Текст книги "Путешествие вокруг света"

Автор книги: Адельберт Шамиссо

С Радака на Уналашку

^{Плавание на Север. Острова Св. Павла, Св. Георгия, Св. Лаврентия. Отказ от цели путешествия. На Уналашке}

13 марта 1817 года мы видели Удирик [Утирик], входящий в цепь Радак [Ратак], а 19 марта – последний риф этого региона Полинезии; мы покидали веселый, светлый мир и повернули в сторону мрачного Севера. Дни стали длиннее, холод ощутимее. Небо над головой было затянуто серыми тучами, и море сменило свой яркий, лазурный цвет на грязно-зеленый. 18 апреля 1817 года показались Алеутские острова. Впереди была главная цель нашего путешествия: через Уналашку наши мысли устремлялись к Северному Ледовитому океану. Исполненные жажды деятельности, сознавая свой долг, все мы – офицеры и матросы,—находившиеся на корабле, решили, что если раньше мы радовались только природе, то теперь, на этом ответственном этапе нашего путешествия, мы будем искать радость во взаимном общении и совместной работе.

Настоящее было для меня не менее привлекательным, чем будущее. Читатель может познакомиться в моих «Наблюдениях и замечаниях» с высказываниями Каду об известном ему мире между островами Пелау [Палау] и Радаком. Заставить Каду рассказать обо всем было мучительным, хотя и благородным, даже радостным для меня делом. Прежде всего нужно было испытать на практике средство взаимного общения. Язык складывался из полинезийских диалектов, на которых говорил Каду, и немногих европейских слов и оборотов. Каду должен был привыкнуть к этой речи, понимать ее, но что еще важнее – научиться говорить. Скоро уже можно было беседовать об истории и о конкретных вещах без особых затруднений. Но многое еще скрывалось за занавесом непонимания. Нам приходилось долго спрашивать Каду, так как его ответ был кратким, ограниченным рамками вопроса. Иллюстрированные книги по естественной истории помогли устранить немало сомнений. На основе отчета патера Кантовы ^{183} о Каролинских островах, опубликованного в «Lettres édifiantes»,я составил перечень вопросов для Каду. Велико было его удивление, когда он услышал от нас так много о родных островах. Он подтверждал, уточнял; появились новые зацепки, и каждый новый шаг тщательно проверялся. Но и наш друг, в свою очередь, часто повергал нас в изумление. Однажды мы беседовали с Эшшольцем, а Каду как будто дремал, сидя на стуле. Обычно наша корабельная речь была пересыпана чужеземными оборотами и словами – так вот, беседуя с Эшшольцем, мы стали считать по-испански. И вдруг Каду начал вместе с нами считать от одного до десяти и при этом абсолютно правильно произносил названия чисел. Разговор зашел о Могемуге и о еще сохранившихся там следах миссии Кантовы. Земля Вагал, о которой упоминалось в песнях Каду, земля железа, с реками и высокими горами, большая земля, населенная европейцами, где бывают и жители Каролинских островов, долго оставалась для нас загадкой. Разгадку мы нашли лишь на самом Вагале, то есть на Гуахаме [Гуаме], где мы приветствовали дона Луиса де Торреса той самой песней, в которой на Улле [Валеаи] восхваляется его имя. Ей нас обучил Каду; он часто пел эту песню в горах Уналашки.

Прошу прощения у всех, кто думает иначе, но мой Каду совсем не был антропофагом, как ни красиво звучит это слово, и он вовсе не считал нас людоедами, взявшими его на корабль в качестве провианта. Он был неглупым малым, и если бы он нам не доверял, что вполне, впрочем, было бы понятно, то не настаивал бы с таким упорством на путешествии с нами. Он никогда не принимал всадников за кентавров. Если бы ему сказали об этом, он счел бы, что над ним подшучивают, и сам бы стал подтрунивать вместе с нами.

