Текст книги "Катерина"

Автор книги: Аарон Аппельфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава семнадцатая

Зима навалилась внезапно и со всей силой. Опустели нетопленные корчмы, и хозяева их были этим раздражены. Биньямин плакал, а я была беспомощна. На всех просторах отныне властвовали зимние ветры. Я стояла у обледеневшего окна и в полном отчаянии переминалась с ноги на ногу.

Я готова была заплатить любую цену, лишь бы согреть комнату, но хозяин дрожал над каждым поленом и твердил лишь одно:

– Надо быть бережливыми. Кто знает, какие холода еще придут в эту зиму…

Еще несколько дней назад на дорогах было полно народу, во все концы катились повозки, телеги, брички. Теперь их и след простыл – только ветры да снег.

Один из возниц уже было решился взять меня на станцию, да раздумал.

– Я готова рискнуть, – сказала я.

– Матери, у которой на руках ребенок, рисковать нельзя, – возразил он.

Он боялся, и у опасений его были все основания: бури разбушевались так, что срывали крыши с хат.

В конце концов выбора у меня не осталось, и я пригрозила хозяину, что, если он не даст мне дров, то я позову жандарма. Угроза подействовала, и он тут же позволил мне взять дрова в сарае.

– Мы думали, что ты помягче будешь, – сказал мне хозяин.

– Почему?

– У тебя такой приятный идиш.

– И поэтому мне погибать от холода?

– Понимаю, – произнес хозяин, не вступая в объяснения.

Зима, свалившаяся на меня и запершая нас в этой замызганной корчме, пробудила дремавшее во мне звериное умение выживать. Я заговорила так, как говорят в селе, отбросив всякую вежливость. Пусть знают люди, что мир этот не отдан им на поругание. И Биньямину непозволительно быть мягким. Слабый еврей возбуждает темные инстинкты.

– Ты должен быть сильным, – бесконечно повторяю я Биньямину. Он смеется, и смех его подобен звону стеклянных колокольчиков. – Если ты будешь сильным, то и мама твоя будет сильной.

Биньямин, и вправду, день ото дня становился все крепче. Ручонки его молотили по мне с нарастающей силой, а если он сердился, то, бывало, царапался. Царапины досаждали мне, но я радовалась проявлению его гнева. Стоило ему поцарапать меня, как он тут же уползал под стол, прятался там и смеялся.

Я приучаю Биньямина стоять, что требует от него немало усилий. Но он справляется с этим и стоит довольно крепко. Я не сомневаюсь, что вырастет он мускулистым и стройным парнем. С каждым днем он усваивает все больше слов и способен воспроизвести все больше различных звуков. Чтобы рассмешить его, я шепчу ему какое-нибудь слово на языке русинов. Он заливается смехом, будто я сказала ему нечто весьма забавное.

А на улице – без перемен. Валит снег, громоздятся сугробы. Потребности у меня очень скромные. Я покупаю провизию у хозяйки и готовлю простую еду. Биньямин с аппетитом ест все. К вечеру он валится на пол и засыпает. Его способность мгновенно засыпать – поразительна. Не успеешь моргнуть – он уже спит. Глядя на него, я поняла, как тонка граница, отделяющая сон от бодрствования. Мой сон беспокоен. Видения обступают меня со всех сторон так, что кружится голова.

Хозяин снова поднял плату за дрова. Он уверяет, что на рынке выросли цены. Я плачу ему, не говоря ни слова, хотя точно знаю, что цена завышена. Но хозяин уверен, что я не могу съехать сейчас, и потому дерет липшее. Я же – плачу. Но в конце концов, не выдержав, говорю ему:

– Нельзя завышать цену. Евреи получили Святое Учение – Тору, и они обязаны следовать ему.

Хозяина удивляют мои доводы, он предъявляет мне все счета и расписки, чтобы доказать, что лишнего он не берет. Напротив, велики его убытки. Я ему не верю и говорю об этом прямо. Зима обострила все мои чувства и ощущения, и я не боюсь открыто выражать их.

– Ты отравляешь мою жизнь, – хозяин пытается взывать к моей совести…

Биньямин изменил меня. Я несколько округлилась, но не потеряла своей подвижности. Шесте с ним заползаю я под стол, прыгаю через веревочку, катаюсь с ним по полу.

