Текст книги "Земля под ее ногами"

Автор книги: Ахмед Салман Рушди

Хотя, конечно же, возможно и другое: это первое крупное бедствие, вызванное столкновением двух миров, описанных Ормусом Камой в его брошюре, над которой столько смеялись во всем мире, – начало невообразимого конца.

Она одна, когда это происходит. Может быть, она стоит под гигантским ясенем, на террасе, потягивая «Маргариту» с текилой третьего поколения, думая о выставленных напоказ гениталиях старого романиста или об Ормусе Каме и его перевязанном глазе, его головных болях и пророчествах. Или о будущем; обо мне. Представив это, я снова увидел ее в мертвой тишине фотообраза. Кричат ли птицы, ветер ли завывает в листве деревьев, а джунгли позади виллы «Ураган» наполнены звуками, словно на острове Просперо [322]322
  Отсылка к фильму П. Гринуэя «Книги Просперо», по мотивам драмы У. Шекспира «Буря».


[Закрыть], – я об этом ничего не знаю. Буря приближается, но мне не интересны ни волшебство, ни узурпация.

Или она не одна. Какой-то калибан [323]323
  Калибан– грубый, злобный человек (по имени персонажа из драмы У. Шекспира «Буря»).


[Закрыть]появляется из джунглей, чтобы заявить свои права. Она в опасности. Или нет, всё не так. Она борется. Нет, никакой борьбы. Там никого нет. Пилот солгал, чтобы выглядеть более порядочным, чтобы сохранить лицо. Еще какой-то человек там – это фантом, плод воображения. Она одна, в руках у нее «Маргарита», она любуется великолепным закатом. В последние минуты жизни она созерцает красоту мира. Может быть, она поет. Мне нравится думать, что она поет на фоне оранжево-лилового неба.

Я глух ко всему остальному, но ее героический голос, вознесшийся в песне, – я слышу его.

Потом земля просто открывается, словно рот, и заглатывает ее.

Одновременно она поглощает и огромный кусок Тихоокеанского побережья. Глубина разлома огромна – одиннадцать метров. Кипящий океан врывается в него и заполняет эту прореху в реальности, изрыгающую высоко в небо воду, землю и огонь. Жертвы, без вести пропавшие, исчисляются десятками, сотнями тысяч.

Земля смыкается над ее телом, грызет, жует, глотает – ее нет.

Я не могу собраться с мыслями. Боюсь, что я несколько не в себе. О, она превращена во прах, она – на дне бездны! – Вина – радость жизни, символ нашей человечности – исчезла! В этот век исчезнувших – сколько людей числится без вести пропавшими – человечество отдает богу земли свое величайшее достояние – Вину! – а божество, вместо того чтобы удовольствоваться полученным даром, становится еще более жадным, его аппетит растет, переходит все пределы, и оно заглатывает еще сотню тысяч. Ормус, она потеряна для нас обоих, раздавлена этими грязными объятиями! Ты сам сказал, Ормус, это твои слова: земля учится исполнять рок-н-ролл. Безумец, винить мне тебя или обнять? Не ты ли призвал это несчастье, напророчив его своими песнями? Тогда спой еще и верни ее обратно, к жизни – ради себя, ради меня!

 
Ее, ту, так любимую, что лира
Всех плакальщиц на свете превзошла,
Вселенную создав над нею плачем —
Вселенную с полями и ручьями,
С дорогами, с лесами, со зверьем;
Всходило солнце в жалобной вселенной,
Такое же, как наше, но в слезах,
Светилось там и жалобное небо,
Немое небо в звездах искаженных…
Ее, ту, так любимую… [324]324
  Рильке Р.-М.Орфей. Эвридика. Гермес (из сб. «Новые стихотворения»). Пер. В. Микушевича.


[Закрыть]
 

Личные трагедии меркнут в сравнении с масштабами катастрофы. Сколько погибших, какие разрушения! Случившееся – удар по национальному духу, и не только: весь род человеческий перестал чувствовать себя в безопасности. Дороги, мосты, аэродромы – горы руин, если они не ушли под воду, на дно наступившего на сушу моря. Проводятся колоссальные по своим масштабам действия по ликвидации последствий катастрофы, и доступ в зону бедствия закрыт для всех, кроме военных и спасателей. Лишь несколько журналистов новостных телепрограмм да еще фотографы получили аккредитацию, их берут на борт армейских вертолетов. Чтобы другие страны оказали помощь, требуются фотографии. Вот тут мы и можем пригодиться. Мое удостоверение из агентства «Навуходоносор» – у меня так и не дошли руки официально оформить свой уход – дает мне право на полет.

