Текст книги "Смерть у бассейна"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава 27

Следователь прокашлялся и выжидательно взглянул на старшину присяжных. Тот, в свою очередь, глядел на лист бумаги, который держал в руке. Его кадык возбужденно ходил вверх и вниз. Наконец он медленно и важно зачитал содержание вслух.

– Мы находим, что смерть последовала в результате умышленного убийства, совершенного лицом или группой лиц.

Пуаро спокойно кивал в своем углу у стены. В данном случае иной вердикт был невозможен.

Выходя на улицу, Энгкетлы ненадолго остановились с Гердой и ее сестрой. Герда была в том же черном платье. И на лице ее было все то же несчастное оглушенное выражение. «Даймлера» на сей раз не было. «Обслуживание в поездах, – объяснила Элси Паттерсон, – просто замечательное». Скорым до вокзала Ватерлоо – и они без труда поспевают в 1.20 на Бекс-хилл.

Стискивая руку Герды, леди Энгкетл бормотала:

– Вы должны не терять с нами контакта, дорогая. Может быть, легкий завтрак как-нибудь в Лондоне? Вы, наверное, выезжаете иногда походить по магазинам?

– Я… я не знаю, – сказала Герда.

– Нам надо спешить, дорогая, – сказала Элси. – Наш поезд.

Герда удалилась с выражением облегчения.

– Бедная Герда, – сказала Мэдж. – В одном смерть Джона оказалась для нее полезной: она избавила ее от вашего устрашающего гостеприимства, Люси.

– Вы слишком строги, Мэдж. Никто не может сказать, что я не старалась.

– Когда вы стараетесь, Люси, выходит еще хуже.

– До чего приятно сознавать, что все позади, – сказала леди Энгкетл. – Но, конечно, не для бедного инспектора Грейнджа. Я чувствую такую жалость к нему. Как вы думаете, его подбодрит, если мы пригласим его сейчас к нам на завтрак? Как друга,я имею в виду.

– Я бы оставил его в покое, Люси, – сказал сэр Генри.

– Возможно, ты прав, – задумчиво сказала леди Энгкетл. – К тому же ленч сегодня не совсем того рода. Куропатки с капустой и то самое восхитительное суфле «Сюрприз», которое так удается миссис Мидуэй. Ленч совсем не в духе инспектора Грейнджа. Хороший кусок мяса, чуть недожаренный, и добрый старозаветный яблочный пирог без всяких вздорных затей. Или, быть может, яблоки в тесте. Вот о чем бы я распорядилась для инспектора Грейнджа.

– У тебя всегда очень здравое суждение о пище. Я думаю, нам лучше отправиться домой, к нашим куропаткам. Это звучит восхитительно.

– Я считаю, что мы должны как-то отметить сегодняшний день. Не удивительно ли, что все всегда, кажется, заканчивается к лучшему?

– Да.

– Я знаю, о чем ты думаешь, Генри. Но не беспокойся. Я сегодня же займусь этим.

– Что ты еще затеваешь, Люси?

Леди Энгкетл улыбнулась.

– Все в порядке, дорогой. Осталось всего лишь заделать свободный конец.

Сэр Генри только поглядел на нее с глубоким сомнением.

Едва они подкатили к «Пещере», сразу же возник Гаджен и распахнул дверцу машины.

– Все обернулось как нельзя лучше, – сказала ему леди Энгкетл. – Пожалуйста, порадуйте миссис Мидуэй и остальных. Я знаю, как неприятно это было для всех вас, и мне бы хотелось сказать вам сейчас, как высоко сэр Генри и я ценим проявленную вами лояльность.

– Мы сильно беспокоились за вас, миледи, – сказал Гаджен.

– Какое благородство со стороны Гаджена, – сказала Люси, входя в гостиную. – Но, в общем-то, совсем напрасное. Я ведь в действительности почти наслаждалась всем этим. Такая перемена после всего того, что нам привычно. Вы не чувствуете, Дэвид, как подобные опыты расширяют ваш кругозор? Это, наверное, сильно отличается от Кембриджа?

