Текст книги "Земля под ее ногами"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

– Слава богу, – сказала разбуженная мною Анита, когда я добрался до телефона и позвонил за счет получателя звонка. – Слава богу.

Я пришел в ярость от этих слов и накричал на нее. Страх, опасность, паника, бегство, стресс имеют порою странные, нелогичные последствия.

Слава богу? Нет, нет и нет. Нет необходимости изобретать столь жестокое, порочное, мстительное, нетерпимое, лишенное любви, аморальное и высокомерное существо, как бог, чтобы объяснить, почему тебе вдруг крупно и незаслуженно повезло. Никому – ни многорукому Вселенскому Танцору, ни седобородому Невыразимому, ни в разных обликах насилующему девиц Громовержцу, ни истребляющему людей огнем и потопом Маньяку не обязан я тем, что спас свою шкуру. Никто ведь не спас того, другого парня. Никто не спас индокитайцев, ангкорцев, братьев Кеннеди, евреев.

– Не обязательно оглашать весь список, – сказала Анита.

Я начал приходить в себя.

– Ну ладно, – пробормотал я, чувствуя неловкость, – мне просто нужно было выговориться.

Фотоснимки, с которыми я вернулся в Бомбей, произвели громкую сенсацию, хотя с чисто эстетической точки зрения они были такими же скучными и лишенными вдохновения, как сама Первая Фотография – это старинное монохромное изображение стен и крыш, что видны были из окна рабочего кабинета Жозефа Нисефора Ньепса. Они запечатлели пустоту загонов и пастбищ, хлевов и сараев, где не видно было скотины; заборы, ворота, поля, лавки. Фотографии отсутствия. Зато предательские трафаретные надписи фирмы «Дудхвала Индастриз» видны были повсюду: на стенах, заборах, разбросанных там и сям средствах передвижения – на телеге, на грузовике. Подобно тому как банальность кормов для коз позволила Пилу выстроить свою великую аферу, банальность этих снимков, запечатленное на них, если так выразиться, «решающее отсутствие» стало причиной того, что она рухнула. Через несколько недель после их публикации уже полным ходом шло расследование мошеннической деятельности, а через три месяца был выдан ордер на арест Пилу Дудхвалы, большей части его «презентативного сопровождения» и нескольких десятков мелких сообщников, разбросанных по территориям двух штатов.

Из-за своей необычности этот скандал широко освещался зарубежной печатью. Фотографии появились во многих журналах, в результате чего я получил от месье Юло короткую, написанную от руки записку с поздравлениями по случаю моего scoop de foudre [129]129
  Сенсация (игра слов, построенная на сращении англ. scoop – сенсационная новость – и франц. coup de foudre – удар грома).


[Закрыть]и приглашением на работу во всемирно известное фотоагентство «Навуходоносор», основанное им в год моего рождения совместно с американцем Бобби Флоу, англичанином «Чипом» Болейном и еще одним французским фотографом, Полем Вили. Я чувствовал себя так, словно Зевс похлопал меня по плечу и предложил присоединиться к нему и другим обнаженным всемогущим проказникам, обитавшим на знаменитой горе.

Это стало началом той жизни, которую я веду по сей день, как принято говорить, – настоящей мужской жизни. Тем не менее внимательный читатель уже заметил: что-то в этой истории определенно не сходится.

Теперь, через много лет, пришла пора ответить на некоторые вопросы.

Рай– вот первый вопрос – как можно отснять целую пленку, когда руки и ноги у тебя связаны? Как можно снять «ферму по разведению коз», на которой ты никогда не был (поскольку на фотографиях были представлены как минимум два таких хозяйства в разных районах страны)? И, что самое загадочное, как можно снимать, когда всю фотоаппаратуру у тебя отобрали?

Я мог бы сказать, что другой заряженный фотоаппарат был спрятан у меня в джипе, под рамой заднего колеса, и эти ублюдки его не заметили. Я мог бы сказать, что, проведя целый день в компании повешенного, на котором были такие же, как у меня, одежда и ботинки, чье распухшее, почерневшее лицо носило – или так мне казалось в эти мучительные часы – отнюдь не отдаленное сходство с моим собственным, я нашел в себе силы на страстные, отчаянные поступки. Я сделал это ради него, мог бы я сказать, – ради моего убитого, смердящего товарища, mon semblable, mon frère. [130]130
  Мое подобие, мой брат ( франц.).


