Текст книги "Путешествие вокруг света"

Автор книги: Адельберт Шамиссо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Требования капитана Коцебу заключались в следующем: построить одну двадцатичетырехвесельную, а также две одноместные и две трехместные байдары; держать наготове для будущей весны пятнадцать здоровых, сильных алеутов и все необходимое снаряжение; к тому же сроку обеспечить команду «Рюрика» камлейками из тюленьих шкур; тотчас же направить специального посланца в Кодьяк, чтобы там с помощью агента Российско-Американской компании найти и доставить сюда переводчика, который понимал бы язык жителей северного побережья Америки и был бы полезен при общении с ними. Три весьма решительных алеута вызвались исполнить это опасное поручение.

Трехместная байдара строится по образцу одноместной, но она длиннее и не с одним, а с тремя отверстиями для сидения. В ней сидят в центре европеец в алеутской одежде, в камлейке и с козырьком, защищающим глаза от соленых морских брызг, и два гребца-алеута – спереди и сзади. Я и сам в одно погожее весеннее утро в гавани Портсмута плавал на такой байдаре и таким же способом, к вящему удовольствию англичан.

8 сентября утром в гавань вошел «Чирик», шхуна, встреченная нами в море. Капитаном на ней был Бинземан, родившийся в окрестностях Данцига [Гданьска]. Этот пруссак, ставший капитаном курсирующей между Уналашкой и Ситхой шхуны Российско-Американской компании, претерпел и пережил на белом свете столько, о чем и представления не имеют те, кто за всю свою жизнь ходил не дальше, чем от задних рядов школьного класса до кафедры. У Бинземана была одна нога, вторую раздробило, когда на его корабле взорвалась пушка. Совмещая должность капитана и судового врача, он приказал матросу отрезать ножом ногу, висевшую на лоскутке кожи, а затем перевязал культю пластырем из... шпанских мушек ^{138} . Этот импровизированный метод лечения ноги после ампутации без перевязки артерии увенчался полным успехом. Выздоровление шло как нельзя лучше. Я не мог удержаться от того, чтобы не рассказать здесь эту историю, поскольку вместе с тем, что сообщил нам Маринер ^{139} насчет хирургических операций на острове Тонга, она поколебала мое давнее почтение к хирургии как важнейшей части медицины.

Нам пришлось надолго задержаться на этом печальном острове. Я наблюдал, как бедствовали порабощенные, нищие алеуты, но видел и их господ – здешних русских, которые и сами были угнетены. Однако все дни я проводил, бродя по горам, окаймлявшим селение. Отвлекли меня от людей притягательные дары флоры. Эшшольц также занимался сбором растений. Мы пришли к выводу, что на суше лучше действовать врозь, поскольку мы достаточно времени проводим вместе на корабле.

10 сентября был день именин императора, и я использую здесь описание, сделанное капитаном Коцебу (т. 1, с. 167) ^{140} :

«11 сентября. По случаю вчерашнего торжества именин государя императора Крюков давал на берегу обед всему экипажу, после обеда мы пошли в просторную землянку, в которой было собрано много алеутов для плясок. Я твердо уверен в том, что в прежние времена, когда они еще были свободными, они были иными, чем теперь, когда рабство довело их почти до животного состояния и танцы уже не радовали их. Оркестр состоял из трех алеутов с бубнами, которыми они производили простую, печальную, состоявшую из трех тонов музыку. На сцену выходило только по одной танцовщице, которая, без всякого выражения сделав несколько прыжков, скрывалась между зрителями. Мучительно было смотреть на этих людей, принужденных прыгать передо мною; мои матросы, также чувствуя скуку и желая развеселиться, запели веселую песню, а двое из них, встав на середину кружка, сплясали. Этот быстрый переход от печали к радости развеселил всех нас, и даже на лицах алеутов, стоявших до этого с поникшими головами, блеснул луч радости. Один промышленник Американской компании, оставивший отечество в расцвете лет и здесь поседевший, вбежал внезапно в дверь и, воздев руки к небу, воскликнул: „Так это русские, русские! О дорогое, любезное отечество!“ На его бледном лице в эту минуту изображалось блаженное чувство; слезы радости оросили его, и он скрылся, чтобы предаться своей горести. Меня поразила эта сцена, я живо представил себе положение старца, со скорбью вспоминавшего о своей юности, счастливо проведенной в отечестве. Он прибыл сюда в надежде приобрести здесь достаточное состояние, чтобы наслаждаться потом беззаботной старостью в лоне своей семьи, но был обречен, подобно многим другим, окончить жизнь в этой стране».

