Текст книги "Смерть у бассейна"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Глава 9

Джон Кристоу вышел из каштановой рощи на сбегающий к дому зеленый откос. Стояла полная луна, и занавешенные окна придавали серебрившемуся в ее лучах дому на диво простодушное выражение. Он взглянул на часы. Три. На лице Джона мелькнула тревога. Он глубоко вздохнул. Он уже не был, даже отдаленно, влюбленным молодцем двадцати четырех лет. Он стал трезвым и практичным дядей как раз на сорок, с ясным и уравновешенным сознанием. Поступил он глупо, просто чертовски глупо, но не жалел об этом! Кристоу осознал вдруг, что стал сам себе хозяином. Словно годами тащил тяжесть, а теперь ее нет. Свободен. Свободен – и для него, Джона Кристоу, преуспевающего специалиста с Харли-стрит, Вероника Крей не значит ровно ничего. Из-за всего, что было в прошлом, образ Вероники никогда не оставлял его. Она являлась ему в ночных видениях, и Джон не гнал их, но теперь он избавляется от этого, благодарение Богу, навсегда. Он снова в настоящем – и теперь три часа ночи, причем, весьма похоже, что он, увы, несколько уронил себя.

Он пробыл с Вероникой почти три часа. Она вплыла как парусник, отрезала от берега, где остались друзья, и выиграла его, словно приз. Хотел бы он теперь знать, как они все к этому отнеслись. Что, к примеру, могла подумать Герда? А Генриетта? Правда, Генриетта заботила его куда меньше. Ей, он чувствовал, объяснить можно. Герде же трудно что-либо втолковать. А он не желал, определенно не желал семейных раздоров. Он всегда был готов, сколько себя помнил, идти на некоторый оправданный риск. Риск с больными, риск при выборе лечения, риск с помещением денег. Ничего чрезвычайного – всего лишь та разновидность риска, что близка к рубежу безопасности.

Если Герда догадается, если чуть заподозрит…

Но возможно ли подобное? Что, в сущности, он знал о Герде? В принципе, Герда поверит в то, что белое – это черное, если он скажет ей об этом…

Как он выглядел, выходя в окно следом за высокой победоносной фигурой Вероники? Что было написано на его лице? Не явилась ли всем ошеломленная, оглушенная внезапным чувством физиономия? Или они лицезрели мужчину, исполняющего долг вежливости? Джон не знал. У него не было ни малейшего представления на этот счет. Кристоу тревожился за свой покой, благополучие и безопасность. «Безумец, совершенный безумец», – думал он о себе с раздражением – и вдруг обрел утешение в этой мысли. Действительно, кто бы поверил, что он способен на подобное безумие?

Все давно спят, это ясно. Французское окно гостиной оставлено полураскрытым до его возвращения. Он снова оглядел безмятежно погрузившийся в сон особняк, что-то уж слишком затихший.

Вдруг он вздрогнул. Ему показалось, что он услышал слабый звук притворяемой двери. Джон резко обернулся. Неужели его кто-то выслеживает! Он стал всматриваться в темные окна. Быть может, кто-то приподнял штору, разглядывая его… Генриетта? Только не она – душу его охватила внезапная паника. Он не мог потерять Генриетту! Ему вдруг захотелось бросить в ее окно камешком, позвать ее. «Выйди, любовь моя. Выйди, и давай отправимся через лес, к Лемешному Кряжу, и там ты выслушаешь все, что мне теперь известно о себе, и что ты тоже должна знать». Он сказал бы Генриетте: «Я заново принимаюсь за все. Сегодня начинается новая жизнь. Отпало мешавшее жить, калечившее меня. Спрашивая утром – не убегаю ли я от себя самого, ты была права. Я потратил на это долгие годы, так как не знал, сила моя или слабость разлучили меня с Вероникой. Я боялся себя, боялся жизни. И тебя боялся тоже». Разбудить бы Генриетту, повести за собой через лес и там вместе дождаться мига, когда из-за кромки земли покажется солнце… «Безумец», – сказал он себе. Его пробрала дрожь. Было холодно – как-никак сентябрь уже на исходе. «Какого черта? Достаточно сумасбродств для одной ночи. Распутаться бы с тем, что есть – и то будет дьявольская удача!» Что, в самом деле, прикажете думать Герде, если его не будет всю ночь, если он явится одновременно с молочниками? И что скажут Энгкетлы? Впрочем, последнее его сейчас не тревожило. Для Люси все необычное как раз вполне нормально. Но Герда уже не из Энгкетлов. Герду предстояло убеждать, и ему бы следовало идти и приниматься за это со всем возможным пылом. Не исключено, что именно Герда и выслеживала его в этот глухой час. А если она шла за ним с самого начала? Излишне говорить, что так поступать не принято. Однако, из своего жизненного опыта он знал, – даже слишком хорошо, – что высоконравственные, чувствительные, утонченные люди постоянно это делают. Подслушивают у дверей, вскрывают письма, выслеживают и вынюхивают вовсе не потому, что хоть на миг одобряют такое поведение, а лишь не имея иной защиты перед лицом неизбежного страдания. «Бедняги, – думал он, – прекраснодушные страдающие бедняги». Не слишком сочувствуя слабости, Джон уважал страдание, ибо страдают сильные. Уж он это знает.

