Текст книги "Цареубийство 11 марта 1801 года"

Автор книги: Адам Чарторыйский

Соавторы: Адам Чарторыйский,Леонтий Беннигсен,Август Коцебу,Николай Саблуков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Цареубийство 11 марта 1801 года

Предисловие

Новые условия печати дали возможность обнародовать многие документы, до сих пор бывшие достоянием лишь специалистов и доступные только в заграничных изданиях. Драгоценное право свободы научного исследования, конечно, откроет новую эру в русской историографии, позволив осветить важнейшие моменты последних двух столетий. К сожалению, однако, пока правами свободы печати многие пользуются более с полемическими и партийными целями, чем в видах раскрытия беспристрастной и строго научной истины. Болезненные и кровавые события прошлого, документы, относящиеся к самым тёмным страницам хроники петербургского периода русской истории, выбрасываются на книжный рынок, в большую публику, в плохих, но дешёвых изданиях, без всякой критической оценки и надлежащего освещения. Такие издания, нередко брошюры, рассчитаны исключительно на возбуждение в широких кругах читателей недовольства и негодования на тёмные стороны прошлого. При этом, однако, страдает научная истина, плод спокойного исследования и объективного анализа документов. Чувство негодования на неприглядные стороны прошлого, конечно, законно и является движущим импульсом народов на пути прогресса и достижения ими политических прав. Но только объективная научная истина, вносящая полный свет в прошлое, только раскрытие всех пружин прискорбных событий этого прошлого может нас научить, как избежать в будущем новых страданий, новых деяний злобы, порока, крови и преступления.

Одна из вопиющих и тёмных страниц русской истории последних двух столетий – трагическая кончина императора Павла Петровича в ночь с 11 на 12 марта 1801 года. В иностранных источниках находим множество описаний страшных событий в мрачных стенах Михайловского замка. Эти описания (например, в большом энциклопедическом словаре Ларусса) переполнены измышлениями фантазии. Вообще, всякий, кто занимался личностью, царствованием и кончиной императора Павла Первого, знает, какой противоречивый материал дают источники, как малоосновательны ходячие представления об этом монархе, сколько здесь непроверенного, гадательного, шаткого, а между тем соблазнительного для разных компиляторов.

С другой стороны, кратковременное царствование Павла является переходным, и в нём именно находим основания политической, военной и гражданской систем, переживших несчастного государя и продолжавших развиваться в два последовавшие царствования. Поэтому изучение и полное освещение царствования Павла Петровича даёт ключ к пониманию первой половины истекшего столетия и очень важно для науки русской истории.

Цель настоящего издания – способствовать полному выяснению истины о кровавых событиях и перевороте 1801 года.

В видах достижения этой цели, в книгу вошли только показания наиболее достоверные и важные, и притом лишь очевидцев событий, как непосредственных участников переворота, так и лиц, близко стоявших к императору Павлу, его семейству, двору и лично знавших всех деятелей того времени.

Сообразно такому выбору документов, приведены показания главных руководителей и исполнителей заговора – графа Палена и Беннигсена. Затем помещены записки Саблукова и Коцебу, взаимно друг друга пополняющие и поверяющие, а также отрывки из мемуаров княгини Ливен и барона Гейкинга, описание мартовских событий Чарторыйским и рассказ Фонвизина, составленный на основании показаний участников заговора и современников событий. В книге соединены наиболее достоверные источники и не вошли все те рассказы и пересказы, в которых нет ничего нового, кроме пылкой фантазии, явно лживых сплетен и неосновательных слухов.

Записки Николая Александровича Саблукова, современника событий 11—12 марта 1801 года, представляют исторический документ первостепенной важности как по осведомлённости автора, так и по высоким нравственным качествам личности рассказчика, которые сами по себе ручаются за его искренность и правдивость.