[Закрыть]Я сделал это ради моего мертвого брата-близнеца, о чьем существовании не подозревал.

Я был осторожным, осмотрительным. Ночью нашел себе укрытие, из которого мог снимать днем. Я стал невидим, недвижим, неуязвим. Я добыл снимки. Вот они. Эти ублюдки отправились в тюрьму, так? Что еще вам от меня нужно? Что еще вы хотите знать? Как? Что вы сказали?

Почему ты не купил еще пленки?

О, сколько же можно повторять. Меня ограбили. У меня не было ни гроша.

А потом приехала Анита и отвезла тебя домой.

Всё правильно.

Когда же ты успел съездить в то, второе место, далеко в горах Мирадж?

Позже. Я был там позже. Что вам еще надо?

В таком случае почему ты не купил еще пленки?

Вы что думаете – легко было сделать эти фотографии? Пять-шесть снимков – это, считайте, уже чудо. А там была целая пленка.

Расскажи про ботинки, Рай. Ты ничего не сказал о походных ботинках.

Всё, хватит. Заткнитесь. Я не могу.

Но ты обещал.

Ладно: была одна маленькая хитрость в этих особенных импортных походных ботинках: если чуть ослабить винтик в каблуке, можно было повернуть каблук, и тогда в нем открывалась небольшая полость. Как раз такого размера, чтобы туда поместилась фотопленка. Я проделывал этот трюк несколько раз, например когда снимал демонстрации, организованные «блоком Мумбаи». Между прочим, так же я сделал и на этот раз. Когда я покинул джип и отправился охотиться за «призраками коз», у меня в каждом каблуке было по запасной пленке.

Я довольно долго оставался с повешенным наедине. Его ноги болтались перед самым моим носом, и, да, я подумал про его каблуки, да, освободившись от веревок, я заставил себя подойти к нему близко, да, вонь была еще та, и меня жрали насекомые, да, я весь обблевался, и глаза вылезали из орбит, и все-таки я проверил его каблуки, сначала один, потом другой, да, я отвернул левый, а он оказался пустым, но правый не подвел, пленка выскочила мне прямо в ладонь, и, да, я положил на ее место пустую, достав ее из собственного каблука, да, его запах бил мне прямо в нос, и сердце бешено колотилось, и когда я убегал, судьба Пилу была у меня в руках, так же, как мое блестящее будущее, да, и пошли вы все, я сказал да, я запросто мог оказаться на его месте, так что да, да и еще раз да.

Я посмотрел этот японский фильм, «Угетсу», – картину, о которой так высоко отзывался Юло. Я смотрел его, наверное, раз десять. Это не просто история о привидениях – там есть еще и скрытый сюжет. Бедняк хочет стать великим самураем. Однажды он оказывается свидетелем гибели одного знаменитого воина. После чего похваляется тем, что это он победил героя. На этом держится его репутация. До поры до времени.

На самом деле я никогда не говорил, что сделал эти снимки. Я просто проявил и отдал то, что получилось, Аните, в редакцию «Илластрэйтед Уикли», позволив всем думать, что это целиком моя заслуга. Но я ничем не похвалялся.

Кого я обманываю?

Ну вот. Теперь маска снята, и вы видите меня таким, каков я на самом деле. В это зыбкое, ненадежное время я построил свой дом – в нравственном смысле – на зыбучих индийских песках. Terra infirma [131]131
  Ненадежная земля ( лат.).


[Закрыть].

У Пилу Дудхвалы была своя афера, а у меня, как видите, своя. Он сделал на ней четыре миллиарда долларов. Я сделал себе имя.

Я вытащил на свет эту пленку, но отснял ее не я. Без меня она бы так и осталась там, но это была не моя работа. Если бы не я, Пилу, возможно, никогда не привлекли бы к суду, не посадили бы в тюрьму и он спокойно продолжал бы зарабатывать козьи миллиарды до конца своих дней. Но фотографии были не мои. С тех пор минуло больше четверти века, я добился признания, я заработал свою чертову репутацию, ничего не досталось мне даром. Но снимки, которые сделали мне имя, которые заставили меня заметить? Они не мои, они не мои, они не мои.

