Текст книги "Смерть у бассейна"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава 5

В столовой дитя Терри сделано новое научное заявление.

– Соли свинца легче растворяются в холодной воде, нежели в горячей. Если добавить к ним йодистого калия, выпадет желтый осадок йодистого свинца.

Он выжидательно, но без особой надежды взглянул на мать. Родители, по мнению юного Теренса Кристоу, были тоскливо беспросветны.

– А ты это знала, мама?

– Я ничего не смыслю в химии, детка.

– Ты бы могла прочесть об этом в книжке, – сказал Теренс.

Это была простая констатация, но крылась за ней еще и некая тоска. Герда тоски не услышала. Она словно ходила на привязи своих тревог. Круг за кругом, с самого утра, когда, проснувшись, она осознала, что от этого давно страшившего ее уик-энда с Энгкетлами все же не уйти. Пребывание в «Пещере» всегда было кошмаром для нее. Всякий раз чувствовала себя там стесненно и бесприютно. Неиссякаемая на изречения и последовательная не дольше минуты Люси Энгкетл, с ее топорными поползновениями на благожелательность, была фигурой наиболее жуткой. Но и прочие были немногим лучше. Герде предстояло два дня сущего мученичества. Она терпела их ради Джона. Утром он сказал, потягиваясь:

– Прекрасно сознавать, что на два дня мы уезжаем из города. – В его голосе звучала неподдельная радость. – Это будет здорово, Герда. Как раз то, что тебе нужно.

Она привычно улыбнулась и сказала самоотверженно:

– Это будет восхитительно.

Она обвела спальню грустным взглядом. Полосатые кремовые обои с черным пятном сразу за платяным шкафом, туалетный столик красного дерева, слишком наклонно висящее зеркало, веселый ярко-голубой ковер, акварельные виды Озерного Края. Все эти родные семейные вещи она не увидит до самого понедельника. Вместо этого завтра в чужую спальню войдет накрахмаленная горничная и подкатит к ее постели изысканный столик с утренним чаем, раздвинет шторы, переберет и по-своему сложит ее платья, отчего Герде сразу станет тягостно и душно. Во время этих процедур она будет лежать, пытаясь облегчить свое горе мыслью: «Остался всего один день». Вот так же она считала дни в школе.

В школе Герда не знала радости. А утешений там было меньше, чем где-либо. Дома было лучше. Но тоже не слишком уютно. Ведь все кругом были и проворнее, и способнее ее. Живые, нетерпеливые и беззлобные замечания отдавались в ее ушах бурей с градом: «Побыстрее, Герда», «Эй, копуша-долгуша, давай сюда», «Только Герде не поручайте, она провозится вечность», «Герда сроду ничего не поймет»… Разве они не видели, что это делает ее только более медлительной и остолбенелой? Все усугублялось: вконец неловкими становились пальцы, деревенели мысли. Взгляд ее все чаще становился отсутствующим. И так продолжалось до некоей точки, за которой вдруг обнаружился выход. Она нашла – почти, право же, случайно – оружие защиты. Она еще больше замедлила свои движения, в ее меланхоличном взгляде прибавилось пустоты. Зато теперь, когда ей говорили раздраженно: «Ах, Герда, как же ты тупа, если даже этого не понимаешь», она мег-ла, под личиной бессмысленного выражения, тихонько ликовать в сознании своего секрета… Ведь она вовсе не так глупа, как они думают. Она стала порой притворяться непонимающей, все при этом понимая. И часто нарочно мешкала с делом – в чем бы оно ни состояло – а когда его у нее выхватывали чьи-нибудь нетерпеливые руки, посмеивалась украдкой.

Когда втайне знаешь о своем превосходстве, это придает тебе немножко уверенности. Ей часто делалось просто смешно. Разве не забавно знать куда больше, чем они допускают? Что-то прекрасно уметь, но не дать никому повода заподозрить в тебе такую способность? Или вдруг открыть, какое это преимущество, когда другие сплошь и рядом делают что-то за тебя и тем избавляют от лишних хлопот? А уж если люди привыкают брать на себя твои обязанности, значит, ты вообще складываешь с себя их бремя. И кто тогда узнает, что ты бы плохо с ними справлялась? Так что постепенно приходишь с другой стороны почти на исходные рубежи. К чувству, что ты с миром на равных.

«Но только не с Энгкетлами, – в отчаянии думала Герда. – Они недосягаемы, словно жители иного мира. Как она их ненавидит! А для Джона они хороши. Он любит бывать у них и возвращаться отдохнувшим, а порой – и менее раздражительным».

