Текст книги "Цареубийство 11 марта 1801 года"

Автор книги: Адам Чарторыйский

Соавторы: Адам Чарторыйский,Леонтий Беннигсен,Август Коцебу,Николай Саблуков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Можно себе вообразить, до какой степени это письмо встревожило графиню Ливен, которая поистине любила принцессу, как дочь. В своём смятении она обратилась к графу Палену; он ей сказал, что её обязанность представить это письмо императору. Она это исполнила. Павел рассердился и самым положительным образом объявил палатину, что принцесса должна разрешиться от бремени там, где сама пожелает. Тут уж более не смели принудить её к переезду в Вену, хотя перед тем грозили ей употреблением силы. Она родила в Офене, окружённая верными слугами, и всё-таки умерла[195]195
  Великая княгиня родила в марте нов. ст. 1801 года. Ребёнок жил только несколько часов (дочь, названная Паулиной).
  Умерла великая княгиня 4 (16) марта 1801 года.
  Известие о её смерти получено в С.-Петербурге 20 марта 1801 года (Кам.-Фур. журнал), т. е. после кончины императора Павла.


[Закрыть]. На основании всего предшествовавшего возникли мрачные догадки. Графиня Ливен полагала, что при таких обстоятельствах смерть Александры Павловны могла быть и естественной; но многие, вспоминая Раштадтское происшествие[196]196
  28 апреля 1799 года французские уполномоченные, бывшие на конгрессе в Раштадте, изрублены были близ этого города австрийскими гусарами.


[Закрыть], утверждали, что императрица германская доказала, на что она была способна.

Императору Павлу ставили в упрёк, что почти ко всем тем, которые некогда окружали его мать, он питал нерасположение, одинаково распространявшееся на виновных и невинных и нередко побуждавшее его обращаться не по-царски с вернейшими слугами государства. Упрёк этот был справедлив.

Ещё императрица Екатерина имела намерение воздвигнуть памятник фельдмаршалу Румянцеву[197]197
  Граф Пётр Александрович Румянцев-Задунайский (1725—1796).


[Закрыть]. Она приказала написать к нему через сенат, чтобы он сам выбрал в Петербурге или Москве место, которое должно было быть украшено его статуей и на котором в то же время должны были выстроить великолепный дворец для его семейства. Скромный старец отказался от этого и умер, довольствуясь внутренним сознанием, что заслужил предложенную ему почесть. Когда Павел вступил на престол, граф Безбородко[198]198
  Граф, с 1797 года князь, Александр Андреевич Безбородко (1747—1799).


[Закрыть] в разговоре с сыном фельдмаршала, нынешним государственным канцлером графом Румянцевым[199]199
  Граф Николай Петрович Румянцев (1754—1826), возведён в государственные канцлеры 19 сентября 1809 года.


[Закрыть], объяснил ему, что теперь не время для сооружения статуи, но что возможно будет выстроить для него и для его брата дворцы на счёт казны. Благородный сын отклонил это предложение, не желая как бы продавать славу своего отца.

Тем не менее Безбородко, почитавший покойного фельдмаршала своим благодетелем, воспользовался благоприятным случаем, чтобы доложить государю о бывшем предложении, и государь, несколько дней спустя, обратился к графу Румянцеву со словами: «Я воздвигну памятник вашему отцу». Как известно, он сдержал своё обещание; но, вместо статуи, сооружён был на плац-параде ничтожный обелиск[200]200
  Повеление о постройке этого обелиска дано было архитектору Бренна весной 1798 года; в январе 1799 года он был окончен и стоял на Царицынском лугу, к Неве. В 1820 году перенесён на нынешнее место, против 1-го кадетского корпуса, где Румянцев получил первое воспитание.


[Закрыть]. При случае он также сказал графу Румянцеву, что и дворец будет выстроен; но впоследствии об этом не было и речи. Павел забыл, что громкое и торжественное признание государственных заслуг приносит ещё более чести самому монарху, чем его подданному.

По-видимому, не столь основательно обвиняли Павла в том, что он неприлично обращался с духовенством. Если и справедливо, что он однажды сослал одно духовное лицо за то, что в проповеди, произнесённой им в придворной церкви, восхвалялось прежнее царствование с порицающими намёками на нынешнее, то подобное происшествие, часто повторявшееся в других государствах, было, конечно, заслуженным наказанием для дерзкого проповедника.

Но ещё неосновательнее толкуют, осуждая награждение духовных лиц орденами. Высший глава их, по справедливости высокоуважаемый митрополит московский Платон[201]201
  Платон Левин, митрополит московский (1737—1812), был законоучителем Павла как великого князя.
  Митрополит Евгений, в Словаре историческом о духовных писателях (СПб., 1827, II, 179), пишет:
  «По вступлении на престол государя императора Павла I, он (Платон) получил в 1797 г. марта 21-го ордена Александровский и Андреевский... В 1809 г. августа 30-го пожалован Владимирским орденом 1-го класса».
  Бантыш-Каменский (Словарь, 1847, II, прибавл., с. 20) сообщает следующие подробности:
  «Он (Платон) явился во дворец (в Москве) 21 марта (1797 года). Внесён был орден Св. Ап. Андрея Первозв. Платон отказался от этой почётной награды, говоря, что «желает умереть архиереем, а не кавалером»; но император возложил на него ленту и на все убеждения отвечал, что «он о том довольно рассуждал, требует исполнения его воли». Коронование совершилось 5 апреля. Митрополит новгородский Гавриил первенствовал при этом священном обряде; митрополит московский представлял второе лицо».
  Носил ли Платон андреевский орден при короновании или нет, Бантыш-Каменский не говорит; но можно почти наверное отвечать утвердительно.