Слишком человек, чтобы жить в волчьей стае, слишком волчонок, чтобы ужиться с людьми, Маугли в Сионийских горах решил охотиться в одиночку. Неплохое решение и для фотографа. После того, что я пережил на берегах Вайнганги, я решил следовать обету Человеческого Детеныша.

Еще одна горькая пилюля: Пилу был разоблачен и оказался в тюрьме, но это не уничтожило его, напротив – он стал еще сильнее. Размах демонстраций в поддержку Пилу в сельских районах Махараштры и Мадхья-Прадеш произвел впечатление на властную элиту Бомбея и Дели и встревожил ее. Судебное преследование Пилу преподносилось как акт мести со стороны «английских прихлебателей», либеральной элиты, направленный против человека из народа, сына земли. Не успели его арестовать, как он объявил о своем намерении баллотироваться на пост мэра, и скоро стало ясно, что его предвыборной кампании ничто не в состоянии воспрепятствовать. Бомбейская тюрьма стала королевским двором Пилу. Его камера была обставлена как тронный зал, а Голматол и дочери заботились о том, чтобы его обеденный стол ломился от яств. Могущественные люди приходили к нему засвидетельствовать свое почтение. Шишки из «блока Мумбаи» поддержали его кандидатуру, и через шесть месяцев после заточения он был избран. Было подано прошение о помиловании, каковое президент Индии ему незамедлительно даровал по настоятельному совету все больше входившего в силу Санджая Ганди, которого прочили на место очередного премьера. Были назначены всеобщие выборы, и Конгресс Индиры, при поддержке своих новых союзников – индусских националистов во всех уголках страны, в том числе «блока Мумбаи» в Бомбее и Махараштре, победоносно вернулся к власти. Чрезвычайное положение закончилось. В нем больше не было нужды: электорат благословил тиранию и коррупцию. Чалта-хай.

Вот так вот.

Б о льшая часть всего этого – торжество Пилу, повсеместная победа ценностей пилуизма над всем тем, что я научился любить в Индии, – случилась уже после моего отъезда. Поверьте: получив приглашение от агентства «Навуходоносор», я уехал бы в любом случае, но сохранил бы связь с родиной; подобно Юло, я сделал бы ее одним из своих сюжетов, потому что она была во мне, заполняла каждую мою клеточку; это была почти наркотическая зависимость, уничтожить которую возможно лишь ценой смерти наркомана, – во всяком случае, так я наивно полагал. Вместо этого Аниту Дхаркар избили и изнасиловали в ее собственном доме глубокой ночью в следующий выходной после заключения Пилу под стражу, и нападавшие, которые не удосужились даже скрыть свои лица, заверили ее, что следующим их клиентом буду я, только со мной они не станут так нежничать и церемониться.

«Ты можешь куда-нибудь уехать?» – спросила она. Я хотел прийти к ней, но она сказала – ни в коем случае: ее семья заботится о ней, у нее все будет в порядке. Я знал, что ничего у нее не будет в порядке. «Тебе нужно уехать из страны, – сказала она. – Все станет намного хуже, прежде чем станет лучше». Я спросил, поедет ли она со мной. Когда она говорила, чувствовалось, что губы у нее распухли, а ее тело – я не мог заставить себя подумать о том, что они сделали с ее телом. Но уехать она отказалась. «Они покончили со мной, – сказала она. – Так что нет проблем». Она хотела сказать, что Индия по-прежнему оставалась для нее единственной страной, где она чувствовала себя на своем месте, несмотря на всю продажность, бесчестность, бессердечие и жестокость. Это была ее страна; оптимизм и надежда все еще были живы в ней, несмотря на кошмар, который ей пришлось пережить. Она нигде больше не мыслила себя, нигде не видела себе применения, потому что корни, которые она здесь пустила, были слишком глубокими и слишком разветвленными.