Если Герде станет известно… «Чушь, – уверял он себя, – откуда? Она давно спит. Да и нет у нее чуткого воображения, никогда не было». Он вошел в дом, включил свет, а окно закрыл и запер. Потом, погасив свет, быстро и бесшумно поднялся по лестнице и вошел в спальню.

Комната была темна, и можно было различить ровное дыхание Герды. Она зашевелилась, когда он закрывал дверь. Голос ее был сонно-невнятен:

– Это ты, Джон?

– Да.

– Наверное, очень поздно? Который час?

Он ответил непринужденно:

– Понятия не имею. Прости, что разбудил. Мне пришлось зайти к Веронике ненадолго, – Джон постарался вложить в голос побольше зевоты, – …выпить.

– Спокойной ночи, Джон, – пробормотала Герда.

Было слышно, как она повернулась в постели.

Ну, великолепно! Ему, как всегда, повезло. Как всегда его на миг отрезвила мысль, не слишком ли часто он выезжает на удаче? Сколько было таких минут, когда, сдерживая дыхание, он загадывал: «Если на этот раз не выйдет…» Но всякий раз выходило!

Он проворно разделся и лег. «А эта – над тобой и имеет над тобой власть…» Вероника! И она имела власть над ним. «Но уж больше нет, милая, – подумал он с оттенком мстительного удовлетворения. – С этим все. Теперь я от тебя свободен».

Глава 10

Когда наутро Джон спустился в гостиную, часы показывали десять. Завтрак был сервирован не на общем столе, а на небольшом боковом. Герде завтрак был подан в постель, что ее порядком смущало.

Ерунда, считал Джон, Должны же люди вроде Энгкетлов, все еще умудряющиеся держать слуг и дворецких, находить им какую-то работу.

Он был весьма благожелателен к Герде в это утро. Нервная возбужденность, повергавшая его последнее время в такое раздражение, исчезла. Леди Энгкетл сказала, что сэр Генри и Эдвард отправились поохотиться. У нее самой были на руках садовые перчатки, и она несла корзину. Он как раз говорил с ней, когда приблизился Гаджен и подал на подносе письмо.

– Велено прямо в руки, сэр!

Слегка подняв брови, он взял письмо.

Вероника!

Пройдя в библиотеку, Джон вскрыл его.

«Приди, пожалуйста, сегодня – и пораньше. Я должна тебя видеть.

Вероника».

«Как всегда, повелительна», – подумал он. Совсем не хочется идти. Потом Джону пришло в голову, что он заодно уж может и покончить со всем этим, и лучше сделать это немедленно!

Прямо из библиотеки он вышел на дорожку, ведущую к плавательному бассейну – своего рода центру всех тропинок. Одна взбегала в гору и терялась в лесу, другая – к цветочной аллее, третья вела от фермы, а по четвертой, избранной им сейчас, можно было выйти к шоссе. Считанные метры по шоссе – и вот особняк «Голубятня».

Вероника ждала его. Она окликнула его из окна вычурного, наполовину деревянного здания:

– Входи, Джон. Что-то утро нынче холодное.

В светлой гостиной весело пылал огонь в камине.