[Закрыть], возвратил пожалованный ему орден под тем предлогом, что его обет, устав русской церкви и несколько других причин запрещали ему носить светский знак отличия Он был немедленно вызван в Петербург; но ещё на дороге получил, в отмену прежнего приказания, повеление отправиться на жительство в небольшой город близ Москвы. Прибыв сам в Москву на коронацию, император хотел было призвать другое духовное лицо для совершения этого торжественного обряда. Но ему это так серьёзно отсоветовали, во внимание к глубокому уважению, коим пользовался Платон в народе, что он нашёлся вынужденным уступить. Достойный старец, без орденов, венчал своего императора на царство, и все превозносили эту твёрдость; но были ли эти похвалы справедливыми? Ордена суть не что иное, как признаки заслуг, оказанных отечеству. Разве духовное лицо не может их заслужить? И, если оно их заслужило, может ли оно из гордости, скрывающейся под смирением духовного звания, гнушаться тех отличий, которые жалует ему государь? Можно ли назвать светским то, что обозначает одну из прекраснейших, Богом предписанных обязанностей? Рассудок благородного старца введён был в заблуждение предвзятыми понятиями; одна только необычайность случая поставила его в недоумение, потому что вообще он был муж по сердцу Божию. Когда он изредка приезжал из Троице-Сергиевской лавры в Москву, народ окружал его как святыню. Однажды приехал он, чтобы отслужить обедню, и нашёл церковь осаждённой бесчисленной толпой, которую не пускала полиция. На вопрос его: «почему?» ему отвечали, что церковь уже переполнена знатнейшими лицами города. Он рассердился и сказал весьма громко: «Я столько же пастырь бедных, как пастырь богатых». Народ обрадовался. Неудивительно, что после таких поступков народ был к нему привязан и высоко почитал его и что совет, данный государю, беречь такого человека был вполне разумен и правдив.

Но подобные советы ему редко давались. Обыкновенно всякий искал, как бы подладиться к его подозрительному нраву, как бы выставить чужую дерзость, чтобы придать больше цены собственному подобострастию и выманить подарки от государевой известной щедрости.

Наконец утверждали, что, когда государь был в дурном расположении духа, не следовало ему попадаться на глаза под опасением за честь и свободу. Это была низкая клевета, как я в том убедился из неоднократного собственного опыта. Наблюдения мои внушили мне доверие к характеру государя, и я полагаю, что некоторая скромная смелость и прямой взгляд спокойной совести никогда не были ему неприятны. Только робость и застенчивость перед ним могли возбудить его подозрительность, и тогда, если к этой подозрительности присоединялось дурное расположение духа, он в состоянии был действовать опрометчиво. Поэтому я поставил себе за непременное правило никогда не избегать его присутствия, и, когда я с ним встречался, непринуждённо останавливался и скромно, но прямо смотрел ему в глаза. Не раз случалось со мной, когда я находился в одной из его комнат, что лакеи вбегали впопыхах и кричали как мне, так и другим, что император идёт, и что мы должны поскорее удалиться. Обыкновенно исчезала большая часть присутствовавших, часто даже все; я один всегда оставался. Государь, проходя мимо меня, иногда просто кивал мне головой, но чаще всего обращался ко мне с несколькими милостивыми словами.

Я именно помню, что в одно утро со мной был подобный случай и что обер-гофмаршал сказал мне потом: «Вы можете похвалиться своим счастьем: государь был сегодня в самом дурном расположении духа». Я улыбнулся, потому что убеждён, что это счастье выпало бы на долю каждого, у кого сияла бы в глазах чистая совесть. Но из тех, которые обыкновенно приближались к нему, редкий человек мог скрыть своё коварство: к ногам его повергалась одна лишь корыстолюбивая, всегда косо смотрящая подлость; всё это притворство не могло, конечно, не казаться противным этому прямодушному человеку, и невольно вспыхивало его негодование. Самую тягостную обязанность для государя составляет изучение людей, потому что оно приводит к презрению человечества.

Что Павел приказывал со строгостью, то исполнялось его недостойными слугами с жестокостью. Страшно сказать, но достоверно: жестокость обращена была в средство лести. Его сердце о том ничего не знало. Он требовал только точного исполнения во всём, что ему казалось справедливым, и каждый спешил повиноваться. Но этого недостаточно было для вероломных слуг. Им нужно было, чтобы государь чувствовал необходимость держать их при себе, и чтобы он чувствовал её всё более и более; с этой целью они старательно поддерживали его подозрительность и пользовались всяким случаем, чтобы подливать масла в огонь. Неумолкаемое поддакивание вошло в обычай, окончательно извратило нрав государя и с каждым днём делалось ему необходимее.

Не по недостатку рассудка Павел подпал под влияние льстецов, а вследствие их адского искусства не давать уснуть его подозрительности и представлять как преступление всякое правдивое противоречие. Последствием этого было то, что все честные люди замолкли даже в тех случаях, когда по долгу совести им надлежало говорить.

Известно, с каким пристрастием Павел смотрел на Михайловский замок, воздвигнутый им как бы по волшебному мановению. Очевидно, пристрастие это происходило не от того, что какое-то привидение указало построить этот дворец, – об этой сказке он, может быть, и не знал, а если знал, то допустил её для того только, чтобы в глазах народа оправдать затраченные на эту постройку деньги и человеческие силы. Его предпочтение к ней главным образом происходило от чистого источника, из кроткого человеческого чувства, которое за несколько дней до своей смерти он почти пророчески выразил г-же Протасовой[202]202
  Камер-фрейлина Анна Степановна, впоследствии графиня (1745—1826).