Обитатели дома относятся ко мне с осторожностью, в моем присутствии говорят мало, взвешивая каждое слово. Они боятся, что я донесу на них. У меня и в мыслях нет ничего подобного. Только низкие люди могут доносить. Я хотела сказать им это, но знаю, что мои слова лишь усилят их подозрительность. Я помню: негодяи донесли на Розу, и ей пришлось бегать из одной канцелярии в другую, чтобы опровергнуть наговор. Возвращаясь домой, она валилась на пол и горько плакала от стыда и горя. Я доносить не стану, потому что Тора заповедала нам не возводить напраслину. Я уж было собралась сказать им это, но тут же раздумала, побоявшись, что сочтут, будто я прикидываюсь благочестивой.

Вскоре, когда доберемся мы до Черновцов, я начну читать Биньямину книги. Раскроет Биньямин свои большие глаза и станет слушать, мысль об этом почему-то приводит меня в сильное волнение. Давно я уже не плакала. Теперь же любое движение Биньямина вызывает во мне слезы. «Я должна быть сильной», – говорю я самой себе и это помогает мне не расплакаться.

… К утру утихла буря, ясное зимнее небо открылось во всем сиянии.

– Пора трогаться в путь, – сказала я себе, будто там, вдалеке, ждал меня мой дом.

В последние недели я чувствовала, что мое присутствие сильно досаждает хозяевам. Стоит мне появиться в коридоре, как хозяйка тут же исчезает, да и хозяин не очень любит показываться – он меня просто не замечает. Моя комната недалеко от их спальни, и они не позволяют себе ни одного лишнего слова. «Не говори!» – часто слышу я голос хозяина.

Я собрала свои немногочисленные пожитки, укутала Биньямина в меховое одеяло и расплатилась. Хозяин не требовал прибавки, но и «спасибо» не сказал. В тот час никого в корчме не было, и я тронулась в путь без напутственных слов.

Ясное солнце не смягчило холод. Холод стоял жуткий, но я знала, что мне следует оставить это место и двигаться дальше.

– Садись! – крестьянин остановил свои сани.

– Куда?

– В Черновцы.

– Откуда же вы знали?

– Догадался.

Так он за меня все решил. То был пожилой крестьянин, везший в санях несколько ящиков яблок, мешочки с сушеными фруктами да корзину с молочными продуктами. А рядом с собой он оставил свободное место для седока.

– Не люблю ездить один, – признался он.

– Сколько времени нам ехать?

– До самого вечера.

Биньямин спал в моих объятиях. Только теперь я заметила, как он подрос за зиму. Лицо его округлилось, и золотые волосы обрамляли лоб. Ни одной складочки не было на его гладких розовых щечках.

– Где ты живешь?

– В городе, – ответила я неопределенно.

– Но ведь ты деревенская, правда?

– Правда, дядьку, – ответила я по-деревенски.

– Работала у евреев?

– И это правда, дядьку.

Ехали мы быстро и споро. В обед остановились у корчмы. Очень мне хотелось встать, подойти к стойке и заказать стаканчик, но я переборола это желание. Я сидела в санях, берегла сон Биньямина. Мы остановились у русинской корчмы, откуда днем и ночью тянуло водочным перегаром, смешанным с запахом навоза. Отсюда не уходят, пока каждая клеточка твоего тела не ощутит, что напился ты до положения риз.

Вернувшись, мой возница стал мне выговаривать, почему не зашла я с ним пропустить стаканчик. Человек – не человек, пока он не выпьет. Выпивка взбадривает, от нее у человека язык развязывается.

Глава восемнадцатая

Я владею бесценным сокровищем, несметным богатством.

Я гляжу в его глаза и не верю своим собственным. Весь он – свет.

мы живем в однокомнатной квартирке на еврейской улице. Уже апрель на дворе, но холода не отпускают. Часами стою я у окна с Биньямином, и благодаря его большим глазам, мне тоже открываются чудеса.

– Птичка, мама.

– Птичка.

– Нету птички! Нету птички!

Каждое слово, что слетает с его губ, звучит для меня, как трубный глас счастья.

Ночи снова наполнены тихой радостью. Я принимаю близких в своем доме: Розу и Биньямина, а иногда – и Генни… Мой Биньямин говорит удивительно, и все называют его «янука» – маленькое чудо, а я поражаюсь, что прежде никогда не слышала подобного прозвища. Мне оно нравится. Вдруг вваливается Сами, пьяный в стельку. Я пытаюсь скрыть его от глаз моих гостей, но он сильней меня, вырывается на середину комнаты и объявляет, что «янука» – вовсе не чудо-ребенок, а просто нежелательный ребенок.

