Текст книги "Путешествие вокруг света"

Автор книги: Адельберт Шамиссо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Двор и сад были обильно освещены лампионами, для чего использовались раковины моллюска Concholepas peruviana,которого здесь употребляют в пищу. В саду устроили фейерверк. Столы расставили в нескольких тесноватых комнатах дома. Хор матросов и артиллерия «Рюрика» сделали свое дело. На празднике всем было очень весело, и гости остались весьма довольны. Недовольство выразили лишь любопытные зрители, с которыми у дверей пришлось выдержать неприятную маленькую войну. На другой день они наполовину разобрали крышу сарая только для того, чтобы взглянуть на то место, где был бал.

Я упомянул о моллюске Concholepas peruviana.Будучи в Чили, я лакомился им почти ежедневно, находя его очень вкусным. Для освещения нам привезли целую повозку этих раковин, и я собрал несколько пригоршней отборных экземпляров, а потом на «Рюрике» раздал добрую половину другим желающим, ибо все мы занимались собирательством. Лишь позже – не бросайте в меня за это каменья, друзья,– я узнал, что этот моллюск в то время был совершенно неизвестен и из-за него естествоиспытатели вели научные споры. Он почти не встречался в коллекциях и ценился очень дорого. Однако мне вовсе не хотелось связывать подобные вещи с денежными расчетами, и, поскольку все мои естественнонаучные коллекции я пожертвовал берлинским музеям, в выигрыше оказались они, а не я.

Наши гости из Консепсьона провели почти весь следующий день у друзей, предоставивших им кров, и Талькауано, по которому двигалась эта празднично разодетая толпа, выглядел непривычно оживленно. Группами разгуливали дамы и кавалеры, из всех домов неслись звуки музыки, а вечером во многих местах начались танцы. Мы с капитаном поздно вернулись домой, легли спать, но неожиданно под нашими окнами зазвучала музыка – гитара и пение. Раздраженный капитан поднялся, достал пиастры, чтобы ублажить нарушителей тишины. «Ради бога, не делайте этого! – вскричал я, ибо лучше разбирался в местных обычаях.– Это серенада! Здесь, вероятно, самые знатные из ваших гостей». Выглянув из окна, я узнал среди четырех молодых дам, которых сопровождал молодой человек, двух дочерей нашего друга Фрондосо. Мы быстро оделись, зажгли свет и пригласили ночных гостей зайти в дом. Далеко за полночь продолжались музыка, песни, танцы. Но что за танец исполняли юные дочери Риваса? О друзья мои! Знаете ли вы, что такое фрикассе? Нет, разумеется, не знаете. Вы слишком молоды для этого. Я познакомился с фрикассе в 1788–1790 годах в Бонкуре в Шампани. Тогда это был старинный народный характерный танец. Его танцевали уже немолодые люди, выучившиеся ему в молодости у стариков. С тех пор я лишь раз мимолетно вспомнил о фрикассе в Женеве, но со времен Бонкура знаю его во всех подробностях: встречаются два кавалера, приветствуют друг друга, беседуют, потом, поссорившись, дерутся и закалывают друг друга – и все это под мелодию, которую я спел бы вам, если бы только умел петь. Что же еще Танцевали девицы Ривас, если не фрикассе! На другой день, к вящему ужасу капитана, обнаружилось, что за фрикассе мы забыли о хронометре. Из-за сотрясений он заметно изменил свой ход.

Я присоединился к нашим ночным гостям, когда они покинули обсерваторию, и мы еще долго, веселясь и проказничая, бродили по улицам Талькауано. Стучали в окна молодым господам и офицерам, и одна из подруг, подражая беззубой старухе, обращала к неверному капризные, ревниво-нежные упреки, разыгрывая эти забавные сценки весьма талантливо. Мужчины, как правило, только ворчали, и никто нас не приглашал зайти, как пригласили мы девушек зайти к себе в обсерваторию.