[Закрыть] в следующих словах: «На этом месте я родился, здесь хочу и умереть». Однако нужно сознаться, что поспешность, с которой окончена была эта постройка, угрожала опасностью для здоровья всех обитателей нового дворца. Даже спальня великой княгини Елизаветы[203]203
  В подлиннике, по ошибке, написано Александры вместо Елизаветы.
  Спальня великой княгини Елизаветы Алексеевны была в нижнем этаже фаса, обращённого к Летнему саду. О сырости этой комнаты Коцебу говорит то же самое в своём «Das merkwurdigste Jahr» II, 234 (русский перевод этого места в Русском архиве 1870 г., с. 992).


[Закрыть] была так сыра, что, как я своими глазами видел, невозможно было различить уничтожавшуюся живопись над дверями (dessus de portes). Вследствие сего великая княгиня занемогла опасной горловой болезнью; но она не смела жаловаться, из опасения, что государь примет малейшую жалобу за порицание его распоряжений. Её доктор, ст. сов. Гриве[204]204
  В адрес-календаре на 1801 год (с. 15) лейб-медик Грив, 5-го класса, показан в штате придворного медицинского факультета. Собственно при великом князе Александре и его супруге состоял доктор Лерх.


[Закрыть], объявил ей однажды, что в случае усиления болезни он будет вынужден предупредить государя о причине оной; великая княгиня согласилась, хотя и неохотно, и весьма обрадовалась, когда улучшение в её здоровье сделало этот смелый шаг бесполезным.

Ропот на слабость, коей опасные последствия угрожали даже царскому семейству, был, без сомнения, справедлив. Зато возмутительно было слышать насмешки над другой слабостью государя, которая никому не делала вреда, а именно над страстью его к публичным торжествам. Между прочим, позволяли себе распускать злостный смех, будто во время тяжкой болезни одного из детей императора[205]205
  Никто из детей императора Павла в его царствование не был так болен, чтобы было необходимо помышлять о погребальном церемониале. Не хочет ли Коцебу говорить о болезни великой княжны Марии Александровны, дочери великого князя Александра Павловича, которая действительно скончалась на втором году от рождения 27 июля 1800 года.


[Закрыть], когда уже всякая надежда почти исчезла, он тотчас нашёл себе утешение в том, что придумал церемониал для погребения ребёнка.

Вообще язвительные насмешки над государем сделались как бы ежедневным занятием петербургского общества. Екатерина начала строить Исаакиевский собор из мрамора; Павел приказал докончить его просто из кирпича; эта небогатая отделка дала повод к следующему двустишию, которое нашли прибитым к церкви:

 
Се памятник двух царств, обоим им приличный
Низ мраморный, а верх кирпичный[206]206
  В подлиннике эти стихи приведены по-французски:
«Се monument dont la base est de marbre et la time de brique,De deux regnes le caractere et la duree nous indique»  Clarke (Travels, Russian, Tartarian and Turkish, p. 9) передаёт следующий французский перевод:
«De deux regnes voici 1’image alleqorique:La base est d’un beau marbre, et le sommet de brique».  По-русски у Шишкова (Записки. Берлинское издание, I, 21) так:
«Се памятник двух царств, обоим им приличный:На мраморном низу поставлен верх кирпичный».  Автором этих стихов был, по-видимому, капитан-лейтенант Акимов. Говорят, будто его схватили, пыткой вынудили у него признание, отрезали ему язык и сослали в Сибирь. Достоверно, что он пропал без вести (Шишков, I, 21. Русская старина, XVI, 178).


[Закрыть].
 

Сочинили карикатуру, на которой император был представлен в полной форме, в мундире, усеянном вензелями Фридриха II; только на голове написано было: Павел I.

Сама смерть его, как ни ужасна она была, не прекратила этих шуток. Выдумали, будто в предсмертные минуты он умолял, по крайней мере, об отсрочке, чтобы изложить на бумаге весь церемониал своего торжественного погребения.

Таково было раздражение высших классов общества против государя, который имел одно только желание делать добро и поступать справедливо. Когда его ослепляли подозрительность и заносчивость, льстецы и искатели счастья, которые его окружали, спешили ещё более затемнять его рассудок, дабы ловить рыбу в мутной воде. Но в следующие затем минуты, как только государь снова приходил в себя, никто не мог быть уверен, что удастся продолжить обман, и потому все желали перемены: одни, чтобы сохранить добытое всевозможными происками, другие, чтобы получить от нового государя знаки его милости, а третьи – чтобы сыграть какую-нибудь роль.

Давно уже яд начал распространяться в обществе. Сперва испытывали друг друга намёками; потом обменивались желаниями; наконец, открывались в преступных надеждах. Несколько способов извести императора были предпринимаемы. Самым верным казалось фанатизировать нескольких отчаянных сорванцов. Было до тридцати человек, коим поочерёдно предлагали пресечь жизнь государя ядом или кинжалом. Большая часть из них содрогалась перед мыслью совершить такое преступление, однако они обещали молчать. Другие же, в небольшом числе, принимали на себя выполнение этого замысла, но в решительную минуту теряли мужество.

Подозревал ли сам император то, что замышляли против него? Не дошло ли до него какое-нибудь предостережение? Достоверно только то, что за несколько дней перед своей кончиной он приказал, чтобы кушанья его готовились не иначе как шведской кухаркой[207]207
  В сочинении «Das markwurdigstye Jahr meines Lebens» Коцебу сообщает то же обстоятельство, но говорит, что кухарка была немка.


[Закрыть], которая помещена была в небольшой комнате возле собственных его покоев.