– Я из Оксфорда, – холодно сказал Дэвид.

– Изумительные вёсельные гонки, – рассеянно заметила леди Энгкетл, направляясь к телефону. – Это так по-английски, вы согласны?

Она сняла трубку и, держа ее в руке, продолжала:

– Я надеюсь, Дэвид, что вы еще приедете погостить к нам. Это так трудно – сойтись с людьми, когда рядом происходит убийство. И уж совсем невозможно вести сколько-нибудь интеллектуальную беседу.

– Благодарю, – сказал Дэвид. – Но я по возвращении собираюсь в Афины, в английскую школу.

Леди Энгкетл повернулась к мужу.

– Кто там сейчас послом? А, ну конечно же, Хоуп-Ремингтон. Нет, я не думаю, что Дэвиду они понравятся. Их девочки такие ужасно дружелюбные. Они играют в хоккей на траве, в крикет и в эту забавную игру, когда предмет ловят сеткой…

Она не договорила, уставясь на телефонную трубку.

– А что это я делаю?

– Вы, наверное, собирались кому-то позвонить.

– Ничуть не бывало, – она положила трубку на рычаги. – Дэвид, а вам нравятся телефоны?

«Она вечно задает подобные вопросы, – раздраженно подумал Дэвид, – вопросы, осмысленных ответов на которые попросту нет». И он холодно ответил, что от них, по его мнению, есть польза.

– Вы имеете в виду, – сказала его собеседница, – как от мясорубок? Или от эластичных поясов? Но все равно, никто не…

Ее новое отрицание осталось незаконченным, потому что появился Гаджен и объявил, что кушать подано.

– Но куропаток-то вы любите? – со страхом обратилась леди Энгкетл к Дэвиду.

Дэвид подтвердил свою любовь к куропаткам.

– Мне часто кажется, что Люси малость тронутая, – сказала Мэдж, когда они с Эдвардом брели от дома к лесу.

Куропатки и суфле были превосходны, и после решения жюри у каждого с души спала тяжесть.

– А мне всегда кажется, – задумчиво отозвался Эдвард, – что у Люси блестящий ум, но он выражает себя словно в игре в пропавшие слова. И она путает метафоры. Получается вроде: паршивая овца испортит бочку меда или пуганых ворон по осени считают.

– И все равно, – сказала Мэдж без улыбки, – Люси меня иногда пугает. Само это место меня стало страшить.

Ее пробрало легкой дрожью.

– «Пещера»? – Эдвард повернул к ней удивленное лицо. – А мне она всегда немного напоминала Айнсвик. Конечно, тут не по-настоящему…

– Вот именно! – не дала ему закончить Мэдж. – Меня страшит все, что «не по-настоящему». Понимаешь, неизвестно, что под этим кроется. В этом есть что-то от маски.

– Ну и выдумщица же ты, малышка.

Это был его старый снисходительный тон, так знакомый по прежним временам. Тогда он ей нравился, но теперь встревожил. Мэдж постаралась выразиться яснее, показать ему очертания той смутно угадываемой реальности, которая ощущалась ею за тем, что он посчитал выдумкой.

– Именно от нее укрыл меня Лондон, но теперь, когда я опять здесь, все это снова обступило меня. Я чувствую так, будто все знают, кто убил Джона Кристоу. За одним только исключением, и это исключение – я.

Эдвард ответил, начиная раздражаться:

– Мы что, должны и думать и говорить только о Джоне Кристоу? Он мертв! Ушел и назад прийти не сможет, понимаешь?

Мэдж тихонько пропела:

 
Он умер, девушка, ушел,
Прийти назад не смог.
Лежит – и камень в головах.
Зеленый мох у ног.
 

Она взяла Эдварда под руку.