Видя, что нам не удалось обнаружить лежащий где-то поблизости Бигар, он в конце концов засомневался, найдем ли мы обетованную землю Уналашку. «Эмо Бигар!» («Нет Бигара!») – это восклицание вошло на «Рюрике» в поговорку. Каду внимательно следил за изменениями звездного неба, за тем, как поднимались на севере одни звезды и опускались в море на юге другие; он видел, что мы ежедневно в полдень вели наблюдения за солнцем и следили по компасу за маршрутом; он не раз замечал, что земля появлялась именно тогда и там, когда и где мы предсказывали. Все это укрепляло в нем уверенность в совершенстве наших наук и искусства, естественно выходящих за рамки его понимания. Мог ли он оценить или сравнить их достижения, мог ли он судить о том, насколько они эффективны? Мои рассказы о воздушных шарах и о воздухоплавании представлялись ему невероятными и сказочными – не больше, чем рассказы о лошадях, везущих повозки и кареты. Какими мерками пользуемся мы сами при оценке обычного или необычного? Разве порой привычные явления не кажутся нам не заслуживающими внимания, а еще не постигнутое не представляется вообще недостижимым? Например, мы находим вполне естественным, когда мальчик гонит гусей на луг, и фантастическим – возможность приручения китов.

Каду видел, как на Уналашке и в других местах, высаживаясь на берег, мы исследовали и собирали прежде всего то, что характерно для природы данной местности, и понимал лучше, чем многие наши невежды, связь между этой неограниченной любознательностью и знаниями, на которых основывается наше превосходство. Однажды во время плавания я ненароком достал из своего ящика человеческий череп. Каду вопросительно посмотрел на меня. Эшшольц и Хорис также взяли черепа и шутки ради двинулись с ними на Каду. «Что это значит?» – спросил Каду просто. Я объяснил, что интересно сравнить черепа представителей различных рас и народов, и тогда он пообещал достать мне череп своего соплеменника, когда мы будем на Радаке. Но при последнем кратковременном посещении Отдиа у нас были другие заботы, и обещание Каду забылось.

Расскажу теперь вкратце о нашем плавании на Уналашку.

Мы держали курс на Север с небольшим отклонением к западу, стремясь туда, где в прошлом году заметили признаки суши. 21 марта на северо-востоке должен был показаться остров Уэйкерс [Уэйк], однако подойти к нему мешал встречный ветер. Вечером мы видели множество морских птиц. Они летели против ветра, пересекая наш курс, отклонившийся несколько к востоку. «Спать вы будете на берегу»,– сказал Каду. Я заметил, однако, что направление полета не у всех птиц одинаковое, отчего наши наблюдения были ненадежны. Птицы сопровождали нас и на следующий день.

23 марта прекратилось действие пассата у 20°15' сев. широты, 195°5' зап. долготы. В следующие дни выяснилось, что мы уже пересекли тропик; порывистый ветер скоро перешел в шторм, а затем столь же быстро сменился полным штилем. Стало довольно холодно (15° по Реомюру).

29-го мы находились в той части моря (координаты: 31°39' сев. широты и 198°52' зап. долготы), где, по наблюдениям прошлого года, предполагали наличие суши. Но теперь не встречалось никаких ее признаков. Мы взяли курс на Уналашку и до 5 апреля (35°36' сев. широты, 191°49' зап. долготы) находились в зоне очень сильного встречного течения, ежедневно относившего нас на 20–35 миль в юго-западном направлении.

30 марта с корабля поймали пеликана. С 31 марта по 2 апреля мы лавировали между 34° и 35° сев. широты и 194° и 195° зап. долготы против северного ветра и течения в темно-зеленом море. Морских птиц нам встречалось мало, зато было множество китов. Хотя Каду и знал о них (нам самим довелось видеть кашалота у рифов Радака), тем не менее он наблюдал за ними с огромным интересом.