Но отравление не было единственной опасностью, которая ему угрожала. На каждом вахтпараде, на каждом пожаре (например, в доме Кутузова), на каждом маскараде за ним следили убийцы. Однажды, на маскараде в Эрмитаже, один из них, вооружённый кинжалом, стоял у дверей, через которые несколько ступенек вели в залу, и ждал государя с твёрдой решимостью его убить. Государь появился. Убийца пробрался к нему, но вдруг потерял присутствие духа, скрылся среди толпы и бежал домой, как будто преследуемый фуриями.

Эти отдельные попытки были, однако, как бы тело без души до тех пор, пока душой их не сделался граф Пален. С ним во главе революция была легка; без него почти невозможна. Как с.-петербургский военный губернатор, он имел под своим начальством все войска и всю полицию; как министр иностранных дел, он заведовал также почтовой частью со всеми её тайнами[208]208
  По удалении графа Ростопчина, 20 февраля 1801 года, графу Палену поведено было присутствовать в коллегии иностранных дел, с сохранением должности с.-петербургского военного губернатора и начальством над почтовой частью.


[Закрыть]. Все повеления государя проходили через его руки и им объявлялись. Павел, обыкновенно столь недоверчивый, предался ему совершенно; он был всемогущ. И этот-то человек, которому новое царствование могло скорее предвещать падение, чем новое возвышение, сам разрушил источник своего величия! Чего же ему недоставало? Недоставало ему безопасности, одной безопасности, без которой, хотя и осыпанный всеми милостями и всеми дарами счастья, он уподоблялся Дамоклу, над головой которого постоянно висел меч на волоске[209]209
  Мертваго, служивший в то время при Обольянинове в провиантской экспедиции военной коллегии, пишет в своих записках (с. 118, в «Русском архиве» 1867 года): «Время это было самое ужасное. Государь был на многих в подозрении. Тайная канцелярия была занята делами более вотчинной; знатных сановников почти ежедневно отставляли от службы и ссылали на житьё в деревни... Словом – ежедневный ужас. Начальник мой стал инквизитором; всё шло через него. Сердце болело, слушая шёпоты, и рад бы не знать того, что рассказывают».


[Закрыть].

Он уже неоднократно испытывал, как мало мог рассчитывать на продолжение своего счастья. Весьма часто ему едва удавалось удержаться на той высоте, с которой его хотели свергнуть. Самый блестящий день не предоставлял ему ручательства в спокойной ночи, ибо завистники его всегда бодрствовали и не пропускали ни одного случая, чтобы сделать его подозрительным в глазах государя. От него самого я слышал, что даже то невинное письмо, в котором он умолял его о спасении, когда меня повлекли в Сибирь, чуть не сделалось причиной его погибели. Император сам передал ему это письмо, с колким замечанием, что, по-видимому, думают, что его сиятельству всё возможно. С большим трудом успел он объяснить, что утопающий хватается за соломинку, и что, следовательно, в этой просьбе я только взывал к его счастью или к монаршей милости.

Другое, собственно, неважное происшествие навлекло ему самые горькие оскорбления. Один гвардейский офицер, Рибопьер[210]210
  Александр Иванович Рибопьер (ум. 1865 г.), корнет конной гвардии, пожалованный 6 февраля 1799 года флигель-адъютантом к императору. Через неделю после своего пожалования во флигель-адъютанты он был переименован (14 февраля 1799 г.) в камергеры, и (15 февраля 1799 г.) поведено в тот же день отправить его в Вену (Дневник Ростопчина).


[Закрыть], неизвестно почему подвергся неудовольствию императора. То обстоятельство, что он хорошо вальсировал и что княгиня Гагарина охотно с ним танцевала, нисколько не было настоящей причиной этой немилости и придумано было злобой против государя. Чтобы удалить его из Петербурга без вреда для его службы, его отправили в Вену. Там, если не ошибаюсь, он дрался на дуэли с Четвертинским[211]211
  Князь Борис Антонович Четвертинский (1781—1865) – младший брат Марии Антоновны Нарышкиной. Современники описывают его красавцем, добрым, милым, живым (Вигель, IV, 62), типом благородства и рыцарских чувств. «Русская старина», 1872, IV, с. 631).


[Закрыть]. Так как оба великие князя не желали, чтобы этот случай дошёл до государя, то граф Пален скрыл полученное им донесение. Но тогдашний генерал-прокурор Обольянинов[212]212
  Пётр Хрисанфович Обольянинов (ум. 1841 г.), генерал-прокурор со 2 февраля 1800 года.


[Закрыть] узнал о нём, со злорадством отправился к императору, доложил о случившемся и коварно прибавил: «Ваше величество из этого видите, как дерзают с вами поступать. Если о таких вещах не докладывают, то могут умолчать и о важнейших». Павел рассердился и не только дал почувствовать Палену своё неудовольствие, но даже оскорбил его в том, что было ему всего дороже: когда супруга графа, первая статс-дама[213]213
  Графиня Юлиана Ивановна Пален, рождённая баронесса Шепинг (1753—1814), статс-дама с 17 апреля 1799 года. Немилость эта была, впрочем, непродолжительна: из камер-фурьерского журнала видно, что, например, в марте 1801 года (от 1-го до 11-го числа) графиня приглашаема была ежедневно ко двору.


[Закрыть], приехала ко двору, ей только тут объявлено было, что она должна вернуться домой и более не являться.