«Милый Джон, – думала она. – Он – чудо. Все так считают. Такой прекрасный врач, так добр с больными. Себя не жалеет. А сколько души отдает своим больничным пациентам, причем эта часть его работы вообще не оплачивается. Джон так бескорыстен, так истинно благороден».

Она всегда, с самого начала, знала, что Джон – человек выдающийся и обязательно добьется своего. Он выбрал ее, хотя мог бы сделать блестящую партию. Его не остановило то, что она медлительна, несколько ограниченна и не слишком красива. «Я позабочусь о тебе, – сказал он великодушно и, пожалуй, властно. – Не беспокойся ни о чем, Герда. Я буду тебя опекать…»

Так и подобает мужчине. Как чудесно думать: Джон выбрал ее. Он сказал тогда со своей удивительно обаятельной и чуть просительной улыбкой: «Знаешь, Герда, я ведь люблю все делать по-своему». Так оно и вышло. Она всегда старалась уступать ему во всем. Даже теперь, когда он стал таким тяжелым и нервным, и все его в ней раздражало, все, что бы она ни делала, было плохо. Герда не могла его винить. Он был так бескорыстно поглощен…

Боже, баранина! Нет, надо разогревать ее. Все еще никаких признаков Джона. Почему она не может, хоть изредка, принять верное решение? И опять волны черной тоски захлестнули ее. Баранина, этот ужасный уикэнд с Энгкетлами. Острая боль нарастала в висках. Силы небесные, сейчас разыграется мигрень. А это всегда так злило Джона. Он никогда не давал ей ничего болеутоляющего, хотя ему, врачу, это было бы так просто! Он просто говорил: «Не думай об этом. Не приучайся травить себя лекарствами. Пройдись быстрым шагом».

Баранина! Уставившись на нее, Герда чувствовала, как это слово стучит в ее больной голове. Баранина, баранина,БАРАНИНА…

Слезы жалости к себе наполнили ее глаза. «Почему, – думала она – мне ни в чем и никогда не везет?»

Теренс посмотрел через стол на мать, а потом на баранью ногу. Он недоумевал: «Мы-то почему не обедаем? До чего глупы взрослые. Ничего не соображают». Вслух же он произнес осторожно:

– Мы с Никлсоном Майнором собираемся делать нитроглицерин. У его отца в лесопитомнике. Они живут на улице Стретэм.

– Правда, мой хороший? Как интересно, – отозвалась Герда.

Еще не поздно. Если сна позвонит и велит Льюис забрать блюдо…

Теренс глядел на нее с легким изумлением. В глубине души он чувствовал, что производство нитроглицерина не из числа затей, приветствуемых предками. Врожденная сообразительность подсказала ему хороший момент, чтобы ввернуть данное замечание. Его проницательность была вознаграждена. Если, упаси бог, подымется шум – из-за того, например, что свойства нитроглицерина заявят о себе слишком наглядно, – он сможет заявить оскорбленно: «Я говорил маме».

И все равно осталось смутное разочарование. «Даже маме, – подумал юный химик, – следовало бы знать о нитроглицерине». Он вздохнул. Острое чувство одиночества, знакомое только детству, пронзило его. Отец слишком нетерпелив, чтобы слушать его, мать слишком невнимательна, а Зена еще несмышленыш.

Сотни страниц захватывающих химических опытов… А кого это волнует? Никого!

Бум! Герда вздрогнула. Это дверь приемной Джона… Это Джон, взбегающий к ним!

Джон Кристоу ворвался в комнату, затопив ее присущей ему атмосферой кипучей деятельности. Он был в хорошем настроении, голоден, нетерпелив.

– Боже, – воскликнул он и, едва сев, стал энергично точить большой нож о брусок. – Как я ненавижу больных!

– Ах, Джон, – воскликнула Герда с торопливым укором. – Не говори так: они подумают, что ты всерьез.

Она незаметно кивнула в сторону детей.

– А я всерьез, – сказал Джон Кристоу. – Никто не вправе болеть.

– Папа шутит, – быстро объяснила Герда Теренсу.

Теренс поглядел на отца со своим обычным невозмутимым вниманием.

– А по-моему нет, – сказал он.

– Кто ненавидит больных, не станет врачом, – ответила Герда, смиренно улыбаясь.