3 апреля высланная с корабля шлюпка загарпунила луна-рыбу (Tetrada mola) ^{184} , неподвижно лежащую на поверхности моря. Она на много дней обеспечила всю команду ценной свежей пищей. Мясо у нее жестковатое на вкус и напоминает рачье. Помня о подозрительном сходстве этой рыбы со считающимися ядовитыми видами иглобрюхих рыб, мы бросили печень и внутренности свинье. Вокруг судна резвились киты. На поверхности, в местах, где они выпускали воду, появлялись гладкие, зеркальные пятна ворвани.

4-го при северном ветре мы взяли курс на восток. Над «Рюриком» кружила цапля, сопровождавшая нас некоторое время. Пролетало много морских птиц. Мимо нас проплыли плавник и связанный веревками бамбуковый крест. Видели трех луна-рыб.

5-го утром загарпунили еще одну такую рыбу. Ее тело сильно светилось; даже несколько дней спустя кость, которую я сохранил, так светилась, что темной ночью около нее можно было разглядеть время на часах. Почти весь день был штиль. На море появлялись красные пятна, подобные тем, какие мы наблюдали 6 июня 1816 года в этом же море, но несколько западнее, что объяснялось скоплениями красных рачков. Вечером свежий ветер с юга стал крепчать; мы шли на всех парусах.

9 апреля, после того как в течение четырех дней мы плыли при переменном ветре, не производя полуденных: наблюдений, выяснилось, что южное течение сместило нас примерно на 1° севернее нашего курса.

Капитан Коцебу пишет: «13 апреля было тем ужасным днем, когда рухнули все лучшие мои надежды. Мы находились под 44°30' сев. широты и 181°8' зап. долготы. Уже 11-го и 12-го дул жестокий ветер и шел снег и град; а в ночь с 12-го на 13-е поднялся страшнейший шторм; сильные волны вздымались на такую высоту, которую мне прежде не приходилось видеть. «Рюрик» качало неимоверно. С наступлением ночи шторм усилился настолько, что отрывал гребни вздымавшихся волн и гнал их в виде густого дождя по поверхности моря. Я только что сменил лейтенанта Шишмарева на вахте; кроме меня на палубе находились еще четыре матроса, из которых двое держали руль; остальную команду я послал для большей безопасности в трюм. В 4 часа, только успел я удивиться высоте одной ревущей волны, как она внезапно ударила в «Рюрик», сшибла меня с ног и лишила чувств. Очнувшись, я ощутил жесточайшую боль, но ее заглушила горесть, которая охватила меня при взгляде на корабль, казавшийся близким к гибели, которая была бы неминуемой, продлись шторм хотя бы еще час. На корабле не было местечка, которому эта страшная волна не причинила бы вреда. Сперва мне бросился в глаза сломанный бугшприт; можно себе представить, какова была сила волны, одним ударом переломившей дерево в 2 фута в диаметре; потеря эта была тем ощутимее, что обе оставшиеся мачты не могли больше сопротивляться сильному метанию корабля во все стороны, а после утраты их нельзя было бы помышлять о спасении. Эта исполинская волна сломала ногу матросу; одного унтер-офицера сбросила в воду, но он спасся, проявив большое присутствие духа, сумев ухватиться за свесившуюся с корабля веревку; штурвал был сломан; оба матроса, державшие его, сильно пострадали; сам я ударился грудью обугол, и жестокая боль вынудила меня оставаться несколько дней в постели. В этот ужасный шторм меня радовало неустрашимое мужество наших матросов; ничто не могло бы спасти нас, но, к счастью мореплавателей, такие страшные штормы никогда не длятся долго» ^{185} .

Хорис, описывая эту часть путешествия, отстает на один день. 15 апреля я сделал следующую запись в дневнике: «В пятницу 11 апреля начался самый сильный шторм из всех, которые были доселе, огромные волны поднимались ввысь. В ночь на субботу (с 11-го на 12-е) одна из них сломала бугшприт. Шторм продолжался и в воскресенье. Лишь в понедельник в каюте посветлело. Вечером ветер опять перешел в шторм. 15-го штормило с прежней силой, однако в каюте было по-прежнему светло. Оказывается, выпал первый снег. В эти дни удалось многое узнать от Каду и т. д.».