Российско-Американская торговая компания использует систему денежных авансов, которые она выдает тем, кто, движимый духом предприимчивости, служит ей в подобных условиях, и тем самым удерживает этих людей в своем ярме. Принимаются различные меры, чтобы они никогда не смогли погасить свою задолженность. Как сказал своим воинам Фридрих: «Из ада нет спасения» ^{141} .

Мы взяли запас воды; закончили все работы и утром 13 сентября 1816 года были готовы поднять якорь. Опустилась ночь, а Эшшольц, ушедший в горы за растениями, все еще не вернулся на судно. Хоть и рискую прослыть хвастуном, но не премину рассказать о том единственном случае, когда я подвергся немалой опасности. Никто этого не заметил, никто меня не поблагодарил, и здесь об этом будет упомянуто впервые. Капитан приказал мне взять нескольких матросов и алеутов и отправиться на поиски доктора в горы, где он, должно быть, заблудился, увлекшись сбором растений. Я попросил пару пистолетов для сигнальных выстрелов, но мне не дали. Я повел людей к обрыву у котловины, которую хотел обследовать. Матросы считали, что туда забраться невозможно. Но когда я оказался наверху, ибо знал этот проход, все последовали за мной, и мы с обратной стороны подошли к более пологому склону зубца скалы, по гребню которой я намеревался идти. С «Рюрика» прозвучал пушечный выстрел, призывавший всех вернуться обратно. Я приказал алеутам вести нас с высоты самым коротким путем к берегу. Меня подвели к ущелью, образованному талыми водами; круто, почти отвесно оно падало к морю. Как и подобало, я начал спускаться первым, а за мной поодиночке, как по лестнице, последовали другие. При этом не удалось избежать камнепада. Позже, когда я посмотрел вверх на ущелье, то никак не мог понять, как нам всем удалось в ночной тьме спуститься невредимыми. Когда мы вернулись на корабль, доктор уже давно был там. Можно было спокойно ложиться спать. Я еще не проснулся, когда 14 сентября 1816 года «Рюрик» вновь поднял паруса.

От Уналашки к Калифорнии. Пребывание в Сан-Франциско

Ранним утром с попутным ветром мы вышли из гавани Уналашки. В бухте матросы выстрелили по киту, подплывшему слишком близко; я был еще в постели. Капитану расхвалили проход между островами Акун и Унимак как самый надежный, чтобы пересечь цепь Алеутских островов с севера на юг. Поэтому он и выбрал этот маршрут, а потом рекомендовал его всем мореходам. Погода была ясная, и высокий пик Унимака на острове, высоту которого О. Коцебу определил в 5525 английских футов, был свободен от облаков. Обстоятельство, задержавшее нас здесь,– сильное свечение моря между островами – благоприятствовало съемке местности для составления карты, на которую Коцебу ссылается, но которую не приводит. 16 сентября мы были уже в открытом море.