«Рюрик» уже готовился к отплытию, когда 6 марта исчез Шафеха, вестовой капитана. Об этом дезертире опять пришлось вести переговоры с губернатором. Можно было предположить, что, спрятавшись в каком-нибудь укромном уголке, он появится не раньше, чем «Рюрик» выйдет в море. Меня буквально охватил ужас, когда губернатор Консепсьона дон Мигуэль Мария де Атеро вручил мне гарантийное письмо, в котором черным по белому значилось, что, если беглец будет пойман, его арестуют и доставят в Санкт-Петербург для наказания. Разумеется, здесь было обещано больше, чем можно было сделать; но каково обещание!

Разве азиат, мусульманин-татарин, находясь на краю света, в другом, западном мире, в Южном полушарии, не может не страшиться шпицрутенов своих североевропейских, греко-католических тиранов? Разве римско-католическая Испания еще и здесь, в Новом Свете, на границе со свободными арауканами, должна выступать в роли палача по отношению к русским?

При таких переговорах я с моим французским, которым владел превосходно, и испанским, выученным мною настолько, чтобы читать «Дон Кихота» в подлиннике, был полезен капитану, которому помогал из чувства благодарности. И это было замечательно. Но скажу о последних сведениях, которые мы получили о дезертире. По возвращении в 1818 году в Лондон капитан узнал, что Шафеха сам, как раскаявшийся грешник, явился в русское посольство в Англии и просил выдать ему паспорт для поездки в Петербург. Однако из-за канцелярской волокиты паспорт нельзя было выдать немедленно, а проситель не настаивал на ускорении дела.

Возможно, история одной свиньи – не могу не рассказать о ней здесь – покажется заманчивой какому-нибудь новеллисту, и должным образом разукрасив и расширив, он занесет ее в свою записную книжку. Во всяком случае, лучше истории и не придумаешь. В Кронштадте на борт погрузили молодых свиней весьма мелкой породы для офицерского стола. Матросы в шутку назвали их своими именами. Злая судьба настигала то одну, то другую, и, подобно спутникам Одиссея, матросы видели, как поочередно убивают и съедают их тезок-животных. Только пара свинок проплыла мимо африканских островов и Бразилии, мимо мыса Горн и добралась до Чили; среди них была и маленькая свинья по кличке Шафеха. Она пережила своего патрона на борту «Рюрика». Свинью Шафеху, которую в Талькауано высаживали на берег, вновь погрузили на борт; она проплыла вместе с нами Полинезию и благополучно прибыла на Камчатку. В Азии она принесла первенцев, которых зачала в Южной Америке. Поросят съели, а их мать направилась с нами дальше на север. В то время она уже пользовалась правом гостя, и нечего было и думать о том, чтобы ее заколоть, разве лишь когда наступит голод, а в таких случаях, бывает, и люди поедают друг друга. Но наши честолюбивые матросы, ревностно относившиеся к почетному званию кругосветного путешественника, уже ворчали по поводу того, что животное, свинья, так же как они, будет пользоваться славой и почетом. Со временем это недовольство становилось все более угрожающим. Так обстояли дела, когда «Рюрик» вошел в гавань Сан-Франциско (Новая Калифорния) ^{106} . Здесь вокруг свиньи Шафехи начали плести интриги; обвинили ее в том, что она напала на собаку капитана, несправедливо осудили и закололи. Ее, видевшую пять частей света, закололи в Северной Америке в гавани, которая была объята миром и покоем. Она пала жертвой пагубного соперничества людей.

После того как я в связи с Шафехой рассказал о свиньях, хочется поведать и о мелких заботах, выпавших на корабле на долю ученого. В Бразилии мой набитый мхом матрац промок под дождем и так сопрел, что пришел в полную негодность. Нечего было и ждать помощи от матросов, которые повиновались только своим офицерам, но даже их обслуживали неохотно, зато с радостью шли на вахту и несли морскую службу. В Чили, где я был в более близких отношениях с капитаном, я улучил момент и пожаловался ему, «патушке», батюшке, на огорчения, которые доставлял мне матрац, и он приказал своему Шафехе позаботиться обо мне. Вместе с Шафехой исчезли надежды на матрац, о котором никто не вспомнил, да и я больше не заговаривал. Единственное, чем я был обязан матросам «Рюрика» за все время путешествия, это пустым местом вместо матраца на моей койке.