Когда волнение стихло, капитан приказал измерить Уровень воды в трюме, чтобы узнать, нет ли течи. Для этого в одно из отверстий для откачки воды надо было опустить лот, и это поручили сделать молодому унтер-офицеру, который не отличался особой смелостью. Он испугался, побледнел, ибо ему показалось, что в трюме полно воды, о чем он и доложил капитану. Стали тщательно выяснять: намокла ли только веревка, или вода просочилась в отверстие? Оказалось, что внутрь судна вода все же не проникла.

Среди своих бумаг я не нашел нескольких стансов, сложенных в часы вынужденного безделья. Могу вспомнить лишь один из них, который и приведу здесь ради курьеза. Ведь не так уж много стихов пишется по-немецки на Уналашке или близ нее.

 
Свирепствуй, шторм, свое верши ты дело!
Ты мачту прочную легко сломал.
Чтоб ни одна доска не уцелела,
Ты снова шли на нас за валом вал.
На дне, я верю, мы покой найдем,
От штормов и от бурь навеки отдохнем.
Что там за треск? Опять волна закрыла свет?
Ну что ж, пускай! Свершилось. Тонем? Нет!
Ко дну мы не идем. Нас волны вновь качают
И гроб наш тесный к небесам вздымают. [18]18
  Пер. А. Моделя


[Закрыть]
 

Жизнь нашего Каду, этого нового Одиссея в тропиках, в обширной акватории, равной Атлантическому океану, была весьма кипучей, деятельной. Каду никогда не видел, чтобы вечно текущие лазурные волны останавливали свой бег, чтобы пышная зелень лесов увядала, и теперь, в эти дни, он впервые наблюдал, как затвердевает вода, как падает снег. Я не хотел заранее ничего ему рассказывать о нашей ужасной зиме, чтобы он не счел меня лжецом прежде, чем сам все увидит, и мои слова окажутся печальной правдой.

17 апреля мы пообещали нашему другу, что завтра его взору предстанет земля с высокими, зубчатыми, сверкающими белизной вершинами. Ветер улегся, и вечером 18-го показались Алеутские острова.

Мы находились к западу от Уналашки. На южных низменностях снег уже растаял. Китов, обычно проводящих лето в этом районе, еще не было. Возможно, те самые киты встретились нам между 45° и 47° сев. широты. В это время года на севере Великого океана не было таких продолжительных, устойчивых туманов, как в прошлом году, когда мы находились здесь в мае – июне.

Удивительно красиво 21 апреля выглядели покрытые снегом горы Умнака в кроваво-красных лучах восходящего солнца на фоне темных облаков. В этот день мы попытались пройти между Умнаком и Уналашкой. Вдруг ветер изменился, все кругом потемнело от налетевших снежных вихрей. Положение стало небезопасным. «Близился час нашей гибели, когда ветер неожиданно спасительно переменил направление»,– писал капитан Коцебу. Ночью мы вышли в открытое море к югу от Уналашки.

22 и 23 апреля при ясной погоде и слабом ветре, который часто прекращался, мы искали проход к востоку от Уналашки. 24-го, держась прямо против ветра, мы прошли пролив между Уналашкой и Уналгой. «Рюрик» шел, с трудом преодолевая весьма сильное течение, которое можно было сравнить с прибоем. Пушечным выстрелом мы просигналили показавшейся вдали четырнадцативесельной байдаре, чтобы та приблизилась; она подошла, когда мы при полном штиле стали у скалистого выступа. Ветер перешел в шторм, сопровождавшийся бесчисленными снежными вихрями. Сначала мы стали на якорь в открытой бухте, а 25-го нас отбуксировали во внутреннюю бухту, где неподалеку от селения Иллюлюк было брошено четыре якоря.

В тот год зима отличалась необычным обилием снега, толстым слоем покрывавшего склоны. Природа еще не проснулась, растения не цвели, кроме вороники (Empetrum nigrum)с ее темными, почти пурпурными листьями. К середине месяца снег постепенно отступил на вершины. 24-го под солнцем зацвели первые цветы – анемоны и орхидеи. К концу мая выпал свежий снег, некоторое время державшийся на склонах; ночью подмораживало. Только в июне начали распускаться все цветы.