– Ты должна беречь его изо всех сил, – предупреждает меня Роза.

– Я и берегу его, как зеницу ока, – заверяю я.

– Он – изумительный мальчик…

Близится праздник Песах, и я стою с Биньямином у окна, чтобы увидел он движение на улице, впитал в себя запахи. Он должен знать, что у каждого праздника – свой цвет. Мир – вовсе не беспорядочен, как это порою кажется.

Будь Роза с нами, у нее провели бы мы Седер – традиционную праздничную трапезу. Но близких моих лишилась я до времени. Если бы не Генни, вытащившая меня из помойной ямы городского вокзала, я бы валялась там и по сей день.

Каждые несколько месяцев я продаю одну из драгоценностей. И каждая проданная драгоценность – это с болью вырванный кусок моей плоти. Мысль о том, что я ращу ребенка, свет очей наших, слегка скрашивает печаль. Драгоценности всегда у меня на груди.

Итак, у меня своя комната и свой ребенок, который стоит у окна и глядит на улицу, – и мысли об этом согревают мое сердце. Вечером я одеваю Биньямина, и мы выходим, чтобы послушать ночные шорохи. В городе немало недобрых людей – пьяницы, которые помнят меня еще по вокзалу, мои односельчане, настойчиво подстерегающие меня, да и просто гнусные типы, пристающие ко мне. Я не боюсь. Когда Биньямин в моих объятиях, я забываю о том, что такое страх. «Отойдите, не стойте у меня на дороге!» – предупреждаю я каждого, кто задирает меня. Я проклинаю их и материнское чрево, из которого вышли они…

В один из вечеров пристал ко мне мой односельчанин. Он узнал меня с первого взгляда и не отставал. Поначалу я пыталась его увевещевать:

– Ведь мы вместе выросли – в одной и той же Богом забытой дыре. Мои родители знали твоих родителей. Зачем же ты обижаешь меня?

– Брось своего ублюдка и иди со мной.

– Почему ты называешь моего сына ублюдком?! – я уже не могла сдерживаться.

– Потому что он – ублюдок.

Я снова начала его уговаривать:

– Ты же видишь – я одинокая женщина, ращу ребенка без чьей-либо помощи, и это нелегко – растить ребенка. Но я делаю это с радостью, потому что мальчик у меня – хороший.

Я говорила с ним так, как говорят с родственниками, используя все «домашние» слова, но он стоял на своем:

– Брось этого ублюдка, у меня есть комната неподалеку.

– Как ты разговариваешь со мной? Я – мать, и я немолода.

– Ты спишь со всеми, только со мной ты не хочешь спать.

– Не позорь меня!

– Сегодня я должен спать с женщиной! – его голос был похож на мычание скотины.

– Возьми себе другую женщину. Разве мало других? Зачем тебе женщина с ребенком?

– Я хочу переспать с тобой.

Я собрала все свое мужество и закричала:

– Если приблизишься – я вцеплюсь в тебя зубами, как собака.

– Шлюха! – прошипел он.

– Выродок! – не смолчала и я.

Я радовалась, что постояла за себя. В тот вечер мы не гуляли. Еще засветло вернулись мы домой, и я сказала Биньямину:

– Ты должен вырасти крепким парнем. Без этого не выжить, мы должны упражняться каждый день. Тебе надо укрепить мускулы. Стать львенком.

Сама же я набираюсь мужества старым способом: выпиваю две-три стопки. Тело мое наливается теплом, и передо мной возникает образ моей матери. Мать моя была женщиной смелой. Все ее боялись. Никогда не пила она на людях. Всегда – наедине с собой, обычно – по ночам.

Вечерами, когда мы выходим гулять, я говорю Биньямину:

– Не бойся. Когда человек преодолевает свой страх, он становится свободным. Страх обезображивает нас. Надо жить с поднятой головой.

Я не уверена, что он понимает мои слова, но я повторяю их снова и снова, чтобы в будущем, когда они окажутся необходимыми, слова эти жили в его сознании.

И все же наши прогулки перестали быть такими спокойными, как прежде. Город гудит, как улей, крестьяне и торговцы кричат, угрожают, ругают друг друга страшными словами. От всего этого скверно на душе. Если бы не старые евреи, стоящие в этот час на пороге своих неказистых лавок, если бы не эти тощие создания, неизменно вызывающие мое удивление, я бы заперлась в своей комнате. Я встречаюсь взглядом со взглядами стариков и порой забываю, что город кишит злодеями.