Так что когда фотография Вины появляется на первых полосах мировой прессы, когда она становится лицом этой катастрофы, я нахожусь в самом центре разрушений. Я вижу сцены из Босха: оторванные детские головы висят на ветках сломанных деревьев, из каменных глыб, подобно паре рапир, торчат вверх голые женские ноги – сцены, способные повергнуть в ужас даже военных фотографов. Я не в курсе, что принимаю участие в создании мифа. Даже когда ответственный за перемещение прессы полковник лезет из кожи вон, чтобы организовать незапланированный полет на место исчезнувшей виллы «Ураган», я еще ничего не понимаю. Я думаю, что это просто дань столь характерному для Запада культу знаменитостей. По-своему, он прав: это добавит еще несколько броских колонок к газетным статьям, а если перевести в доллары, то это сулит немалую выгоду. Что же касается видов, то в них нет ничего особенного: раскуроченная земля, отхвативший часть суши океан, вырванные с корнем деревья. Нигде ни беседки, ни бассейна, ни мертвой старлетки. И тут я неожиданно теряю самообладание. Я плачу, пока из носа не начинает течь ручьем. Я скулю, как собака на могиле умершей хозяйки. В конце концов один из звукоинженеров-телевизионщиков просит меня заткнуться, так как я заглушаю даже звук мотора, мои страдания мешают им снимать.

Эти каменные глыбы – ее надгробие, эта распахнутая земля – ее могила. Я кричу ее имя. Вина. Вина.

После приземления, на военном аэродроме в Гвадалахаре, ко мне подходит полковник, на вид мой ровесник: «Вы ведь ее знали?» – «Да», – говорю я. – «Значит, это ваша фотография?» Он достает бумажник, в нем – сложенный снимок Вины, балансирующей на залитой текилой улице. Я уставился на расплывающийся образ на помятом и грязном газетном листе, ветер пытается вырвать его из моих рук. «Сеньор, это тяжелое время для вас, – говорит полковник, – и я выражаю вам свое глубокое сочувствие, но, пожалуйста, не могли бы вы оставить на этом снимке свой автограф?»

В полубессознательном состоянии я ставлю подпись.

Ормус Кама прибывает в Гвадалахару в черном льняном костюме, на глазу – черная бархатная повязка. Он опирается на большого Уилла Сингха и древнюю Клею, фаланга Сингхов защищает его от остального мира. Он занял два этажа гигантского отеля «Хайат» на Плаза дель Соль, в новой части города Сона-Роса: один этаж для себя, другой – для Сингхов. Клея разыскала меня в моем более скромном прибежище в Старом городе: «Пожалуйста, приходите. Вы – единственный из всех людей, кого он хочет видеть».

Узкое печальное лицо Клеи несет груз огромных очков в строгой пластиковой оправе, линзы настолько толстые, что без них она, должно быть, почти слепа. Я не могу понять, сколько ей лет: может быть сколько угодно – от шестидесяти до ста. А что касается ее преданности Ормусу, ее неустанной готовности служить ему, то на этот счет не может быть никаких сомнений.

– Прошло немало времени, – говорю я. (Подразумевая: что я могу сказать этому разбитому горем, безутешному сердцу? Именно я, один из всех людей. Сказать ли мне правду? Где кончается честность и начинается жестокость? Что важнее: моя потребность рассказать, что я был ее любовником, или его потребность не знать об этом? Пусть живет в неведении. У него достаточно забот, – этот надвигающийся конец света и так далее.)

Клея поджимает губы, разглаживает складки на длинной, с поясом, юбке, чуть покачивая головой. Она не одобряет мой ответ.

– Когда-то вы были друзьями, – говорит она, как будто это что-то меняет.

Я покорно следую за нею в ожидающий нас лимузин.