Корабль, чей бугшприт был сломан у основания, остальные мачты повреждены, такелаж пришел в негодность, медная обшивка содрана и лишь замедляла ход, необходимо было разгрузить и килевать, предстояло также заменить оснастку, укоротить и отремонтировать старый бугшприт. Дел было много, и работы начались незамедлительно.

Все, что капитан в свое время потребовал для оснащения нашей второй экспедиции на Север, было частично готово, частично еще находилось в работе и вскоре было завершено. 27 мая из Кодьяка прибыли два переводчика, говорившие на языках народов северного побережья Америки, среди которых жили. Они производили впечатление знающих людей.

Капитан переехал на берег к Крюкову, агенту Компании ^{186} , у которого мы только питались, но жить продолжали на корабле. К нашей радости, каждую субботу топилась баня.

Пища наша состояла в основном из рыбы (лосось и крупная камбала). Воистину, воистину – самая скверная пища, какую только можно найти. Зато большой рак (Maja vulgaris)(лучшее из того, что попадало к нам когда-либо на стол) действительно хорош. Очень хотелось растительной пищи. Из овощей имелась в достатке крупная репа; ее варили, и нам нравилось. Мы собирали и дикорастущие коренья, зонтичные, щавель и молодые побеги Uvullaria amplexifolia,по вкусу напоминающие огурцы. Позже пошла в ход ягода, особенно много было красивой на вид, но не очень вкусной малины (Rubus spectabilis).Русские и алеуты повсюду едят стебли борщевика (Heracleum),в изобилии растущего в горных долинах. Крюков приказал зарезать для нас корову из своего небольшого стада. Несколько раз мы пробовали китовый жир. Он был невкусен, но съедобен. Теперь надо упомянуть и о том, что действительно нельзя было есть и что пришлось изъять из нашего питания.

Из животных, взятых на Оваи, мы сохранили в качестве подарка для жителей Уналашки супоросую свинью (на Уналашке уже были свиньи – в другой части острова – в Макушкине (Макушине]). Свинью, опоросившуюся в первые дни нашего пребывания, кормили рыбой; один поросенок попал к нам на стол; пища матери сообщила его мясу нестерпимый привкус рыбьего жира, который не был так противен даже у морских птиц и млекопитающих.

Выше уже отмечалось, что в отношении питания и запасов продовольствия положение на «Рюрике» было не из лучших; кладовые и погреба нуждались в наведении там порядка, для чего была учреждена должность ключника; ее доверили Хорису, обладавшему склонностью и талантом в такого рода делах. Он действительно наладил питание, и мы чувствовали себя прекрасно. Когда в августе мы покидали Уналашку, Хорис позаботился о том, чтобы запастись яйцами морских птиц и засолить щавель, и мы лакомились всем этим еще в поясе тропиков. В Хана-руру и Маниле у сочувствовавших нам капитанов судов он достал разные приправы и пряности, которых у нас не было. Время от времени он организовывал на «Рюрике» выпечку хлеба и т. п. На море все эти вещи гораздо приятнее, чем на суше. Хорис ко всему прочему знал толк в экономии. Но наш друг Логин Андреевич, претворяя свои замыслы в жизнь, действовал с чрезмерным рвением и в соответствии с тем, как он понимал значение своей новой должности, что мне лично не всегда нравилось. Например, вечерами, когда я возвращался с гор, где, выполняя служебный долг, занимался сбором растений и потому пропускал время трапез на корабле, все шкафы были уже заперты, и я не мог получить ни стакана вина, ни сухаря – единственного, на что скромно рассчитывал. И надежды на лучшие времена не было, ибо гостиниц и ресторанов на Уналашке не найти. Итак, новый порядок складывался не в мою пользу. Однако вмешался честный Зыков, также пользовавшийся авторитетом на судне, и сломил упорство реформатора. Положение изменилось к лучшему, и мне больше не приходилось голодать.