Однако необходимо принять во внимание, что мы в данном случае не имеем перед глазами подлинника записок Саблукова, но лишь перевод английской статьи журнала «Frazer’s Magazine» 1865 г., представляющей, как удостоверяет её заголовок, лишь нечто, извлечённое «from the papers of a deceased Russian general officer» – из бумаг умершего русского генерала. Переводчик английской статьи, г. Военский, основательно указывает на странное противоречие между категорическим утверждением, что слухи об участии английского посла лорда Уитворда и английского золота в перевороте 11—12 марта ложны, и сообщением того разительного факта, что любовница посла, Жеребцова, почему-то называемая в английской статье неопределённо «приятельницей», предсказала печальное событие в Берлине и, по совершении его, отправилась в Лондон к Уитворду. По совершенно основательной догадке г. Военского, объяснением этого противоречия может служить то обстоятельство, что бумаги Саблукова обнародованы в английской редакции. Но, вчитываясь в записки русского генерала, находим и ещё несколько непостижимых противоречий, обличающих тот же и весьма неискусный и беззастенчивый редакционный карандаш. В первой главе своих воспоминаний Саблуков говорит, что «Павел отнюдь не был человеком безнравственным, напротив того, он был добродетелен», «ненавидел распутство», «искренно привязан к супруге», связь его с Нелидовой была «чисто платоническою», а во 2-й главе вдруг сообщается, в крайне пошлом тоне, будто бы «поклонение женской красоте» заставляло Павла указывать на какую-нибудь Дульцинею, что его услужливый Фигаро – Кутайсов – немедленно и принимал к сведению, стараясь исполнить желание господина.

О нравственности императора Павла I мы имеем довольно точные сведения. Брак его с Марией Фёдоровной был плодоносный и счастливый. С Нелидовой его связывала лишь платоническая дружба. В этом едва ли может быть теперь сомнение. Но показания самой императрицы Марии Фёдоровны, графини Головиной и графа Фёдора Головкина свидетельствуют, что во время беременности и по разрешении 28 января 1798 г. великим князем Михаилом доктора и, в частности, берлинский профессор Мекель заявили, что дальнейшее продолжение супружеских отношений грозит жизни императрицы. С этого времени Павел Петрович уже спал в особливом покое. Но каковы были его отношения к девице Лопухиной, вскоре княгине Гагариной? Они начались платоническими ухаживаниями, а более близкие отношения если и наступили, то лишь в июле 1800 г. Значит, 2¹/₂ года Павел Первый пребывал в положении верного своим обетам монарха? Во всяком случае, как гроссмейстер Мальтийского ордена, он должен был соблюдать обет безбрачия. Но вот что после рождения Михаила объяснил Павел императрице: «Qu’il etait tout à fait mal en physique, qu’il ne connaissait plus de besoin, qu’il est tout à fait nul et que ce n’etait plus une idèe qui lui passait, par la tête, qu’enfin il etait paralyse de ce côte...»

Если такое состояние было и временным, то лишь в июле 1800 года отношения Павла к Лопухиной-Гагариной принимают, по-видимому, характер физической близости. Затем, поместившись во дворце, она ежедневно вечером видит у себя императора после ужина, с 9 часов до 11-ти. Только к 21 февраля 1801 года относится документ, из которого видно, что Павел ожидал разрешения от бремени какой-то особы простого звания, и потом родившаяся девочка получила фамилию Мусиной-Юрьевой. Начало этой тёмной связи, по-видимому, тоже падает на лето 1800 года.

Ещё разительнее противоречие в начале 2-й главы. Саблуков говорит о великодушии Павла, «готового прощать обиды и повиниться в своих ошибках». А несколькими строками ниже – «почитая себя всегда правым», Павел «с особенным упорством держался своего мнения и ни за что не хотел от него отказаться». Наконец, в конце 3-й главы сначала переодевание и беспорядочное ликующее движение по улицам Петербурга на следующий же день после ужасного события признается показателем «легкомыслия и пустоты» публики того времени. А несколькими строчками ниже напыщенным тоном говорится, что это движение «заставило всех ощущать, что с рук их, словно по волшебству, свалились цепи и что нация, как бы находившаяся в гробу, снова вызвана к жизни и движению». Ясно, что эти противоречия – следствие редакционных вставок, и весьма неискусных. Но если в английских интересах было внести тенденциозные дополнения в рассказ Саблукова, то можно предполагать и смягчения, пропуски неприятных мест и т.д. То есть мы, всего вероятнее, имеем пред собою значительно попорченный текст записок Саблукова; заметим, что почему-то даже и номера английского журнала с его записками стали такой редкостью, что это напоминает изъятие их из обращения; они не имеются даже у наиболее известных заграничных антикваров.