– Ну кто убил его, Эдвард? Мы думали, что Герда – но это ведь не Герда. Тогда кто же? Скажи мне, что ты думаешь? Может быть, кто-то, о ком мы и не слышали?

– Все эти рассуждения кажутся мне совершенно бесполезными, – зло сказал он. – Если полиция не докопается или не сумеет получить достаточных улик, дело будет просто закрыто – и мы все избавимся от этого.

– Да, но останется неизвестность.

– А к чему нам знать? Какое отношение имеет к нам Джон Кристоу.

К нам, подумала она, к Эдварду и ко мне? Никакого. Приятная мысль: они с Эдвардом – уже двуединое целое. И все же, и все же – Джон Кристоу, даже засыпанный землей и отпетый в похоронной молитве, оказался погребенным недостаточно глубоко. «Он умер, девушка, ушел…» Джон Кристоу не умер и не ушел, как ни хотелось этого Эдварду. Джон Кристоу был еще здесь, в «Пещере».

– Куда мы направляемся? – спросил Эдвард.

Что-то в его голосе озадачило ее.

– Давай дойдем до верха холма.

– Если хочешь.

По каким-то причинам он был не в восторге. Почему? Это же была его излюбленная прогулка. Они же с Генриеттой почти всегда… Тут ее мысль споткнулась и замерла. Генриетта и он!

– Ты еще не ходил этим путем нынче осенью? – спросила она.

Он ответил скованно:

– Мы с Генриеттой прогуливались туда в тот самый первый день.

Они продолжали шагать в молчании. Наконец они достигли вершины и сели на упавшее дерево. «Они с Генриеттой, наверное, сидели здесь».

Мэдж повращала кольцо на пальце. Брильянт холодно подмигнул ей («Только не изумруд» – сказал он).

– Как будет замечательно опять провести рождество в Айнсвике! – проговорила она с легким усилием.

Он, казалось, не слышал. Его унесло куда-то далеко. «Он думает о Генриетте и Джоне Кристоу» – решила она. Сидя здесь, он говорил что-то Генриетте или она отвечала ему. Может, Генриетта и «знает, чего она не хочет», но он все еще принадлежит ей. И всегда будет принадлежать, подумала Мэдж… Боль обожгла ее. Счастливый и искристый мир, в котором она прожила последнюю неделю, задрожал и рассыпался.

«Я не смогу так жить: у него на уме вечно будет Генриетта. Я не сумею с этим смириться». Ветер вздыхал в деревьях, листья падали теперь уже быстро – и едва ли теперь остался хоть один золотой: сплошь бурые.

– Эдвард! – окликнула она.

Решительность ее голоса заставила его встрепенуться.

– Да?

– Мне очень жаль, Эдвард… – губы ее дрожали, но она заставляла себя говорить спокойно и сдержанно. – Я должна тебе сказать… Из этого ничего не выйдет. Я не могу выйти за тебя. У нас ничего не получится, Эдвард.

– Но, Мэдж! Разве Айнсвик…

– Я не могу выйти за тебя из-за Айнсвика. Ты… ты не можешь не видеть этого.

Он вздохнул – долгим спокойным вздохом, похожим на шорох мертвых листьев, кротко осыпающихся с ветвей.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал он.

– Да, я полагаю, что ты права.

– Спасибо, что ты сделал мне предложение. Это было хорошо. Хорошо и приятно. Но это бы ни к чему не привело.

В ней теплилась слабая надежда, что он, возможно, начнет спорить, попробует переубедить ее, но он, оказывается (как просто!), думал точно так же. Здесь, где между ними встал призрак Генриетты, он тоже ясно увидел, что ничего не получится.

– Да, – сказал он, словно эхо ее мыслей. – Не получится ничего.

Она сняла кольцо с пальца и положила ему в ладонь. Ей никогда не разлюбить Эдварда, а Эдварду – Генриетты. Жизнь была безысходным и унизительным фарсом.