Крюков в отношениях с капитаном как в служебных, так и в других делах был почтительно-услужлив, порой даже слишком. Более влиятельному, чем он сам, капитану он оказывал услугу хотя бы тем, что удовлетворял все запросы Хориса, охотно использовавшего эту возможность в своих интересах. Мои воспоминания об Уналашке столь же печальны, сколь приятны воспоминания о Радаке. На многое из того, что было для меня там тягостным, я хотел бы опустить завесу забвения.

Подарок, который обычно преподносят здесь капитану корабля (более знатных особ на острове не бывает),– тонко и со вкусом выполненная камлейка; она действительно превосходно украшена. Начальнику такой подарок обходится дешево. За свой труд бедные алеутские девушки получают лишь несколько иголок и – что ценится так же высоко, как золото и драгоценные камни,– кусочки красного бобрика длиной с руку. Половина этого куска идет на камлейку. Швы изящно украшаются тончайшей бахромой.

Крюков решил преподнести капитану, лейтенанту и каждому из пассажиров по камлейке. Однако позже он сообразил, что незачем тратиться на мою персону. Другие получили подарки, а меня обошли. Тогда Логин Андреевич заявил Крюкову авторитетным тоном, какой он умел придавать своему голосу, что не следует забывать Адельберта Логиновича. Я получил свою камлейку, а Логин Андреевич – мою благодарность.

Крюков сказал капитану Коцебу, что на острове живет столетний алеут, и капитан пожелал, чтобы старца из отдаленного места, где тот жил, доставили к не-му. Прямо-таки мифическая фигура, сохранившаяся со времен свободы, этот человек переживший судьбы своего народа, теперь был слеп и сломлен старостью. Капитан, могущественный повелитель на этом русском острове, заверил старца в своей благосклонности: он сделает для него все, что в его власти. Пусть старик соберется с духом и скажет о самом заветном желании. Старец попросил... рубашку: никогда еще не было у него рубашки.

Во время нашего пребывания на Уналашке алеуты стреляли птиц и делали для нас чучела. Капитану Коцебу и его рвению в области наук Берлинский музей обязан значительной коллекцией северных морских и хищных птиц, которую я ему подарил. Без помощи капитана и его приказаний мне мало что удалось бы сделать и собрать для орнитологии, поскольку свою английскую двустволку я уступил губернатору Камчатки (получить за нее условленную плату мне помешало изменение маршрута). Пара больших ящиков с чучелами птиц – была запакована на Уналашке. Вообще, надо сказать, во время плавания, когда мой сундук до отказа наполнялся собранными материалами, капитан приказывал сколачивать ящики для коллекций и хранить их в запакованном виде.

Я попросил наиболее опытных алеутов сделать чучело небольшого кита. Позже я передал его Берлинскому музею с тем описанием, которое я сделал в журнале «Verhandlungen der Akademie der Naturforscher» (1824, т. XII, tab. 1). Для этого раздела зоологии весьма ценно каждое сообщение. На Уналашке мы наблюдали, как алеуты разделывали тушу кита. Эту неприятную работу с большим старанием выполняло множество алеутов – одному натуралисту здесь делать было нечего. Череп животного мы привезли в Петербург.

На Уналашке нет топлива; деревья там не растут, а плавника море выбрасывает слишком мало. Эту нехватку мог бы восполнить торф, но здешние жители не знают, где его искать и как добывать. Тут недостает скорее технических средств, чем природных запасов. В то время я еще не обследовал ни одного торфяного болота и ничего не написал о торфе [19]19
  См. журнал Карстена: «Archiv für Bergbau». Bd. 5, 8, 11 ^{187} .


[Закрыть]. Теперь я лучше знаю, как его находить под слоем почвы, и поэтому могу более уверенно бороться с предрассудком, который яе позволяет людям делать то, чего они ранее не делали.