Что-то требовало моего отъезда. Что-то другое требовало, чтобы она осталась. В моей истории, которая есть также история Ормуса Камы и Вины Апсары, Анита Дхаркар – ироничная, милая, сладкоголосая Анита, наказанная за преступление, заключавшееся в цельности и чистоте ее натуры, Анита-фоторедактор, патриотка, героиня – это лодка, плывущая против течения, твердо держащая курс в сторону, противоположную приливу.

Она жила мечтой об Индии, которая заслуживала бы ее, которая показала бы, что она не ошиблась, оставшись здесь. Есть такие благородные женщины, которые по очень похожим причинам терпят побои от своих грубых мужей, но не уходят от них. В своих мужчинах они видят добро, а не зло.

Разумеется, мне было куда пойти. Я запер дом, уволил прислугу и отправился к Персис. Достань мне билет, Персис. Воспользуйся своими связями в авиакомпаниях, чтобы я мог улететь под чужим именем. Не спрашивай меня почему, Персис. Ты не желаешь этого знать. Ты всегда говорила, что я уеду, вот я и уезжаю. Спасибо. Прости меня. Прощай.

Персис, хрупкая привратница наших судеб. Она стояла у реки, разделявшей два мира, и помогала нам пересечь ее, но сама не могла этого сделать.

Даже после нападения на Аниту, покидая свою квартиру на Аполло-бандер, я не догадывался, что больше сюда не вернусь, что никогда больше не пройду по этим комнатам, по этой улице, где приходится отбиваться от беспризорного воинства Вайруса Камы; не увижу ни этого города и его скачка в небо, ни какой-либо другой части Индии, хотя она остается частью меня – столь же необходимой, как рука или нога. Индия, земля, где лежат мои родители, где запахи – это запахи дома. Горя от нетерпения, я бросился в новую жизнь, ту, которую я для себя выбрал, но у меня не было чувства, что я сжигаю за собой мосты. Конечно же, я вернусь. Все уляжется. Пилу, который сейчас пошел вверх, свалится оттуда рано или поздно. В любом случае, все быстро забывается, и когда я вернусь известным фотографом, меня примут с распростертыми объятиями, все двери распахнутся передо мной. Конечно, так и будет. Настоящая жизнь не похожа на землетрясение. Трещины иногда появляются, но чаще всего это поправимо. Не то что бездна в научно-фантастических фильмах, которую невозможно преодолеть. Просто конец первой части и начало части второй, вот и всё.

Но пилуизм восторжествовал – пилуизм и санджаизм, его делийский брат-близнец. Когда-то Дели и Бомбей ненавидели друг друга. Люди Бомбея с презрением смотрели, как люди из Дели лижут задницу власти, а потом, повернув к себе другой стороной, сосут ей вялый член. Делийцы издевались над стремлением бомбейцев заграбастать как можно больше денег. В новом альянсе объединились темные стороны тех и других. Коррупция денег и коррупция власти объединились в сверхкоррупцию, которой ничто уже не могло противостоять. Я этого не предвидел, а вот леди Спента Кама давным-давно интуитивно это постигла.

Лучшее, что в нас есть, тонет в наших пороках.

Этой паре все было нипочем. Закон был бессилен против Пилу, да и Санджай тоже казался неуязвим. Даже когда его спортивный самолет заглох в воздухе, потому что он, как круглый дурак, делал мертвую петлю над официальной резиденцией своей матери, он умудрился совершить аварийную посадку. О, это варварство Калигулы, процветавшее в Индии во время консульского правления двух жутких близнецов! Нападения, запугивания, аресты, избиения, поджоги, запреты, подкуп, продажность, бесстыдство, бесстыдство, стыд.

Я знаю, что теперь всё иначе. Четверное покушение. Знаю. Люди скажут, что я слишком долго отсутствовал, что не понимаю ситуации: она не такая, какой я ее изобразил, она никогда не была такой, а была в чем-то лучше, в чем-то хуже.

Но я скажу, как это видится мне теперь, через столько лет. Как если бы что-то вдруг кончилось на середине моего жизненного пути. Необходимое окончание, без которого вторая его часть была бы невозможна. Значит, свобода? Не совсем. Не освобождение, нет. Скорее, развод. Развод, в котором я не был стороной, стремившейся к разрыву отношений. Я просто сидел и ждал, говоря себе, что все наладится: она одумается и вернется ко мне, и все-все будет хорошо. Но она не вернулась. А теперь слишком поздно, мы оба постарели, связующие нас нити не оборвались – они просто давным-давно истерлись. В конце любого брака настает момент, когда нужно отвернуться от жены, от невыносимо прекрасных воспоминаний о том, как это было, и повернуться лицом к тому, что впереди. Вот кем я был на данной стадии моего повествования. Определенно – пострадавшей стороной.