Окинув Веронику оценивающим взглядом, он ясно увидел то отличие от девочки из его воспоминаний, что ускользнуло от него накануне. По правде сказать, она стала даже красивее. Волосы ее, некогда темно-золотые, стали серебристо-платиновыми. И брови стали иными, придавая ее облику больше пикантности. Да она и не была никогда бездумной куклой. Веронику, припомнил он, определяли как актрису «интеллектуального толка». У нее была университетская степень и свое понимание Стриндберга и Шекспира. Теперь ему стало ясно то, что не было до конца очевидным прежде – ее совершенно баснословное самолюбие. Вероника привыкла добиваться своего, и под гладкими очертаниями этой красивой плоти он, казалось, ощущал злую и железную решимость.

– Я посылала за тобой, – сказала Вероника, протягивая ему сигареты, – потому что нам надо поговорить. Мы должны выработать условия. Нашего будущего, я имею в виду.

Он закурил и спросил с самым любезным видом:

– А у нас должно быть будущее?

Она наградила его гневным взглядом.

– Что ты хочешь сказать, Джон? Разумеется, должно быть. Мы потеряли пятнадцать лет. Нет нужды терять еще больше.

Он сел.

– Мне очень жаль, Вероника, но, боюсь, ты напрасно себя утруждала. Я был очень рад увидеть тебя снова. Но наши жизни никак не соприкасаются.

– Чушь, Джон. Я люблю тебя, а ты меня. Мы всегда любили друг друга. Когда-то ты оказался чудовищно упрям. Но сейчас это не важно. Нам с тобой нечего делить. Я не собираюсь возвращаться в Штаты. Как только закончатся съемки нового фильма, я буду играть в Лондоне, в театре. Пьесу я выбрала отличную – ее написал для меня Элдертон. Успех обеспечен.

– Не сомневаюсь, – учтиво отозвался он.

– А ты можешь оставаться врачом, – голос ее звучал мягко и понимающе. – Ты ведь добился успеха, – мне говорили.

– Дорогая моя, я женат! У меня дети.

– Я и сама замужем сейчас, – сказала Вероника. – Но такие вещи легко устранимы. Хороший адвокат уладит все. – Она ослепительно улыбнулась ему. – Я всегда хотела стать твоей женой, милый. Я даже сама удивляюсь, но это так!

– Прости, Вероника, но хорошему адвокату нечего улаживать. Наши жизни никак не соприкоснутся больше.

– Даже после минувшей ночи?

– Ты не дитя, Вероника. Ты имела парочку мужей, не считая череды любовников. Что, собственно, меняет прошедшая ночь? Решительно ничего, и ты это знаешь.

– О, дорогой мой Джон, – она все еще была сдержанна, не утратила чувства юмора. – Если бы ты видел свое лицо – там, в этой чопорной гостиной. Можно было подумать, что ты опять в Сан-Мигуэле.

Джон вздохнул и сказал:

– А я и был в Сан-Мигуэле. Постарайся понять, Вероника. Ты пришла ко мне из прошлого. Ночью я тоже был в этом прошлом, но сегодня – сегодня другое. Я пятнадцатью годами старше – человек, которого ты не знаешь, а если бы узнала, вряд ли бы порадовалась.

– Жену с детьми ты предпочитаешь мне? – она была искренне удивлена.

– Как это ни странно для тебя, но предпочитаю.

– Что за околесица, Джон? Ты любишь меня.

– Извини, Вероника.

Она сказала, явно не веря:

– Ты меня не любишь?

– В таких делах лучше быть предельно ясным. Ты невероятно красивая женщина, но я не люблю тебя.

Она сидела столь неподвижно, что могла бы сойти за восковую фигуру. От такого спокойствия ему стало чуть не по себе. Когда она заговорила, в голосе ее было столько злобы, что он отшатнулся.

– Кто она?

– Она? Ты о ком?

– Особа, что стояла у камина?

Генриетта, подумал он. Какой бес указал ей на Генриетту? Вслух он сказал:

– Кого ты имеешь в виду? Мэдж Хадкасл?

– Мэдж? Плотная брюнетка, что ли? Нет, не ее. И не твою жену. Я говорю о той высокомерной твари, что стояла, прислонясь к каминной полке. Это из-за нее ты отвергаешь меня. И не притворяйся нравственным: жена, дети. Дело просто в том, что у тебя есть другая.

Она встала и подошла к нему.