Противоположностью запискам Саблукова, проникнутым благородной прямотой и искренностью, является история заговора Августа Коцебу; заискивающий, слащаво-добродетельный тон этого сочинения чрезвычайно противен, тем более что он соединён с нескрываемым презрением к русскому народу; ничего удивительного в этом нет, если мы вспомним, что за личность Август-Фредерик-Фердинанд фон-Коцебу (1761—1819). Плодовитейший немецкий драматург, истинный создатель мещанской драмы, автор 300 комедий и драм, составляющих 44 тома (изд. 1827—1829 гг.), имевших долгий и прочный успех, и в то же время завистливый и низкий памфлетист, политический проходимец и соглядатай, – Коцебу снискал глубокое и единодушное презрение своих соотечественников. В литературных памфлетах он оплёвывал лучших писателей Германии и Франции. Своё перо журналиста запродал императору Александру I и, вообще, за крупное вознаграждение, в период 1814—1817 гг., находясь то в Веймаре, то в Мангейме, периодически сообщал русскому императору о внутренних делах своего отечества, чем заслужил ненависть всех немецких патриотов как полным отсутствием нравственного чувства, так и утрированным служением ретроградным идеям и планам порабощения народов; когда же переписка Коцебу с Александром была обнародована, молодой фанатик-студент Карл Занд, желая отомстить за отечество, убил Коцебу ударом кинжала в собственном доме последнего, в Мангейме, 23 марта 1819 г., – деяние безумное, ибо оно повлекло за собою долгую и беспросветную реакцию.

Переводчик сочинения Коцебу о заговоре 11—12 марта 1801 года, князь А. Б. Лобанов-Ростовский, определяет, что в настоящем виде сочинение это было окончено во второй половине 1811 или в начале 1812 г. В это время Коцебу состоял при русском штабе в качестве официозного писателя, редактировал дипломатические ноты императора Александра, издавал дышащие ненавистью к французам и Наполеону памфлеты. Конечно, такое положение сообщало перу его особую мягкость, когда он писал о столь деликатном предмете, оно же объясняет выходки его насчёт «железного скипетра», необходимого для управления русским народом. Монархический террор Павла Петровича Коцебу испытал, впрочем, на себе самом, когда, по возвращении из Вены в Россию, был арестован и выслан в Сибирь как предполагаемый автор какого-то памфлета на Павла; пьеса Коцебу «Лейб-кучер», случайно обратившая внимание императора, в следующем же году вернула драматурга в Петербург. Сравнительное изучение сочинений Коцебу, в сопоставлении с другими источниками, доказывает, однако, что он действительно старался дать по возможности правдивое описание событий и прилагал усилия добыть истину, о чём сам говорит: «Усилия эти были необходимы, потому что никогда не видел я столь явного отсутствия исторической истины; из тысячи слухов, которые в то время ходили, многие были в прямом противоречии между собою». Однако мы не должны забывать, что имеем пред собою перо, менее всего привыкшее повиноваться требованиям истины, а чаще водимое личных недоброжелательством или желанием угодить покровителям. Несомненно, что Коцебу мог прибегать к умолчанию о многом.

Переходим к показаниям Палена и Беннигсена, руководителей заговора, из которых рассказ первого мы имеем только в передаче графа Ланжерона. Показания графа Палена отличаются цинической откровенностью. Пален сообщает, что когда великий князь Александр Павлович потребовал от него клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, он дал ему слово, но «не был настолько лишён смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную». Тут Пален обличает в себе истого иезуита со знаменитым reservatio mentalis. Он клялся на словах, но внутренне остался свободным от обязательства!