– Кольцо просто чудесное, – сказала она. Голос ее перехватывало.

– Я хочу, чтобы ты оставила его у себя. Я был бы очень рад.

Она покачала головой.

– Не могу.

– Но ты же знаешь, – и губы его искривились подобием иронической улыбки, – что я не надену его никому больше.

Все это звучало вполне дружески. Ему никогда не понять, что она испытывает. Небеса на блюде. И вот блюдо разбито, и небеса утекли между ее пальцев, а, возможно, их и не было вовсе.

Сегодня днем Пуаро принимал уже третью гостью.

Первыми двумя были Генриетта Савернек и Вероника Крей. На сей раз на тропе, ведущей к дому, появилась леди Энгкетл – как всегда бестелесная и словно не идущая, а несомая неким легковейным зефиром.

Она радостно улыбнулась ему и объявила:

– Я пришла повидаться с вами.

Так могла бы волшебница одарить своей милостью простого смертного.

– Я в восхищении, мадам.

Он провел ее в гостиную. Она присела на кушетку и вновь улыбнулась. «Она стара, – подумал Эркюль Пуаро, – волосы ее седы, а на лице морщины. Но в ней есть шарм – и останется с ней пожизненно».

– Я хочу, чтобы вы кое-что сделали для меня, – тихо сказала Люси.

– Да, леди Энгкетл?

– С чего бы начать? Я должна поговорить с вами о Джоне Кристоу.

– О докторе Кристоу?

– Да. Мне кажется, что остается только одно: полностью бросить поиски. Вы понимаете, что я имею в виду, не так ли?

– Я не уверен в этом, леди Энгкетл.

Она еще раз одарила его ослепительно нежной улыбкой и положила тонкую белую руку на его рукав.

– Дорогой господин Пуаро, вы все прекрасно понимаете. Полиции придется начать поиски владельца этих отпечатков, но они его не найдут, так что в конце концов им ничего не остается, как закрыть дело. Но, понимаете, я боюсь, что вы его не закроете.

– Нет, я его не закрою, – сказал Эркюль Пуаро.

– Так я и думала. И поэтому я пришла. Вы хотите правды, не так ли?

– Именно правды.

– Вижу, что я не очень хорошо объяснила свою мысль. Я пытаюсь понять, почему вы не хотите оставить все так, как есть. Ведь не из-за своего престижа и не потому, что хотите наказать убийцу. Просто, я полагаю, вы хотите знать. Вы же понимаете, что я имею в виду? И если вы хотите знать правду, если вы хотите услышатьправду, то, быть может, это могло бы само по себе удовлетворить вас? Могло бы, господин Пуаро?

– Вы предполагаете открыть мне правду, леди Энгкетл?

Она кивнула.

– Значит, вам она известна?

Глаза ее широко раскрылись.

– О да, я давно все знаю. И я хочу ее вам сказать. И тогда мы бы могли согласиться, что с делом покончено и возврата к нему нет.

Очередная улыбка.

Для Эркюля Пуаро стоило немалых усилий ответить:

– Нет, мадам, сделки у нас не будет.

Он хотел – и даже очень хотел поставить на всем крест, просто потому, что Люси Энгкетл его о том просила.

Леди Энгкетл на несколько мгновений словно замерла. Потом, подняв брови вверх, сказала:

– Интересно. Интересно, понятно ли вам самому, что вы делаете.

Глава 28

Мэдж, лежавшая в темноте без сна, с сухими глазами, тревожно привстала с подушки. Она услышала звук отпираемой двери и шаги по коридору мимо ее комнаты. Это была дверь Эдварда и его шаги. Она зажгла лампу у кровати и взглянула на часы, стоявшие на столике рядом с лампой. Десять минут третьего. Миновав ее дверь, Эдвард стал спускаться по лестнице. В такой час?! Странно.