Итак, прощай, моя страна. Ты можешь быть спокойна: я не постучу больше в твою дверь. Не стану будить тебя ночными звонками и вешать трубку. Не пойду следом за тобой по улице, когда ты появишься с кем-нибудь другим. Мой дом сожжен, родители мертвы, а те, кого я любил, по большей части разъехались. Тех же, кого я до сих пор люблю, я должен оставить навсегда.

Я живу – я охочусь – в одиночку.

Индия, я купался в твоих теплых водах и бегал, счастливый, по твоим высокогорным лугам. Ну почему все, что я говорю, рано или поздно начинает звучать как филми-гана– пошлая песенка из болливудского фильма. Ладно: я бродил по твоим грязным улицам, Индия, я переболел всеми болезнями, какие могут вызвать твои микробы. Я ел горький хлеб твоей независимости и пил тошнотворно сладкий чай в придорожных чайных. Долгие годы потом твои малярийные комары продолжали кусать меня, где бы я ни оказался, и во всех пустынях, во всех полуденных странах этой земли меня безбожно жалили кашмирские пчелы. Индия – моя terra infirma, мой водоворот, мой рог изобилия, мой народ. Индия – мое чересчур, мое все разом, моя сказка, моя мать, мой отец и моя первая правда. Возможно, я недостоин тебя, ведь я сам не без греха, я это признаю. Возможно, мне не постичь того, что с тобой происходит, что, быть может, уже произошло. Но я достаточно стар, чтобы сказать: эту новую твою ипостась у меня уже нет охоты – и потребности – понимать.

Индия, источник моего воображения и моей ярости, земля, разбившая мне сердце.

Прощай.

9. Мембрана

Одна вселенная сжимается, другая расширяется. Ормус Кама в середине 1960-х покидает Бомбей и направляется в Англию. Он вновь обрел себя, он чувствует, что его жилы снова наполняет подлинная его суть. Самолет отрывается от родной земли, и так же взмывает его душа: он без малейшего сожаления сбрасывает старую кожу, пересекает эту границу, словно ее не существует, – как змея, как трансформер. Рядом с ним пассажиры третьего класса прячутся в кокон безразличия; в тесноте салона их жизни соприкасаются с жизнями незнакомцев, но они упорно ничего не видят вокруг, чтобы убедить себя, что сами невидимы. Вырвавшись на волю, личность Ормуса не может принудить себя к таким условностям. Его «я» обрело крылья. Оно сбросило с себя оковы. Он открыто и подолгу вглядывается в своих соседей, чтобы их запомнить; эти люди вместе со мной отправляются в Новый Свет;он даже заговаривает с ними, улыбаясь своей обезоруживающей улыбкой.

«Добро пожаловать на „Мэйфлауэр“» [132]132
  « Мэйфлауэр» – так назывался корабль, доставивший в Америку первых поселенцев (1620).


[Закрыть], – приветствует он их, хватая за руки проходящих мимо его кресла: испуганных одуревших крестьян из дальних деревень, направляющихся в неведомые царства; покрытых капельками пота служащих в дешевых костюмах; хмурых дуэний, сопровождающих молодую невесту в чадре, еле живую в своем розовом гхарара, слишком обильно украшенном золотой тесьмой; беспечного школьника, впереди у которого четыре года жалкого существования в английском пансионе, – и детей. Дети везде. Дети бегают по проходам, изображая летящий самолет, к неудовольствию команды лайнера, или же стоят неподвижно с серьезным видом на своих сиденьях, лучше взрослых сознавая важность этого памятного дня; или же вопят, протестуя против ремней безопасности, как умалишенные, на которых надели смирительную рубашку. На детях живописные мешковатые шерстяные свитера практичного серого и синего цвета; сама их одежда кричит об отчужденности от нового дома, которого они еще не видели, о том, как трудно им будет приспосабливаться к жизни в северных краях, где так мало света.