В эти последние дни и нашему бестолковому повару взбрело в голову остаться в Талькауано. Чтобы удержать его от такого шага, наш друг дон Мигуэль де Ривас прочел ему с испанским достоинством длинное наставление, употребляя при этом обращение «usted»(обычное «ваша милость»), и рассказал множество прекрасных вещей; глупец не понял ни слова, но тем не менее отказался от своего намерения.

На эти чилийские картинки, которые я попытался вам нарисовать, хотелось бы тонкой гравировальной иглой нанести еще две фигуры.

Первая: дон Антонио, долговязый, тощий, живой итальянец, обеспечивавший нас, будучи поставщиком, всем необходимым – лошадьми и другим, что нам требовалось; он горячо и дельно всюду встревал, бессовестно всех надувал, где только можно, и дабы снискать наше расположение, непрерывно бранил испанцев. Самым большим горем для дона Антонио было то, что он не умел ни читать, ни писать, а это весьма пригодилось бы для его двойной бухгалтерии.

Вторая: бедный парень, я думаю, кабатчик, у которого наши матросы пили вино, приводившее их в состояние, близкое к безумию. Этот человек лез ко мне со всякими любезностями и маленькими подношениями, пока наконец нерешительно не изложил свое дело. Поляк по рождению, он совершенно забыл родной язык и думал, что я, русский, с которым он может объясняться и по-испански, соглашусь обучать его забытому польскому языку.

Самым большим наказанием, которому подвергались матросы на «Рюрике», было, насколько я сам видел, наказание палками, производившееся двумя унтер-офицерами. Капитан допрашивал, выносил решение, и экзекуция производилась в его присутствии. При этом он не советовался с другими офицерами. Такие экзекуции бывали редко; обычно после них капитан удалялся в свою каюту и приглашал врача. Упоминаю об этом потому, что в Чили для подобной надобности были нарезаны миртовые палки.

Мы приняли на борт (не помню, было ли это подарком губернатора) вино из Консепсьона, напоминавшее сладкие испанские вина. Наш прежний запас иссяк, новый был весьма желателен. Погрузили и несколько овец. Все было готово к отъезду. Мы поднялись на корабль, а за нами прыгнула маленькая уродливая собачка, которая привыкла к нам за это время. У нее была кличка Валет.

Прежде чем покинуть этот берег, процитирую несколько строк из письма, которое написал другу ^{107} на родину из Талькауано. В них запечатлено настроение, владевшее мною в те мимолетные часы:

«Гектор, ты теперь мой отец и любящая мать, а также мой единственный брат.

Ты ведь знаешь, что благодаря тебе Берлин стал для меня и родиной, и тем центром моего мира, откуда я отправился в кругосветное странствие и куда, усталый, я вернусь в свое время, если на то будет воля божья, чтобы отдохнуть рядом с тобой. Добрый мой Эдуард, в плавании живешь так же, как и дома. Очень скучно при шторме, когда человек от долгой качки и тряски не способен ни на что, кроме как спать, играть в дурака (по-немецки – в баранью голову) и рассказывать анекдоты (в коих я оказался более неистощим, чем предполагал). Чувствуешь себя весьма несчастным и подавленным, если сталкиваешься с подлостью; радуешься, когда сияет солнце; полон надежд при виде земли; а на земле вновь горишь желанием ее покинуть. Взгляд неотступно устремлен в будущее, которое, как и настоящее, проносится над головой. К смене картин природы привыкаешь, как привыкаешь к чередованию времен года у себя дома. Полярная звезда зашла, как это когда-нибудь случится и с нами; холод идет с юга, а зенит располагается на севере; под рождество танцуешь в апельсиновой роще. Что же это может означать, как не то, что ваши поэты рассматривают мир через горлышко бутылки, в которую они заключены. И мы это хорошо понимаем. Поистине ваши юг и север, весь наш натурфилософско-поэтический хлам превосходно воспринимается именно там, где в зените стоит Южный Крест. Бывают дни, когда я говорю себе, своему бедному сердцу: ты глупец, что так бездумно слоняешься по свету! Почему ты не сидишь дома и не изучаешь что-либо стоящее? Ты похваляешься, что любишь науку? И это тоже обман, ибо каждую секунду всеми порами я впитываю в себя новые впечатления; и даже если оставить науку в стороне, мое путешествие надолго даст нам пищу для разговоров, когда старые анекдоты уже иссякнут. Прощай».