Спать они разошлись рано, в половине одиннадцатого. Мэдж не могла заснуть, а просто лежала в бесслезном и неутихающем отчаянии, сотрясавшем ее подобно лихорадке.

Она слышала, как внизу били часы, и совы ухали под ее окном. Почувствовав к двум часам, что ее депрессия достигла предела, Мэдж подумала: «Я не могу этого вынести, не могу. А уже настает завтра, новый день. И будут еще. Пытка с продолжением».

Она сама подписала свое изгнание из Айнсвика, ото всей его прелести и очарования, хотя он мог, очень даже мог стать ее собственностью. Но уж лучше изгнание, лучше одиночество, лучше серая и убогая жизнь, чем существование с Эдвардом и призраком Генриетты. До сегодняшней прогулки она и не знала, какие в ней запасы горькой ревности.

И, в конце концов, Эдвард никогда не говорил ей, что любит ее. Расположение, привязанность, дружелюбие – он не изображал более сильных чувств. Она приняла этот предел, и лишь когда ей пришлось понять, что означает жизнь бок о бок с человеком, чьи голова и сердце навек заняты другой – она вдруг увидела, что одного расположения Эдварда ей мало.

Эдвард спустился по главной лестнице. Это было странно, очень странно. Куда он пошел? Ей стало тревожно, и эта тревога органически влилась в то беспокойное чувство, какое ей внушала в эти дни «Пещера». Что делает Эдвард внизу среди ночи? Или он уходит?

Пассивность стала ей, наконец, нестерпима. Она встала, накинула халат и с фонариком в руке вышла в коридор. Было совершенно темно, нигде ни огонька. Мэдж пошла влево, к лестнице. Внизу тоже была тьма. Она сбежала вниз и, поколебавшись не более мига, зажгла свет в холле. Все было в порядке. Стояла тишина. Входная дверь была заперта. Она дернула боковую дверь, но та была на замке.

Значит, Эдвард не ушел. Но где он может быть? Вдруг она приподняла голову и принюхалась. Запах – совсем слабый запах газа.

Обитая бобриком дверь в кухонные помещения дома была слегка притворена. Она распахнула ее – кухня была тускло освещена. Запах газа резко усилился. Мэдж кинулась через переднюю. Эдвард лежал на полу, а голова его была в духовке газовой плиты.

Мэдж отличалась быстротой и сообразительностью. Первое, что она сделала – это распахнула ставни. Окно не поддавалось и, обмотав руку чайным полотенцем, она выбила стекла. Потом, сдерживая дыхание, наклонилась, рывком вытащила Эдварда из газового жерла и закрыла кран.

Он был без сознания, и как-то странно дышал, но она знала, что долго оставаться в таком состоянии ему нельзя. Он может вот-вот умереть. Ветер, хлынувший из окна в раскрытую дверь, быстро уносил запах газа. Мэдж подтащила Эдварда ближе к окну, где продувало лучше всего, и, присев, обхватила его сильными молодыми руками. Она стала повторять его имя, сперва тихонько, потом с нарастающим отчаянием:

– Эдвард, Эдвард, ЭДВАРД…

Он пошевелился, открыл глаза и увидел ее. Голос его еле слышно прошептал: «духовка», а взглядом указывал в сторону газовой плиты.

– Знаю, дорогой, знаю. Но почему?

Его стало трясти, руки и ноги были холодны и безжизненны.

«Мэдж?» – выговорил он. Что-то вроде изумления и радости послышалось в его голосе.

– Я слышала, как ты прошел мимо. Я сама не знаю. Почему-то спустилась…

Он вздохнул – очень глубоко и словно после долгого пути.

– Самый лучший выход. – И вдруг добавил, как будто без всякого смысла (но Мэдж почти тут же вспомнила разглагольствования Люси вечером после трагедии):

– «Ньюс оф Уорлд».

– Но почему, Эдвард, почему?

