Текст книги "Цареубийство 11 марта 1801 года"

Автор книги: Адам Чарторыйский

Соавторы: Адам Чарторыйский,Леонтий Беннигсен,Август Коцебу,Николай Саблуков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Перехожу теперь к описанию событий, закончившихся возмутительным убийством Павла.

III

Император Павел находился в Павловске, окружённый интригами и волнуемый попеременно чувствами любви, великодушия и ревности. В том же состоянии переехал он в Гатчину, а затем в Петербург. Многие из его приближённых сознавали, что их положение при дворе чрезвычайно опасно и что в любую минуту, раскаиваясь в только что совершенном поступке, государь может перенести своё расположение на новое лицо и уничтожить их всех. Великие князья также находились в постоянном страхе: оба они были командирами полков и в качестве таковых, ежедневно, во время парадов и учений, получали выговоры за малейшие ошибки, причём, в свою очередь, подвергали солдат строгим наказаниям, а офицеров сажали под арест. Конную гвардию щадили более других. В то время полк этот состоял из двух батальонов, по пяти эскадронов в каждом, и дух полка (esprit de corps) был таков, что мы были в силах противиться всяким несправедливостям и напрасным на нас нападкам. Этот дух нашего полка постарались представить в глазах государя, как направление опасное, как дух крамольный, пагубно влияющий на другие полки. Гибель нашего полка могла удовлетворить два частных интереса: великий князь Александр был инспектором всей пехоты, а Константин Павлович, который ничего не смыслил в кавалерийском деле, хотел сделаться инспектором кавалерии и, в качестве переходной ступени к этой должности, добивался командования конной гвардией. В то же время служивший в Конном полку Уваров хотел также получить отдельный полк. Таким образом, эти два желания могли быть удовлетворены одновременно, пожертвовав нашим полком. Вот почему конная гвардия были реорганизована или, вернее, дезорганизована следующим образом: три эскадрона, состоявшие из лучших людей и лошадей, были выделены из полка и составили особый кавалергардский полк, который был поручен Уварову и квартирован в Петербурге; остальная часть полка была разделена на пять эскадронов и отдана под начальство великого князя Константина. Полк наш был изгнан в Царское Село, где цесаревич должен был посвящать нас в тайны гарнизонной службы.

Нельзя себе представить тех жестокостей, которым подвергал нас Константин и его измайловские мирмидоны. Тем не менее дух полка нелегко было сломить, и страх Константина, при одном упоминании о военном суде, неоднократно сдерживал его горячность и беспричинную жестокость. Своей неуступчивости и твёрдости в это тяжёлое время обязан я тем влиянием в полку, которое я сохранил до конца моей службы в конной гвардии и которое спасло этот благородный полк от всякого участия в низком заговоре, приведшем к убийству императора Павла.

В Царском Селе нас продержали около полутора лет. Начальников наших постоянно меняли, и нам было известно, что за всеми нами строго следят, так как считали нас якобинцами. Большинству из офицеров не особенно нравился наш образ жизни изгнанников, удалённых из столицы; но я лично не особенно грустил, так как, судя по слухам, доносившимся до нас из Петербурга, там было, по-видимому, не совсем ладно и поговаривали даже, что император опасается за свою личную безопасность.

Его величество со своим августейшим семейством оставил старый дворец и переехал в Михайловский, выстроенный наподобие укреплённого замка, с подъёмными мостами, рвами, потайными лестницами, подземными ходами – словом, напоминал собою средневековую крепость a l’abris d’un coup de main.

Княгиня Гагарина оставила дом своего мужа и была помещена в новом дворце, под самым кабинетом императора, который сообщался посредством особой лестницы с её комнатами, а также с помещением Кутайсова.