Теперь нашей главной задачей было избежать северной зимы. Мне в данном путешествии удалось обойти три зимы, а это, на мой взгляд, самое удачное из того, что мне довелось сделать в своей жизни. Три зимы! Если бы мне пришлось опять пережить зиму, думаю, что я нашел бы в себе достаточно мужества, но хвалить и прославлять ее не могу, да и не хочу. Мы, жители зимних стран, восхваляем божественную мудрость, которая дарит нам радость встречи весны. Не следует ли нам обратиться к властям предержащим с просьбой полдня подвергать нас пытке, чтобы мы радовались тому моменту, когда она прекратится? Смена времени года за полярным кругом на нашей планете – это такое явление, о котором большая часть публики не имеет представления. Наши поэты могут восхвалять многие из благословенных даров бога, обеспечивающего их материалом для весенних песен. Однако тому, кто однажды пересек полярный круг, непонятно и даже кажется неправдоподобным, что человек, это вилообразное голое животное, смог поселиться в северных странах на 52° и даже на 72° северной широты, где он влачит жалкое существование, опираясь лишь на силу своего духа. Подумайте об этом, божьи создания, и в зимний день выйдите наружу и оглядите вымершую на полгода местность, укутанную снежным саваном. Прерванная жизнь спит в семени и яйце, в зародыше и в личинке, глубоко под землей, глубоко в воде подо льдом. Птицы улетели; амфибии и млекопитающие погрузились в зимнюю спячку; лишь немногие виды теплокровных животных паразитически собираются у ваших жилищ; лишь немногие из более крупные независимых видов могут пережить это суровое время ценой огромных лишений [13]13
  Все это и многое другое я изложил в своем труде «Ansichten von der Pflanzenkunde und dem Pflanzenreiche». Он был выпущен в Берлине в 1827 г. (изд. Дюммлера).


[Закрыть].

Но такое разумное животное, как человек, владея похищенным им огнем ^{142} , не знает на земле никаких ограничений. Живущие на 60° сев. широты остякские рыбаки, сообщает нам Адольф Эрман («Reise».I, с. 721) ^{143} , тоже знают о потерянном рае, но они помещают его на севере и даже за полярным кругом! Сага, достойная внимания.

Мне уже пришлось упоминать об одном проповеднике в Лапландии. Семь лет этот человек провел в своем приходе, за пределами той зоны, где растут деревья. Когда наступали теплые летние месяцы, он оставался совсем одни; его паства вместе со стадами оленей перебиралась в более прохладные области у моря. В зимние лунные ночи он садился в сани и ездил по округе, ставил палатку, хотя в термометре замерзала ртуть, навещал своих лапландцев, которых очень любил, и совершал службу. Только дважды за эти семь лет он в своем уединении слышал обращенные к нему слова сородичей по крови и языку: первый раз его навестил брат, а другой – с ним заговорил заблудившийся в этой местности ботаник. Проповедник умел ценить радость, которую человек приносит человеку; но ни эту радость, ни что-либо другое, уверял он, нельзя сравнить с тем блаженством, которое испытываешь при виде того, как после долгой зимней ночи солнечный диск снова поднимается над горизонтом.

Весна для нас – это пробуждение от длительной, медленно текущей болезни, и последнее определение более правомочно, чем зимняя спячка, какая бывает у зверей. Человек живет полнее и интенсивнее под щедрым солнцем, вызывающим жизнь из недр земли, как, например, в Бразилии; под холодным небом, на скудной почве он больше занят счетом дней и лет.

Сказать по правде, мне хотелось бы жить в краю, где растут пальмы, и сознавать, что зиму, это старое чудовище, изгнали за зубцы гор. Я охотно нанес бы этому чудовищу государственный визит в его царстве вместе с Парри ^{144} или Россом ^{145} , но с трудом могу подумать о том, чтобы приютить его в своем доме на полгода. За эти годы, пока стояли два северных лета, мы лишь несколько раз испытывали ночные заморозки – такие и у нас в это время года не такая уж редкость.

«Рюрику» постоянно сопутствовали попутные северные и северо-западные ветры; равноденствия и полнолуния сопровождались весьма сильным ветром, почти штормом, помогавшим нам двигаться вперед на всех парусах.