Этаж Ормуса в «Хайат» – как палуба «Марии Селесты», здесь царит леденящая кровь тишина. Это пятизвездочный город-призрак на вершине живого города. Интерьер изменен в соответствии с минимализмом Ормуса. Убрали почти всю мебель, картины, украшения, даже некоторые двери сняли. Стены затянуты белой тканью, ковры тоже покрыты белым. У лифта – маленькое объявление, призывающее снимать обувь. Это закрытый мир, где нельзя ходить в обуви.

В поисках великого человека я неслышно шагаю в носках по мягкой лунной поверхности. Наконец я слышу звук акустической гитары, доносящийся из комнаты, которая все еще может похвастаться дверью. Это старая песня, и я сразу узна ю ее, даже несмотря на новые слова.

All my life, I worshipped her. Her golden voice, her beauty's beat. How she made us feel, how she made me real, and the ground beneath her feet.

And now I can't be sure of anything, black is white, and cold is heat; for what I worshipped stole my love away, it was the ground beneath her feet.

She was my ground, my favorite sound, my country road, my city street, my sky above, my only love, and the ground beneath my feet.

Go lightly down your darkened way, go lightly underground, I'll be down there in another day, I won't rest until you're found.

Let me love you true, let me rescue you, let me lead you to where two roads meet. О come back above, where there's only love, and the ground's beneath your feet [325]325
  Я боготворил ее всю жизнь. Ее золотой голос, биение красоты. Боготворил за то, что она разбудила наши чувства, сделала меня настоящим, – и землю под ее ногами. / А теперь я не уверен ни в чем, черное – это белое, холод – это зной; ведь то, чему я поклонялся, украло мою любовь, – земля под ее ногами. / Она была моей землей, моей любимой музыкой, моей проселочной дорогой, моей городской улицей, моим небом над головою, моей единственной любовью – и землей под моими ногами. / Иди же легко своей темной дорогой, найди свой легкий путь под землею, я буду там через день с тобою, – пока не найду тебя, не успокоюсь. / Позволь любить тебя преданно, позволь спасти тебя, позволь повести туда, где встречаются два пути. О, вернись наверх, здесь только любовь – и земля под твоими ногами.


[Закрыть].

– Может быть, в ином мире она не умерла. Я должен разыскать ее там, – говорит он, увидев меня, дрожащего, остановившегося в замешательстве в дверном проеме.

Его предполагаемая альтернативная реальность стала версией созданного Рильке мира траура, космоса-плача, совсем как наш, но расположен он иначе, на других, неведомых орбитах. Мир горя, оживший в песне, в искусстве. Где бы то ни было. Я стряхиваю с себя чары музыки. Она мертва, все эти фантазии бесполезны.

– Она никому не верила, и была права, – говорю я. – Даже земля ее предала. И все же она была готова делать ставку на любовь, и это был героизм, ничуть не меньше. – Я замолкаю, избегая подробностей: любви к кому, к скольким. Пусть будет так.

Он сидит, скрестив ноги, на полу в пустой комнате, с двенадцатиструнной гитарой на коленях. Выглядит он ужасно: поредевшие волосы почти все седые, кожа болезненного серого цвета. В нем никогда не было лишнего веса, а теперь он просто кожа да кости. Он выглядит стариком. Ему всего пятьдесят два.

– Это был ты? – спрашивает он, не глядя в мою сторону. – На вилле, тот, другой, это был ты? Эта фотография и так далее. Я должен знать.

– Нет, – говорю я. – Снимок был сделан раньше. А туда я приехал уже после всего, вместе с прессой.

Молчание. Он кивает, медленно, дважды:

– О'кей. – Это он принимает. – Я всегда знал, что были другие, другой, – говорит он бесцветным голосом, все еще глядя на струны гитары. – Я сам просил избавить меня от подробностей. Единственное, что она сказала: он совсем не похож на меня.

(Я помню кое-что другое из сказанного ею. Вы двое похожи гораздо больше, чем ты думаешь. Только он идет вниз… а ты на пути наверх.)