– Именно станет, – сказал Джон. – Нет врачей, которые бы любили болезни… Ничего себе! Мясцо-то холодней булыжника. Отчего это тебе не пришло в голову разогреть его?

– Прости, дорогой. Я и сама не знаю. Видишь ли, я думала, что ты вот-вот придешь…

Джон нажал кнопку и долго, в раздражении, давил на нее. Льюис не замедлила появиться.

– Заберите, и пусть Кук разогреет, – коротко распорядился он.

– Да, сэр.

Дерзковатая Льюис умудрилась вложить в эти два невинных слова свое истинное мнение о хозяйке, сидящей за столом на страже хладеющей ляжки.

Герда продолжала не вполне связно:

– Мне так жаль, дорогой. Это все моя вина. Но сперва, понимаешь, я думала, что ты уже идешь. А потом я подумала, что если отправить…

Джон нетерпеливо прервал ее:

– Экая важность, подумаешь. Не стоит заводить разговор. Машина тут?

– Кажется, да. Колли посылала за ней.

– Значит, как поедим – сразу едем.

Через мост Элберт, думал он, потом Клэпхемсксй пустошью. Можно срезать мимо «Хрустального дворца» [2]2
  «Хрустальный дворец» – первое в мире сборное здание из стекла и чугуна, провозвестник архитектуры XX века. Возведено в 1851 году выдающимся английским зодчим Джозефом Пакстоном (1803–1865). (Прим. перев.)


[Закрыть]и аэропорта Кройдон, а дальше через Пэлью-уэй и, минуя забитую автомобилями автостраду, свернуть направо на Меферли-хилл, вдоль Хеватонских высот, а за ними, сразу вырвавшись из пояса пригородов Большого Лондона, взять на Кормертон и вверх на Лемешный Кряж… деревья в багряном уборе и повсюду под тобою – лесной край, нежные запахи осени… а там и вниз – по гребню холма.

Люси и Генри… Генриетта… Он не видел ее четыре дня. Когда они встретились, Джон разозлился: у нее был тот самый взгляд. Не рассеянный, не безучастный – он не мог бы дать ему определение – взгляд, видящий нечто свое, чего нет перед ее глазами и что – в этом-то и была загвоздка – не было Джоном Кристоу!

Он говорил себе: «Ну хорошо, она скульптор. Ну ладно, ее изваяния превосходны. Но, черт подери, может она изредка забывать об этом? Может она иногда думать обо мне и ни о чем больше?»

Он был несправедлив и знал это. В кои-то веки Генриетта говорила о своей работе. Она была куда менее одержима, чем другие знакомые ему люди искусства. Очень редко случалось, чтобы ее поглощенность каким-то идеальным образом была помехой безраздельности интереса к нему. Но когда это случалось, в нем неизменно вспыхивала злость. Как-то он очень жестко спросил Генриетту:

– Ты бы бросила все, если бы я попросил?

– Что – все? – в ее мягком голосе звучало недоумение.

– Все это.

Взмахом руки он обвел мастерскую и тут же подумал: «Осел. Чего ради я вздумал спрашивать?» И тут же: «Пусть скажет: «Разумеется!» Пусть солжет! Ну, ну, ответь: «Конечно бы, бросила». Неважно, правда это или нет, только скажи так. Я должен успокоиться».

Вместо этого повисло долгое молчание. Взгляд ее словно обратился внутрь. Она слегка нахмурилась и, наконец, медленно сказала:

– Видимо, да. Если это будет необходимо.

– Необходимо? Что ты имеешь в виду?

– Я, собственно, и сама не знаю. Необходимо, как бывает, скажем, необходимо ампутировать ногу.

– Вот уж не вижу нужды в хирургическом вмешательстве!

– Какой ты злой. Какого ответа ты хочешь?

– Ты отлично знаешь. Хочу только слова «Да». Почему бы тебе не сказать его? Ты предостаточно говоришь людям приятных вещей, не заботясь, правда это или нет. Так почему же не мне? Ради бога, почему?

И все так же медленно она ответила:

– Я не знаю… правда, не знаю, Джон. Не могу – и все. Не могу.

Минуты две он ходил из угла в угол, потом сказал:

– Ты меня с ума сведешь. Я никогда не чувствовал, что имею хоть какое-то влияние на тебя.

– А зачем оно тебе?

– Не знаю. Оно мне необходимо, – сказал Джон, обрушиваясь в кресло. – Не хочу быть вторым.

– Этого ты можешь не бояться, Джон.