– А понял ли ты, Джон, что полтора года, с того дня, как я вернулась в Англию, я думаю только о тебе? Что, по-твоему, я забыла в этом дурацком месте? Да просто я узнала, что ты часто проводишь конец недели у Энгкетлов!

– Так вчерашнее не было случайностью?

– Ты принадлежишь мне, Джон. И всегда принадлежал.

– Я не принадлежу кому бы то ни было. Жизнь все еще не научила тебя, что невозможно овладеть чужим телом и душой? Молодым я был влюблен в тебя. Я хотел, чтобы наши жизни соединились. Ты отказалась!

– Моя жизнь и моя карьера были куда значительнее твоих. Врачом может быть любой!

Он слегка вышел из себя.

– Такое ли уж ты чудо, как тебе кажется?

– Ты хочешь сказать, что я не стала звездой первой величины? Но я стану! Стану!

Джон Кристоу смотрел на нее с неожиданным, вполне хладнокровным любопытством.

– А в это я, знаешь ли, не верю. В тебе есть изъян, вероника. Ты вся какая-то слишком уж хваткая, нет истинного благородства.

Вероника сказала негромко:

– Ты отверг меня пятнадцать лет назад. Ты снова отвергаешь меня сегодня. Я заставлю тебя жалеть об этом.

Джон встал и направился к двери.

– Прости, Вероника, если я причинил тебе боль. Ты совершенно очаровательна, дорогая, и я некогда очень сильно любил тебя. Нельзя ли все так и оставить?

– До свидания, Джон. Все так и оставить для нас невозможно. Ты это прекрасно поймешь. Я и не знала, что могу ненавидеть кого-нибудь так, как ненавижу тебя.

Он пожал плечами.

– Очень жаль. До свидания.

Джон не спеша возвращался через лес. Дойдя до бассейна, он присел на скамью. Он не жалел, что так обошелся с Вероникой. Вероника, думал он бесстрастно, порядочная дрянь. Она всегда была такой, и самое разумное из того, что он когда-то сделал, это то, что вовремя от нее избавился. А если бы нет, один бог знает, что бы с ним было сейчас!

И теперь он испытывал необыкновенное чувство начала новой жизни – без оков и препон прошлого. С ним, должно быть, приходилось ужасно трудно последние год-два. Бедняга Герда, подумал он, с ее самозабвением и вечной жаждой угодить ему. Впредь надо быть с ней поласковее. И, возможно, теперь он сумеет сдерживать в себе желание задирать Генриетту. Вообще-то, «завести» Генриетту все равно невозможно – она не из таких. Жизненные бури разбивались о нее, как о скалу, а она задумчиво стояла, глядя из каких-то дальних далей. И Джон решил:

– Пойду к Генриетте и расскажу ей.

Он быстро поднял взгляд, привлеченный неожиданным тихим звуком. Сверху, в лесу, слышалась стрельба, а здесь царили обыденные мелкие звуки рощицы – с птицами и легкой меланхолией падающих листьев. Но то был иной звук – еле слышный деловитый щелк.

И вдруг Джон пронзительно ощутил опасность. Давно ли он сидит здесь? Полчаса? Час? Кто-то наблюдал за ним. Кто-то… И этот щелк… Конечно же, это…

Он стремительно повернулся – у него была мгновенная реакция. Но он все же оказался недостаточно быстр. Его глаза расширились от изумления, но даже звука он не успел издать.

Грянул выстрел, и он упал, неуклюже распластавшись на краю бассейна. Вокруг отверстия в его левом боку начало быстро расползаться темное пятно. И вот уже ленивая змейка поползла по бетону к кромке бассейна, заструилась в голубую воду.

Глава 11

Эркюль Пуаро смахнул последнюю пылинку с ботинок. Он тщательно оделся к ленчу и был доволен результатами своих усилий. Он хорошо знал, как принято одеваться в загородных английских домах, но не находил нужным подражать здешнему стандарту. Он предпочитал городское изящество собственного образца. Он не был британским сельским джентльменом. Он был Эркюлем Пуаро!