– Она говорила только, – продолжает Ормус, – что это было физическое влечение, в то время как нас связывало единственно настоящее – любовь. (Его губы горестно дрожат. Как, оказывается, и мои.) Это было одновременно и больно, потому что я явно не мог удовлетворить все ее потребности, и утешительно, потому что свидетельствовало о том, что она бы осталась со мной. Но теперь в газетах пишут, что другой, кем бы он ни был, выглядел в точности как я. Они даже какое-то время думали, что это был я. Они позвонили, чтобы узнать, был ли я в Мексике. Клее и всем остальным пришлось поучаствовать в этой истории. Смешно, правда? Я услышал о ее смерти только тогда, когда люди решили узнать, не труп ли я сам.

– Это всего лишь выдумки, – отвечаю я. – Насколько мне известно, даже следа нет кого-то другого, не говоря уж о том, чтобы описать его. Или ее. Это просто выдумки газетчиков.

– Пока она была жива, мне удавалось не думать о нем. Теперь я должен знать, кто он. Он – моя дверь к ней, ты это понимаешь. К ней, в ее подземный мир, в ее другую реальность. Он, кем бы он ни был, может помочь мне найти ее. Он может вернуть ее. Сказать тебе, кто он, как я думаю?

Мое сердце тяжело стучит.

– Кто? – спрашиваю я.

– Это Гайо, – отвечает он. – Гайомарт, мой брат-близнец, который вырвался из моей головы. Все сходится, разве ты не видишь? Она трахалась с нами обоими, ей нужно было знать обе стороны этой истории. И, возможно, он умер вместе с нею, но не исключено, что он все еще там. Я должен знать.

Теперь я вижу, что он действительно не в своем уме. Его сознание проясняется ненадолго, а потом снова погружается в долгую, разрушительную спячку, он больше не способен видеть реальность за пределами своих одетых в саван стен.

– Ты ошибаешься, – говорю я ему. – Это бессмысленно, глупо. Просто пой свою песню, Ормус, спой ее и попрощайся.

– Ты не понимаешь, – говорит он, впервые посмотрев мне в глаза. – Тайна ее жизни теперь так же ужасна, как факт ее смерти. Ты был ее другом, Рай. Я знаю, наши пути разошлись, но ты ей всегда нравился. Помоги мне.

Пора уходить. Я пожимаю плечами и качаю головой.

Нет.

Он кричит мне вслед. Место землетрясения,он хочет знать, – там прочно?Этот вопрос заставляет меня обернуться.

– Там все разрушено, если ты это имеешь в виду, – отвечаю я. – Как будто бы ты сфотографировал красоту и потом целенаправленно разрушил всё на снимке. Так это выглядело.

Он качает головой.

– Все кругом истончается, – замечает он. – Не думаю, что земля выживет, она недостаточно прочна. Эти места, где она не выдерживает, эти разрывы, они должны быть полупрозрачными. Ты ведь видел это, правда? Эту хрупкость. Всю эту непрочность.

– Я видел катастрофу, – говорю я. – Я видел место ее смерти.

Ормус сделает все возможное – а может он очень много, – чтобы отыскать призрачного любовника Вины. Он будет обращаться в детективные агентства, предлагать вознаграждения. Когда это станет известно в Нью-Йорке, а значит, везде, люди будут посмеиваться. Он делает из себя посмешище, но ему все равно.

Неоднократно (как я потом узн а ю от Клеи Сингх) нанятые им детективы указывают на меня. В этих случаях Ормус лишь смеется, увольняет их и нанимает новых.

Он уверен, что может видеть под поверхностным слоем бытия другую правду, – но не способен видеть то, что происходит у него под носом.

У нас с Ормусом есть нечто общее. Мы оба пытаемся убедить себя в реальности существования женщины, которую любили, стараемся сохранить память о ней, сделать эту память более содержательной. Да, мы оба мечтаем о воскресении, о ее невозможном возвращении из мертвых – нашей Вины, такой, какой она была. Эти желания, однако, ничего не значат. После смерти Вину присвоила себе другая сейсмическая сила. Она пожирает ее, пожирает и извергает обратно в виде тысяч и тысяч ужасающих осколков.

Имя этой силы – любовь.

16. Вина Divina [326]326
  Божественная ( лат.).