Из Чили на Камчатку

^{Сала-и-Гомес. Остров Пасхи. Остров Сомнительный. Остров Румянцева. Остров Спиридова. Цепь Рюрика. Острова Динс. Острова Крузенштерна. Острова Пенрин. Самые северные острова группы Радак.}

Здесь начинается, если можно так выразиться, исследовательский этап экспедиции на «Рюрике». Мы отплыли 8 марта 1816 года из бухты Консепсьон и 19 июня прибыли в Авачинскую бухту. За три месяца и одиннадцать дней мы лишь однажды, да и то на короткое время, бросили якорь у острова Пасхи, только дважды – на этом острове и на острове Румянцева [Тикеи] – мы ненадолго ступили на сушу, нам лишь бегло удалось поговорить с жителями островов Пасхи, Пенрин [Тонгарева] и Радак [Ратак], да и видели мы только то, что перечислено выше. В поле зрения не было ни одного европейского парусника; только 18 июня вечером близ побережья Камчатки, при входе в Авачинскую бухту, мы встретили первое судно, напомнившее, что на свете есть и другие подобные нам существа.

На путях, пересекающих этот огромный водный бассейн, движение не столь оживленно, как в Атлантическом океане; здесь не видно берегов, к которым могла бы устремиться мысль мореплавателя; однако Пролетающие морские птицы и другие признаки суши зачастую позволяют ему думать о близости островов, и он не чувствует себя затерянным в безбрежных просторах. Суда, следующие одно за другим, встречаются, как правило, лишь у гаваней Сандвичевых [Гавайских] и других островов, служащих им сборными пунктами. Во время нашего долгого плавания мы избегали торговых путей и, двигаясь по затерянным следам прежних мореплавателей, старались пролить свет на некоторые, вызывающие сомнение положения гидрографии. Этот отрезок нашего путешествия, один из самых важных с точки зрения деяний капитана Коцебу, занимает довольно много места в его путевых записках, и поэтому здесь ему будет посвящено лишь несколько страниц. То, что мне хотелось рассказать о виденных нами островах и с людях, с которыми мы встречались, я сообщил в моих «Наблюдениях и замечаниях» и подробно изложил там, в частности, в разделах «Общий обзор» и «Радак» свои суждения о геогностических особенностях Низменных, или Коралловых, островов [Туамоту], к которым относятся все упоминаемые здесь географические объекты, кроме островов Пасхи и Сала-и-Гомес. Что же касается вопросов навигации и географии, то здесь я должен сослаться на Отто Коцебу, а также на Крузенштерна, в произведениях которого дана критическая оценка открытий экспедиции «Рюрика» в Южных морях.

Приходится сожалеть о том, что немецкое издание описания путешествия О. Коцебу изобилует столь многими неточностями и погрешностями, что содержащиеся в тексте цифры и величины никак нельзя считать достоверными. Если сравнить указания широт и долгот, приведенные в тексте описания, с теми, что даны в метеорологических таблицах, то обнаруживается, что в описании не только зачастую опущены секунды, но п сами градусы приведены неточно. Таблица «Аэрометрические наблюдения» (т. 3, с. 221), по-видимому, более правильна, чем текст, и может служить для уточнения данных полуденных наблюдений с 18 июля 1816 года по 13 апреля 1818 года, на пути от Камчатки до Св. Елены, а также сохраняет значение и для последующей части пути с 5 по 24 ноября 1817 года между островами Радак и Марианскими через Каролинские острова. Например, в тексте (т. 2, с. 125) для 20 ноября 1817 года указана широта 10°42', что, очевидно, ошибочно, а в таблице (с. 226) 11°42'29", и это более точно. Для того этапа путешествия, который нас сейчас интересует, подобной таблицы нет. Достойно сожаления, что капитан Коцебу не приложил к своему описанию извлечений из судового журнала. Жаль также, что в описании он не поместил многих карт и планов, которые хотелось бы здесь видеть и за которые ему благодарна гидрография. Между тем Крузенштерн (т. 2, с. 160) позаимствовал из этих источников планы гаваней Гана-руру [Гонолулу] на Ваху [Оаху] и Ла-Кальдерона-де-Апура на Гуахаме [Гуаме]. Можно также сожалеть, что Коцебу не воспроизвел инструкции, полученные им от организатора экспедиции ^{108} , хотя и он сам, и Крузенштерн неоднократно на них ссылаются. Приходится опять-таки выразить сожаление и по поводу того, что О. Коцебу не сохранил результаты барометрических наблюдений, которые в течение долгого времени проводились на судне в определенные сроки.