Бывает, пристает ко мне какой-нибудь мужчина, и я ускользаю от него в шинок. Там я часто встречаю старых знакомых. Немало мужчин, желавших получить мое тело, встретила я в своей жизни, и я частенько давала им то, чего они требовали. Теперь мое тело – защита Биньямину, и я никому не позволю приблизиться ко мне.

– Как поживаешь, Катерина? – окликает меня кто-то из прежних знакомых.

И они постарели. Водка опустошила их лица, кожа на руках пожелтела. И все же они спрашивают:

– Где тебя можно найти, Катерина?

– Я вернулась домой.

– Что случилось? Несчастье?

– Человек должен вернуться домой, ведь правда? – отвечаю я им, словно мы – односельчане.

Мои объяснения принимаются, и они оставляют меня в покое.

Но тот бандюга, тот грязный тип, мой односельчанин, не забыл обо мне и день за днем выслеживал меня. Я чувствовала, что он где-то рядом, в засаде, но поскольку он не попадался мне на глаза, я стала думать, что это всего лишь мои страхи. В последние дни я избегала ходить боковыми улицами, побывав в центре города, мы спешили поскорее вернуться домой. Я ощущала, что эта гиена подстерегает меня. Дома я тоже не находила покоя, каждый шорох приводил меня в ужас, и все же я решила не задвигать засов на дверях. «Нельзя бояться, – твердила я про себя. – Если я буду бояться, начнет бояться и Биньямин».

Накануне праздника Песах я была так счастлива, что в порыве радости подкинула Биньямина в воздух. Биньямин засмеялся, и смех его рассыпался по улице. Затем я купила ему мороженое. Он попросил еще порцию. Я купила и назвала его «мой обжора». Он смеялся. Несколько крестьян, стоявших у дороги, тоже рассмеялись, но никто ко мне не приставал. Все были заняты последними приготовлениями к празднику, и я, в спешке позабыв про осторожность, свернула в переулок, сокращающий путь домой. Но едва я углубилась в переулок, возник, словно из-под земли, громила и загородил мне дорогу. Я знала, что это конец, и все же закричала:

– Не трогай меня!

Это был тот самый бандюга, тот самый мерзавец, тот самый Кирилл, что приставал ко мне несколько дней назад. Только теперь в глазах его была решимость. Он был выпивши, но не пьян.

– Брось своего ублюдка и ступай со мной, – он схватил меня за руку.

– Я тебя не боюсь, можешь зарезать меня!

– Я сказал то, что сказал. Дважды повторять не буду.

– Я боюсь только Бога.

– Брось своего ублюдка, – сказал он и оскалился.

«Убийца!» – хотела крикнуть я, но прежде, чем прозвучал мой голос, он вырвал Биньямина у меня из рук и с силой ударил им о стену. Я видела – о Господь небесный! – божественную головку моего сына – драгоценнейший из сосудов – расколотой надвое, и брызги крови, словно сгустки тьмы. На миг я застыла, но в следующую секунду стремительно выхватила из кармана нож, бросилась на убийцу, схватила его за шею и резала, резала…

Я чувствовала, как нож вонзается в плоть, как кровь заливает мои руки. Бандит трепыхался, сучил ногами, но я не останавливалась. Я резала его на куски, как режут скотину в мясной лавке

Глава девятнадцатая

До сих пор – половина моей жизни. Отсюда и далее – цвет моей жизни кроваво-красный. И я была убита в тот вечер. То, что от меня осталось, – лишь пень, что остается от срубленного дерева.

Два мужика волокли меня вдоль улицы, как волокут длинный мешок. «Убийца! Убийца!» – слышала я голоса, которые соскальзывали с меня, словно льдинки. А потом я ничего не слышала, только эхо каких-то оглушающих взрывов. Пока они волокли меня, тело мое становилось невесомым, и боль застыла во мне.

Долго они меня тащили, я была уверена, что пришел мой конец, но страха не испытывала. Облегчение, подобное тому, что чувствуешь после шести-семи стопок водки, обволокло меня. «Если такова смерть, то не так уж это и страшно», – сказала я себе. А потом мужики, что волокли меня, устали и бросили меня на землю, но не перестали кричать: «Убийца! Убийца!» Со всех сторон налетели люди. Среди этой суматохи я вспомнила братьев Славе, которые кричали точно так же, притащив на сельскую площадь тушу убитого ими волка, задравшего их младшего брата.