Мы держали курс на Сан-Франциско в Новой Калифорнии ^{146} . Капитан Коцебу, получивший от капитанов судов Российско-Американской компании богатую информацию о Сандвичевых [Гавайских] островах, куда ему в соответствии с инструкциями надлежало направиться из Уналашки, выбрал именно эти острова, где из-за частых посещений судов цены на все товары и услуги повысились и где расплачивались только испанскими пиастрами, листами меди, оружием и тому подобными материалами. Он выбрал этот порт для отдыха команды «Рюрика» и пополнения запасов провианта.

Поскольку об этом плавании мне сообщить нечего, включу в свой рассказ кое-что другое, о чем еще не упоминал. К тому распорядку дня на корабле, о котором я уже сообщал раньше, хочу добавить, что уже в 10 вечера гасили свет. Учитывая монотонный, без всякой затраты энергии образ жизни, никто из нас после этого не мог крепко, без сновидений, уснуть; мы долго лежали без света в полусне, предаваясь грезам. О них я и хочу рассказать. Я никогда не грезил о действительности, о путешествии, о мире, к которому теперь принадлежал. Корабль, как колыбель, укачивал меня, я становился ребенком, время возвращалось вспять, я вновь был в родительском доме, дорогие исчезнувшие образы окружали меня, двигались в своей повседневной обыденности, как будто я совсем не вырос за эти годы, как будто их не унесла смерть. Я грезил о полку, в котором служил, вспоминал муштру и шагистику. Звучала барабанная дробь, я прибегал, а между мной и моей ротой уже стоял старый полковник и кричал: «Но, господин лейтенант, сто чертей бы вас побрали!» О, этот полковник! Он неотступно преследовал меня на морях пяти частей света, это ужасное чучело, потому что я не мог найти свою роту и являлся на парад без шпаги, потому что... не помню еще почему; и все время угрожающий возглас: «Но, господин лейтенант, но, господин лейтенант!» Этот мой полковник был, по существу, честным служакой и добрым малым, однако, как истинное порождение уходящей эпохи, он считал, что без грубости в его деле не обойтись. Вернувшись из путешествия, я решил навестить этого человека, так долго смущавшего мой ночной покой. Предо мной предстал восьмидесятилетний, совершенно слепой старик гигантского роста – гораздо выше, чем представлялся мне в грезах. Он жил в доме бывшего унтер-офицера своей роты, занимая маленький флигелек во дворе и из милости получая жалкое пособие, поскольку в несчастной войне ^{147} больше из скромности, чем по собственной вине утратил все права на пенсию. Немного удивленный тем, что его навестил офицер полка, где, надо сказать, старика не любили, не зная, как соблюсти такт, он держал себя подчеркнуто вежливо, что причиняло мне боль. Подавая руку, он двумя пальцами ощупал мое платье, и в этом движении было что-то такое, чего я никогда не забуду. Я послал ему дружеский подарок – несколько бутылок вина. Через год он умер, распорядившись перед смертью пригласить меня на похороны. Я следовал за гробом вместе со старым майором из полка и его унтер-офицером. Мир праху его!

Хочу сообщить еще кое-что о животных, пользовавшихся на борту правами членов нашей большой семьи и гостей. Валет, маленький пес из Консепсьона, был нам предан чрезвычайно, но на море показывал пример феноменальной лени. Пес просительно смотрел на нас, и стоило кому-нибудь одобрительно кивнуть, как он одним прыжком оказывался в койке и спал там до следующей еды. При каждой высадке он стремился первым попасть на берег, и если его не брали в шлюпку, то плыл вслед за ней. Валет, как и все мы, искал своих сородичей, но, найдя их, возвращался домой сильно потрепанный и растерзанный. В молодой собаке, породы, весьма распространенной у эскимосов, которую капитан привез из своего путешествия на Север, Валет нашел соперника. Этот новый пришелец получил на «Рюрике» кличку Большой Валет. Наконец, у нас была свинья по кличке Шафеха, которая мужественно шла навстречу своей уже вполне определившейся судьбе.