Может быть, граф Пален никогда не забывал и другого тяжкого оскорбления, которое он испытал ещё в бытность свою губернатором в Риге. Когда по смерти Екатерины князь Зубов проезжал через этот город, граф принял его с некоторыми почестями, как прежнего своего покровителя и благодетеля. Император, сославший князя Зубова в его деревни, увидел в этих почестях как бы насмешку над собой и в громовом указе запятнал графа упрёком во «враждебной подлости».

Такие обиды оставляют глубокие следы в душе благородного человека, каковым был граф Пален. Любимому государю он, несомненно, был бы верным слугой. Несомненно также, что он охотно сошёл бы со сцены без кровавой катастрофы и предался бы тихому наслаждению приобретёнными богатствами, если бы он мог ожидать от возбуждённого в Павле неудовольствия или от неутомимого преследования своих завистников, что его оставят в покое. Но ему казалось невозможным избегнуть участи какого-нибудь Миниха, и, по необходимости, он решился на кровавую оборону.

Прежде всего он исходатайствовал братьям Зубовым, которые все были смертельными врагами императора, дозволение возвратиться в столицу. Нелегко было получить это дозволение. Нужно было склонить на свою сторону Кутайсова, и этого достигли, уверив его, будто князь Зубов хочет жениться на его дочери. Первой посредницей в этом деле была госпожа Шевалье, которая подкуплена была за большие деньги. Между ней и госпожой Жеребцовой[214]214
  Ольга Александровна Жеребцова, рождённая Зубова (1776—1849), родная сестра князя и графов Зубовых.


[Закрыть] начаты были переговоры у генеральши Кутузовой[215]215
  Об отношениях Е. Н. Кутузовой к госпоже Шевалье см. выше.


[Закрыть], и вскоре она до того успела в своём предприятии, что граф Кутайсов стал с жаром желать предложенного брака и что для этой цели его сестра, госпожа Закревская[216]216
  Я пересматривал в С.-Петербургских ведомостях список отъезжающих за весь 1800 год и не нашёл в них никакой г-жи Закревской. Крайне сомнительно, чтобы у Кутайсова, вывезенного в малолетстве из Турции, были в России родственники. Он мог иметь родственников только со стороны своей жены, графини Анны Петровны, рождённой Резвой, или вследствие брака своих детей


[Закрыть], должна была съездить в Берлин. Зубовы были возвращены, и князю вверен был кадетский корпус, где он начал жить, по-видимому, весьма тихо и уединённо, избегая всякой пышности и посылая за своим кушаньем в трактир.

Между тем он и братья его мало-помалу вызвали в Петербург всех своих приверженцев; их могло быть числом более тысячи. Втайне набраны были заговорщики, из коих некоторые были даже в Москве между знатнейшими лицами[217]217
  Можно догадываться, что Коцебу подразумевает здесь графа Н. П. Панина.


[Закрыть]. В Петербурге число лиц, посвящённых в заговор, доходило до 60. Главнейшими из них были: граф Пален, князь Зубов и его братья, Валериан Зубов и гусарский генерал Николай Зубов, человек грубый, генералы Беннигсен, Талызин, Уваров, Вильде, дядя Зубова Козицкий, адъютанты государя князь Долгоруков и Аргамаков, различные гвардейские офицеры, между прочим грузинский князь Яшвиль и Мансуров, оба незадолго перед тем выключенные из службы, и несколько офицеров Измайловского полка, которые за проступки по службе были посажены в крепость и по заступничеству графа Палена выпущены на свободу, нарочно для поступления в число заговорщиков.

Может показаться удивительным, что, несмотря на множество заговорщиков, тайна их не была открыта[218]218
  «В сие царствование ужаса... россияне... говорили, и смело; умолкали единственно от скуки частого повторения; верили друг другу и не обманывались. Какой-то дух искреннего братства господствовал в столицах. Общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности».
  Карамзин о царствовании Павла в записке «О древней и новой России», писанной, как и записка Коцебу, в 1811 году (по рукописному экземпляру).


[Закрыть]. По всей вероятности, те, которые из раскаяния или страха могли бы её открыть, удержаны были уверенностью, что даже доносчик не избежал бы мести Павла.

Сперва предполагали привести замысел в исполнение после Пасхи[219]219
  Пасха в этом году была 24 марта.


[Закрыть]; потом назначили 15 марта[220]220
  15 марта – тот самый день (мартовские иды), в который убит был Юлий Цезарь. Сравнения с историческими событиями и лицами Римской республики были во вкусе того времени и могли иметь влияние на назначение этого дня


[Закрыть], так как в этот день вступал в караул полк, на который имели основания положиться. Но узнали, что государь, не считая себя более безопасным в руках графа Палена, решил от него избавиться. Клевета присовокупляет, что в то же время он хотел посадить в крепость обоих великих князей или даже их казнить, находя оправдание такому поступку в примере Петра Великого. В таком случае Павел совершил бы ничем не извиняемое преступление, потому что сыновья его ничего не знали о том, что происходило, и когда у Александра Павловича решились спросить с осторожностью его мнение относительно перемены правления, он принимал всякий намёк на это с ужасом и негодованием.

Император, никому ничего не говоря, вызвал в Петербург барона Аракчеева[221]221
  Аракчеев уже был графом (с 5 мая 1799 года).


[Закрыть], с тем, чтобы немедленно по его прибытии назначить его военным губернатором. При содействии его, как заклятого врага графа Палена, этот последний должен был быть уничтожен. Предположение же, будто Павел хотел также снова сослать Зубовых, ничем не подтверждается, и выдумано было только для того, чтобы прикрасить их неблагодарность. Дальше я приведу неопровержимые доказательства тому, что государь нисколько не подозревал о существовании заговора. Он только сожалел, что предоставил графу Палену слишком много власти, ибо ясно видел, что в руках одного этого человека сосредоточены были все средства и что единственно от его воли зависело употребить их во зло. Не подлежит сомнению, что к этому клонился разговор императора с графом в субботу[222]222
  9 марта 1801 года, в субботу на 5-й неделе Великого поста.