[Закрыть]

Конечно же, я всегда знал, что ее любили. Общеизвестные факты из жизни Вины-знаменитости не оставляли никаких сомнений в том, что люди в самых дальних уголках Земли, где она никогда не бывала, были покорены красотой ее голоса; что миллионы мужчин мечтали о ее теле и видели его в своих снах; что женщины самого разного возраста восхищались ее искренностью и были благодарны ей за это, так же как и за ее бесстрашие, ее музыкальность; что, когда она участвовала в кампаниях против голода или за облегчение долгового бремени для стран третьего мира, или в защиту окружающей среды и в поддержку вегетарианства, мировые лидеры, предполагавшие, что смогут взять покровительственный тон в общении с нею, похлопать ее по плечу и забыть о выдвигаемых ею требованиях, сначала чувствовали, что она произвела на них впечатление, затем оказывались в ее власти и шли на значительные уступки, не устояв перед ее интеллектом, целеустремленностью и проницательностью; что она была необычайно знаменита, невероятно фотогенична, ошеломляюще сексапильна и с нею было просто очень весело; и что она была первой суперзвездой века самоисповедания, готовой обнажить свои шрамы, выставить на всеобщее обозрение свою личную жизнь, открыто говорить о своих ранах, ошибках, провалах, она нашла прямой путь к мучимым стыдом и сомнениями сердцам во всем мире, и несмотря на всю ее неординарность, ее влияние и успех, ее воспринимали как совершенно обычную женщину, не без недостатков, но достойную, сильную и слабую одновременно, независимую и уязвимую. Она была рок-богиней золотого века, но, как это ни невероятно, при всем при том она была одной из нас.

Зная все это, я все же оказался совершенно не готов к масштабу всемирного отклика на ее смерть. Она была все-таки «всего лишь певицей, не более того», даже не Каллас и не Сазерленд, а просто популярной исполнительницей, принадлежавшей к «низшему культурному слою», чья рок-группа «VTO» распалась почти два года назад. Ее попытка вернуться на сцену не была триумфальной, ее сольный диск продавался, но не слишком хорошо. Налицо были все признаки гаснущей звезды. Учитывая ее славу, было нетрудно предсказать, что смерть ее будет активно освещаться в прессе, на радио и на телевидении, что где-то соберутся группы ее горюющих поклонников, слезы, зачастую крокодиловы, будут литься ручьем, как и подобает в таких случаях; будут слышны и намеренно желчные голоса профессиональных пловцов против течения, стремящихся запятнать ее память и опорочить ее; можно было предположить даже, что всплывут кое-какие скандальные подробности. Но более бурная реакция была бы абсолютно беспрецедентной. Ретроспективы, альбомы-посвящения, благотворительные взносы, резкий скачок продаж старых дисков, пара концертов в память о ней – и все вернулось бы на круги своя: таковы были обычные, полагающиеся в подобных случаях ритуальные действия.

Умершая Вина, однако, приберегла для всех нас сюрприз.

Эта мертвая богиня, обитающая в мире ином пост-Вина, царица Подземного мира, сменившая на троне Персефону, превратилась в нечто ошеломляющее. Живая, на пике популярности, она была всеми любима, она была иконой, вдохновенной артисткой, харизматической скандалисткой, но всё же не более того, не будем преувеличивать. Она умерла, когда содрогнулся мир; и ее смерть потрясла этот мир, и он стремительно вознес ее, как падшего Цезаря, в ранг божества.

После великого землетрясения 1989 года футболист Ахилл Гектор был немедленно отпущен целым и невредимым похитившими его людьми, став таким образом единственным человеком, для которого эта страшная трагедия обернулась удачей. На пресс-конференции он говорит, что чувствует себя заново родившимся, что, так близко соприкоснувшись со смертью, ощущает эту вновь дарованную ему свободу как жизнь после смерти, как самый настоящий рай земной для нас, смертных. Эти неосторожные слова, разумеется, вызывают осуждение церковных иерархов, и он, пристыженный, вынужден отказаться от своих высказываний, полных радостных гипербол.

Тем временем потрясающая воображение жизнь после смерти Вины Апсары раскручивается неудержимой спиралью, с которой ни светские, ни церковные власти ничего не могут поделать, она не поддается никакой цензуре и контролю.