Он признавался себе, что не очень-то любит поместную тишь. Но так много его друзей с восторгом рассказывали о домиках для уик-эндов, что он не устоял: приобрел «Пристанище», хотя единственное, что в нем пришлось Пуаро по душе, так это внешний вид – совершенная коробка. Окрестные виды его не заботили, хотя он знал, что место считается красивым. Впрочем, все здесь было слишком первозданно-ассиметричным, чтобы понравиться ему. Не слишком любил он и деревья – они имели неопрятную привычку сбрасывать листья. Пуаро еще терпел тополь да не имел ничего против араукарии – но это буйство дубов и буков его не трогало. Такие ландшафты лучше воспринимаются из окна машины в ясный денек. Восклицаешь: «Ques beau paysage!» [8]8
  Что за дивный вид! (фр.)


[Закрыть]и поворачиваешь к дорогой гостинице.

Маленький огород – вот лучшее, что он обрел в «Пристанище»: аккуратные грядки, разбитые его садовником Виктором. К тому же Франсуаза, жена Виктора, столь нежно пеклась о желудке их работодателя!

Эркюль Пуаро вышел из ворот, вздохнул, еще раз посмотрел на сияющие черные штиблеты, поправил светло-серую шляпу и окинул взглядом дорогу справа и слева от себя. Легкая дрожь пробрала его при виде «Голубятни». «Пристанище» и «Голубятня» возводились соперничающими подрядчиками, причем участками оба располагали крохотными, а их зодческий разгул был быстро пресечен Национальным Обществом Попечения о Красоте Сельских Местностей. Два дома остались памятниками двум творческим школам. «Пристанище» было не более чем коробка с крышей – сурово модерная и чуть глупая. «Голубятня» же была деревянно-кирпичным бунтом против Нового Света, втиснутым в наименее возможное пространство.

Эркюля Пуаро раздирали сомнения – как ему проследовать к «Пещере». Немного выше по шоссе, он знал, были воротца, а далее тропа. Этот неофициальный путь избавлял от détour [9]9
  Крюк (фр.)


[Закрыть]в полмили по дороге. Однако Эркюль Пуаро не считал условности излишними и решил избрать кружной путь, зато явиться как положено, через главный ход.

К Энгкетлам он направлялся впервые; раз уговора о том не было, не стоит, рассудил он, срезать по-свойски напрямую. Тем более идя в гости к людям высокопоставленным. Он не мог не признать, что польщен приглашением.

– Je suis un peu snob [10]10
  Я немного сноб (фр.)


[Закрыть], – пробормотал он.

Приятное впечатление об Энгкетлах осталось у него еще с Багдада – особенно о леди Энгкетл.

«Une originale» [11]11
  Чудачка (фр.)


[Закрыть], – подумал он.

Его расчет времени на путь до «Пещеры» оказался верным. Была одна минута первого, когда Пуаро позвонил у парадной двери. Он чувствовал легкую усталость и был рад, что путь окончен, так как никогда не был любителем прогулок. Дверь открыл великолепный Гаджен. Он сразу понравился Пуаро. Прием был, однако, не вполне таким, как он ожидал.

– Их милость в беседке у плавательного бассейна. Изволите пройти туда?

Английская страсть ко времяпрепровождению на открытом воздухе всегда раздражала Пуаро. «Конечно, с этой причудой можно мириться в разгаре лета, – думал он, – но в конце сентября – увольте!» День был хорош, несомненно, но такой, какими всегда бывают дни осени – определенно сыроват. Безмерно приятнее было бы войти в уютную гостиную, быть может, даже с нежарким огнем в камине. Так нет же, они вышли из дома, спустились покатой лужайкой и, миновав кресло-качалку и калитку в сад, направились по узенькой стежке между густо насаженными молодыми каштанами.

У Энгкетлов было заведено приглашать гостей к часу дня, и в погожие дни коктейли и херес подавались в павильоне у бассейна. Собственно ленч назначался на час тридцать – к этому времени мог поспеть даже самый неточный гость, а превосходный повар Энгкетлов имел возможность бестрепетно браться за суфле и прочие чувствительные к каждой минуте лакомства.

По мнению Эркюля Пуаро, затея себя не оправдывала. «Еще минута, – думал он, – и я окажусь там, откуда вышел».

Вдруг совсем рядом раздался негромкий крик. Почему-то он усугубил его неудовольствие. Крик был нелеп и попросту неуместен. Он не истолковывал его, да, собственно, и не подумал об этом. Вспоминая происшедшее позже, Пуаро затруднялся сказать, какие чувства были вложены в этот звук. Изумление? Испуг? Ужас? Одно он мог утверждать наверняка: только неожиданное порождает такие возгласы.