– Ну да! Если я умру, первое, что ты сделаешь, еще обливаясь слезами, это начнешь лепить какую-нибудь чертову «Скорбящую» или там некий образ печали.

– Не знаю. Думаю… да, возможно, ты прав. Как это ужасно.

Она не двигалась с места, подавленно глядя на него.

Пудинг подгорел. Брови Кристоу поползли вверх, и Герда поспешила с оправданиями.

– Извини, милый. Понятия не имею, почему так вышло. Это моя вина. Положи мне верхушку, а низ будет вам.

Пудинг подгорел потому, что он просидел без надобности лишние четверть часа в своем кабинете, раздумывая о Генриетте и миссис Крэбтри и дал смехотворной тоске по Сан-Мигуэлю овладеть им. Грех был его. А Герда по-дурацки пытается винить себя, да еще выводит его из терпения своей готовностью есть подгорелое. Почему она вечно строит из себя мученицу? Почему Теренс уставился на него с туповатым интересом? Почему, наконец, Зена беспрестанно сопит? Почему они так жутко злят его?

Гнев его пал на Зену:

– Почему бы, скажи на милость, тебе не высморкаться?

– По-моему, дорогой, она немного простужена.

– Ну еще бы! У тебя они всегда простужены. Девчонка совершенно здорова.

Герда вздохнула. Она никогда не могла постигнуть, почему врач, всю жизнь занятый чужими болезнями, может быть так безразличен к здоровью своей семьи. Он неизменно высмеивал любые предположения о болезнях.

– Я до завтрака восемь раз чихнула, – важно сообщила Зена.

– Это ты от жары чихала, – ответил Джон.

– И вовсе не жарко, – сказал Теренс. – В гостиной например, очень холодно.

Джон встал.

– Вы кончили? Ну, в путь. Ты готова, Герда?

– Минуточку, Джон. Я еще должна кое-что сделать.

– Уверен, что это кое-что можно было сделать раньше. Чем ты занималась все утро?

Он в досаде вышел из столовой. Герда кинулась в спальню. Ее рвение сделать все быстрее обычного лишь замедляло дело. Ну почему она не могла собраться? Ведь его уложенный чемодан давно ждет в холле. Почему, скажи же на милость…

Зена забежала вперед, сжимая в руке довольно потрепанные карты.

– Сказать твою судьбу, папа? Я умею. Мне мама объяснила. И Терри. А еще Льюис, Джейн и Кук.

– Валяй.

Сколько еще Герда прокопается? Ему не терпелось убраться из этого опостылевшего дома, с этой надоевшей улицы и из этого города, полного хворых, насморочных и хилых. Он хотел леса, сырой листвы. И изысканной отгороженности от мира Люси Энгкетл, всегда казавшейся ему почти бестелесной.

Зена со значительным видом разложила карты.

– Вот, папочка, ты в середине. Червовый король. На кого гадают, тот всегда червовый король. Остальные карты я кладу лицом вниз. Две слева, две справа, одна над тобой – значит, у нее над тобой власть, и одна под тобой – над ней у тебя власть. А этой я покрываю тебя. Та-ак, – Зена перевела дыхание. – Переворачиваем. Справа бубновая дама. Рядышком…

«Генриетта», – подумал он. Его на миг увлекла и позабавила Зенина торжественность.

– Рядом с ней трефовый валет – какой-то тихий молодой человек. Слева от тебя восьмерка пик – тайный недруг. Папа, у тебя есть тайный недруг?

– О котором бы я знал? Нет.

– А дальше дама пик – какая-то сильно старая тетя.

– Леди Энгкетл, – сказал он вслух.

– А эта над тобой и имеет над тобой власть – червовая дама.

«Вероника, – подумал он. – Вероника? Какой же я болван. Что мне теперь Вероника?»

– А эта под тобой и у тебя над ней власть. Дама треф.

Герда влетела в комнату.

– Вот я и готова, Джон.

– Ой, мама, подожди. Я гадаю на папу. Вот уже последняя карта, – самая важная. Которой ты покрыт.

Неумелые Зенины пальчики перевернули карту. Зе-на испуганно разинула рот.

– О, это туз пик. Обычно это значит смерть… но…

– Ваша мать, – сказал Джон, – собирается задавить кого-нибудь по пути за город. Пошли, Герда. До свидания, друзья. Постарайтесь вести себя прилично.