Пален раскрывает адский, приведённый им в исполнение, план усилить общее ожесточение против Павла Петровича, заставив прощённых им офицеров умирать с голоду у ворот Петербурга; сообщает и о том, как нагло обманул своего государя, уверив его, что стоит во главе заговора лишь ввиду своей должности, с целью предать всех, когда дело созреет.

Показания Беннигсена мы имеем в двух редакциях – собственноручное его письмо или, точнее, часть письма к фон Фоку и передачу его слов Ланжероном.

Извлечение из мемуаров графа Беннигсена начинается словами, из которых видно, что выше, в не имеющейся в нашем распоряжении части письма, находилось описание того положения дел, замешательства во всех отраслях правления и всеобщего недовольства, будто бы охватившего «всю нацию», которые и побудили иностранца, ганноверца Беннигсена, рискуя головой, совершить «патриотический» подвиг освобождения «отечества» от тирана... Характер письма Беннигсена уклончивый, с постоянным и неумелым выгораживанием себя и отчасти Павла, и с инсинуацией поведения императрицы Марии Фёдоровны после гибели её царственного супруга. Оба кондотьери, и Пален, и Беннигсен, с одной стороны, решительно главой заговора ставят великого князя Александра, а с другой – изображают совершенное злодейство как патриотический подвиг в древнеримском вкусе, ради спасения отечества и даже всей Европы «от пропасти», куда их ведёт «тиран» и «сумасшедший». Показания Беннигсена особенно важны в той их части, где он, как очевидец, описывает всё происходившее в спальне Павла Петровича.

Что касается рассказа княгини Д. X. Ливен, то это передача наивных впечатлений 15-летней женщины; тут важна характеристика Павла и показание о дружественных сношениях с мужем её, военным министром, графа Палена, который «заезжал ежедневно к нему провести с ним час-другой», причём сама Дарья Христофоровна «оказывалась лишнею» и её «выпроваживали» прочь. Беннигсен Ливенов «тоже навещал, но не особенно часто».

Воспоминания барона Гейкинга, женатого на дочери начальницы Смольного института де Лафон и со всею партией Нелидовой попавшего в немилость после окончания её фавора, передают весьма интересную беседу с Паленом после цареубийства 11 марта и хорошо рисуют Петербург в первые дни воцарения Александра, когда барон Гейкинг приехал в столицу после пребывания в Балтийском крае.

Описание переворота, составленное Фонвизиной, бросает свет на участие в нём Англии. Вступив в службу в гвардию в 1803 году, он лично знал многих, участвовавших в заговоре, рассказами которых и пользуется. Что касается записок Чарторыйского, то близость его к Александру Павловичу и осведомлённость вносят много драгоценных черт в описание людей и событий того времени.

Сравнительный анализ показаний очевидцев событий 1801 года поможет читателю ответить на следующие основные вопросы: 1) Какие причины привели к перевороту? 2) Кто были участники в событиях роковой ночи с И на 12 марта? 3) Каким именно образом приведено в исполнение задуманное преступление? 4) Каковы были непосредственные следствия переворота?

Рассматривая разнообразные причины, приводимые как в объяснение, так и в оправдание злодейской расправы с Павлом Петровичем, прежде всего находим утверждение, что он был сумасшедший и душевнобольной, усилившаяся болезнь превратила его в свирепого и сумасбродного тирана, деспота, истязателя; и вот, наконец, «принято было решение овладеть особой императора и увезти его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором и где бы он был лишён возможности делать зло» (Беннигсен). Пален тоже свидетельствует об «исступлённости безумия» Павла, «которое шло, всё усиливаясь, и могло, в конце концов, стать кровожадным, – да и стало таковым» (по запискам Ланжерона). Фонвизин именует Павла I – «безумным». Итак, в сущности, не было никакого заговора. Просто принималась необходимая мера обезопасить общество от больного человека, «исступлённое безумие» которого стало наконец «кровожадным». Возможно ли было оставлять власть в его руках?