– Кого она убила? – спросил чей-то молодой голос.

– Убила! Разрезала его на куски!

– Куда вы ее ведете?

– В участок.

Вопросы и ответы звучали так, словно были просеяны сквозь мелкое сито. Я открыла глаза и увидела толпу людей, окружившую меня черным кольцом. Мужики, что волокли меня, возвышались надо мной, тяжело дыша. Я знала, что если они позволят, толпа затопчет меня.

Передышка была короткой. Теперь они волокли меня с удвоенной силой, словно собирались оторвать мне руки. А мне чудилось, будто порыв бури подхватил мое избитое тело и несет его, – казалось, мужики опасались, что я умру еще до того, как будет точно установлено, что в руках у них – чудовище. Полицейский участок оказался совсем рядом. «Убийца!» – сказали они и отпустили меня.

– Кого она убила?

– Она его на куски разрезала. Все лежит там, на улице.

Очевидно, я потеряла сознание или погрузилась в сон. Когда я очнулась, то ощутила затвердевшую кровь на своих руках. Во мне не было никаких воспоминаний, я была пуста, как ведро из которого выплеснуто все содержимое.

– Она не говорит, – услышала я чей-то голос.

– Ты ее бил?

– Бил…

Никакой боли я не ощущала, мысль о том, что они били меня, а я не чувствовала ударов, вернула меня к действительности. В освещенной соседней комнате раздавались громкие голоса, но до меня они доносились, словно издалека…

Ночь я провела без сна, прижавшись к стене. Покрытая плесенью стена была холодной, и я чувствовала, как холод проникает в каждую клеточку моего тела. Пальто мое было порвано, но подкладка не пострадала. Я вытянула ноги и впервые заметила, что колено распухло. Опухоль была большой, но не болезненной. «Значит, – сказала я себе, – это очень опасная опухоль». В соседней комнате голоса не смолкали. Поначалу казалось, что говорят они обо мне, но вскоре я поняла, что речь идет о какой-то давно взятой ссуде. Один из голосов жаловался, что выплата по этой ссуде разоряет его, и если бы не она – был бы он вполне свободным человеком.

Воспоминания словно опустились на самое дно моей души, но все движения и шорохи вокруг себя я улавливала ясно, даже с какой-то преувеличенной отчетливостью. А еще обратила я внимание, что решетки моей камеры сделаны из толстых, редко расставленных прутьев.

Затем мне удалось снять обувь. Обнаружилось, что и щиколотки мои тоже распухли, хоть и не так сильно. Мне вспомнилось, как мать моя, бывало, говорила: «Катерина рвет свои чулки так, что их потом и починить нельзя. Я уже устала повторять, что нельзя ползать по полу…» Было мне тогда три года, мать и отец еще разговаривали друг с другом, и в маминой жалобе звучали и ласка, и приязнь. Я радовалась, что она меня любит.

Появился жандарм и встал на пороге моей камеры. Выглядел он просто великаном. Бросил на меня взгляд, каким глядят на взбесившуюся скотину, и приказал:

– Встань, убийца!

Повинуясь его голосу, я встала на четвереньки, однако подняться на ноги у меня не хватило сил. Он явно видел, что я стараюсь встать, но мои усилия не показались ему достаточными, и он поднял на меня свою дубинку. Удар был сильным, и я свалилась на пол.

– Чего вы от меня хотите? – обратилась я к нему, как человек обращается к человеку.

– Не говори со мной так, будто ты – человек!

– Что же я должна делать?

– Не валяй дурочку, говори, как убийца, поняла?

Затем вошли двое мужчин, подняли меня и перетащили в освещенную комнату. Выглядела я, должно быть, страшно. Они стояли поодаль и разговаривали по-румынски. Я не поняла ни слова. Один из жандармов обратился ко мне на языке русинов:

– Почему ты его убила?

Не помню, что я ему ответила. Они хлестали меня по щекам, били ногами. Я свалилась на пол, но они продолжали бить меня ногами. Я не кричала, и это выводило их из себя. Наконец, меня вернули в камеру.

Не знаю, сколько дней не видела я дневного света. Камера моя была очень темной. Теперь я чувствовала, что несут меня воды широкой и глубокой реки, черные волны накрывали с головой, но я, словно появились у меня рыбьи жабры, преодолевала удушье.

Когда удалось мне открыть глаза, я увидела, что река эта – Прут, тяжело несущий свои красные воды.