Глава 6

В субботу утром Мэдж Хадкасл спустилась вниз около одиннадцати. Завтракала она в постели, потом почитала, вздремнула немного и, наконец, встала. Приятно побездельничать! Подходит время ее отпуска. Мадам Элфредж уже сидит в печенках – а это верный признак.

Парадная дверь вывела ее на прекрасное осеннее солнце. Сэр Генри Энгкетл сидел на плетеном стуле, читая «Таймс». Он поднял взгляд и улыбнулся. Он любил Мэдж.

– Что скажете, дорогая?

– Я проспала все на свете, наверное.

– Второго завтрака вы еще не пропустили, – сказал сэр Генри, улыбаясь.

Мэдж уселась рядом и сказала со вздохом:

– До чего у вас приятно!

– А вы как будто немного осунулись?

– Да нет, я в форме. Как все же хорошо удрать подальше от этих толстух, норовящих натянуть платьице на размер-другой поменьше!

– Выглядит это, наверное, устрашающе.

Сэр Генри помолчал и добавил, глянув на ручные часы:

– Эдвард будет поездом в 12.15.

– Вот как? – вымолвила Мэдж и сделала паузу. – Я уже давно не видела Эдварда.

– Он все такой же. Почти не покидает Айнсвика.

«Айнсвик, – подумала Мэдж, – Айнсвик!» У нее заныло сердце. Те счастливые дни в Айнсвике…

Поездки туда предвкушались месяцами. «Я собираюсь в Айнсвик». За много-много дней она лежала без сна ночи напролет и думала об этом. И день, наконец, наставал. Маленькая сельская станция, где лондонский экспресс останавливается лишь по заявке кондуктора. «Даймлер», ждущий снаружи, просека, последний поворот под арку ворот и дальше парком, покуда не выезжаешь на простор… И вот он, дом – большой, белый, приветливый. Старый дядя Джеффри в пестрой твидовой куртке… «Ну-ка, молодежь, веселись!» И они веселились: Генриетта – только что из Ирландии, Эдвард, наездами из Итона, и она сама – из безобразного фабричного городишки на севере. До чего все это было похоже на рай! Но самое главное – Эдвард, Эдвард! Высокий, мягкий, застенчивый и неизменно добрый. Только, разумеется, никогда не уделявший ей много внимания, потому что здесь же была Генриетта.

Мэдж вспомнила, как была удивлена и едва поверила, когда Тремлет, старший садовник, сказал:

– В один прекрасный день это поместье достанется мистеру Эдварду.

– Но почему, Тремлет? Он же не сын дяди Джеффри?

– Он наследник,мисс Мэдж. Это называется «заповедная собственность» [3]3
  По английской системе единонаследия («майорат»), при отсутствии у собственника сына, недвижимость не может отойти ни вдове, ни дочерям, ни кому-либо по выбору завещателя (который вправе распорядиться лишь движимостью и капиталом). При его жизни она считается «заповедной» – до смерти или появления сына, а в качестве потенциального наследника рассматривается старший мужчина в ближайшей из боковых родственных линий. (Прим. перев.)


[Закрыть]. У мистера Джеффри – одна дочь, миссис Люси. Но она не может наследовать по причине женского пола, а мистер Генри, как ее муж, приходится мистеру Джеффри троюродным братом, Дальше, чем мистер Эдвард.

И вот Эдвард живет в Айнсвике. Живет один, почти безвыездно. Мэдж порой задумывалась: не уязвлена ли Люси утратой Айнсвика? У Люси всегда был такой вид, будто ничто и никогда не могло бы ее уязвить. Но Айнсвик прежде был ее домом, а Эдвард всего лишь ее двоюродный брат, да еще двадцатью годами моложе. Ее отец, старый Джеффри Энгкетл, был величайшим чудаком графства. После его смерти Люси получила огромное наследство, а Эдвард был сравнительно небогат: у него, правда, хватало средств, чтобы содержать имение, но сверх того оставалось уже немного. И нельзя сказать, что у него были дорогостоящие слабости. Он одно время состоял на дипломатической службе, но, став хозяином Айнсвика, ушел в отставку и переехал жить в свое владение. Склад ума у него был книжный, он собирал первоиздания и пописывал статейки для безвестных журналов. И он трижды просил руки своей троюродной сестры, Генриетты Савернек.

Мэдж сидела на осеннем солнышке, размышляя обо всем этом. Она все никак не могла решить для себя – рада она тому, что увидит Эдварда, или нет. В ее случае нельзя было сказать, что она, как принято выражаться, «переборола это». Разве такое возможно вообще? Айнсвикский Эдвард был для нее не менее реален, чем Эдвард, приветственно подымавшийся некогда ей навстречу из-за столика в лондонском ресторане. Она любила Эдварда, сколько помнила себя.