[Закрыть], которая предшествовала перевороту. Император спросил у графа, был ли он в Петербурге, когда Пётр III лишился престола и жизни[223]223
  В 1762 г. граф Пален (р. 1745 г.) был капралом в конной гвардии. Произведён в вахмистры конной гвардии 29 февраля 1764 г. и из вахмистров конной гвардии произведён 15 августа 1769 г. ротмистром в армию.


[Закрыть]. «Да», – отвечал граф без смущения. Тогда Павел хотел ещё узнать, может ли повториться подобное происшествие. «Упаси Боже! – отвечал граф. – Это невозможно. В то время войска были так разбросаны, учреждения так дурны», – и затем он начал объяснять, почему нет более причин опасаться чего-либо подобного.

Тем не менее государь остался при своём намерении и до такой степени скрывал его от всех, что даже его любимец Кутайсов ничего о том не знал. Государь только повторял ему часто следующие слова: «Подожди ещё пять дней, и ты увидишь великие дела». Это рассказывал потом, под первым впечатление страха, сам Кутайсов одному из своих друзей (Ланскому)[224]224
  Степану Сергеевичу Ланскому (1760—1813), отцу министра внутренних дел графа Сергея Степановича Ланского.


[Закрыть], к которому он прибежал спасаться, и прибавлял: «Теперь только могу я объяснить себе его слова».

На последнем собрании при дворе государь почти исключительно и весьма ласково разговаривал с князем Зубовым[225]225
  В камер-фурьерском журнале (где по преимуществу отмечаются лица, приглашаемые к высочайшему столу) за 1801 год ни разу не встречается имя князя Зубова, в то время как его брат, граф Николай Александрович, неоднократно приглашался.


[Закрыть]. Это было объяснено желанием государя привлечь его к себе, но достоверно, что он его не опасался.

Поспешный вызов барона Аракчеева не остался тайной для графа Палена, который увидел необходимость предупредить его прибытие, и потому решено было ускорить несколькими днями исполнение замысла.

Полицеймейстер Кашинцев[226]226
  В подлиннике «der Polizeimeister Katzinzow».
  В числе полицейских чиновников того времени я никогда не встречал этого имени.
  В 1801 году с.-петербургским обер-полицеймейстером был ст. сов. Александр Андреевич Аплечеев (с 30 ноября 1800 г.), произведённый 22 февраля 1801 года в действ. стат. сов. и переименованный 21 марта 1801 года (по смерти Павла) в генерал-майоры с оставлением при прежней должности, а с.-петербургским полицеймейстером был (также с 30 ноября 1800 года) князь Касаткин-Ростовский, произведённый 22 февраля 1801 года в стат. сов. Не этого ли последнего подразумевает Коцебу?


[Закрыть] едва не открыл заговора вовремя. В одном из первых оружейных магазинов Петербурга куплено было офицерами в один день девять пар пистолетов. Это обратило на себя внимание хозяина магазина; он дал знать полицеймейстеру, который поставил в магазине переодетого полицейского чиновника, чтобы арестовать первого, кто бы ещё пришёл покупать пистолеты. Случилось, однако, что никто более не приходил.

В последний день своей жизни[227]227
  11 марта 1801 года, понедельник 6-й недели Великого поста.


[Закрыть] император был весел и здоров. Около полудня 11 марта я сам ещё встретил его, в сопровождении графа Строганова[228]228
  Об этой встрече Коцебу упоминает и в своём «Das merkwurdigste Jahr», II, 247, с той только разницей, что там совершенно правильно говорит, что государь был в сопровождении графа Кутайсова (а не Строганова). Действительно, в камер-фульерском журнале этого дня сказано, что «с 11 часов утра их величества проводили некоторое время в верховом выезде: государь император с обер-шталмейстером графом Кутайсовым, а императрица с фрейлиной Протасовой 2».


[Закрыть], на парадной лестнице Михайловского замка у статуи Клеопатры. Он несколько минут ласково разговаривал со мной. За несколько дней перед тем с ним случился судорожный припадок, который несколько скривил ему рот. Он сам шутил над этим, подошёл к зеркалу и сказал: «J’ai beau me regarder dans le miroir: ma bouche reste toujours de travers».

Вечером с лейб-медиком Гриве он также был очень ласков и разговорчив[229]229
  Некто Росс, состоявший при английском посольстве, также писал из С.-Петербурга лорду Мальмесбюри об этом разговоре Павла с доктором Гриве, но в ином смысле. См.: Malmesbury. Diaries and correspondence. London, 1845, IV, 57.


[Закрыть]; радовался, что ему более не надо принимать лекарства, и спрашивал, чем страдает граф Ливен, который с некоторого времени был болен. Гриве доложил о его болезни; государь, который в ней несколько сомневался, весьма пристально смотрел на доктора во время этого доклада и потом спросил его: «Еn conscience, dites-moi: est се qu’il est vraiment malade?» – Гриве повторил свои уверения, и государь отвернулся от него с некоторым неудовольствием.

Как мало Павел подозревал в этот вечер какую-либо опасность, видно также из следующего. Знаменитый декоратор Гонзага в одном из последних балетов, представленных в Эрмитаже, поставил превосходную архитектурную декорацию, которая так понравилась государю, что ему пришла мысль выполнить её во всей точности из камня в Летнем саду. Я находился у обер-гофмаршала в то самое время, когда его позвали к государю для получения приказаний по этому предмету. Несколько архитекторов были немедленно потребованы, и с крайней поспешностью они составили проект, исполнение которого должно было обойтись в 80 000 рублей. Павел его утвердил, и эта издержка была последним проявлением его расточительности.