Однако утверждения Палена и Беннигсена остаются голословными и не подтверждены ими решительно ничем. В записках же других современников образ Павла рисуется совершенно иным. Все они единогласно свидетельствуют о несдержанности, раздражительности, припадках гнева, нетерпеливой требовательности, вспыльчивости, чрезмерной поспешности в принятии решений; указывают на странности, страстные и подчас жестокие порывы, подозрительность; «с внезапностью принимая самые крайние решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества», говорит княгиня Ливен; в минуты вспыльчивости Павел мог казаться жестоким или даже быть таковым, но в спокойном состоянии он был неспособен действовать бесчувственно или неблагородно» (Коцебу). «Утверждалось не раз, – говорит княгиня Ливен, – будто Павел с детства обнаруживал явные признаки умственной аберрации, но доказать, чтоб он действительно страдал таким недугом, трудно». «Об императоре Павле принято, обыкновенно, говорить как о человеке, чуждом всяких любезных качеств, всегда мрачном, раздражительном и суровом. На деле же характер его вовсе не был таков» (Саблуков).

Он обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; он обладал литературною начитанностью и умом бойким и открытым; склонен был к шутке и веселью; любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве; его шутки никогда не носили дурного вкуса; трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия (княгиня Ливен). Вот характеристика Саблукова: Павел Петрович был «полон жизни, остроумия и юмора»; он был добродетелен и ненавидел распутство; был весьма строг относительно всего, что касалось государственной экономии, стремясь облегчить тягости, лежащие на народе; весьма щедр при раздаче пенсий и наград; в преследовании лихоимства, несправедливости, неправосудия непреклонен; глубоко религиозный, Павел высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман; «в основе характера» этого императора «лежало истинное великодушие и благородство и, несмотря на то, что он был ревнив к власти, он презирал тех, кто раболепно подчинялись его воле, в ущерб правде и справедливости, и, наоборот, уважал людей, которые бесстрашно противились вспышкам его гнева, чтобы защитить невинного»; он был «совершенный джентльмен, который знал, как надо обращаться с истинно порядочными людьми, хотя бы они и не принадлежали к родовой или служебной аристократии; он знал в совершенстве языки: славянский, немецкий и французский, был хорошо знаком с историей, географией и математикой». Вот образ совершенно противоположный ходячему представлению о Павле Петровиче.

Чрезвычайно важны показания Саблукова, что Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался в каруселях. Если так, то, очевидно, он был силён и ловок и правильно развит физически. Плодовитость его брака доказывает то же самое. Система, порядок и планомерность видны во всех его предприятиях. Замечательно ещё утверждение Саблукова:

«Я находился на службе в течение всего царствования этого государя, не пропустил ни одного учения или вахтпарада и могу засвидетельствовать, что хотя он часто сердился, но я никогда не слыхал, чтобы из уст его исходила обидная брань». И Саблуков отмечает за четыре года лишь раз расправу тростью с тремя офицерами. Значит, вообще на учениях и парадах Павел не терял самообладания. Рассказы о его безумных расправах с офицерами и полками явно требуют тщательной проверки. О состоянии здоровья Павла I мы знаем только одно – гастрические страдания, даже сопровождавшиеся судорогами. Их объясняют торопливостью, с которой он ел, плохо пережёвывая куски, затем не переваривавшиеся. Это относится к ранней юности Павла; но, несомненно, раздражительность его развивалась на почве желудочных недомоганий. Граф Фёдор Головкин замечает, что Павлу «нужно было продолжать режим его хирурга Фрейганга, который каждое новолуние «lе purgeait» – противожелчное лечение, благодетельно влиявшее на его характер». Очевидно, что сумасшествие слабительным не вылечишь. Известный рассказ о галлюцинации Павла, сам по себе маловероятный, вовсе не доказывает его душевной болезни, даже если и придавать ему значение. Если по одним источникам незадолго до гибели с ним был припадок, причём ему несколько покривило рот, то по другим это опровергается.