Мы – дети-пилигримы, думает Ормус. Первый камень, на который мы ступим на новой земле, мы назовем Бомбей-Рок [133]133
  Первые поселенцы, прибывшие в Америку («отцы-пилигримы»), высадились у скалы Плимут-Рок.


[Закрыть]. Бум-чикабум, чикабум-бум.

Сам он тщательно оделся в это путешествие, облачившись в неформальный костюм американца; на нем бейсболка с надписью «Янки» [134]134
  « Янки» – знаменитая бейсбольная команда.


[Закрыть], визитка поколения битников – белая футболка с небрежно отрезанными рукавами, часы с Микки-Маусом. Есть и кое-что от Европы, а именно – черные хипповые джинсы, которые он буквально стянул с зачарованного итальянского туриста у Врат Индии: впечатлительный малый, один из первых длинноволосых европейцев, явившихся сюда ради океанских пляжей и духовного просветления, оказался совершенно не готов противостоять потрясающей способности Ормуса Камы к внушению и остался стоять столбом, сжимая в правой руке солидную пачку денег, а на загипнотизированной левой повис подарок Ормуса – аккуратно сложенная лунги [135]135
  Лунги– набедренная повязка.


[Закрыть].

Хотя Англия – конечный пункт моего путешествия, она не является моей целью, говорит костюм Ормуса, старушка Англия не сможет удержать меня: как бы она ни вертелась, по мне так она уже отбросила коньки. История движется дальше. Сегодняшняя Англия – это эрзац Америки, ее отдаленное эхо, Америка с левосторонним движением. Конечно, Джесс Гэрон Паркер – белая американская шваль и ему хочется петь как черные мальчики, но «Битлз», прости господи, «Битлз» – это белая английская шваль, и они пытаются петь как американские девочки. Кристалз-Ронеттс-Ширелз-Чантелз-Чиффонз-Ванделлаз-Марвеллетс – почему бы вам, ребята, не надеть платья с блестками и не уложить ваши симпатичные патлы в «воронье гнездо», а еще лучше сделать операцию по изменению пола – идти до конца.

Так он размышляет, не побывав еще ни разу ни в Англии, ни в Америке, ни в какой другой стране, кроме той, где он родился, которую покидает теперь навсегда без малейшего сожаления, даже не оглянувшись назад: я хочу в Америку, где все такие же, как я, ведь все откуда-то приехали в эту страну. Все эти истории, гонения, преследования, резня, пиратство, рабство; все эти тайные ритуалы, повешенные ведьмы, плачущие деревянные девы и упрямые рогатые боги; все эти страсти, надежды, жадность, излишества, которые складываются в немыслимую, шумную, лишенную истории, создавшую самое себя нацию, результат смешения и встряски; все эти разнообразные формы искаженного английского, которые вливаются в самый живучий в мире английский; и наконец вся эта контрабандная музыка. Барабаны Африки, когда-то отбивавшие сообщения на безграничных просторах, где даже деревья рождали музыку, например поглощая воду после засухи. Прислушайтесь, и вы услышите: йикитака – йикитака – йикитак. Польские танцы, итальянские свадьбы, греческая цитра. Пьяные ритмы святых сальсы. Спокойная музыка сердца, исцеляющая наши страждущие души, и горячая демократичная музыка, заставляющая наши ноги пускаться в пляс. Но завершит американскую историю не кто иной, как этот юноша из Бомбея, который возьмет музыку и подбросит в воздух, и ее падение вдохновит целое поколение, два поколения, три. Эй, Америка! Играй ее, она твоя.

Пока пассажиров просят оставаться на своих местах, он, как на троне, восседает в узком кресле, умудряясь раскинуться в этом ограниченном пространстве с совершенной, даже царственной непринужденностью. В странах, над которыми он пролетает, другие цари заняты своими делами. Король Афганистана выступает в роли гида для богатых путешественников, а в магазинах на главной улице его столицы продаются блоки гашиша с подтверждающим его сорт и качество государственным клеймом; шах Ирана занимается любовью с женой, чьи стоны наслаждения смешиваются с воплями тысяч людей, сгинувших в застенках САВАК; королева Англии обедает с Львом Иудейским [136]136
  Имеется в виду император Эфиопии Хайле Селассие I (1892–1975).