Когда мы плыли от Камчатки на север, у нас на борту был последний, выпущенный из клетки петух; он, как гордый холостяк, свободно разгуливал по палубе. С большим любопытством я ждал, как он будет вести себя и спать после того, как солнце перестанет заходить. Наблюдения прервались по двум причинам: во-первых, мы не продвинулись так далеко на север и, во-вторых, петух перелетел через борт, упал в море и утонул, прежде чем мы достигли острова Св. Лаврентия.

Однако возвращаюсь к нашему плаванию. 2 октября 1816 года в 4 часа дня мы вошли в гавань Сан-Франциско. В форте у южного входа в бухту царило большое оживление; там подняли свой флаг, мы показали свой, здесь как будто еще неизвестный, и салютовали испанскому флагу семью залпами, на что по испанскому обычаю было отвечено двумя залпами меньше. Мы бросили якорь перед стенами президио ^{148} , но ни одна шлюпка не отошла от берега нам навстречу, потому что у Испании в этом чудесном уголке моря не было ни одного судна.

Мне сразу приказали сопровождать лейтенанта Шишмарева в президио. Лейтенант дон Луис де Аргуэлло, ставший после смерти ротмистра комендантом, принял нас исключительно дружелюбно, немедленно осведомился о насущных нуждах «Рюрика» и послал на корабль фрукты и овощи. В тот же вечер он направил гонца в Монтерей к губернатору Новой Калифорнии с известием о нашем прибытии.

На другое утро (3 октября) я встретил артиллерийского офицера дона Мигуэля де ла Люс Гомеса и патера из здешней миссии, которые прибыли к нашему кораблю, когда я по поручению капитана собирался отправиться в президио. Я проводил их на борт; они передали самые дружественные обещания помощи со стороны коменданта и богатой миссии. Духовный пастырь, кроме того, приглашал нас на следующий день, в праздник св. Франциска, посетить миссию Сан-Франциско, для чего нам будут поданы лошади. По просьбе капитана нас весьма щедро снабдили мясом и растительной пищей. После обеда на берегу были поставлены палатки, обсерватория и устроена русская баня. Вечером мы нанесли визит коменданту. Президио салютовал в честь прибытия капитана восемью пушечными залпами.

Однако капитан не только хотел, чтобы был дан этот, салют особой вежливости, но и твердо настаивал еще на двух залпах, полагающихся русскому флагу. Переговоры велись долго, и лишь неохотно, по принуждению (возможно, это произошло по приказу губернатора) дон Луис де Аргуэлло распорядился произвести еще два залпа. Пришлось отправить в форт одного из наших матросов, чтобы привести в порядок веревку для подъема флага. Ее порвали, когда поднимали флаг последний раз, а среди местных жителей не нашлось ни одного, кто решился бы взобраться на мачту.

Праздник св. Франциска дал нам повод наблюдать как деятельность миссионеров, так и народ в «прирученном состоянии», которое они ему навязали. К тому, что написано об этом в «Наблюдениях и замечаниях», мне добавить нечего. О местных племенах можно прочитать у Хориса, давшего в своей книге «Живописное путешествие» ^{149} также серию хороших портретов; следует исключить лишь нарисованные позже в Париже листы X и XII: всем известно, что луком и стрелами так, как там изображено, не пользуются. В своих текстах Хорис записал даже калифорнийскую музыку. Не знаю, кто смог в этом и в других местах его книги дать нотную запись пения Хориса. Допускаю, что мой друг пел лучше меня, но он не сможет оспорить преимущества моего пения: его почти не было слышно.