Если правление Павла Петровича было гибельно для России и вызывало общее недовольство, то причина была не в безумии императора, ибо он не был душевнобольным, хотя его характер был достаточно полон нетерпения, вспыльчивости, подозрительности и переменчивости, чтобы сделать его несносным для тех, кто имели с ним ежедневное общение.

Обыкновенно, в доказательство безумия императора Павла приводят донесения сардинского посланника Бальбо в марте 1800 г. («l’empereur de Russie est fou»), английского посланника Уитворда, что Павел «в буквальном смысле лишился рассудка», и письмо лейб-медика Роджерсона к графу С. Р. Воронцову, что император «не способен отличать добра от зла». Покойный профессор А. Г. Брикнер, в книге своей «О смерти Павла», вышедшей на немецком языке в 1897 г. и ныне переведённой на русский, находит, «что если будет когда-нибудь написана история царствования императора Павла, то главным источником для неё должен служить «Архив князя Воронцова». В нём высказываются министры, посланники и придворные». «Их откровенные письма, – утверждает профессор Брикнер, – доказывают, что на престоле находился душевнобольной монарх и что в интересах всего государства неотложною необходимостью было устранить его и сделать безвредным. Если такие сановники, как Панин, Кочубей, Воронцов, Завадовский, Бутурлин, такие наблюдатели, как Николаи, Роджерсон, Гримм, Алексей Орлов, Татищев и др., сходятся в этом пункте, то это действует уничтожающим образом на жертву катастрофы и смягчает вину её зачинщиков. Патологическому состоянию, в котором находились императорская фамилия, двор, правительственная машина и всё государство, должен был быть положен конец». И далее Брикнер лиц, исполнявших повеления императора Павла, прямо называет «палачами душевнобольного злодея». Профессор Брикнер приводит и находит «вполне верным» замечание Адама Чарторыйского, что «припадки ярости и неожиданные скачки мыслей Павла мешали всякой правильной функции правительственной машины». «Революционный характер капральского режима» Павловой эпохи профессор Брикнер характеризует словами гвардейца Тургенева: «Весь государственный и правовой порядок был перевернут вверх дном; все пружины государственной машины были поломаны и сдвинуты с мест; всё перепуталось». Далее приводятся без малейшей критики такие отзывы: «Оставалась одна альтернатива – избавить мир от чудовища», с целью «вернуть счастье 20 миллионам людей угнетённых, измученных, сосланных, избитых и искалеченных» (Ланжерон). Время Павла было «источником беспорядка, дезорганизации, хаоса», «другая страна наверное должна была бы погибнуть при таких обстоятельствах» (граф Кочубей). «Непрерывный ряд ошибок и глупостей, который в истории будет носить имя» царствования Павла (Бутурлин)...

Вот ходячие взгляды на царствование императора Павла, усвоенные не только русским обществом, но и всей Европой и господствовавшие в умах и науке с непререкаемым авторитетом целое столетие, так что ещё в 1897 году, как видим, учёный профессор-немец на них основывает всё своё исследование.

Однако за немного лет, протёкших с тех пор, появилось несколько научных работ, которые значительно пошатнули вышеизложенные ходячие анекдотические и памфлетические представления о царствовании Павла Первого.

Эти исследования не давали веры «откровенным письмам» современников Павла потому лишь, что всё это «министры и посланники». Они постарались изучить военную и гражданскую систему императора Павла, и тогда картина представилась совершенно иная, хотя этому изучению только лишь положено начало и много остаётся сделать. «Мы не имеем возможности, – говорит г. С. Панчулидзев во втором томе «Истории кавалергардов», – представить здесь полную картину всего, что сделано Павлом I относительно вооружённых сил России. Подобного рода работе должен был бы предшествовать целый ряд исследований отдельных вопросов из разных сфер жизни армии; но, насколько нам известно, до сих пор ничего подобного не сделано. В общих чертах мы можем лишь засвидетельствовать, что многое из заведённого Павлом I сохранилось с пользою для армии до наших дней, и если беспристрастно отнестись к его военным реформам, то необходимо будет признать, что наша армия обязана ему весьма многим» (С. 203. Значение военных реформ Павла I). Одиночного обучения строю до императора Павла I почти не было. До Павла I «одиночное строевое образование солдат не было подчинено никаким определённым правилам и совершенно зависело от произвола частных начальников» (Дирин. История лейб-гвардии Семёновского полка, I, 344. Цитата Панчулидзева). При Екатерине пороками армии были: произвол командиров, откуда вытекало казнокрадство, жестокое, превышающее требования закона, обращение с нижними чинами, притеснение обывателей, несоблюдение строевых уставов. Стремление Павла было дать прочную организацию армии.