[Закрыть]; король Египта лежит на смертном одре. (Так же, как в Америке – волшебной стране, медленно, но верно приближающейся к кроне личного Дальнего Дерева Ормуса, – Нэт «Кинг» Коул.)

А земля продолжает непредсказуемо, беззаконно вращаться.

Не все, кто летит на Запад, этому рады. Вайрус Кама сидит в напряженной позе между матерью и братом; он чувствует, как увеличивается расстояние между ним и заключенным в тюрьму Сайрусом, и по мере того как натягивается нить, связующая двух близнецов, его пустое лицо все больше искажается скорбной гримасой. Розовая невеста тихонько плачет под своей чадрой, а ее потная охрана не обращает на нее никакого внимания. Спента Кама погружена в молитву; она скрестила пальцы, направляясь на свидание с Уильямом Месволдом: сейчас на карту поставлено ее будущее.

Ормус закрывает глаза; его относит все дальше от покинутого сознания, в сторону тревожного авиационного сна. В коридорах Лас-Вегаса своей души он преследует дракона, который есть одновременно и сгусток небытия, и его брат-близнец Гайомарт. Прошлое исчезает. Вина покинула его только вчера и теперь ждет его впереди, она – его единственное будущее. Качай меня, все глубже погружаясь в сон, обращается Ормус Кама к Судьбе. Укачай меня, как дитя, в объятиях музыки. Тряси меня, словно погремушку; тряси меня, но не сломай; и кати меня, кати, кати – будто гром, будто камень.

Когда они пролетают над – что там внизу: Босфор? Золотой Рог? или это одно и то же? – Стамбулом, Византией, чем бы то ни было, то, одуревший от перелета, оторванный от равнодушной земли, он чувствует некое сопротивление воздуха. Что-то сдерживает поступательное движение лайнера. Как будто поперек неба натянута прозрачная мембрана, эктоплазменный барьер. Стена. А там, на вершинах облачных столбов, – не вооруженные ли молниями призрачные пограничники, готовые открыть огонь? Но выбора нет, это единственный путь на Запад, так что вперед, неси этих отбившихся от матери жеребят вперед. Но она пружинит, эта невидимая завеса, она толкает и толкает самолет назад – бо-инг! бо-инг! – и наконец «Мэйфлауэр» прорвался сквозь нее! Он прорвался! Солнечные лучи, отражаясь от крыла самолета, слепят, заставляя глаза слезиться. И когда он пересекает эту невидимую границу, то в какой-то миг, пораженный ужасом, видит в месте разрыва чудеса – видения, которые не описать словами, тайны основ бытия, подобные элевсинским мистериям [137]137
  Элевсинские мистерии– древнегреческие празднества в честь богини Деметры, Персефоны и бога Диониса в г. Элевсине, близ Афин.


[Закрыть], ослепительные, невероятные. Он чувствует, что каждую косточку его тела облучает нечто, исходящее из небесной прорехи, что он мутирует на уровне клетки, гена, частицы. Что из самолета он выйдет другим – не тем, или не вполне тем, кем вошел в него. Он пересек временную зону, перешел из вечного прошлого детства и юности в неизменное «теперь» взрослой жизни: настоящее время присутствия, которое станет разновидностью претерита – прошлым отсутствия, когда он умрет.

Мгновенное видение застает его врасплох и лишает самообладания. Через несколько секунд небеса смыкаются; остаются только колонны облаков, след самолета, анахронистичный силуэт луны и бесконечность со всех сторон. Он чувствует, что у него дрожат пальцы; биохимические колебания пронзают его тело, как бывает, когда тебе дают пощечину, унижают твое достоинство или просто какой-нибудь пьяный наклоняется близко к твоему лицу и обзывает тебя задницей, – так бывает, когда ты оскорблен. Ему не нужно этого избранничества; он предпочел бы, чтоб мир оставался реальным: тем, что есть, и не более, но он знает за собой это свойство – ускользать за грань вещей. И теперь, когда он поднялся в воздух, чудесное захватило его, хлынув через расколотое небо, и он приобщился его тайн. Солнечный свет окутывает его, как мантия. «Оставь меня, – просит он. – Я просто хочу петь свои песни». Его правая рука, пальцы которой еще дрожат, касается левой руки матери и сжимает ее.