Те указания широт и долгот, высот гор и т. д., которые капитан сообщал мне во время плавания, всюду не согласуются с теми, которые приведены в его книге. Поэтому я пользуюсь последними, за исключением тех случаев, где могу подозревать описку или опечатку.

Прошу извинить меня за это отступление. Теперь я бегло прослежу на карте курс «Рюрика», а потом добавлю кое-что о событиях нашего плавания.

Мы поплыли на север, оставив остров Хуан-Фернандес с подветренной стороны, то есть с запада, а затем, достигнув 27° южн. широты, направились к западу. 25 марта мы увидели голые скалы Сала-и-Гомеса (26°36'15" южн. широты, 105°34'28" зап. долготы) и 28 марта оказались у острова Пасхи. Оттуда продвинулись несколько далее к северу и 13 апреля достигли 15° южн. широты и примерно 134° зап. долготы. По этой параллели мы следовали на запад по следам Ле-Мера и Схоутена ^{109} по очень опасному району, изобилующему низкими островами и банками, на которые можно было натолкнуться, не заметив их. Зачастую приходилось лавировать всю ночь, вовсе не двигаясь вперед, отчасти для того, чтобы избежать опасности, а отчасти чтобы не упустить ни одного клочка суши. Во время этого перехода Маркизские острова остались к северу от нас, острова Товарищества [Общества] – к западу и к югу. Примечательно, что, начиная от острова Пасхи и до экватора, нас сопровождал большей частью северный и северо-восточный ветер, тогда как, по нашим расчетам, в этой области пассатов следовало бы встретиться с юго-восточными ветрами. Часто налетали порывы ветра, лил дождь, сверкали молнии.

16 и 17 апреля. Остров Сомнительный [Пукапука]. Широта – 14°50'11'' южн., долгота – 138°47'7'' зап.

20-го был открыт остров Румянцева, и 21-го мы высадились на нем. Широта его – 14°57'22" южн., долгота – 144°28'30'' зап. Это единственный из названных островов, где päcтeт кокосовая пальма; на других – лишь скудная растительность. Широкое белое побережье придает островам сходство с песчаными банками, за которые их и принимали прежние мореплаватели, удивляясь тому, что в непосредственной близости от них лот не доставал дна. Они никогда не упускали случая отметить это обстоятельство.

22 апреля – остров Спирндова [Такапото] – широта 14°51'00" южн., долгота 144°59'20" зап.

23-го вблизи открытых Куком Паллизеровых островов [Паллисер] – островная цепь Рюрика, от которой мы направились на юг. Она находилась между 15°10'00" и 15°30'00'' южн. широты и 146°46'00'' зап. долготы. Насколько далеко она простирается на cевер, установить не удалось. На юго-юго-востоке видели землю, но не исследовали ее.

24-го и 25-го была отмечена цепь Динc [Рангироа] (южная оконечность – в направлении северо-запад 76° и юго-восток 76° между 15°22'30'' и 15°00'00'' южн. широты и 147°19'00" и 148°22'00" зап. долготы).

25-го – острова Крузенштерна [Тикахау], центр группы – 15°00'00'' южн. широты, 148°41'00'' зап. долготы.