Вечером он ужинал с аппетитом. После стола он почувствовал лёгкое нездоровье, которое, однако, не помешало ему написать две записки к князю Зубову в кадетский корпус с приказанием ещё в тот же вечер представить ему оттуда новых пажей. Это было исполнено, и он пошёл спать.

Генерал Клингер[230]230
  11 февраля 1801 года директору 1-го кадетского корпуса генералу от инфантерии князю Зубову поведено называться шефом оного, а генерал-майору Клингеру директором.
  Фёдор Иванович Клингер (род. во Франкфурте-на-Майне в 1753 г. – ум. в СПб. в 1811 г.) был известный немецкий поэт и писатель.
  Полное собрание сочинений издано в Кёнигсберге в 1809 году в 12 томах.


[Закрыть], известный писатель, был в то время директором кадетского корпуса. Князь Зубов просидел у него весь вечер, по-видимому, весьма спокойно и болтал обо всём с полной непринуждённостью. В 10 часов принесли первую записку от государя. «Скорей! Скорей!» – сказал Зубов улыбаясь и отправил пажей, поручив, в своём ответе государю, генерала Клингера его благосклонности. В 11 часов принесена была вторая записка, написанная в самых милостивых выражениях: государь с благосклонностью упоминал в ней о Клингере и спрашивал, что делает Дибич[231]231
  Генерал-майор барон Иван Иванович Дибич (отец фельдмаршала) был назначен 11 февраля 1801 года командиром 1-го кадетского корпуса, а 11 марта 1801 года ему велено было состоять по армии и носить общий армейский мундир.
  Ещё будучи в прусской службе, он не был любим и слыл за интригана (Helldorff Aus dem Leben des Prinzen Eugen von Wilrtembere Berlin, 1861, I, 80).


[Закрыть] в кадетском корпусе. «Ничего хорошего и ничего дурного, – отвечал Зубов, – для хорошего ему недостаёт знания русского языка, а для дурного – власти».

Поговорив несколько времени об этой переписке, Зубов удалился в 12 часов.

Не менее спокойным казался граф Пален. Камергер Толстой[232]232
  He граф ли Николай Александрович Толстой (1761—1816), впоследствии обер-гофмаршал?


[Закрыть], который заезжал к нему в 8 часов, нашёл его ходившим по комнате взад и вперёд и посвистывавшим. Сорок заговорщиков ужинали в этот вечер у генерала Талызина. После 11 часов граф Пален сел в извозчичьи сани, в сопровождении двух полицейских чиновников, итальянского авантюриста Морелли[233]233
  Не итальянец ли Моретти, учитель английского языка при великих княжнах, пожалованный 11 августа 1801 года в коллежские асессоры? (С.-Петерб. Вед., 1801, с. 2448).


[Закрыть] и некоего Тирана[234]234
  19 марта 1801 года титулярный сов. Тиран переименован в ротмистры с определением в кирасирского принца Александра Виртембергского полк и с оставлением адъютантом при генерале от кавалерии графе Палене (С.-Петерб. вед., 1801, № 26, с. 995).


[Закрыть], молодого человека, жившего без дела, некогда бывшего офицером в войсках принца Конде и вышедшего в отставку, потому что должен был быть переведён в один из сибирских гарнизонов. После революции его имя дало повод к шутке более остроумной, чем справедливой: будто в России отныне остался один только тиран.

Князь Зубов уже ожидал графа в условленном месте. Гвардейские полки были собраны; шефы и большинство офицеров были расположены в пользу заговора; из нижних же чинов ни один не знал о предприятии, которому должен был содействовать. Поэтому офицеры получили наставление, во время марша к Михайловскому замку, смешаться с солдатами и их подготовить. Я слышал от одного офицера, что настроение его людей не было самое удовлетворительное. Они шли безмолвно; он говорил им много и долго; никто не отвечал. Это мрачное молчание начало его беспокоить. Он наконец спросил: «Слышите?» Старый гренадер сухо ответил: «Слышу», – но никто другой не подал знака одобрения.

Другие отряды требовали, чтобы граф Пален стал во главе их. Когда им сказали, что они найдут его на площади перед дворцом, они ответили: «Извольте», и двинулись вперёд. Казармы гвардейского полка великого князя Александра Павловича[235]235
  Л.-гв. Семёновского полка. Его казармы были там, где и теперь, на Загородном проспекте.


[Закрыть] были самые отдалённые; тем не менее он прибыл первым на площадь, а полк императора[236]236
  Полком императора назывался л.-гв. Преображенский полк. В царствование Павла он размещён был следующим образом: 1-й батальон на Миллионной, возле Зимнего дворца, в теперешнем здании (тогда ещё не перестроенном); 2-й и 3-й батальоны также на Миллионной, в бывшем доме ломбарда, напротив Мраморного дворца, и, наконец, 4-й батальон на Дворцовой площади, в доме, принадлежавшем графу Литга. (Reimers. St.-Peterburg, 1805 II, 14, 15).