Графы Ростопчин и Аракчеев, два человека, которых Павел раньше считал самыми верными и исполнительными своими слугами, были высланы в свои поместья. До нас дошли слухи, что граф Пален получил пост министра иностранных дел и главного управляющего почтовым ведомством, сохранив вместе с тем должность военного губернатора Петербурга и, в качестве такового, остался начальником гарнизона и всей полиции. Мы узнали, что все Зубовы, которые были высланы в свои деревни, вернулись в Петербург, а вместе с ними г-жа Жеребцова, рождённая Зубова, известная своей связью с лордом Уитвордом, что все они приняты ко двору и сделались близкими, интимными друзьями в доме доброго и честного генерала Обольянинова, генерал-прокурора сената. Мы слышали также, что у некоторых генералов – Талызина[60]60
  Талызин Степан Александрович, командир Преображенского полка с 1801 г. Уволен в отставку в 1802 г. Скончался в 1815 г.


[Закрыть], двух Ушаковых, Депрерадовича и других – бывают часто интимные сборища, устраиваются de petits soupers fins, которые длятся за полночь, и что бывший полковник Хитрово, прекрасный и умный человек, но настоящий roue, близкий Константину, также устраивает маленькие «рауты» близ самого Михайловского замка.

Все эти новости, которые раньше были запрещены, доказывали нам, что в Петербурге происходит что-то необыкновенное, тем более что патрули и рунды около Михайловского замка постоянно были наготове.

Зимою 1800 года в дипломатических кругах Петербурга царило сильное беспокойство: император Павел, недовольный поведением Австрии во время Итальянской кампании Суворова 1799 года и образом действий Англии в Голландии, внезапно выступил из коалиции и, в качестве гроссмейстера Мальтийского ордена, предъявил Англии войну, которую собирался энергично начать весною 1801 года. В феврале того же года полк наш возвращён из царскосельской ссылки и помещён в Петербург, в дом Гарновского. Генерал-майор Кожин[61]61
  Генерал-адъютант Сергей Алексеевич Кожин назначен командиром конной гвардии 4 октября 1800 г. и оставался в этой должности до 8 декабря того же года.


[Закрыть], который во время нашей ссылки был назначен к нам в качестве строгого службиста, переведён в армейский полк, а генерал-лейтенант Тормасов[62]62
  Тормасов А. П. (1736—1819). Впоследствии граф и генерал от кавалерии. В 1812 году командовал 3-й резервной армией.


[Закрыть], превосходный офицер и достойнейший человек, сделан нашим полковым командиром – милость, которую мы просто не знали, чем себе объяснить.

По возвращении в Петербург я был самым радушным образом принят старыми друзьями и даже самим графом Паленом, генералом Талызиным и другими, а также Зубовыми и Обольяниновыми. Меня стали приглашать на интимные обеды, причём меня всегда поражало одно обстоятельство: после этих обедов, по вечерам, никогда не завязывалось общего разговора, но всегда беседовали отдельными кружками, которые тотчас расходились, когда к ним подходило новое лицо. Я заметил, что генерал Талызин и другие подошли ко мне, как будто с намерением сообщить мне что-то по секрету, а затем остановились, сделались задумчивыми и замолкли. Вообще, по всему было видно, что в этом обществе затевалось что-то необыкновенное. Судя же по той вольности, с которой императора порицали, высмеивали его странности и осуждали его строгости, я сразу догадался, что против него затевается заговор. Подозрения мои особенно усилились после обеда у Талызина (за которым нас было четверо), после «petite soiree» у Хитровых и раута у Зубовых. Когда однажды за обедом у Палена я нарочно довольно резко выразился об императоре, граф посмотрел мне пристально в глаза и сказал: «J – f – qui parle et brave homme qui agit». Всего этого было достаточно, чтобы рассеять мои сомнения, и обстоятельство это глубоко меня расстроило. Я вспомнил свой долг, свою присягу на верность, припомнил многие добрые качества императора и в конце концов почувствовал себя очень несчастным. Между тем все эти догадки не представляли ничего определённого: не было ничего осязательного, на основании чего я мог бы действовать или даже держаться известного образа действий. В таком состоянии нерешительности я отправился к своему старому другу Тончи[63]63
  Тончи был родом неаполитанский дворянин, прибывший в Россию в свите польского короля в качестве философа, поэта и художника. Это был чрезвычайно умный и образованный человек. Он любил меня, как сына, и смотрел, как на своего воспитанника. Я много обязан этому почтенному человеку. (Примеч. авт.).