Узнав о ее смерти, люди повсюду выходят на улицы, независимо от местного времени, выталкиваемые из домов силой, названия которой они еще не знают. Не новость о землетрясении побуждает их к действию, они скорбят не о сонмах погибших мексиканцев – они скорбят о ней. Трудно оплакивать смерть людей, которых ты никогда не знал, можно разве что выразить сожаление общепринятыми способами; истинно скорбящие по сотням тысяч жертв землетрясения – среди погибших. Но Вина – не незнакомка. Толпы знают ее, снова и снова на улицах Йокогамы, Дарвина, Монтевидео, Калькутты, Стокгольма, Ньюкасла и Лос-Анджелеса люди говорят о ее смерти как о личной утрате, как о семейном горе. Ее смерть в мгновение ока возродила их чувство великого родства, принадлежности к единой семье человечества.

На линии огня во всех горячих точках, в едких испарениях древней вражды, мужчины и женщины собираются вместе на изрытых воронками дорогах и на простреливаемых снайперами тропах, чтобы обнять друг друга. Ормус Кама всегда мечтал о том, чтобы люди – как и он сам – научились преодолевать барьер кожи, не пересекать линию цвета, а стирать ее. Вина же была настроена скептически, оспаривая его универсалистские представления, но после смерти для нее действительно не было границ – ни расы, ни цвета кожи, ни религии; не было барьеров языка, истории, нации или класса. В некоторых странах генералы и клерикалы, встревоженные феноменом Вины, его глобальностью и чуждым характером, стремятся заглушить его угрозами и запретами. Всё напрасно. Толпы женщин там, где есть сегрегация по признаку пола, срывают свои паранджи, солдаты армий-поработительниц складывают оружие, подвергающиеся расовой дискриминации вырываются из своих гетто и резерваций, проржавевший железный занавес разорван. Вина разрушила все преграды, и это сделало ее опасной. Сияние ее любви, презрев наветы, пролилось на угнетенных. Отвергнув власти, танцуя перед танками, взявшись за руки перед дрогнувшими ружьями, скорбящие, всё более похожие на торжествующих, шествуют под задаваемый ею ритм, и кажется, что они готовы принять ради нее мученическую смерть. Умершая Вина меняет мир. Толпы людей, поющих любовь, пришли в движение.

Согласно теории возникновения Вселенной, материя после Большого Взрыва распределилась в космосе неравномерно. Кое-где она собралась сгустками, из которых и образовались галактики и звезды. Так же и человечество, вырываясь за двери своих жилищ, собирается в толпы. Излюбленными местами сбора людей становятся не самые престижные; это не дворцы, не здания парламентов, не храмы и не большие площади. Сначала люди направляются туда, где звучит музыка, в обычные танцзалы, магазины звукозаписи, клубы. Но эти адреса оказываются не совсем подходящими: там мало места. Тогда толпы начинают тянуться к стадионам, паркам и майданам – местам, где может собраться много народу. Стадион «Шей», парк «Кендлстик», «Солдатское поле», «Сан-Сиро», «Бернабо», «Уэмбли», мюнхенский Олимпийский стадион, великолепный «Маракана» в Рио. Даже старое скоростное шоссе Альтамонт кишит людьми. В Бомбее, где она никогда не давала концертов – если не считать того мгновения на сцене вместе с группой «Пять пенни» больше четверти века назад, – заполнен «Ванхеде». В Токио, Сиднее, Йоханнесбурге, Пекине и Тегеране люди собираются в огромном количестве и просто ждут.

Поначалу враждебно настроенные власти всего мира, хоть и медленно и крайне неохотно, но все же вынуждены пойти на уступки. Объявлены дни траура, предложено провести памятные церемонии. Эта запоздалая реакция сильных мира сего не вызывает никакого интереса у собравшихся людей. От своих правительств они требуют только еды, воды и установки туалетов – и получают требуемое.

На переполненных стадионах, где установлены специальные стереосистемы, люди слушают ее музыку. Этот дар они принимают. Там, где это возможно, на огромных экранах показывают видеозаписи ее концертов. Во многих странах отменены спортивные мероприятия, закрыты театры и кино, пустуют рестораны. Во всем мире, по крайней мере так кажется, это событие объединило людей: на стадионах совершается чудо – люди собрались, чтобы вместе скорбеть о своей утрате. Если ее смерть стала смертью всей радости мира, то эта жизнь после смерти – возрождение и умножение радости.