Здесь, как и в Чили, капитан сумел приохотить коменданта и его офицеров к нашему столу. Мы ели в палатке на берегу, и друзья из президио не заставляли себя ждать. Отношения складывались почти сами собой. Бедность, которую они испытывали в течение 6-7 лет, забытые и покинутые своей родиной – Мексикой, не позволяла им быть настоящими хозяевами, а потребность излить душу побуждала их сближаться с нами, ибо в нашей компании они чувствовали себя легко и непринужденно. Они с раздражением говорили о миссионерах, которые, несмотря на плохое снабжение, имели в избытке съестные припасы. Кое-что из самых необходимых продуктов миссионеры давали тем, у кого кончились деньги, но только под расписку, причем ни хлеба, ни муки они не давали. На протяжении многих лет люди не видели хлеба, питаясь только кукурузой. Даже отряды, охраняющие миссии, обеспечиваются продовольствием очень скупо, и тоже под расписку. «Слишком уж благородны эти господа! – воскликнул дон Мигуэль, имея в виду коменданта.– Они должны дать нам возможность производить реквизиции, требовать поставок». Один солдат пошел еще дальше и пожаловался нам, что комендант не позволяет им ловить людей в глубинных районах и, как это делают миссионеры, заставлять их работать на себя. Недовольство вызвало и то, что новый губернатор Монтерея дон Паоло Висенте де Сола, вступив в должность, повел борьбу с черным рынком, который удовлетворял насущные потребности людей.

8 октября из Монтерея вернулся курьер и привез капитану письмо от губернатора, уведомлявшее его о скором прибытии в Сан-Франциско. Дону Луису де Аргуэлло по желанию капитана Коцебу поручалось направить нарочного в Бодегу к Кускову; капитан написал последнему, рассчитывая получить из его цветущего торгового поселения многое из того, в чем начинал нуждаться «Рюрик».

«Г-н Кусков,– пишет капитан Коцебу (т. II, с. 9, примечание),– обосновался в Бодеге по приказу г-на Баранова, агента Российско-Американской компании. Оттуда он снабжает съестными припасами все владения компании» ^{150} . Но Бодегу, расположенную примерно в 30 милях – половине дня пути – к северу от Сан-Франциско, испанцы не без основания рассматривали как свою собственность. На этой испанской территории г-н Кусков с двумя десятками русских и пятьюдесятью кадьякцами в условиях мира создал довольно большую крепость, располагающую дюжиной пушек. Здесь занимались сельским хозяйством, содержали лошадей, мясной скот, овец, имелась ветряная мельница и т. д. Тут же была база для торговли с испанскими портами, и сюда, на калифорнийское побережье, Кусков посылал своих кадьякцев ловить каланов ^{151} . Ежегодно их вылавливали до 2 тысяч. Как сообщает, по-видимому, хорошо информированный Хорис, на рынке в Кантоне шкурки худшего качества продавались по 35 пиастров за штуку, а лучшего – по 75 пиастров, в среднем по 55 пиастров. Оставалось только сожалеть, что гавань Бодега могла принимать лишь суда с осадкой не более У футов.

Мне кажется вполне понятным, почему губернатор Калифорнии, когда до него наконец дошли сведения об этом поселении, проявил крайнее недовольство. Были предприняты меры, чтобы побудить Кускова уйти из Бодеги; однако последний в ответ на все обращения неизменно адресовал испанские власти к г-ну Баранову, который направил его сюда и по чьему приказу, если таковой последует, он весьма охотно отсюда уйдет. Так обстояли дела, когда мы прибыли в Сан-Франциско, и губернатор возлагал теперь надежды на нас. Я тоже поведу речь о конференциях и переговорах и обнародую важные факты моей дипломатической карьеры. Но пока еще не время.

9 октября несколько испанцев переправились на северный берег, чтобы при помощи лассо поймать там лошадей для курьера, отправляемого к Кускову. Я воспользовался этой возможностью, чтобы познакомиться с местностью. Тамошние красно-коричневые скалы сложены, как сказано в «Наблюдениях и замечаниях» (в чем можно наглядно убедиться, посетив берлинский Минералогический музей), кремнистыми сланцами, а не конгломератами, как утверждает Мориц Энгельгардт («Kotzebues Reise». Bd. 3, с. 192) ^{152} , основывая на этом свои дальнейшие построения.