Павел, по мнению г. Панчулидзева и других военных историков, ясно видел зло и безошибочно находил средства к его уничтожению. Он именно завёл инспекторов. Система, им проводимая, была взята им с Запада и там в своё время считалась образцовой. Значит, за её недостатки Павел не ответствен. Во всяком случае, эта система в основах сохранялась и в два последующие царствования. Что касается жестоких телесных наказаний и «экзерцирмейстерства», то «гонение сквозь строй» при императоре Павле не только было урегулировано уставом, но было несравненно менее жестоко, нежели в последующие времена. «Экзерцирмейстерами» при Александре I и Николае I были старые павловские «гатчинцы» Аракчеев и Клейнмихель (при Николае). Но Ланжерон, столь беспощадно отзывавшийся о царствовании Павла I, свидетельствует, что и при Румянцеве «строгость русских полковых командиров и офицеров была доведена до самой ужасной степени жестокости, в особенности в полках мастеров, желавших сделать танцоров или вольтижёров из бедных крестьян, которых приводили к ним в качестве рекрут». Отзыв графа Ланжерона о гвардии в последние годы царствования Екатерины таков: гвардия – «позор и бич русской армии». Что касается кавалерии вообще, то граф Ланжерон характеризует её так: «кавалерия отвратительна», «лошадей дурно кормят», «русские кавалеристы едва умеют держаться в седле», «старые и изнурённые лошади не имеют ни ног, ни зубов», «русские кавалеристы никогда не упражняются в сабельных приёмах и едва умеют владеть саблею», «все лошади без исключения дурно взнузданы». «Наконец я полагаю, – удостоверяет граф Ланжерон, – что в России достаточно быть кавалерийским офицером, чтобы не уметь ездить верхом. Я знал лишь четырёх полковых командиров, умевших ездить верхом на лошадях». Конечно, можно возразить на эти указания недостатков екатерининской армии, что и при них она побеждала. Да, но не вследствие же этих недостатков побеждала. Устранение недостатков и хотя бы обучение кавалеристов верховой езде, кажется, не может вредить делу? Но помимо несовершенства военной техники, по армии чинились вопиющие злоупотребления и кражи. «Всем известно, – рассказывает А. Т. Болотов, – что во время обладавшего всем князя Потёмкина за несколько лет был у нас один рекрутский набор с жёнами рекрутскими и что весь он был как им, так креатурами и любимцами его разворован». Павел, едва вступил на престол, об этом вспомнил и кому следовало напомнил. Итак, разворовали целый рекрутский набор с жёнами! И вообще, рекрут разворовывали и обращали в собственность – в своих крепостных. По словам Безбородко, «растасканных» разными способами из полков людей было в 1795 году до 50 000 при 400 000 армии (Панчулидзев, II, с. 214). Вопиющие злоупотребления по гвардии и борьбу с ними Павла живописует Болотов.