Спента потрясена неожиданными словами Ормуса, которые не может не отнести на свой счет, и сбита с толку противоречащим им пожатием. Физические проявления привязанности нечасты и нехарактерны для Спенты и Ормуса. Она чувствует головокружение и краснеет, как молоденькая девушка. Она поворачивается, чтобы взглянуть на сына, и сразу в животе у нее что-то обрывается, как будто самолет упал в воздушную яму глубиной в несколько тысяч футов. Лучи солнца освещают Ормуса, но она чувствует присутствие и другого света – исходящего от него сияния той же природы. Спента, б о льшую часть своей жизни проводящая в обществе ангелов, как будто впервые видит своего сына. И это его она хотела отговорить ехать с нею в Англию; он – последняя плоть от плоти ее, а она готова была порвать их кровные узы. Ее охватывает раскаяние. Боже мой, думает она, мой сын уже не просто мужчина, он почти что юный бог, и в этом нет моей заслуги. Неумело накрывая другой рукой его руку, она спрашивает:

– О чем ты думаешь, Орми? Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Он качает головой с отсутствующим видом, но она настаивает, движимая нахлынувшим чувством вины:

– Ну хоть что-нибудь, я ведь могу тебе чем-нибудь помочь.

Словно очнувшись от сна, он говорит:

– Мама, ты должна меня отпустить.

Оставь меня.Значит, это все-таки было прощание, думает она, и глаза у нее вдруг наполняются слезами.

– Что ты говоришь, Орми, разве я не была тебе…

Она не может закончить фразу, потому что уже знает ответ: нет. Хорошей матерью? Нет, нет.

Охваченная стыдом, она отворачивается. Она сидит между сыновьями. Ардавираф Кама застыл в своем кресле у иллюминатора – он покоен, безмолвен, на лице – отрешенная улыбка. Блаженная гримаса идиота. Мы сейчас переходим воздушный мост, понимает Спента. Мы тоже держим путь из одного мира в другой; в прежнем мы уже умерли, в новом еще не родились, и эта воздушная парабола – наш мост Чинват. С той минуты, как мы поднялись на борт самолета, нам остается только двигаться вперед путем нашей души, чтобы познать, что есть лучшего и худшего в человеческой природе. Нашей собственной природе.

Она решительно поворачивается к Ормусу и продолжает уговаривать его: возьми хотя бы немного денег.

Он соглашается принять пятьсот фунтов. Пятьсот фунтов – большие деньги, на них можно скромно жить полгода, а то и больше. Он берет их, потому что знает, что дарителем здесь выступает он. Предметом этой сделки является ее, а не его свобода. Он уже свободен. А теперь она покупает у него свою свободу, и он позволяет ей это сделать. Цена более чем справедливая.

Он прошел сквозь мембрану. Теперь для него начинается новая жизнь.

Европа расстилается под ним волшебным ковром и нежданно-негаданно дарит ему Клеопатру. Рядом с ним вдруг оказывается девушка-индианка; она сидит на корточках в проходе, рядом с его креслом. Ее длинные распущенные волосы падают на длинную рубашку и черные леггинсы – униформу эстетствующих битников метрополии. Она обращается к нему доверительно, страстно. Это я, милый, говорит она, ты не ожидал меня увидеть? Он признается, что да, действительно, он малость сбит с толку. Не дразни меня, восклицает она, состроив капризную гримаску. Ты не был таким сдержанным в гостиничном номере, когда играл моим умащенным и благоуханным телом и наши громкие стоны тонули в шуме морских волн в час прилива, освещенных лунным сиянием. Ты обрушивался на меня, словно прибой. Ты говорил, что я самая красивая девушка на свете, на вершине страсти ты поклялся, что я твоя единственная, et cetera [138]138
  И так далее ( лат.).


[Закрыть], что же ты удивляешься, что я здесь, лечу тем же рейсом, как мы договорились, и будем жить счастливо в старом добром городе Лондоне, et cetera, et cetera, et cetera.