Выйдя из каштановой поросли, Гаджен вежливо посторонился, пропуская Пуаро и одновременно прокашливаясь, чтобы объявить: «Господин Пуаро, миледи» надлежаще мягким и почтительным голосом. Вдруг вся его угодливость словно окостенела. Он разинул рот с мало приличествующим дворецкому звуком.

Пуаро оказался на окружавшей бассейн поляне и тоже на миг остолбенел – только от досады. Это было уже чересчур – поистине чересчур! Он не ожидал от Энгкетлов такой дешевки. Долгий путь, разочарование при входе, а теперь еще и это! Чувство юмора у англичан, видно, смещено! Кроме досады, он ощутил скуку – о, какую скуку. Он не находил, что смерть забавна. А тут для него, шутки ради, была разыграна целая постановка.

То, что он увидел, было в высшей мере неестественной инсценировкой убийства. На краю бассейна лежало тело – не без театральности размещенное – одна рука откинута и даже струйка краски стекала через бетонный борт. Роль эффектного трупа исполнял красивый светловолосый мужчина. Стоявшая над ним с револьвером в руке женщина была невысокой и крепко сбитой, уже не первой молодости и с абсолютно невыразительным лицом.

Было еще три актера. На противоположной стороне бассейна стояла высокая молодая женщина с волосами на диво подстать роскошно-коричневой осенней листве. В руке ее была корзина, полная георгинов. Чуть подальше обретался высокий, неброской внешности мужчина с ружьем и в охотничьем костюме. А левее Пуаро, совсем рядом, с лукошком яиц в руке, стояла сама хозяйка, леди Энгкетл.

Эркюлю Пуаро стало ясно, что к бассейну выводило несколько дорожек, и каждый из этих людей должен был прийти по своей. До чего математично и искусственно! Он вздохнул. Enfin [12]12
  В конце концов (фр.)


[Закрыть], чего они ждут от него? Что он сделает вид, будто уверовал в это «преступление»? Или он должен изобразить испуг, тревогу? Или поклониться, приветствуя хозяйку: «Ах, до чего мило вы это для меня разыграли»?

Все, в общем-то, обернулось очень глупо и совсем не spirituellment [13]13
  Остроумно (фр.)


[Закрыть]. Кажется, это королева Виктория говорила: «Мы не позабавлены». Его подмывало сказать то Ко самое: «Я, Эркюль Пуаро, не позабавлен».

Леди Энгкетл направилась к лежащему. Пуаро двинулся следом, слыша позади себя все еще тяжело дышащего Гаджена. «Этот, видно, в заговор не посвящен», – подумал Пуаро. От дальнего конца бассейна подошли тем временем и двое остальных – и вот уже все стоят кучкой, вперясь в картинно распластанное тело. И тут с пугающей внезапностью, словно вглядевшись в туманный экран, где все вот-вот вернется в фокус, Пуаро осознал, что сквозь дурно сыгранную шараду сквозит реальностью. Ибо тот, на кого он смотрел, был если не мертвым, то, во всяком случае, умирающим, а с бетонного борта капала не краска, а кровь. Этот мужчина был застрелен – и совсем недавно.

Он быстро взглянул на женщину с револьвером в руке. Лицо, не отражающее никаких чувств. Вид оглушенный и немного глупый.

«Непонятно», – подумал он. Может быть, пламя выстрела выжгло все ее чувства и эмоции, и она теперь ничто иное, как пустая оболочка в миг иссякшей страсти? Он перевел взгляд на лежащего и вздрогнул, ибо тот открыл глаза. Что хотели поведать эти невероятно голубые глаза – Пуаро уловить не сумел. Он лишь отметил про себя, что в них отразилась какая-то потрясающая догадка. И вдруг Пуаро показалось, что во всей этой группе людей по-настоящему живым был лишь один: тот, кто лежал при последнем издыхании. У Пуаро никогда не бывало впечатления такой яростной жизненной силы. Другие были тенями, бледными призраками, лицедеями в неважной драме, но этот человек был настоящим.

Губы Джона Кристоу разомкнулись, и Пуаро услышал его голос – ничуть не растерянный, сильный, требовательный:

– Генриетта!