[Закрыть], который сразу разрешил моё недоумение, сказав следующее: «Будь верен своему государю и действуй твёрдо и добросовестно; но так как ты, с одной стороны, не в силах изменить странного поведения императора, ни удержать, с другой стороны, намерений народа, каковы бы они ни были, то тебе надлежит держаться в разговорах того строгого и благоразумного тона, в силу которого никто бы не осмелился подойти к тебе с какими бы то ни было секретными предложениями». Я всеми силами старался следовать этому совету и благодаря ему мне удалось остаться в стороне от ужасных событий этой эпохи[64]64
  Тончи Николай Иванович (Salvator Tonci) (1756—1844). Известен более как исторический живописец и портретист. Написал несколько портретов, в том числе Державина (особенно известный), императора Павла, графа Ростопчина, княгини Дашковой, Цицианова, графини Потоцкой и др. Он был также известен, как поэт и философ, излагавший своё оригинальное мировоззрение с итальянской живостью и даром слова. Своим слушателям, увлекавшимися его учением, он говорил, что его система сближает человека с Творцом с глазу на глаз (le met nez a nez avec Dieu) (См. Русский архив, 1875, кн. I, с. 306.)


[Закрыть].

Около этого времени великая княгиня Александра Павловна, супруга эрцгерцога Иосифа, палатина венгерского, была при смерти больна, и известие о её кончине ежечасно ожидалось из Вены. Император Павел был чрезвычайно недоволен Австрией за её образ действий в Швейцарии, результатом которого было поражение Корсакова под Цюрихом и совершенная неудача знаменитой кампании Суворова в Италии, откуда он отступил на север, через Сен-Готард. Англии была объявлена война, на имущество англичан наложено эмбарго и уже делались большие приготовления, дабы, в союзе с Францией, начать морскую войну против этой державы с открытием весенней навигации.

Все эти обстоятельства произвели на общество удручающее впечатление. Дипломатический корпус прекратил свои обычные приёмы; значительная часть петербургских домов, из которых некоторые славились своим широким гостеприимством, изменили свой образ жизни. Самый двор, запертый в Михайловском замке, охранявшемся наподобие средневековой крепости, также влачил скучное и однообразное существование. Император, поместивший свою любовницу в замке, уже не выезжал, как он это делал прежде, и даже его верховые прогулки ограничивались так называемым третьим летним садом, куда, кроме самого императора, императрицы и ближайших лиц свиты, никто не допускался. Аллеи этого парка или сада постоянно очищались от снега для зимних прогулок верхом. Во время одной из этих прогулок, около четырёх или пяти дней до смерти императора (в это время стояла оттепель), Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к шталмейстеру Муханову, ехавшему рядом с императрицей, сказал сильно взволнованным голосом: «Мне показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю... Разве они хотят задушить меня?» Муханов отвечал: «Государь, это, вероятно, действие оттепели». Император ничего не ответил, покачал головой, и лицо его сделалось очень задумчивым. Он не проронил ни единого слова до самого возвращения в замок.

Какое странное предостережение! Какое загадочное предчувствие! Рассказ этот мне сообщил Муханов в тот же вечер, причём прибавил, что он обедал при дворе и что император был более задумчив, чем обыкновенно, и говорил мало. От Муханова же я узнал, что г-жа Жеребцова в этот вечер простилась с Обольяниновыми и что она едет за границу. Она остановилась в Берлине; впрочем, об этом я ещё буду иметь случай сообщить впоследствии.

Теперь я подхожу к чрезвычайно знаменательной эпохе в истории России, эпохе, в событиях которой мне, до известной степени, пришлось быть действующим лицом и живым свидетелем и очевидцем многих обстоятельств, причём некоторые подробности об этих крайне важных событиях я узнал немедленно же и из самых достоверных источников. При описании этих событий мною руководит искреннее желание сказать правду, одну только правду. Тем не менее я буду просить читателя строго различать то, что я лично видел и слышал, от тех фактов, которые мне были сообщены другими лицами и о которых я, по необходимости, должен упоминать для полноты рассказа.

11 марта 1801 года эскадрон, которым я командовал и который носил моё имя, должен был выставить караул в Михайловский замок. Наш полк имел во дворце внутренний караул, состоявший из 24 рядовых, трёх унтер-офицеров и одного трубача. Он находился под командой офицера и был выстроен в комнате, перед кабинетом императора, спиною к ведущей в него двери. Корнет Андреевский был в этот день дежурным по караулу.