На многих стадионах народ требует установить сцену, и это делается незамедлительно. На эти сцены поднимаются мужчины и женщины и начинают говорить. Они говорят просто, от себя лично, но не ради себя, рассказывая о том, когда они впервые услышали ее музыку и с чем она связана в их жизни: со свадьбой, рождением детей, с кончиной их любимых; они слушали ее в одиночестве или в компании, в особые дни или в будни, на закате дней или в юности.

И будто лишь теперь значимость этой музыки – ее музыки и той, частью которой она была, – становится очевидной; люди, отдавая дань ее памяти, обретают голос и говорят, кто неумело, а кто и красиво, слова любви. Музыка – голос Вины, поющий мелодии Ормуса, – волнами захлестывает мир, не зная границ, принадлежа всем и никому; ритм ее – это ритм самой жизни. И ей отвечает Ормус, исполняющий свою «Песню Вине». Бесплотная, а точнее воплотившаяся в песне, любовь их пронизает собой всё вокруг, и нет для нее более преград ни временных, ни вещных. Любовь эта стала музыкой.

Бессмертие, думаю я. Это их бессмертная история, в которой не слышна моя собственная история любви простого смертного.

Вот шарж Гари Ларсона на Вину и Джесса Гэрона Паркера, гротескного, сверкающего фальшивыми бриллиантами, как Лас-Вегас, Жирного Джесса позднего периода, когда он объедался гамбургерами и наркотиками. Они в номере мотеля, подглядывают за миром в щелочку между пластинками жалюзи. Что бы это могло быть? Гримерная оживших мертвецов? Транзитная зона для зомби на Дальней Стороне? Ха-ха-ха.

Боги информации проспали столь неожиданный отклик на смерть Вины Апсары, недооценили последствия этой смерти, но в считаные часы величайшая операция средств массовой информации уже началась, на второй план были отброшены Олимпийские игры, кинофестиваль в Каннах, присуждение премий Академии, королевская свадьба и Кубок мира. Кассеты с видеорядом упакованы, рекламные кусочки звукозаписи отобраны. Начинается масштабная битва, борьба не просто даже за внимание аудитории или за доходы от рекламы. Всё перекрывает сама значимость происшедшего. Смерть Вины стала вдруг важнейшим мировым событием.

Vina significat humanitatem.

Вот Мадонна Сангрия, пишущая о женской боли как единственном для мужчин способе понять трансцендентальное: Она умерла, чтобы мужчины могли научиться чувствовать, – и среди прочего разглагольствующая о сублимации. Сейчас, когда она мертва, они, не опасаясь своих жен, могут признаться, как они желали ее.(Мадонна Сангрия, еще недавно поносившая Вину и ее музыку, теперь виновато восстанавливает свою репутацию хранительницы очага.)

Вот музыкальная фанатка из Японии, футуристически-модная юная красавица в дизайнерском наряде от «Планеты обезьян» [327]327
  « Планета обезьян» – фантастический фильм Ф. Шеффнера (1968; в 2001 г. Т. Бёртен снял ремейк этого фильма).


[Закрыть], – она объявляет Вину Апсару величайшей любовью всей своей жизни: ни один мужчина, ни одна обезьяна не могут сравниться с этой женщиной, с которой она никогда не встречалась.

А вот итальянка – язык без костей, – считающая, что Вина заслуживает места в пантеоне женщин-героинь двадцатого века, что она была подлинным гением «VTO», а голос ее был способен творить чудеса. Ормус Кама? Ха! Паразит. Пиявка.

Вот лживая жирная англичанка, последняя из «Рантс», застрявшая во временах кожи, металлических заклепок и «ирокезов»; она похваляется тем, что когда-то сказала Вине, будто бы та слишком стара для рок-н-ролла: Подвинься, бабушка, и сообщи эту новость дедушке Каме.

Вот великолепное эссе американской интеллектуалки «Смерть как метафора», в котором она доказывает, что именно жизнь Вины, а вовсе не ее смерть была освободительной силой: что смерть – это просто смерть, и так ее и нужно рассматривать – как месть неизбежного новому.