Он поднял на нее взгляд, и пустая, холодная чернота его глаз испугала ее.

– Потому что мне никогда и ни в чем не было удачи. Вечный крах. Вечное бесплодие. Что-то совершить дано людям вроде Кристоу. Они деятельны, и женщины обожают их. А я никто, – я даже не вполне живой. Я унаследовал Айнсвик и какие-то деньги – иначе я бы давно пошел ко дну. С карьерой ничего путного не вышло, с писательством – не лучше. Генриетта отвергла меня. Я никому не нужен. В тот день, в «Беркли»… я, было, решил… но повторилась знакомая история. Ты тоже не захотела меня, Мэдж. Даже ради Айнсвика ты не согласна мириться со мной. Вот я и решил избавиться от всех своих незадач разом.

Она заговорила торопливо, захлебываясь словами:

– Милый, дорогой, ты же не понял. Я ведь из-за Генриетты. Потому что я подумала… Ты так любил Генриетту.

– Генриетта? – пробормотал он рассеянно, словно вспоминая о ком-то бесконечно чужом. – Да, я очень любил ее.

И уж совсем откуда-то издалека она услышала его шепот:

– Холодно.

– Эдвард, любимый мой.

Ее руки крепко обвили его. Он слабо улыбнулся ей, бормоча:

– Ты такая теплая, Мэдж. Прямо горячая.

«Да, – подумала она, – это было отчаяние – а значит, холод, беспредельный холод и одиночество». Она никогда раньше не представляла себе отчаяния холодным. Оно казалось ей чувством пламенным, неистовым, яростным, готовым на любое безрассудство. Но все оказалось не так. Вот оно, отчаяние – предельный вообразимый мрак холода и одиночества. И грех отчаяния, о котором толкуют проповедники – холодный грех, грех обрыва вокруг себя всех живых и теплых человеческих нитей.

И снова Эдвард повторил: «Мэдж, ты горячая», а она подумала с радостным и гордым сознанием: «Но ведь именно этого ему и не хватает, а я как раз могу ему это дать!» Они все холодные, Энгкетлы. Даже в Генриетте был этот блуждающий огонек, этот энгкетлов скользающий холод нереальности. Пусть Эдвард любит Генриетту как неосязаемую и недостижимую мечту. Но в чем он действительно нуждается, так это теплота, устойчивость, постоянство. А еще – в каждодневном дружелюбии и любви – и смехе в Айнсвике. «Как же ему необходим, – продолжала рассуждать она, – кто-то, способный зажечь огонь в его сердце! И кому, как не мне, сделать это!»

Эдвард открыл глаза. Он увидел склоненное над ним лицо Мэдж, теплую окраску ее кожи, благородный рот, решительный взгляд и темные волосы, парой крыльев расходящиеся ото лба.

Генриетту он воспринимал всегда как проекцию из прошлого. Во взрослой он искал свою семнадцатилетнюю первую любовь и не хотел замечать ничего иного. Но теперь, глядя на Мэдж, он ощутил странное чувство: он как бы увидел ее во времени – сперва школьницу с теми же крыльями волос, только заканчивавшимися двумя косицами, потом сегодняшнюю Мэдж с обрамляющими лицо темными волнами, и, наконец – совершенно ясно – как будут выглядеть эти волны, когда волосы ее поседеют. «Мэдж, она настоящая, – подумал он. – Может быть, самая настоящая из всего, что я знал в этом мире». Он чувствовал ее теплую силу – живую, настоящую! «Мэдж – это скала, на которой я могу строить свою жизнь».

– Мэдж, милая, я так люблю тебя. Никогда больше не бросай меня.

Она наклонилась к нему, и он ощутил на губах ее горячие губы. Ее любовь укрывала и заслоняла его, и ростки счастья уже пробивались в той ледяной пустыне, где он так долго пребывал.