От этой естественноисторической хроники перейду к юмору. Сын Крюкова, весьма храбрый мальчуган, съездил на Унимак – так велик стал теперь его мир! Там он видел деревья, даже влез на одно из них и покачался на ветвях. Он с гордостью рассказал всем об этом, правда с опаской, что все это покажется нам сущим вымыслом и его сочтут лжецом. Мальчик не жалел красок, чтобы как можно нагляднее описать то дерево.

На Алеутских островах нет земноводных, и животному миру Уналашки неизвестны лягушки. Тем не менее однажды в китайском сахарном сиропе, который здесь употребляют, обнаружили крупную, хорошо сохранившуюся лягушку. С тех пор прошло много лет, но об этом судачат и поныне, спорят о том, что же было в сиропе: маленький человечек, дикарь, лесной чертик или что-то еще.

Я проводил целые дни в горах. Каду, перестав уже принимать водоросли этих морей (Fucus esculentus)за листья бананов, весьма неохотно согласился с тем, что не имеет смысла сажать кокосы на этом неприветливом берегу. В гавани он собирал для своих друзей-радакцев гвозди и бросовое железо, тщательно выбирал среди окатанных морем камней такие, которые можно было бы использовать для шлифовки; он часто уходил на далекие пастбища или садился на ближайший холм и распевал песни Улле и Радака.

Однажды Каду пожелал научиться стрелять из ружья, и Эшшольц вызвался помочь ему в этом деле. На корабле нашли старенькое ружье. После первого выстрела, произведенного нашим другом, порох медленно выгорел в запальном отверстии, а он все лежал, сжимая в руках ружье и не зная, что же делать, чтобы у него получился такой же выстрел, как у капитана. Мне неизвестно, были ли еще уроки с другим, хорошим, ружьем, но так или иначе наш мирный Каду стрелком не стал.

Мы взяли на борт сына Крюкова, пятнадцать алеутов, большие и малые байдары, соленую и вяленую рыбу. «Рюрик» был готов к плаванию. Мы тщетно надеялись на то, что придет судно с Ситхи и удастся запастись тем, чего нам недоставало. Неблагоприятные ветры еще пару дней удерживали нас в гавани. Мы стояли у входа в эту гавань на якоре близ линии, разделявшей ветры, дующие в противоположных направлениях. Впереди ветер дул с моря, а сзади, из внутренней гавани, между маленьким островом и берегом,– в сторону моря. Мы отплыли в воскресенье 29 июня 1817 года по нашему судовому счислению (днем позже – по островному).

Во время плавания на Север агенты Компании по приказу Крюкова должны были на островах Св. Георгия и Св. Павла [о-ва Прибылова] снабдить нас многим из того, в чем мы нуждались. На обоих островах, находящихся к северу от Алеутской островной цепи и в обычное время необитаемых, несколько русских и поселившиеся там алеуты промышляют сивучей ^{188} и котиков, собирающихся стадами на берегах. Компания получает от этого постоянный немалый доход. Оба острова лишены гаваней и якорных стоянок.

30 июня после полудня при ясной погоде и попутном ветре мы приблизились к острову Св. Георгия, известили пушечным выстрелом о своем прибытии и всю ночь курсировали около него. 1 июля присланная из поселения байдара доставила нас на берег. Поистине удивительное зрелище представляют собой бесчисленные стада сивучей (Leo marinus Stelleri);эти необозримые стада продвигаются к самому поселению, сплошь покрывая широкую, скалистую, лишенную растительности, черную от жира полосу побережья. Огромные, бесформенные массы жира и мяса, неловкие и тяжеловесные на суше. Самцы охраняют своих самок и время от времени вступают в яростную схватку за обладание ими; самки следуют за победителем. Рев сивучей слышен в море за 6 миль от берега. Можно приблизиться к ним на расстояние в несколько шагов, они лишь поворачиваются к человеку мордой и ревут. За то время, которое Каду провел с нами, ничто его так не занимало и не действовало на него так сильно, как вид этих животных. Он присоединялся ко мне, когда я шел понаблюдать за стадом, но всегда держался в отдалении. Старых самцов убивают ради шкур, которые используют для обтягивания байдар и т. п.; кишки перерабатывают для камлеек. Молодых сивучей убивают ради мяса, которое, впрочем, было невкусным. Несколько людей, вооружившись палками, отпугивают старых животных, амолодых, отрезав от моря, гонят к месту, предназначенному для убоя. Ребенок иногда гонит стадо от двенадцати до двадцати животных. Старых убивают из ружья; у них на голове есть лишь одно место, куда целятся, чтобы сразить животное. Острова Св. Георгия и Св. Павла русские называют «островами котиков», и промысел этих животных приносит им наибольший доход. Но остров Св. Георгия – это и пристанище сивучей. Только немногие семьи котиков занимают здесь обособленные участки на побережье. Для нас забили нескольких молодых сивучей; наши запасы пополнились не одним ведром яиц, которые долгое время могут сохраняться свежими в жиру. Места гнездования морских птиц регулярно опустошаются; люди распоряжаются животными и птицами так, словно они их собственность.