Год близился к концу, и местность, казавшаяся Лангсдорфу ^{153} , когда он ее наблюдал, цветущим садом, теперь представала перед ботаником сухим, вымершим полем. На одном из болот около нашей палатки зеленело какое-то водное растение, о котором Эшшольц спросил меня уже после нашего отъезда. Я его не заметил, но Эшшольц полагал, что такое растение (а к ним я питал особую слабость) не ускользнуло от моего внимания, и поэтому не сорвал его, не желая зря мочить ноги. Вот чего можно ожидать даже от ближайшего друга!

На голой равнине, расстилающейся возле президио, далее на восток среди низких кустов стоит одинокий дуб. Это дерево еще недавно видел мой юный друг Адольф Эрман; если бы он рассмотрел его повнимательнее, то увидел бы мое имя, вырезанное на коре.

15-го возвратился от Кускова курьер, а на другой день вечером орудийные залпы президио и форта возвестили о прибытии губернатора из Монтерея. Потом из президио прибежал нарочный с просьбой, чтобы наш врач помог двум тяжело раненным людям, обслуживавшим одну из пушек. Эшшольц тотчас направился на место происшествия.

17-го Отто Коцебу на борту корабля ожидал первого визита губернатора провинции, а губернатор, пожилой человек и офицер высокого ранга, в свою очередь, полагал, что Коцебу первым нанесет ему визит в президио. Капитан случайно узнал, что его ждут в президио, и послал туда меня с деликатным поручением осторожно сообщить губернатору, что капитану-де стало известно, будто губернатор собирается посетить его утром на борту «Рюрика», и что капитан ждет его. Я увидел маленького человека в парадной форме, при всех регалиях и атрибутах, на нем был даже ночной колпак, который он в нужный момент готов был снять, но пока держал на голове. Я старался как можно лучше выполнить поручение: лицо этого человека вытянулось втрое по сравнению с его обычной длиной. Он прикусил губу и сказал, что сожалеет, но натощак не переносит езды по морю, печально, но должен отказаться от радости знакомства с капитаном. Я понял, что старик может сесть на лошадь и несолоно хлебавши поскакать по. пустыне назад в Монтерей, ибо нельзя было надеяться на то, что капитан Коцебу, раз дело дошло до столкновения, пойдет на уступки.

Размышляя об этом, я спустился к берегу, но именно тогда вмешался добрый гений и, прежде чем дело дошло до недоразумений, установил прочный мир, заключив прекрасный дружеский союз. Утро прошло, и наступил час, когда капитану Коцебу понадобилось съездить на берег, чтобы замерить высоту солнца и завести хронометр. Находившиеся на берегу наблюдатели сообщили в президио о приближении капитана, и, когда тот ступил на сушу, губернатор начал спускаться со склона к нему навстречу. Капитан, в свою очередь, стал подниматься наверх, чтобы встретить губернатора. И на полдороге Испания и Россия упали друг другу в объятья.

В нашей палатке был устроен обед, и, когда речь зашла о Бодеге, капитан имел возможность высказать сожаление, что, не имея инструкции, не может урегулировать несправедливость, причиняемую Испании. Из этой гавани сегодня прибыла большая байдара, доставившая от Кускова все, что требовал капитан. С этой же байдарой, которая на следующий день, 18 октября, возвращалась обратно, капитан Коцебу от имени губернатора направил Кускову приглашение прибыть на конференцию в Сан-Франциско.

18 октября мы не видели губернатора, возможно ожидавшего в президио государственного визита. 19-го там были накрыты столы, и тост за союз монархов и дружбу народов сопровождался артиллерийским салютом. 20-го обедали у нас, а вечером танцевали в президио. Когда колокол пробил восемь, музыка на время умолкла, и в тишине была совершена вечерняя молитва.