Вдруг, нетвердо рассмеявшись, Мэдж сказала:

– Эдвард, посмотри-ка, таракашка выполз посмотреть на нас. Ну разве он не прелестен? Я никогда не думала, что мне может так понравиться таракан!

Помолчав, она заговорила снова:

– Как удивительна жизнь! Вот мы сидим на полу в кухне, где еще пахнет газом, среди тараканов, и чувствуем себя на седьмом небе.

– Я мог бы остаться здесь навек, – прошептал он.

– Но лучше отправиться спать. Уже, наверное, четыре. И как, хотела бы я знать, мы объясним Люси разбитое стекло?

К счастью, подумала Мэдж, Люси необыкновенно легко объяснить что угодно.

Позаимствовав ее же собственный прием, Мэдж явилась в спальню Люси в шесть утра и изложила факты без всяких комментариев:

– Ночью Эдвард спустился вниз и сунул голову в газовую духовку. К счастью, я услышала, как он выходил, и пошла следом. Я выбила стекло, потому что не смогла быстро его открыть.

Люси – Мэдж не могла этого не признать – была великолепна. Она радостно улыбнулась без признаков удивления.

– Дорогая Мэдж, – сказала она. – Как вы всегда практичны! Я уверена, что вы всегда будете Эдварду величайшей опорой.

После ухода Мэдж Люси принялась размышлять. Потом она встала и пошла в спальню мужа, на сей раз оказавшуюся незапертой.

– Генри!

– Люси, милая! Еще петухи не пели!

– Кажется, нет. Но послушай, Генри, это действительно важно. Нам следует переоборудовать кухню в электрическую и избавиться от этих газовых плит.

– Почему, чем они нехороши?

– Хороши, но это такая штука, что наталкивает людей на всякие идеи, а не каждый так сообразителен, как наша славная Мэдж.

И, не снизойдя до дальнейших разъяснений, она выпорхнула из комнаты. Сэр Генри с ворчанием повернулся на другой бок и, уже погружаясь в сон, проснулся, вздрогнув.

– Мне это приснилось, – пробормотал он, – или действительно входила Люси и что-то говорила о кухне?

Идя по коридору, Люси подумала, что ранняя чашка чаю иногда очень приятна, и поставила чайник на маленькую газовую плиту в ванной. Упиваясь собственным трудолюбием, она легла в постель и блаженно растянулась, радуясь жизни и себе. Эдвард и Мэдж будут в Айнсвике, жюри присяжных – позади. Надо будет еще раз поговорить с Пуаро. Очаровательный человечек…

Вдруг новая идея вспыхнула в ее голове. Она села в кровати. «Интересно, – повторила она про себя, – а об этомона подумала?»

Она встала и направилась по коридору в комнату Генриетты, как всегда, начиная разговор задолго до того, как ее мог кто-либо услышать.

– …и мне вдруг пришло в голову, дорогая, что вы могли об этом забыть.

Генриетта сонно залепетала:

– Бога ради, Люси, еще птицы не пробудились.

– О, я знаю, дорогая, что сейчас несколько рановато, но ночь вообще была довольно беспокойной – Эдвард, духовка, Мэдж, кухонное окно, а еще надо обдумать, что я буду говорить господину Пуаро…

– Простите, Люси, но все, что вы сказали, звучит для меня полной тарабарщиной. Подождать это не может?

– Речь идет всего-навсего о кобуре, дорогая. Понимаете, я вдруг подумала, что вы могли упустить ее из виду.

– Кобура? – Генриетта села в постели. Ни капли сна в ней больше не было. – О какой вы кобуре?

– Генри держал тот револьвер в кобуре. А ее-то не нашли. Конечно, об этом может никто не подумать, но, с другой стороны, вдруг кто-нибудь…

Генриетта рывком встала.

– Человеку свойственна забывчивость, – сказала она. – Сущая правда!

Леди Энгкетл вернулась в свою комнату, легла и мигом крепко уснула.

Чайник на плите кипел, исходя паром.