Из задумчивости ее вывел голос сэра Генри:

– Как вы нашли Люси?

– Выше всех похвал. Как всегда, – Мэдж слабо улыбнулась, – и даже лучше.

– Да-а, – сэр Генри затянулся своей трубкой и неожиданно добавил:

– Знаете, Мэдж, я временами беспокоюсь за Люси.

– Беспокоитесь? – Мэдж удивленно повернулась к нему. – Почему?

Сэр Генри покачал головой.

– Люси не осознает, что есть вещи, которых делать не стоит.

Мэдж явно не понимала. Он продолжал:

– Они ей сходят с рук. Всегда сходили. – Он улыбнулся. – Она пренебрегала обычаями губернаторского дворца. Она устраивала ералаш со старшинством гостей на званых обедах, а это черное злодеяние, Мэдж. Она усаживала смертельных врагов за стол рядышком и затевала дебаты по расовому вопросу. И после того, как она поднимет всеобщую свару, перессорит всех и каждого, набросит тень на британское правление – черт меня подери, если она не выходила сухой из воды! Знаете эту ее уловку – улыбаться с видом: «ах, я ничего не могу поделать!» Со слугами то же самое – она задает им хлопот без счета, а они ее обожают.

– Я поняла, что вы имеете в виду, – задумчиво сказала Мэдж, – то, что не потерпишь ни от кого другого, у Люси принимаешь как милую шутку. Удивляюсь я. В чем дело? В обаянии? В магнетизме?

Сэр Генри пожал плечами.

– Она с детских лет такая, но порой я чувствую, что это в ней усиливается. Я хочу сказать, она не осознает, что существуют пределы. Знаете, Мэдж, – сказал он с усмешкой, – я чувствую, ей-богу, что ей бы сошло с рук даже убийство!

Генриетта вывела «дилейдж» из гаража в Мьюзе и после сугубо технических прений со своим приятелем Альбертом, который присматривал за здоровьем машины, вырулила на дорогу.

– Приятных развлечений, – пожелал Альберт.

Генриетта усмехнулась. Она пронеслась через Мьюз, смакуя блаженство, неизменно находившее на нее, когда она отправлялась в путь одна. Она предпочитала ездить в одиночестве. Только так она могла до конца вкусить то сокровенное упоение, что таилось для нее в вождении машины. Она как ребенок радовалась, если ей удавалось найти в плотном потоке машин маленькую щелочку и втиснуться в нее, не меньше удовольствия ей доставлял и поиск новых кратчайших маршрутов выезда из Лондона. Да и в самом городе она знала улицы не хуже иного таксиста.

Сегодня она избрала юго-западное направление и теперь совершала головоломные виражи среди тесных улочек пригорода. Когда она выехала, наконец, на длинный гребень Лемешного Кряжа, была половина первого. Генриетта всегда любила вид, открывавшийся именно отсюда. Она затормозила как раз у места, где начинался спуск. Это был неправдоподобно золотой и роскошный мир в ярком осеннем освещении. «Люблю осень, – подумала Генриетта. – Насколько она богаче весны!» И вдруг ее словно захлестнуло на миг каким-то бурным счастьем. Это было острое чувство потрясающей радости. И тут же с грустью она подумала, что больше никогда не сумеет испытать такое счастье. Никогда…

Генриетта постояла с минуту, окидывая взглядом этот раззолоченный край, который, казалось, плыл, растворяясь в себе самом, затуманенный и ослепленный своей немыслимой красотой.

И вот она уже катит гребнем холма вниз, вниз – сквозь лес, по длинному и крутому спуску к «Пещере».

Едва Генриетта подъехала, Мэдж, сидевшая на перильцах террасы, приветственно замахала ей. Генриетте Мэдж нравилась и она была рада новой встрече.

В дверях появилась леди Энгкетл.

– А вот и Генриетта! Пока вы заведете своего скакуна в конюшню да засыплете ему овса, вас уже будет ждать накрытый стол.

– Знаете, Мэдж, а ведь Люси сделала весьма проницательное замечание, – сказала Генриетта, отведя машину за дом. – Я всегда гордилась тем, что не подвержена конским страстям моих ирландских предков. Когда растешь в среде, где говорят исключительно о лошадях, то уж насмотришься на все самое лучшее, что только есть по части коневодства, и все-таки останешься к этому равнодушной. А вот Люси как раз и показала мне, что я обращаюсь с автомобилем совсем как с лошадью. И ведь это сущая правда.