Вот недавно возведенная в сан женщина-священнослужитель, пришедшая к умозаключению, что феномен Вины говорит о царящем в мире духовном голоде, людской потребности в пище для души. Она призывает толпы со стадионов посещать каждое воскресенье ближайшую церковь, что, вполне вероятно, соответствовало бы пожеланиям Вины.

Вот женщины-мусульманки в покрывалах, похожих на птичьи клетки. Они не сомневаются в том, что это безумие по поводу какой-то одной аморальной женщины демонстрирует моральное банкротство и предвещает полный крах упаднического и нечестивого западного мира.

На Вину, вынужденную в свое время кочевать из дома в дом, теперь заявляют свои права в тех местах, откуда она была изгнана: сельская Виргиния, север штата Нью-Йорк. Индия тоже претендует на нее, потому что в ее жилах течет кровь индийских предков; Англия – потому что именно там началась ее сольная карьера; Манхэттен – потому что все легенды нашего времени родились в Нью-Йорке.

Вот гуру культурологии, primo uomo [328]328
  Первый человек ( итал.).


[Закрыть], в тысячный раз повторяющий надоевшую мысль, что Вина стала божеством века неопределенности, богиней на глиняных ногах.

Вот два британских психоаналитика. Один, молодой красавец с томным взглядом, написавший «Подмигивание, покусывание, облизывание» и «Секс. На следующее утро», с благоговением говорит о гигантском спонтанном акте групповой терапии. Другой, брюзга старой школы, высокомерно и пренебрежительно диагносцирует: в отклике на гибель Вины обычная сентиментальность берет верх над здравым смыслом, – мы якобы больше не способны думать, можем только чувствовать. Первый называет этот феномен популистско-демократическим. Второй опасается, что это отдает «криптофашизмом» и может дать толчок к появлению новой разновидности толпы, нетерпимой к чужому мнению.

А вот литературные и театральные критики. Мнения литературных критиков разделились; Старый боевой конь – шепелявый Альфред Фидлер Малкольм цитирует «Фауста» Марло: «Тогда стремглав я кинусь в глубь земли. Разверзнись же, земля! Она не хочет мне дать приют, о нет…» [329]329
  Марло К.Трагическая история доктора Фауста. Сцена XIV (пер. Н. Амосовой).


[Закрыть], – пытаясь построить сложную теорию, согласно которой известность такого масштаба все равно что Прометеева кража божественного огня и плата за нее – этот посмертный ад на земле, где усопшей не дают умереть, она вечно обновляется, подобно печени Прометея, отданная на растерзание ненасытным стервятникам, именующим себя ее поклонниками. «Это вечное мучение, замаскированное под вечную любовь, – говорит он. – Позвольте леди упокоиться с миром». Его грубо осмеивают два молодых озорника – Ник Каррауэй и Джей Гэтсби. Они глумятся над его откровенной элитарностью и вдохновенно отстаивают роль рок-музыки в обществе, хотя в их речах тоже сквозит высоколобое презрение к косноязычию тех, кто выступает теперь на стадионах, повторяя одно и то же, к их нескладным опусам и таблоидным клише с удручающим преобладанием избитых идей о жизни после смерти (Вина будет жить вечно, среди звезд, в наших сердцах, в каждом цветке, в каждом рожденном младенце). «Не слишком-то продвинутые идеи, – язвительно замечает Гэтсби, – и вовсе не рок-н-ролльные».

Среди театральных критиков тоже нет единства. Звучат похвалы спонтанности, импровизаторскому характеру, грубой уличной балаганности этого феномена, но британцы осуждают чрезмерную продолжительность всемирного траура, французы сожалеют, что нет твердой направляющей руки, американцы озабочены отсутствием ведущих исполнителей и жизнеспособного второго акта. Однако вся театральная общественность в унисон жалуется, что к их воззрениям не относятся с должным вниманием, что с ними по-прежнему обращаются как с бедными родственниками, словно с нищими на пиру.

Здесь же продюсеры биографических телефильмов в поисках двойников – они призывают их на прослушивания и пробы. Очереди из тех, кто тешит себя надеждой, растягиваются на несколько кварталов.