В тот же вечер мы увидели сначала Бобровый остров – отмель близ острова Св. Павла, а потом и сам этот остров. Острова Св. Георгия и Св. Павла расположены так близко, что с одного можно видеть другой. 2 июля мы стояли близ Бобрового острова в полный штиль, в туман и в дождь. Море выглядело грустным и грязным; жировые пятна на поверхности отливали всеми цветами радуги. Байдары с острова Св. Павла ходили от берега к кораблю и обратно; с «Рюрика» же не было спущено на воду ни байдары, ни шлюпки.

После обеда подул слабый ветер; мы миновали отмель и подошли к главному острову; 3-го пушечный выстрел возвестил, что мы поблизости. Навстречу тотчас вышла байдара, и в ней мы направились к берегу. Хорис и Каду на этот раз остались на «Рюрике».

Своей известностью остров Св. Павла обязан морским котикам (Ursus marini Stelleri) ^{189} , бесчисленными стадами которых в периоды, когда самки приносят потомство, усеяно побережье. Шкуры молодых животных высоко ценятся и имеют прочный рынок сбыта в Кантоне [Гуанчжоу], где их реализуют по твердым ценам. Самцы вдвое больше самок и, кроме того, отличаются строением и окраской. Самцы и молодняк более темные, самки – светлее. Я привез черепа и тех и других. Их различия весьма значительны по форме, но по размерам сравнительно невелики. У самца череп более выпуклый, а у самки уплощенный, причем сильнее выступают надглазничные отростки и закраины, которые окаймляют глазные впадины. Котик подвижнее сивуча и передвигается по земле быстрее и легче. Самец с возвышенного места следит за своей семьей и ревниво охраняет самок. У некоторых самцов одна или несколько самок, у других – да полусотни. Самка приносит двух детенышей, которые появляются на свет с зубами на обеих челюстях. Мать не перекусывает им пуповину, и можно видеть, как молодые животные еще долго ходят с последом. Я наблюдал за таким новорожденным и погладил его: он раскрыл глаза и, завидя меня, поднялся на задние конечности, показав отличные зубы, как бы приготовившись к обороне. Одновременно на меня уставился отец семейства. «Et qui vous a chargé du soin de ma famille?» («И кто это вам поручил заботиться о моей семье?»). Я заверил его, что у меня и в мыслях нет ничего дурного, откланялся и ушел.

Морские птицы ( Uria) [кайры] располагаются на побережье среди семей котиков; они бесстрашно летают между стадами, не обращая внимания на рев стоящих на вахте самцов. Бесчисленное множество птиц гнездится в пещерах омываемых морем скал и среди больших камней, образующих вал вдоль побережья. Обращенная к берегу сторона этого вала побелела от их помета.

Однажды у острова Св. Павла появилось американское судно. Капитан с большой группой моряков сошел на берег и привез с собой вдоволь водки. Русские и алеуты выпили изрядно, но, пока они спали, щедрые пришельцы забили много котиков, погрузили их на корабль и удалились восвояси.