– Да, я знаю, – сказала Мэдж. – А Люси – это прямо грозное явление природы. Сегодня утром она мне сказала, что я могу быть сколько угодно грубой, пока живу здесь.

Генриетта сразу поняла и кивнула.

– Конечно, это из-за твоего магазина.

– Да. Когда проводишь день за днем в чертовой комнатушке и надо быть вежливенькой со всякими нахалками, величать их «мадам», стаскивать им платья через голову и с улыбкой глотать любую дерзость, какую им заблагорассудится ляпнуть, – тут, пожалуй, захочешь ругаться и грубить! Знаешь, Генриетта, я всегда удивляюсь, отчего это люди считают, будто идти «в услужение» унизительно, а вот работать в торговле – превосходное занятие для независимых натур. В магазине сносишь такое высокомерие, какое не снилось Гад-жену или Симмонс, или любому порядочному слуге.

– Наверное, это гадко, дорогая. Я от души желаю тебе менее превосходного и независимого способа зарабатывать на жизнь.

– Как бы там ни было, Люси – ангел. И я буду великолепно груба со всеми в этот уик-энд.

– А кто приедет? – спросила Генриетта, разделавшись с машиной.

– Кристоу собирались.

Мэдж выдержала паузу и продолжала:

– Эдвард недавно приехал.

– Эдвард? Как славно. Я вечность его не видела. Кто-нибудь еще?

– Дэвид Энгкетл. И ты, по словам Люси, окажешься полезной. Ты будешь не давать ему кусать ногти.

– Это, наверное, не для меня, – сказала Генриетта.

– Не люблю мешать людям, а тем более надзирать за их привычками. Как Люси выразилась дословно?

– Смысл был именно таков. Да, а еще у него появился кадык.

– В связи с этим от меня ничего не ожидают? – встревоженно спросила Генриетта.

– И что ты должна быть мила с Гердой.

– Будь я Гердой, как бы я ненавидела Люси!

– А завтра к ленчу ожидается некто, распутывающий преступления.

– Надеюсь, мы не затеем игру в убийство?

– Не думаю. По-моему, это просто гостеприимство.

Голос Мэдж чуть изменился.

– К нам идет Эдвард.

«Милый Эдвард», – подумала Генриетта с внезапным сердечным волнением.

Эдвард Энгкетл был очень высок и худ. Улыбаясь, он подошел к девушкам.

– Привет, Генриетта! Я тебя больше года не видел.

– Здравствуй, Эдвард.

«Какой Эдвард приятный! Мягкая улыбка, морщинки в углах глаз. И вся его трогательная угловатая фигура… Боже, как я рада его видеть!» – подумала Генриетта.

После трапезы Эдвард сказал Генриетте:

– Пойдем прогуляемся?

У Эдварда был свой способ прогуливаться – медленно брести.

Тропа уводила за дом, извиваясь среди деревьев. «Совсем как роща в Айнсвике», – подумала Генриетта. Милый Айнсвик, как хорошо им было там! Она заговорила с Эдвардом об Айнсвике. Стала раскручиваться лента воспоминаний.

– А помнишь нашу белку? С покалеченной лапкой. Мы еще держали ее в клетке, пока лапа не зажила.

– Еще бы! У нее было такое смешное имя – надо же, забыл.

– Чамли-Марджорибэнкс!

– Точно!

Оба они рассмеялись.

– А старая мисс Бонди, домоправительница, всегда говорила, что белка когда-нибудь удерет по дымоходу.

– А мы еще сердились…

– Но так оно и случилось.

– Она все сама и устроила, – сказала Генриетта уверенно. – Она вложила эту мысль в белкину голову. Скажи, Эдвард, все осталось таким же? Или изменилось? Мне всегда кажется, что там все, как прежде.

– Почему бы тебе не проверить самой? Ты давным-давно не была там.

– Да, верно.

«Как, в самом деле, – подумала она, – я могла прожить столько времени без Айнсвика? Дела, увлечения, новые знакомства…»

– Ты же знаешь, что всегда была бы желанной гостьей.

– Как ты добр, Эдвард!

«Милый Эдвард со своей трогательной угловатостью!»

Помолчав, он сказал:

– Я рад, что ты любишь Айнсвик.