Через две комнаты стоял другой внутренний караул от гренадерского батальона Преображенского полка, любимого государева полка, который был ему особенно предан. Этот караул находился под командою подпоручика Марина и был, по-видимому, с намерением составлен на одну треть из старых преображенских гренадер и на две трети из солдат, включённых в этот полк после раскассирования лейб-гренадерского полка, происшедшего по внушению генерала графа Карла Ливена[65]65
  Это был старший брат князя Ливена, бывшего долгое время послом в Англии. Граф Карл Ливен недолго оставался в военной службе и, удалившись в свои поместья, вскоре, по милости Божьей, сделался смиренным и благочестивым христианином. В конце своей жизни он был сделан членом государственного совета и президентом протестантского синода и состоял председателем некоторых библейских обществ. (Примеч. авт.).


[Закрыть], человека чрезвычайно строгого и вспыльчивого. Полк этот в течение многих царствований, особенно же при Екатерине, считался одним из самых блестящих, храбрых и наилучше дисциплинированных, и солдаты этого полка, вследствие его раскассирования, были весьма дурно расположены к императору.

Главный караул (the main guard) во дворе замка (а также наружные часовые) состоял из роты Семёновского великого князя Александра Павловича полка и находился под командой капитана из гатчинцев[66]66
  Капитан Пейкер, служивший до этого в гатчинских морских батальонах. По словам гр. Ланжерона, «все солдаты и офицеры караула Михайловского Дворца были посвящены в секрет заговора, исключая командира караула Пейкера, «ничтожного и глупого немца».


[Закрыть], который, подобно марионетке, исполнял все внешние формальности службы, не отдавая себе, по-видимому, никакого отчёта, для чего они установлены.

В 10 часов утра я вывел свой караул на плац-парад, а между тем, как происходил развод, адъютант нашего полка Ушаков сообщил мне, что, по именному приказанию великого князя Константина Павловича, я сегодня назначен дежурным полковником по полку. Это было совершенно противно служебным правилам, так как на полковника, эскадрон которого стоит в карауле и который обязан осматривать посты, никогда не возлагается никаких иных обязанностей. Я заметил это Ушакову несколько раздражённым тоном и уже собирался немедленно пожаловаться великому князю, но, к удивлению всех, оказалось, что ни его, ни великого князя Александра Павловича не было на разводе. Ушаков не объяснил мне причин всего этого, хотя, по-видимому, он их знал.

Так как я не имел права не исполнить приказания великого князя, то я повёл караул во дворец и, напомнив офицеру о всех его обязанностях (ибо я не рассчитывал уже видеть его в течение дня), вернулся в казармы, чтобы исполнить мою должность дежурного по полку.

В 8 часов вечера, приняв рапорты от дежурных офицеров пяти эскадронов, я отправился в Михайловский замок, чтобы сдать мой рапорт великому князю Константину, как шефу полка.

Выходя из саней у большого подъезда, я встретил камер-лакея собственных его величества апартаментов, который спросил меня, куда я иду. Я хорошо знал этого человека и, думая, что он спрашивает меня из простого любопытства, отвечал, что иду к великому князю Константину.

– Пожалуйста, не ходите, – отвечал он, – ибо я тотчас должен донести об этом государю.

– Не могу не пойти, – сказал я, – потому что я дежурный полковник и должен явиться с рапортом к его высочеству; так и скажите государю.

Лакей побежал по лестнице на одну сторону замка, я поднялся на другую.

Когда я вошёл в переднюю Константина Павловича, Рутковский, его доверенный камердинер, спросил меня с удивлённым видом:

– Зачем вы пришли сюда?

Я ответил, бросая шубу на диван:

– Вы, кажется, все здесь с ума сошли! Я дежурный полковник.

Тогда он отпер дверь и сказал:

– Хорошо, войдите.