Капитан Коцебу был чрезвычайно любезен, и дон Паоло Висенте де Сола, весьма заботившийся о формальностях, на которые у нас не обращали особого внимания, успокоился и быстро сошелся с нами, пообещав показать любимое здесь зрелище – борьбу медведя с быком. 21-го десять-двенадцать солдат переправились в баркасе миссии на северный берег, чтобы поймать медведя с помощью лассо. Поздним вечером со стороны моря были слышны крики: значит, охотники за медведями находились на том берегу; но лагерного костра мы не видели. Индейцы могут поднять очень сильный шум. Только вечером 22-го охотники вернулись и привезли маленькую медведицу. Они могли бы поймать и более крупного зверя, но было слишком далеко нести его до берега.

Медведице, которая должна была на другой день участвовать в борьбе и провела ночь на баркасе, против обычая оставили голову и морду свободными, чтобы она была смелее. Губернатор весь день и вечер провел в наших палатках. Ночью на берегу в отдаленной части гавани горели большие костры; у местных жителей существует обычай выжигать траву, что способствует ее росту ^{154} .

23 октября на берегу состоялась борьба медведя с быком. Зверей связали, и они дрались неохотно, поэтому зрелище не воодушевляло. Жаль было лишь бедных созданий, с которыми так позорно обращались. Вечером нас с Глебом Семеновичем пригласили в президио. Губернатору только что сообщили, что корабль из Акапулько, который уже много лет не бывал в этих краях, наконец доставит необходимые грузы из Калифорнии в Монтерей. Вместе с этим известием он получил и свежие газеты из Мехико. Губернатор всякий раз проявлял ко мне симпатию и благорасположение, на сей раз он поделился со мной газетами. Издаваемые под королевским патронатом, они содержали лишь краткие сведения о «la pacification de las provincias»– «покорении провинций»– и длинную статью с продолжениями: историю Иоганны Крюгер, унтер-офицера Кольбергского полка. Мне известна сия история, ибо я имел возможность лично познакомиться с этой храброй женщиной-солдатом у одного из офицеров полка.

Дон Паоло Висенте, спустившись однажды из президио к нашим палаткам, торжественно преподнес в подарок a su amigo– своему другу дону Адельберто, ботанику,– цветок, сорванный им по дороге. Это оказалась наша гусиная лапчатка (Potentilla anserina); лучшего экземпляра не сыщешь и в Берлине.

В Монтерее тогда было много пленных разных национальностей; в эти места их привели контрабандная торговля, охота на каланов и страсть к приключениям. Случалось, что одни страдали за других. Среди них была пара алеутов, или кадьяков, с которыми 7 лет назад один американский капитан занимался промыслом каланов в испанских водах этого побережья. Среди пленных в Монтерее находился и Джон Эллиот де Кастро, о котором речь пойдет ниже. После многих приключений он, будучи суперкарго одного из судов Российско-Американской компании, направленных г-ном Барановым из Ситхи [Ситка] для контрабандной торговли на этом побережье, попал вместе с частью экипажа в руки испанцев. Среди пленных там находилось трое русских, бывших служащих Российско-Американской компании. Они ушли из поселения Бодега и теперь, оторвавшись от языка и обычаев своей родины, видимо, сожалели о содеянном.

Дон Паоло Висенте де Сола предложил выдать капитану пленных русских, к которым относили и алеутов, и кадьяков, хотя он отказывался передать их г-ну Кускову. Нам показалось, что испанцы не требовали исполнения какой-либо службы и не имели выгоды от этих лишенных родины людей. Король Испании распорядился или должен был распорядиться отпустить на содержание каждого военнопленного по полтора реала в день. Капитан, стесненный обстоятельствами, соглашался принять на борт только трех русских, покинувших Бодегу, и доставить их на Сандвичевы острова, откуда они легко могли попасть в Ситху или в какое-нибудь другое место по своему усмотрению. Губернатор послал за русскими и, когда они прибыли, передал их капитану Коцебу, предварительно взяв с него честное слово, что эти люди, искавшие и нашедшие защиту у испанцев, не будут подвергнуты наказанию. Я счел все это весьма благородным.