Перемена формы имела дурную сторону. Павел ввёл опять пудру, пукли и штиблеты. Пудра и пукли вызывали головную боль. Штиблеты – «гной ногам», по выражению Суворова. Но надо отметить и положительную сторону реформы – она прекращала роскошь гвардейских офицеров. При Екатерине гвардейский офицер должен был иметь шесть или четверик лошадей, новомодную карету, много мундиров, из которых каждый стоил не менее 120 руб, – приняв ценность денег тогда, – огромная сумма; несколько модных фраков, множество жилетов, шёлковых чулок, башмаков, шляп и проч.; много слуг, егеря или гусара, облитого золотом и серебром; роскошь вела к неоплатным долгам и разорению. Павел начал борьбу с этой роскошью. Введённый им мундир не стоил более 22 рублей. Шубы и дорогие муфты он совсем запретил носить. Представьте себе в наше время офицера с муфтой! Но под камзолы Павел предлагал надевать фуфайки, а камзолы подбивать мехом и крыть стамедом; кроме того, мундиры были широкие и застёгивались сверху по пояс, «а не по-прежнему разнополые и петиметрские». Мундирами Павла все возмущались. Александр обрезал полы мундиров по пояс, зато воротники поднял под самые уши, и все не знали, как похвалить явно неудобный наряд!..

«Монархиня у нас была милостивая и к дворянству благорасположенная, – говорит Болотов, – а господа гвардейские подполковники и майоры делали, что хотели; но не только они, но даже самые гвардейские секретари были превеликие люди и жаловали кого хотели за деньги. Словом, гвардейская служба составляла сущую кукольную комедию. В таковом-то положении застал гвардию государь... он прежде всего начал... пробуждением всех гвардейцев из прежнего их дремания и сна, так и неги и лени. Все должны были совсем забыть прежний свой избалованный совсем образ жизни, но приучить себя вставать очень рано, быть до света ещё в мундирах... наравне с солдатами быть ежедневно в строю» (Любопытные деяния и анекдоты. М., 1875, с. 65). Известно, что при Екатерине не столько служили, сколько «записывались» в службу. Унтер-офицеров и сержантов «набилось в гвардию бесчисленное почти множество», – в одном Преображенском полку насчитывалось их до нескольких тысяч, а во всей гвардии тысяч до двадцати. Кроме дворян, начали записывать в гвардию детей купцы, секретари, подьячие, мастеровые, духовенство и т.д. «чрез деньги и разные происки»; можно было записывать не только взрослых, но и грудных младенцев, записывали и совсем ещё не родившихся и получали на них паспорта с оставленными для имени пустыми местами. Итак, были гвардии унтер-офицеры «имярек», в утробах матерей и неизвестного ещё пола!.. Из взрослых большая часть вовсе не служила, а все жили по домам и «либо мотали, вертопрашили, буянили, либо с собаками по полям только рыскали», однако «чрез происки и деньги» добывали легко чины поручика и капитана; их выпускали этим чином в армию, и эти тунеядцы и недоросли перебивали у действительных служак линию и старшинство; каждое первое января целыми сотнями выходили они из гвардии; не знали в армии, куда их девать; не было волка, в котором не было бы их множество сверх комплекта И, несмотря на то, получающих жалованье Что же делает Павел Петрович? «К. числу первейших и таких деяний нового монарха, которые наделали всего более шума и движения в государстве, – говорит Болотов, – принадлежало и созывайте его всех отлучных гвардейцев. Слух о сём повелении распространился как электрический удар, в единый почти миг, по всему государству. Не было ни единой губернии, ни единого уезда, и не единого края или угла в государстве, где б не было таковых отлучных и находящихся в отпусках. Многие, живучи многие годы на свободе в деревнях, даже поженились и нажили уже детей себе и сих также имели уже в гвардию записанных и в чинах унтер-офицеров, хотя и сами ещё не несли никакой службы... Были примеры, что иные по спискам полковым были 16 или 18-летними, а им и десяти лет ещё не было... Словом, везде и везде слышны были одни только сетования... Все большие дороги усеяны были кибитками скачущих гвардейцев и матерей, везущих на службу и на смотр к государю своих малюток. Повсюду скачка и гоньба; повсюду сделалась дороговизна в наёме лошадей и повсюду неудовольствия! Сим-то образом», заключает Болотов: «наказано было наше дворянство за бессовестное и бесстыдное употребление во зло милости прежней милосердной монархини... и за обманы их непростительные».