Я застал Константина в трёх-четырёх шагах от двери «b»: он имел вид очень взволнованный. Я тотчас отрапортовал ему о состоянии полка. Между тем, пока я рапортовал, великий князь Александр вышел из двери «с», прокрадываясь, как испуганный заяц (like a frightened hare). В эту минуту открылась задняя дверь «d», и вошёл император propria persona, в сапогах и шпорах, с шляпой в одной руке и тростью в другой, и направился к нашей группе церемониальным шагом, словно на параде.

Александр поспешно убежал в собственный апартамент; Константин стоял поражённый, с руками, бьющимися по карманам, словно безоружный человек, очутившийся перед медведем. Я же, повернувшись по уставу, на каблуках, отрапортовал императору о состоянии полка. Император сказал: «А, ты дежурный!» – очень учтиво кивнул мне головой, повернулся и пошёл к двери «d». Когда он вышел, Александр немного приоткрыл свою дверь и заглянул в комнату. Константин стоял неподвижно. Когда вторая дверь в ближайшей комнате громко стукнула, как будто её с силою захлопнули, доказывая, что император действительно ушёл, Александр, крадучись, снова подошёл к нам.

Константин сказал:

– Ну, братец, что скажете вы о моих? – указывая на меня. – Я говорил вам, что он не испугается!

Александр спросил:

– Как? Вы не боитесь императора?

– Нет, ваше высочество, чего же мне бояться? Я дежурный, да ещё вне очереди; я исполняю мою обязанность и не боюсь никого, кроме великого князя, и то потому, что он мой прямой начальник, точно так же, как мои солдаты не боятся его высочества, а боятся одного меня.

– Так вы ничего не знаете? – возразил Александр.

– Ничего, выше высочество, кроме того, что я дежурный не в очередь.

– Я так приказал, – сказал Константин.

– К тому же, – сказал Александр, – мы оба под арестом.

Я засмеялся. Великий князь сказал:

– Отчего вы смеётесь?

– Оттого, – ответил я, – что вы давно желали этой чести.

– Да, но не такого ареста, какому мы подверглись теперь. Нас обоих водил в церковь Обольянинов присягать в верности!

– Меня нет надобности приводить к присяге, – сказал я. – Я верен.

– Хорошо, – сказал Константин, – теперь отправляйтесь домой и смотрите будьте осторожны.

Я поклонился и вышел.

В передней, пока камердинер Рутковский подавал мне шубу, Константин Павлович крикнул:

– Рутковский, стакан воды!

Рутковский налил, а я заметил ему, что на поверхности плавает пёрышко. Рутковский вынул его пальцем и, бросив на пол, сказал:

– Сегодня оно плавает, но завтра потонет.

Затем я оставил дворец и отправился домой. Было ровно девять часов, и, когда я сел в своё кресло, я, как легко себе представить, предался довольно тревожным размышлениям по поводу всего, что я только что слышал и видел в связи с предчувствиями, которые я имел раньше. Мои размышления, однако же, были непродолжительны. В три четверти десятого мой слуга Степан вошёл в комнату и ввёл ко мне фельдъегеря.

– Его величество желает, чтобы вы немедленно явились во дворец.

– Очень хорошо, – отвечал я и велел подать сани.

Получить такое приказание через фельдъегеря считалось в те времена делом нешуточным и плохим предзнаменованием. Я, однако же, не имел дурных предчувствий и, немедленно отправившись к моему караулу, спросил корнета Андреевского, всё ли обстоит благополучно. Он ответил, что всё совершенно благополучно, что император и императрица три раза проходили мимо караула, весьма благосклонно поклонились ему и имели вид очень милостивый. Я сказал ему, что за мною послал государь и что я не приложу ума, зачем бы это было. Андреевский также не мог догадаться, ибо в течение дня всё было в порядке.

В шестнадцать минут одиннадцатого часовой крикнул: «вон!», и караул вышел и выстроился. Император показался из двери «а», в башмаках и чулках, ибо он шёл с ужина. Ему предшествовала любимая его собачка Шпиц, а следовал за ним Уваров, дежурный генерал-адъютант. Собачка подбежала ко мне и стала ласкаться, хотя прежде того никогда меня не видела. Я отстранил её шляпою, но она опять кинулась ко мне, и император отогнал её ударом шляпы, после чего Шпиц сел позади Павла Петровича на задние лапки, не переставая пристально глядеть на меня.

