоту, пытаясь хоть как-то заявить о себе. Диковинка. Она напоминала мне какого-нибудь матроса Колумба – готовая взбунтоваться, постоянно пребывавшая в страхе, что вот-вот сорвется с края земли, тоскливо глядящая вдаль из «вороньего гнезда» в подзорную трубу с надеждой увидеть землю и не видящая ничего, кроме текучей пустоты. Позже, уже став знаменитой, она сама часто поминала Колумба. «Он отправился на поиски индийцев, а нашел Америку. Я никуда не собиралась, а нашла индийцев даже больше, чем требовалось». Острый язык Вины, ее меткие словечки. Все это было у нее уже в двенадцать лет.

Она была набита, словно лоскутками, обрывками тех личностей, которыми могла бы стать. Иногда она по целым дням сидела в углу, потерянная, похожая на марионетку с обрезанными нитями, а когда снова приходила в движение, то совершенно невозможно было предсказать, что за человек под ее кожей на этот раз. Мягкий или жесткий, безмятежный или вздорный, веселый или грустный: своей непредсказуемостью она могла соперничать с Морским Старцем, что преображается снова и снова всякий раз, когда пытаешься его схватить, потому что знает: если тебе это удастся, ему придется исполнить твое самое заветное желание. К счастью для нее, она нашла Ормуса, который крепко держал ее душу. Даже не дотронувшись до ее тела, пока она не перестала преображаться – из океана в огонь, из огня в снежную лавину, из лавины в ветер; пока не стала самой собой на следующий день после того, как ей исполнилось шестнадцать, в его объятиях. Она выполнила свою часть уговора и, на одну ночь, дала ему то, чего жаждала его душа.

Она уже знала, что попала в беду. Что дерзость, презрение к окружающим, нигилизм и непредсказуемость ее никак не украшают, она уже поняла сама. Но по-своему, несмотря на все свое внешнее безразличие и вызывающее поведение, она была конструктивной личностью, и я думаю, что ее героический акт самосозидания в большой степени стал возможен благодаря жизни chez nous [68]68
  С нами ( франц.).


[Закрыть], в семье, где постоянно велись разговоры о строительстве (в те дни Виви и Амир начали работу над огромным кинотеатром «Орфей» – проектом, ставшим для них началом конца). В качестве скрепляющего вещества для своей постройки она воспользовалась тем, что было под рукой, так сказать местным, индийским, материалом. В результате получилась «Вина Апсара» – богиня, Галатея, в которую влюбится, вслед за мной и Ормусом, весь мир.

Она начала с музыки. «Вина». Она слышала, как один музыкант из свиты Пилу играл – топорно, без чувства – на инструменте, который, несмотря на такое варварское обращение, «звучал как бог, и когда я узнала, как он назывался, я поняла, что это мое имя». Музыка Индии, от северных раг, исполняемых на ситаре [69]69
  Ситар– индийский музыкальный инструмент, напоминающий лютню.


[Закрыть], до южных карнатических мелодий, всегда приводила ее в состояние неизъяснимого томления. Она могла часами слушать записи газелей [70]70
  Газель– двустишная строка восточного стихосложения, с постоянной рифмой в конце каждого двустишия.


[Закрыть]и впадала в транс от сложной религиозной музыки кваввал. Чего жаждала ее душа? Явно не индийской «аутентичности», которой она никогда не могла достичь. Скорее, вынужден я признать, – и это очень непростое признание для такого неисправимого скептика, как я, – она хотела прикоснуться к непостижимому. Музыка давала соблазнительную возможность быть унесенной на волнах мелодии за завесу майи [71]71
  Майя– наваждение: понятие древнеиндийской философии, обозначающее иллюзорность всего сущего.


[Закрыть], которой, как считают, ограничивается наше познание, за грань бытия, к божественной музыке сфер.

Короче говоря, ей был необходим религиозный опыт. В каком-то смысле это означало, что она намного лучше, чем я, понимала музыку, духовная составляющая которой остается главной для очень многих людей, и не в последнюю очередь – для самих музыкантов. Я же, истинное дитя своих родителей, всегда был глух к любым религиозным откровениям. Будучи неспособен принять их за чистую монету – вы что, на самом деле думаете, что там был ангел? реинкарнация – вы это серьезно? – я совершил ошибку (вполне объяснимую, если учесть, что в детстве ни разу не слышал, чтобы в нашем доме одобрительно отзывались о каком бы то ни было божестве), предположив, что и все окружающие придерживались подобных взглядов и употребляли религиозную фразеологию исключительно в метафорическом смысле. Такая позиция не всегда себя оправдывала. И все же – хотя мне прекрасно известно, что мертвые мифы были когда-то живыми религиями, что, хотя Кецалькоатль и Дионис превратились в сказочных персонажей, когда-то люди, не говоря уже о козах, умирали за них в несметных количествах, – я и по сей день не питаю доверия ни к одной системе верований. Они кажутся мне неубедительными, безосновательными образчиками того литературного жанра, что зовется «недостоверным повествованием». Вера представляется мне иронией; возможно, поэтому единственный акт веры, на который я способен, – это полет творческого воображения, литературный вымысел, не притворяющийся достоверностью и потому в итоге говорящий правду. Я всегда повторял, что все религии сходны в одном: их ответы на самый главный вопрос – откуда мы взялись – совершенно неверны. Так что когда Вина объявляла о своем обращении в очередную веру, я отвечал: «Да что ты говоришь!» И оставался при своем убеждении, что она, по большому счету, просто валяет дурака. Но я ошибался. Каждый раз у нее это было всерьез. Если бы Вина вздумала поклоняться Великой Тыкве, тогда в канун Дня Всех Святых именно ее – а не бедолаги Лайнуса [72]72
  Лайнус– персонаж комиксов, маленький мальчик, не расстащийся со своим одеялом, без которого не может быть счастлив.


[Закрыть]– тыквенная грядка оказалась бы самой настоящей.