Оттуда мы изменили курс в северном направлении, разыскивая различные сомнительные острова, которые так и не находили. Затем поплыли к островам Пенрин и увидели их 30 апреля, а 1 мая встретились с их обитателями в море. По определению капитана, центр группы имеет координаты 9°1'35'' южн. широты и 157°34'22'' зап. долготы. Когда мы покидали эти острова, разразилась сильная буря.

Теперь частые штили сменялись порывами ветра, сопровождавшимися ливнями. 11 мая «Рюрик» вторично пересек экватор у 175°27'55'' зап. долготы.

19 и 20 мая мы посетили северные острова группы Малгрейв, а 21-го, идя на север, впервые увидели, к нашей радости, северные острова группы Радак – Удирик [Утирик] и Теги [Тика]. Об этих островах с милыми обитателями, коих мы встретили впервые, речь пойдет дальше. Пролив между обеими группами имеет координаты 11°11'20'' сев. широты и 190°9'23'' зап. долготы.

От Радака мы взяли курс почти прямо на север, к Камчатке. У 33° сев. широты началась область северных туманов; небо и море утратили свою голубизну. 13 июня на широте 47° сев. корабль настигла буря и появились льды. 18 июня в 4 часа пополудни туман рассеялся, и перед нами открылся вход в Авачинскую бухту.

Уже в Чили капитан поручил наблюдение за физическими и метеорологическими приборами доктору Эшшольцу.

Перед входом в бухту Консепсьон нам тоже доводилось видеть море с пятнами красноватого цвета. Это явление более отчетливо повторилось в первые дни нашего плавания к северу вдоль побережья Южной Америки. Красящий элемент, очень мелкий и распыленный, нельзя было распознать так, как, например, водоросли или инфузории в Атлантическом океане. Я не смог ничего различить в воде, которую подняли на палубу, и даже сомневался, действительно ли ее взяли из окрашенного участка.

9 марта, в день, когда мы проводили подобные наблюдения, мимо нас проплыла туша кита, на которой сидели и кормились бесчисленные стаи птиц (род Procellaria?) ^{110} . Может быть, окраска моря была вызвана этой гниющей массой?

Киты, которых часто можно наблюдать в бухте Консепсьон, где их в то время видели лишь американцы, сопровождали нас еще какое-то время. Лишь когда северные киты будут достаточно изучены и описаны, можно будет надеяться сравнить их с южными.

10-го в 6 часов вечера капитану показалось, что воздух как-то странно сотрясается и судно немного дрожит. Шум, который он сравнивал с отдаленными раскатами грома, повторился приблизительно через 3 минуты; потом он больше ничего не замечал. Другие ощутили подобное сотрясение в ночь на 11-е, а затем днем. Мы забеспокоились, не произошло ли в этой, так гостеприимно встретившей нас стране землетрясение, не стала ли она ареной ужаса и разрушения? Впрочем, наши опасения не подтвердились.

В Чили наш корабль атаковали несметные полчища блох; если бы они размножились, это сулило бы большие неприятности. Но поскольку мы плыли навстречу солнцу, они начали мало-помалу исчезать, а скоро мы от них и вовсе избавились. В Северном полушарии, когда мы плыли от Калифорнии к Сандвичевым островам, в сходных условиях повторилось то же самое.

Но вместо блох появились другие паразиты, с которыми нам прежде не доводилось встречаться в море, и во время плавания в поясе тропиков они быстро размножились. Я имею в виду тараканов (Blatta germanica) ^{111} , пользующихся у русских священным правом гостеприимства. Позже они стали для нас ужасным бедствием. Тараканы не только уничтожили весь наш запас сухарей, но и принялись грызть все, даже кусали людей во время сна. Иногда они заползали в ухо спящему, причиняя ему невыносимую боль. Доктор часто вливал в ухо пострадавшего масло, что весьма помогало.

16 марта на удалении более 17° (примерно 1000 миль) от ближайшего участка американского побережья была замечена летящая птица, которую приняли за бекаса ^{112} .