Император подошёл ко мне (я стоял шагах в двух от караула) и сказал по-французски: «Vous êtes des Jacobins». Несколько озадаченный этими словами, я ответил: «Oui, Sire». Он возразил: «Pas Vous, mais le régiment». На это я возразил: «Passe encore pour moi, mais vous vous trompez, Sire, pour le régiment». Он ответил по-русски: «А я лучше знаю. Сводить караул!». Я скомандовал: «По отделениям, направо! Марш!» Корнет Андреевский вывел караул через дверь «b» и отправился с ним домой. Шпиц не шевелился и всё время во все глаза смотрел на меня. Затем император, продолжая разговор по-русски, повторил, что мы якобинцы. Я вновь отверг это обвинение. Он снова заметил, что лучше знает, и прибавил, что велел выслать полк из города и расквартировать его по деревням, причём сказал мне весьма милостиво: «А ваш эскадрон будет помещён в Царском Селе; два бригад-майора будут сопровождать полк до седьмой версты; распорядитесь, чтобы он был готов утром в четыре часа, в полной походной форме и с поклажею». Затем, обращаясь к двум лакеям, одетым в гусарскую форму, но не вооружённым, он сказал: «Вы же два займите этот пост», указывая на дверь «а». Уваров всё это время за спиною государя делал гримасы и усмехался, а верный Шпиц, бедняжка, всё время серьёзно смотрел на меня. Император затем поклонился мне особенно милостиво и ушёл в свой кабинет через дверь «а».

Тут, может быть, кстати будет пояснить, как был расположен внутри кабинет императора.

То была длинная комната, в которую входили через дверь «a», и так как некоторые из стен замка были достаточно толсты, чтобы вместить в себе внутреннюю лестницу, то в толщине стены, между дверями «a» и «b», и была устроена такая лестница, которая вела в апартаменты княгини Гагариной, а также графа Кутайсова. На противоположном конце кабинета была дверь «с», ведшая в опочивальню императрицы, и рядом с нею камин «d», на правой стороне стояла походная кровать императора «е», над которой всегда висели: шпага, шарф и трость его величества. Император всегда спал в кальсонах и в белом полотняном камзоле с рукавами.

Получив, как сказано выше, приказания от его величества, я вернулся в полк и передал их генералу Тормасову, который молча покачал головою и велел мне сделать в казармах распоряжения, чтобы всё было готово и лошади осёдланы к четырём часам. Это было ровно в 11 часов, за час до полуночи. Я вернулся к своему вольтеровскому креслу в глубоком раздумье.

Несколько минут после часа пополуночи, 12 марта, Степан, мой камердинер, опять вошёл в мою комнату с собственным ездовым великого князя Константина, который вручил мне собственноручную записку его высочества[67]67
  Подлинник находится во владении издателя «Fraser’s Magazine». (Примеч. английской редакции).


[Закрыть], написанную, по-видимому, весьма спешно и взволнованным почерком, в котором значилось следующее:

«Собрать тотчас же полк верхом, как можно скорее, с полною амуницией, но без поклажи, и ждать моих приказаний».

(подписано) Константин Цесаревич.

Потом ездовой на словах прибавил: «Его высочество приказал мне передать вам, что дворец окружён войсками и чтобы вы зарядили карабины и пистолеты боевыми патронами».

Я тотчас велел моему камердинеру надеть шубу и шапку и идти за мною. Я довёл его и ездового до ворот казармы и поручил последнему доложить его высочеству, что приказания его будут исполнены. Камердинера же своего я послал в дом к моему отцу рассказать всё то, что он слышал, и велел ему оставаться там, пока сам не приеду.

Я знал то влияние, которое имею на солдат, и что без моего согласия они не двинутся с места; к тому же я был, очевидно, обязан ограждать их от ложных слухов. Наша казарма был дом с толстыми стенами, выстроенный в виде пустого четырёхугольника, с двумя только воротами. Так как была ещё зима и везде были вставлены двойные окна, то я легко мог сделать из этого здания непроницаемую крепость, заперев наглухо и заколотив гвоздями задние ворота и поставив у передних ворот парных часовых со строгим приказанием никого не впускать. Я поступил так потому, что не был вполне уверен в образе мыслей генерала Тормасова при данных обстоятельствах; вот почему я распорядился поставить у дверей его квартиры часового, строго приказав ему никого не пропускать.