[Закрыть] [237]237
  Вероятно, Депрерадовича, а не Милорадовича


[Закрыть] – последним, хотя его казармы были ближе всех, на Миллионной. Третий батальон (полка) великого князя был в карауле во дворце, как я это слышал от самого командовавшего караулом офицера; поэтому великий князь и воскликнул потом с горестью: «Всё взвалят на меня!» Батальон Милорадовича^5, который граф Пален хотел главным образом употребить в дело, пришёл слишком поздно, потому будто, что ему далеко было идти и что часы шли различно. Собственно говоря, Пален мог рассчитывать только на 200 человек из батальона Талызина, и с ними-то он исполнил переворот. Их усердие, как говорят, зашло так далеко, что они хотели стрелять в окна государя[238]238
  «Une parrtie de cette troupe alia par le jardin (там, где теперь Садовая улица) se placer sous les fenetres de Paul, que, pour son malheur, la marche des soldats ne reveilla pas, non plus que le bruit d’une multitube de corbeaux qui dormaient habitullement sur les toits et qui se mirent a croasser. M-me Vigee Lebrun, III, 82. To же у Holldorf, I, 140, у Bulau, III, 225.


[Закрыть].

Кроме обыкновенного караула, во дворце стояло ещё во всякое время, в особой зале, до 30 человек из полка императора. На них полагался наиболее Павел, но и они или были завлечены, или потеряли голову. Несколько человек были поспешно сняты; при словах «рунд кругом» старый часовой сходил без всяких формальностей, а новый вступал на его место. Пароль в этот вечер был: «граф Пален»[239]239
  Пароль этот, вероятно, был между заговорщиками.


[Закрыть].

Когда все заговорщики собрались на площади, они ещё начали между собой рассуждать, следует ли убить императора, или только принудить его к подписанию акта отречения от престола. «Что тут толковать, – вскричал граф Пален, – чтобы сварить яичницу, нужно сперва разбить яйца!» Как ни сурово звучали эти слова, как ни бесчувственна была подобная острота в эту минуту, но Пален был прав в том отношении, что необходимо было или совершенно покончить это дело, или совершенно от него отказаться, ибо, если бы государь был только арестован, неминуемо вспыхнула бы кровопролитная междоусобная война[240]240
  См.: Thiers. Histoire du Consulat et de 1’Empire. Paris, 1847, II, p. 423-424.


[Закрыть].

Может статься, что это последнее совещание заговорщиков происходило ещё раньше, потому что, по рассказу генерала Беннигсена, они условились с графом, что он будет их ожидать у малых ворот[241]241
  У так называемых Рождественских ворот, налево от Дворцовой церкви (если смотреть с Садовой, которая тогда ещё не была продолжена от Невского проспекта к Царицыну лугу). Под этими воротами была винтовая лестница, которая вела в бельэтаж, сперва в небольшую переднюю, а оттуда в библиотеку, из которой направо был через двойную дверь ход в спальню государя. Das merkwurdigste Jahr. II, 219 (русский перевод в Русском архиве, 1870, с. 985).


[Закрыть], под которыми была лестница, приводившая к комнатам императора. Они его там не нашли, потому что он был занят войсками. Это породило недоверие к нему; но уж нечего было мешкать. Флигель-адъютант Аргамаков вызвался их провести. Этот грубый человек, Яшвиль и Николай Зубов были очень пьяны. Они взошли по маленькой лестнице[242]242
  Т. е. по винтовой лестнице. Часовой, стоявший внизу, был, как и все наружные часовые, от караула Семёновского полка.


[Закрыть], перед которой стоял один только часовой, не оказавший никакого сопротивления.

Замечательно, что, пока шли по этой лестнице, из сорока, по-видимому, решительных людей более тридцати пали духом и один за другим оставались позади, так что вначале не более восьми человек дошли до запертой двери у первой передней; остальные с робостью и мало-помалу присоединились к ним впоследствии. Сам князь Зубов сильно дрожал. Генерал Беннигсен должен был ему напомнить, что теперь уже не время дрожать.

В передней спали два хорошо вооружённых камер-гусара. Заговорщики постучались в дверь. На вопрос: «Что такое?» флигель-адъютант отвечал: «Пожар!»

А так как о подобных случаях он обязан был докладывать государю даже ночью, то гусары, хорошо знавшие его голос, не задумались отворить дверь. Когда же они увидели, что проникает целая толпа, они схватились за свои сабли и хотели защищаться. Один из них был поражён сабельным ударом, нанесённым ему Яшвилем, и упал наземь; другой с обнажённой саблей побежал в соседнюю переднюю, где спало несколько фельдъегерей, и стал кричать: «Бунт!»[243]243
  В адрес-календаре 1801 года «при верхней комнатной услуге» четыре камер-гусара: Сагин, Кириллов, Сулимов и Ропщинский.


[Закрыть]

Заговорщики тем временем подошли к спальне императора. Это была большая комната, имевшая один только вход и выход[244]244
  В бельэтаже, по нынешней Садовой, с окнами на улицу (2-е и 3-е окно от угла к Царицыну лугу).


[Закрыть]; другая дверь, которая вела в парадные комнаты императрицы и через которую, по мнению многих, он мог бы спастись, была, как я сам в том убедился за несколько дней до происшествия, крепко заперта, потому что оставалась без употребления. Дверь, через которую входили в комнату Павла, была двойная; внутри её направо и налево[245]245
  Правая и левая сторона показаны здесь по отношению к тому, кто бы рассматривал эту дверь, выходя из спальни императора.


[Закрыть] сделаны были другие маленькие двери, за которыми были: с правой стороны небольшое пространство без выхода, в которое ставили знамёна или, как некоторые уверяют, шпаги арестованных офицеров; а с левой стороны потайная лестница (escalier derobe), по которой можно было сойти в комнаты княгини Гагариной и оттуда пройти в церковь. Если бы Павел вышел через эту дверь или ещё имел бы возможность через неё выйти, то, разумеется, можно полагать, что он спасся бы.