24-го мы увидели первую тропическую птицу. Не могу преодолеть искушения назвать этот великолепный воздушный парусник райской птицей.

Утром 25-го ветер с Сала-и-Гомеса принес множество морских птиц – пеликанов и фрегатов,– что говорило о близости излюбленного места их гнездования, которое мы миновали в полдень.

Радостным был день 28 марта 1816 года. Мы познакомились с людьми чудесного племени, и сбылись впервые прекрасные мечты нашего плавания! Я искренне обрадовался, когда из моря поднялась высокая вершина острова Пасхи, покрытая красивой зеленью. На склонах раскинулись разноцветные поля, вероятно хорошо возделанные, с холмов поднимался дым. Подойдя ближе, мы увидели на побережье залива Кука людей; две лодки (казалось, больше у них не было) отделились от берега и направились нам навстречу. Я радовался, как ребенок, и был уже достаточно взрослым, чтобы радоваться тому, что еще могу так радоваться. Короткие мгновения высадки, когда нас окружили эти подобные детям шумливые люди, прошли как в чаду. Все железо – ножи, ножницы – все, что взял с собой, я скорее раздарил, чем обменял, а взамен, даже не знаю зачем, получил тонкую красивую рыбачью сеть.

Подозрительный прием части островитян я описал в «Наблюдениях и замечаниях», что можно сравнить со сведениями, данными Коцебу и Хорисом. Я лишь наметил предполагаемые причины почти угрожающего настроения островитян. Капитан Коцебу сам рассказал эту историю, я же воспроизвожу ее здесь с его слов.

Ее можно найти на с. 116 первого тома его описания путешествия ^{113} .

«Считаю нужным сообщить здесь читателям известие, полученное мной впоследствии на Сандвичевых островах от Александра Адамса и объясняющее причины неприязненного обращения островитян. Капитан шхуны „Нанси“ из Нью-Лондона в Америке (имени которого мне Адамс не сказал) занимался в 1805 году на необитаемом острове Мас-а-Фуэро ловлей морских котиков. Меха этих животных имеют высокую цену в Китае, поэтому американцы стараются отыскивать их во всех частях света. Но так как у этого острова нет удобного якорного места и корабль должен был оставаться под парусами, а капитан не имел достаточной команды, чтобы отделить часть ее для ловли котиков, то он решил отправиться к острову Пасхи, намереваясь там похитить мужчин и женщин, перевезти их на Мас-а-Фуэро и основать тут колонию, исключительным занятием которой была бы ловля морских котиков. Это злодейское мероприятие он совершил в 1805 году: в Куковом заливе вышел на берег и старался захватить некоторое количество островитян. Сражение было кровопролитное, ибо храбрые островитяне неустрашимо защищались, но были принуждены покориться страшному европейскому оружию: 12 мужчин и 10 женщин попали в руки бессердечных американцев. Несчастные были посажены на корабль и заключены в оковы, доколе земля не скрылась из виду. Когда же через три дня оковы с них были сняты, то первым делом все мужчины бросились в воду; женщины хотели последовать за ними, но были удержаны. Капитан немедленно приказал лечь в дрейф, надеясь, что дикари, побоясь утонуть, вернутся на корабль; но он вскоре понял свое заблуждение, так как этим людям, с молодости привыкшим, так сказать, жить в воде, казалось возможным достигнуть своей отчизны, несмотря на трехдневное расстояние; во всяком случае, они предпочитали смерть мучительной жизни в плену. Поспорив между собой о пути, они разделились: одни поплыли прямо к острову Пасхи, а другие направились к северу. Капитан, раздраженный этим неожиданным геройством, послал вслед за ними шлюпку, которая, однако, возвратилась без успеха, ибо, как только она приближалась к пловцам, они ныряли. Наконец капитан оставил этих людей на произвол судьбы, женщин же привез на остров Мас-и-Фуэро и часто еще возобновлял свои попытки похищать людей с острова Пасхи. Адамс, которому капитан сам рассказывал это происшествие и имя которого он, вероятно, не хотел мне сказать, уверял меня, что сам в 1806 году был у острова Пасхи, но не мог пристать к берегу из-за враждебного отношения жителей. Так же случилось в 1809 году, по словам Адамса, с кораблем „Альбатрос“ под командой капитана Виндшипа».