Затем я отправился в конюшни, велел созвать солдат и немедленно седлать лошадей. Так как дело было зимою, то мы были принуждены зажечь свечи, яркий свет которых тотчас разбудил весь полк. Некоторые из полковников упрекнули меня в том, что я так «чертовски спешу», когда до четырёх часов ещё времени достаточно. Я не отвечал, но так как, зная меня, они рассудили, что я не стал бы действовать таким образом без уважительных причин, то все они последовали моему примеру, каждый в своём эскадроне. Тем не менее, когда я приказал заряжать карабины и пистолеты боевыми патронами, все они возражали и у нас вышел маленький спор; но так как я лично получил приказания от его высочества, они пришли к убеждению, что я, должно быть, прав, и поступили так же, как и я.

Между тремя и четырьмя часами утра меня вызвали к передовому караулу у ворот. Тут я увидел Ушакова, нашего полкового адъютанта.

– Откуда вы? Вы не ночевали в казарме? – спросил я его.

– Я из Михайловского замка.

– А что там делается?

– Император Павел умер, и Александр провозглашён императором.

– Молчите! – отвечал я и тотчас повёл его к генералу, отпустив поставленный мною караул.

Мы вошли в гостиную, которая была рядом со спальнею.

Я довольно громко крикнул:

– Генерал, генерал, Александр Петрович!

Жена его проснулась и спросила:

– Кто там?

– Полковник Саблуков, сударыня.

– А, хорошо, – и она разбудила своего мужа.

Его превосходительство надел халат и туфли и вышел в ночном колпаке, протирая себе глаза, ещё полусонный.

– В чём дело? – спросил он.

– Вот, ваше превосходительство, адъютант, он только что из дворца и всё вам скажет...

– Что же, сударь, случилось? – обратился он к Ушакову.

– Его величество государь император скончался: он умер от удара...

– Что такое, сударь? Как смеете вы это говорить?! – воскликнул генерал.

– Он действительно умер, – сказал Ушаков, – великий князь вступил на престол, и военный губернатор передал мне приказ, чтобы ваше превосходительство немедленно привели полк к присяге императору Александру.

Он сказал нам тоже, что Михайловский замок окружён войсками и что Александр с женою Елизаветой переехал в Зимний дворец под прикрытием кавалергардов, которыми предводительствовал сам Уваров.

Убедившись в справедливости сообщённого известия, генерал Тормасов сказал мне по-французски:

– Eh bien, mon cher colonel, faites sortir le régiment, preparez le prêtre et l’Evangile et réglez tout cela. Je m’habillerai et je descendrai tout de suite.

Ушаков в заключение прибавил, что генерал Беннигсен был оставлен комендантом Михайловского замка.

12 марта, между четырьмя и пятью часами утра, когда только что начинало светать, весь полк был выстроен в пешем строю, на дворе казарм. Отец Иван, наш полковой священник, вынес крест и евангелие на аналое и поставил его перед полком. Генерал Тормасов громко объявил о том, что случилось: что император Павел скончался от апоплексического удара и что Александр I вступил на престол. Затем он велел приступить к присяге. Речь эта произвела мало впечатления на солдат: они не ответили на неё криками «ура», как он того ожидал. Он затем пожелал, чтобы я, в качестве дежурного полковника, поговорил с солдатами. Я начал с лейб-эскадрона, в котором я служил столько лет, что знал в лицо каждого рядового. На правом фланге стоял рядовой Григорий Иванов, примерный солдат, статный и высокого роста. Я сказал ему:

– Ты слышал, что случилось?

– Точно так.

– Присягнёте вы теперь Александру?

– Ваше высокоблагородие, – ответил он, – видели ли вы императора Павла, действительно, мёртвым?

– Нет, – ответил я.

– Не чудно ли было бы, – сказал Григорий Иванов: – если бы мы присягнули Александру, пока Павел ещё жив?

– Конечно, – ответил я.