Это было все, что он выговорил. Веки его закрылись, а голова дернулась вбок. Эркюль Пуаро опустился на колени, приложился ухом к груди Джона, потом поднялся, машинально отряхивая брюки.

– Да, – сказал он. – Умер.

Картина дрогнула и от смещения фокуса распалась. Теперь были налицо индивидуальные реакции – вполне обычные. Пуаро осознавал, что весь обратился в зрение и слух. Теперь он был протоколистом, Да, именно протоколистом. От него не ускользнуло, как рука леди Энгкетл, сжимавшая ручку корзины, ослабла, а Гаджен, бросившись к ней, упредил падение:

– Позвольте, миледи!

Леди Энгкетл пробормотала машинально, но вполне естественно:

– Благодарю вас, Гаджен.

А потом начала нерешительно:

– Герда…

Женщина с револьвером впервые пошевелилась. Когда она, озираясь вокруг, заговорила, в ее голосе не было ничего, кроме замешательства:

– Джон умер, – сказала она. – Джон умер.

С какой-то властной стремительностью высокая молодая женщина с волосами цвета палой листвы мигом оказалась рядом с ней и проворно, прежде чем Пуаро успел запротестовать или вмешаться, она отобрала у Герды револьвер.

Пуаро торопливо шагнул к ней.

– Этого делать нельзя, мадемуазель.

От звука его голоса она нервно вздрогнула. Револьвер выскользнул из ее пальцев и, так как она стояла на краю бассейна, плюхнулся в воду. Она испуганно ахнула и подняла на Пуаро виноватый взор.

– Ну что я за дура! – сказала она. – Извините.

Пуаро ответил не сразу. Он вперился в эти ясные ореховые глаза. Они совершенно твердо встретили его взгляд, и он засомневался, справедливо ли его немедленное подозрение.

Он сказал негромко:

– Нужно как можно меньше касаться чего бы то ни было. Все должно оставаться как есть до полицейского осмотра.

Ответом было легкое движение – совсем слабая рябь беспокойства.

Леди Энгкетл неприязненно пробормотала:

– Разумеется. Я полагаю. Да. Полиция.

Спокойным голосом, в котором, однако, проскальзывало отвращение, человек в охотничьем костюме сказал:

– Боюсь, Люси, это неизбежно.

Пока все молчали, переваривая случившееся, послышались шаги и голоса – быстрые, уверенные шаги и не к месту радостные голоса. По тропе от дома шли сэр Генри Энгкетл и Мэдж Хадкасл, разговаривая и смеясь. При виде группы у бассейна сэр Генри остановился как вкопанный и изумленно воскликнул:

– Что это? Что произошло?

Его жена начала было. «Герда…», но тут же осеклась. «То есть Джон…»

Каким-то плоским, ставящим в тупик голосом, Герда сказала:

– Джона убили. Он умер.

Все в замешательстве отвели глаза, а леди Энгкетл торопливо заявила:

– Дорогая, я думаю, вам лучше пойти и… и лечь. А может, и всем нам лучше вернуться в дом? Генри, а вы с господином Пуаро могли бы остаться здесь и дождаться полиции.

– Так будет лучше всего, – сказал сэр Генри и повернулся к Гаджену. – Не позвоните ли вы в полицейский участок, Гаджен? Заявите о случившемся так, как сочтете нужным. Когда полиция прибудет, ведите их прямо сюда.

Гаджен слегка поклонился и сказал:

– Да, сэр Генри.

Он весь побелел, но оставался образцовым слугой.

Высокая девушка сказала:

– Пойдемте, Герда.

И, взяв ее под руку, увела по тропе к дому. Герда шла как будто во сне. Гаджен посторонился, пропуская их, а потом пошел следом, неся корзину с яйцами.

Сэр Генри порывисто повернулся к жене:

– Ну так что же это, Люси? Как, наконец, все произошло?

Леди Энгкетл неуверенно развела руками в очаровательно беспомощном жесте, шарм и обаяние которого не ускользнули от Пуаро.

– Милый, да я и сама не пойму. Я была в птичнике, услышала выстрел совсем близко, но ничего такого не подумала. В конце концов, – она обращалась уже ко всем, – разве можно было представить! А потом я поднялась по дорожке сюда и вижу, что Джон лежит, а Герда стоит над ним с револьвером. И Генриетта с Эдвардом подошли почти в ту же минуту – оттуда.