– Айнсвик – прелестнейшее в мире место, – мечтательно отозвалась она.

Длинноногая девчонка с растрепанной каштановой гривой… счастливая девочка и знать не знавшая, что жизнь готовит для нее… девушка, любившая деревья…

Быть счастливой и не подозревать об этом! «Вот бы вернуться», – подумалось ей. Вслух же она вдруг сказала:

– А Игдразиль [4]4
  Игдразиль – дерево из древнескандинавской мифологии, корни, ствол и ветви которого соединяют в себе три субстанции: небеса, // землю и ад. Так же зовут и коня бога Одина. (Прим. перев.)


[Закрыть]все стоит?

– Его сожгло молнией.

– Ах, нет, нет!.. Неужели Игдразиль?

Она была поражена. Игдразиль – такое имя она дала большущему дубу. Если уж Игдразиль был повержен богами, значит, ничего незыблемого нет. Лучше уж не возвращаться.

– Ты помнишь свой особый знак – «знак Игдразиль»?

– А, смешное дерево, не похожее ни на одно дерево на свете? Да, я вечно рисовала его на клочках бумаги. И продолжаю рисовать, Эдвард! На промокашках, телефонных книгах, на табличках для бриджа. Я делаю это машинально, стоит мне задуматься. Дай-ка карандаш.

Он протянул ей блокнот с карандашом, и она, улыбаясь, набросала забавное дерево.

– Да, – сказал он, – это Игдразиль.

Они дошли почти до конца тропы. Генриетта села на поваленный ствол. Эдвард опустился рядом.

Она глядела сквозь кроны.

– А тут слегка похоже на Айнсвик. Своего рода карманный Айнсвик. Я иногда думаю, уж не потому ли Люси с Генри поселились здесь? Тебе так не кажется?

– Возможно.

– Никогда нельзя сказать, что у Люси на уме… Ну, а ты, Эдвард, чем занимался все это время, что мы не виделись?

– Ничем, дорогая.

– Боже, какое самоуничижение!

– Деятельность никогда не была моей сильной стороной.

Она бросила на Эдварда быстрый взгляд. Что-то необычное послышалось ей в его тоне. Но он глядел на нее спокойно. И опять Генриетта почувствовала прилив глубокого волнения.

– Возможно, это мудро, – сказала она.

– Мудро? Что?

– Отрешиться от деятельности.

Эдвард ответил медленно, подбирая слова:

– Так странно это слышать от тебя, Генриетта. От тебя, такой благополучной.

– Ты считаешь меня благополучной?

– Да, дорогая. Ты принадлежишь искусству. Ты должна гордиться своим талантом. Не можешь не гордиться.

– Ясно, – сказала Генриетта. – Многие мне так говорили. Они не понимают, не понимают азов моего ремесла. И ты не понимаешь, Эдвард. Как будто стоит вознамериться изваять что-нибудь – и вот, пожалуйста. Нет, образ овладевает тобой, мучает, преследует, так что рано или поздно сдаешься на милость ему и тогда, ненадолго, обретаешь покой, пока все не начинается сначала.

– А ты хочешь покоя?

– Временами мне кажется, что покоя я хочу больше всего на свете.

– Ты могла бы его иметь в Айнсвике. Ты снова стала бы там счастливой. Даже… даже если бы тебе пришлось терпеть меня. Ну как, Генриетта? Почему бы тебе не переехать в Айнсвик, не сделать его своим домом? Он всегда ждет тебя, ты же знаешь.

Генриетта медленно повернула лицо к нему.

– Ты очень нравишься мне, Эдвард. Из-за этого мне так тяжело продолжать говорить «нет».

– Это и есть твое «нет»?

– Прости.

– Ты уже говорила мне «нет» и раньше, но сейчас… в общем, я подумал, что ответ мог быть другим. Сегодня ты счастлива, Генриетта, ты не будешь это отрицать.

– Мне было очень радостно.

– Даже твое лицо – оно моложе, чем было утром.

– Я знаю.

– И ведь мы оба были счастливы, говоря об Айнсвике, думая о нем. Разве тебе не ясно, что это означает, Генриетта?

– Скорее, тебе не ясно, что это означает. Всю эту прогулку мы жили в прошлом.

– Прошлое иногда – прекрасное место для обитания.

– Вернуться туда не дано. Единственное, что никому не дано.

Несколько минут он молчал, потом сказал спокойным, ровным голосом:

– В сущности, ты подразумеваешь, что не выйдешь за меня из-за Джона Кристоу.