Тут Тормасов шёпотом сказал мне по-французски:

– Cela est mal, arrangez cela.

Тогда я обратился к генералу и громко, по-русски, сказал ему:

– Позвольте мне заметить, ваше превосходительство, что мы приступаем к присяге не по уставу: присяга никогда не приносится без штандартов.

Тут я шепнул ему по-французски, чтобы он приказал мне послать за ними.

Генерал сказал громко:

– Вы совершенно правы, полковник, пошлите за штандартами.

Я скомандовал первому взводу сесть на лошадей и велел взводному командиру, корнету Филатьеву, непременно показать солдатам императора Павла, живого или мёртвого.

Когда они прибыли во дворец, генерал Беннигсен, в качестве коменданта дворца, велел им принять штандарты, но корнет Филатьев заметил ему, что необходимо прежде показать солдатам покойника. Тогда Беннигсен воскликнул: «Mais c’est impossible, il est abimé, fracassé, on est actuellement à le peindre et à I’arranger!»

Филатьев ответил, что, если солдаты не увидят Павла мёртвым, полк отказывается присягнуть новому государю. «Ah, ma foi! – сказал старик Беннигсен. – S’ils lui sont si attachés, ils n’ont qu’à le voir». Два ряда были впущены и видели тело императора.

По прибытии штандартов им были отданы обычные почести с соблюдением необходимого этикета. Их передали в соответствующие эскадроны, и я приступил к присяге. Прежде всего я обратился к Григорию Иванову:

– Что же, братец, видел ли ты государя Павла Петровича? Действительно он умер?

– Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!

– Присягнёшь ли ты теперь Александру?

– Точно так... хотя лучше покойного ему не быть... А, впрочем, всё одно: кто ни поп, тот и батька.

Так окончился обряд (присяги), который, по смыслу своему, долженствовал быть священным таинством; впрочем, он всегда и был таковым... для солдат.

Теперь я буду продолжать своё повествование уже со слов других лиц, но на основании данных самых достоверных и ближайших к тому времени, когда совершилась эта ужасная катастрофа.

Вечером 11 марта заговорщики разделились на небольшие кружки. Ужинали у полковника Хитрово, у двух генералов Ушаковых, у Депрерадовича (Семёновского полка) и у некоторых других. Поздно вечером все соединились вместе за одним общим ужином, на котором присутствовали генерал Беннигсен и граф Пален. Было выпито много вина и многие выпили более, чем следует. В конце ужина, как говорят, Пален будто бы сказал: «Rappelez-vous, messieurs, que pour manger d’une omelette il faut commencer par casser les oeufs».

Говорят, что за этим ужином лейб-гвардии Измайловского полка полковник Бибиков, прекрасный офицер, находящийся в родстве со всею знатью, будто бы, высказал во всеуслышание мнение, что нет смысла стараться избавиться от одного Павла; что России не легче будет с остальными членами его семьи и что лучше всего было бы отделаться от них всех сразу. Как ни возмутительно подобное предположение, достойно внимания то, что оно было вторично высказано в 1825 году, во время последнего заговора, сопровождавшего вступление на престол императора Николая I.

Около полуночи большинство полков, принимавших участие в заговоре, двинулась ко дворцу. Впереди шли семёновцы, которые и заняли внутренние коридоры и проходы замка.

Заговорщики встали с ужина немного позже полуночи. Согласно выработанному плану, сигнал к вторжению во внутренние апартаменты дворца и в самый кабинет императора должен был подать Аргамаков, адъютант гренадерского батальона Преображенского полка, обязанность которого заключалась в том, чтобы докладывать императору о пожарах, происходящих в городе. Аргамаков вбежал в переднюю государева кабинета, где недавно ещё стоял караул от моего эскадрона, и закричал: «Пожар!»

В это время заговорщики, числом до 180 человек, бросились в дверь «а» (см. рис. 3). Тогда Марин, командовавший внутренним пехотным караулом, удалил верных гренадер Преображенского лейб-батальона, расставив их часовыми, а тех из них, которые прежде служили в лейб-гренадерском полку, поместил в передней государева кабинета, сохранив, таким образом, этот важный пост в руках заговорщиков.