Пользуясь случаем, выскажу здесь слова решительного протеста против употребления термина «дикари» применительно к жителям островов Южного моря [Тихого океана]. Я всегда стараюсь связывать те или иные понятия со словами, которые использую. Дикарем я называю человека, не имеющего постоянного местожительства, не занимающегося ни охотой, ни скотоводством, владеющего лишь оружием и добывающего себе пропитание охотой. Если и можно винить жителей островов Южного моря в испорченности нравов, то, как мне кажется, она свидетельствует не о дикости, а скорее о переизбытке цивилизации. Различные изобретения, такие, как монеты, письменность и т. д., по которым можно судить, на какой ступени цивилизации находятся народы нашего континента, здесь, в иных условиях, уже не могут служить мерилом для этих групп людей, живущих без вчера и сегодня, лишь данным моментом и вкушающих его на обособленных островах под благодатным небом.

Вблизи суши как будто больше летучих рыб; по крайней мере две их разновидности мы видели в Великом [Тихом] океане. Много таких рыб встречалось у берегов острова Пасхи.

В ночь на 1 апреля мы пересекли Южный тропик; 3-го видели фрегата, 7-го и 13-го был штиль. Именно здесь, наблюдая морских червей, доктор Эшшольц, к своей радости, открыл настоящее морское насекомое. Оно может быть сравнимо с нашей обычной палочковидной водомеркой (Hydrometra rivulorum F.),так же передвигается и скачет по поверхности воды; встречается во всех морях в поясе тропиков.

15-го видели много морских птиц – фрегатов и пеликанов; из-за нескольких резких порывов ветра ночью мы совсем не смогли продвинуться. Небо заволокло черными тучами, хлестал сильный дождь, во всех направлениях сверкали молнии.

16-го днем раздался возглас: «Земля!» Все были радостно возбуждены. Напряжение еще более усиливается, когда как бы сама по себе, можно сказать, а не но воле мореплавателя на зеркально ровной поверхности появляется и постепенно разворачивается перед вами суша. Взор жадно ищет дыма, развевающихся флагов, которые как бы дают знать человеку, что его ищет человек. Когда видишь поднимающийся кверху дымок, начинается странное сердцебиение. Но те печальные рифы, которые мы увидели на этот раз, скоро перестали представлять интерес даже для простого любопытства.

20-го было решено сделать попытку высадиться на маленький, густо поросший пальмами остров Румянцева, и этот час стал для нас большим праздником. Капитан приказал лейтенанту Захарьину обследовать место высадки, а мне и матросу – сопровождать его. Полный радости и надежд, я сел в лодку, и мы отчалили. Мы подплыли совсем близко к острову, от берега нас отделяла лишь полоса пенящегося прибоя. Смелый матрос поплыл с веревкой к берегу. Он пошел вдоль него, увидел следы человека, скорлупу кокосовых орехов, проторенные тропы; пробрался сквозь заросли, сорвал зеленые ветки и вернулся к веревке. Захарьин показал мне рукой на остров и спросил: «Ну как, Адельберт Логинович, не хотите ли и вы попробовать?» Думаю, что никогда прежде меня не охватывало столь мучительное чувство. Пишу об этом ради собственного уничижения. То, что сделал матрос, я повторить не смог. Матрос приплыл, и мы направились к кораблю. Выслушав наш доклад, капитан приказал сколотить плотик из всего имеющегося на борту «Рюрика» свободного дерева. На следующий день мы опять поплыли к острову и с плотика поодиночке сошли на берег, где нас обдало пенистой волной. Мы бодро прошли через лес и, обследуя остров, замечали следы людей, шагали по проторенным тропинкам, осматривали покинутые хижины, служившие им кровом. Чувства, охватившие нас, я сравнил бы с теми, что возникают при посещении жилища хотя и не близкого, но дорогого нам человека; такое я испытывал в летнем домике Гёте, находясь в его кабинете.