Она кивнула в сторону противоположной кромки бассейна, откуда в лес убегали две тропы. Эркюль Пуаро откашлялся.

– Кто они, эти Джон и Герда? Если мне можно знать об этом, – добавил он, как бы извиняясь.

– О, конечно, – леди Энгкетл повернулась к нему торопливо и чуть виновато. – Ах, я и позабыла… но ведь где тут было представлять гостей, когда у нас, видите, убитый. Джон – это Джон Кристоу, доктор Кристоу. А Герда Кристоу – его жена.

– А леди, что пошла с миссис Кристоу домой?

– Моя двоюродная сестра, Генриетта Савернек.

Человек слева от Пуаро пошевелился – чуть заметно.

«Генриетта Савернек, – отметил Пуаро, – и этот мужчина не хотел, чтобы ее имя было названо, но ведь я, рано или поздно, все равно бы его узнал…

«Генриетта!» – сказал умирающий. Он очень странно произнес это. Так странно, что это напомнило Пуаро о чем-то, о некоем происшествии. Да, что же это было? Неважно, потом вспомнится.

Леди Энгкетл продолжала, движимая чувством долга:

– А это тоже мой кузен, Эдвард Энгкетл. И мисс Мэдж Хадкасл.

Пуаро засвидетельствовал оба новых знакомства вежливыми поклонами. Мэдж вдруг ощутила истерическое желание расхохотаться и лишь с усилием сдержалась.

– А теперь, милая, – сказал сэр Генри, – вам, я думаю, лучше пойти в дом. Я хочу сказать господину Пуаро несколько слов.

Леди Энгкетл задумчиво посмотрела на него.

– Надеюсь, что Герда уже легла, – сказала она. – Я ведь правильно ей предложила? Я просто не знала, что сказать. Не имея за плечами прецедента,понимаете? Да и что говорить женщине, только что убившей мужа?

Она взглянула на них так, словно ждала, что на ее вопрос мог быть дан некий исчерпывающий ответ, и двинулась по дорожке к дому. Мэдж и Эдвард отправились следом. Пуаро остался с хозяином.

Сэр Генри откашлялся, словно не зная, что сказать.

– Кристоу был очень одаренным, – сообщил он наконец. – Просто очень одаренным.

Взгляд Пуаро еще раз остановился на покойнике. У него не проходило странное ощущение, что этот мертвый был живее оставшихся жить. Он не мог понять, откуда взялось это впечатление.

– И такая злополучная трагедия! – вежливо отозвался он на слова сэра Генри.

– Такого рода вещи более по вашей части, чем по моей, – сказал сэр Генри. – Я прежде, насколько помню, ни разу не соприкасался с убийством. Надеюсь, пока что, я веду себя правильно?

– Совершенно правильно, – сказал Пуаро. – Вы ведь вызвали полицию. А до того, как они приедут и примут все заботы на себя, нам с вами делать нечего – кроме как следить, чтобы никто не касался тела и не уничтожал улик.

При последних словах он поглядел в бассейн, где на бетонном дне был виден слегка искаженный голубой водой револьвер. Улики, подумал он, вероятно, были уничтожены, прежде чем он, Эркюль Пуаро, успел этому помешать.

Да нет же – это была случайность.

– Может быть, нам не обязательно стоять тут? – с дрожью в голосе пробормотал сэр Генри. – Холодновато. Ничего, наверное, не изменится, если мы перейдем е павильон?

Начавший подрагивать Пуаро, ноги которого были чувствительны к сырости, принял это предложение с радостью. Павильон был на дальней от дома стороне бассейна и через его дверь им был виден и бассейн, и тело, и тропа к дому, по которой должна была проследовать прибывшая полиция.

Обстановка внутри была отнюдь не спартанской – с удобными диванами и веселыми домоткаными пледами. На расписном металлическом столе стоял поднос с графином хереса и бокалами.

– Я бы предложил вам выпить, – сказал сэр Генри, – но, видимо, до прихода полиции лучше ничего не трогать. И не потому, что я думаю, будто для них что-то тут может представлять интерес. Просто с осторожностью не пересолишь. Гаджен, я вижу, еще не принес коктейли. Ждал вашего прихода.