Текст книги "Катерина"

Автор книги: Аарон Аппельфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава седьмая

Осень пришла в свой черед. Хамилио принес мне две корзины со всем необходимым. Лицо его неподвижно и сосредоточенно – словно все его желания навсегда исчезли. Близость его смущает меня: он уже как будто бы и не человек, и в то же время – человек, плоть и кровь. «Спасибо тебе, Хамилио, за твои огромные заботы. Благослови тебя Бог», – мне бы хотелось сказать это в полный голос. Он ставит корзины в кладовку и выходит, чтобы заготовить дрова.

Ноги мои ощущают приход осени. Дождь не сильный, но льет непрерывно. Если не затопить в доме печку, замерзаешь. Довольно долго хлопочет Хамилио по хозяйству и, наконец, не проронив ни звука, уходит. «Ангел-хранитель мой, огромное тебе спасибо!» – я кричу изо всех сил. мне почему-то кажется, что на сей раз он услышал мой голос.

Целыми днями я наедине с собой. Растапливаю печь, и запах поленьев, тронутых огнем, возвращает меня к тем местам, где проходила моя жизнь.

…И снова я в Страсове. Сироты со мной. Все погружены в глубокий траур, и ни один человек не пришел навестить нас. Молчание, пропитанное влагой, окутало нас, сидящих на полу. По ночам распоясавшиеся громилы носятся по улицам и орут во всю глотку: «Смерть торговцам! Смерть евреям!» Лавка торговца кожей Вайса разграблена, опустошена, однако оттуда все еще тянет устоявшимся запахом кож. Этот запах сводит меня с ума.

Последние дни – я это чувствую – изменили меня. Какая-то дрожь пробегает у меня между пальцами, и я знаю, что если ворвется один из громил, я поступлю так, как поступил бы мой отец: без колебаний ударю его ножом. И все же я решила, что не стану испытывать судьбу. Собрала немного одежды и, никого не спрашивая, уехала с детьми в деревню.

Два еврея, бледные, стояли у стены. Страх застыл в их лицах, страхом веяло от их длиннополых одежд.

– Почему вы не уходите? – крикнула я им.

Мой возглас сдвинул их с места. Они напоминали двух больных животных и казались загипнотизированными, погруженными в сон, подобный смерти.

В полдень добралась я до деревни, маленькая деревушка, прилепившаяся к склонам, была совсем не похожа на ту, откуда я родом и где дома утопали на равнине и в болотах. Здесь холмы глядят приветливо, ущелья широки и открыты, снега лежат спокойно, укрывая все вокруг светлым и мягким ковром.

Я сразу же сняла дом. Низкую избу, сложенную из толстых бревен, с соломенной крышей.

– Окна широкие, но хорошо законопачены, дров для печи вдоволь, – сказал хозяин дома, радуясь неожиданно пришедшей к нему удаче.

– Были ли здесь беспорядки? – спросила я.

– Ничего не было. Зима идет своим ходом. Дети спят, и я тайком пробираюсь в их сны. Только один раз в неделю я выхожу из дому, чтобы запастись продуктами. Я остерегаюсь всего, что запрещено еврейским законом к употреблению в пищу, и обещаю Розе, что буду беречь детей так, чтобы даже тень скверны не коснулась их. В сердце своем я знаю, что обет мой – ложь: надо всем властвует тут дух русинов, и сама я – в плену зимы и ее чар. Ничего не поделаешь.

– Что приготовить? – спрашиваю я, но про себя знаю, что все здесь – печь и посуда, хлеб и подсолнечное масло, каждая пядь пола, запах льна – все здесь, даже покрывало на постели, – скверна для них.

– Что приготовить? – снова спрашиваю я.

– Не имеет значения, – отвечает Авраам, старший, и тем избавляет меня от колебаний.

Так началась наша жизнь здесь. Зима выдалась длинная, и большую ее часть мы провели на широкой крестьянской постели. Гудела печь, согревая своим теплом тонущую в полумраке комнату. Дети очень быстро открыли красоту языка русинов. Сначала они говорили неуверенно, но вскоре освоились. Я отвечала им на идише и предупреждала – голос шел не от меня, – что они должны сохранить свой язык, потому что забвение способно все поглотить.

Зима набирала силу. Будто заморозив, она лишила меня дара речи. На краткий миг водка избавляла меня от немоты. Я не пила много, но даже несколько глотков прогоняли мой страх и возвращали мне слова. Я говорила мальчикам, что надо быть крепкими и, ничего не боясь, бить злых людей. Я знала, что в моих словах был какой-то изъян, но не могла сдержаться. Мэя мать, дерзкая и желчная, говорила моим голосом. В ту зиму, да простит мне Господь, я любила моих мальчиков и ненавидела евреев. И если я кормила мальчиков пищей, которую евреям есть запрещено, то не потому что хотела этот запрет нарушить, а потому, что стремилась я сделать их крепкими и сильными. Однажды вечером я показала им нож, которым пользуются мясники, и объяснила, что это – оружие в случае необходимости. Нельзя бояться. Со злодеями надо сражаться, и здесь все средства хороши. Конечно, я была пьяна.

Теплые ветры налетели внезапно и как бы невзначай разметали снежные сугробы. Ледяные глыбы скатывались в ущелья, взрываясь там с оглушительным шумом. Всю ночь содрогался наш дом. Я понимала, что это – знак, поданный свыше, но смысла его не осознала.

Прошло совсем немного времени, и весна поднялась, отряхнув мертвые снега. Весна была мутной и влажной, крутого замеса. Месяц длились родовые схватки, и наконец туман испустил последний вздох, взошло солнце, залив теплым светом и дом наш, и все вокруг.

Дети работали со мной на огороде. Ласково лилось солнце с раннего утра и до темноты. День пролетал, как одно мгновение. Вечером я подавала мамалыгу с сыром, миску молока и яйца всмятку. Аппетит был отменным, прикосновение темноты приятным, а сон – глубоким.

Дети заметно подросли, кожа их посмуглела. В глубине души я знала, что Роза не обрадовалась бы, увидев детей, копающихся на грядках. Но я – или, вернее, бес, что во мне, – говорю: «Вы должны быть крепкими. Крепкие люди никому не дадут спуску. Запуганные евреи возбуждают дьяволов».

На этих летних просторах человек легко отдается тому, что открывается перед его взором. Благодатные воды… Шелковистая, стелющаяся трава… В моей замкнутой жизни была какая-то полнота и сила. По ночам я, бывало, склонялась над детьми, а рука сама тянулась перекрестить их. Я знала: что-то здесь неладно, однако никак не могла определить причину беспокойства. Дети, вместе со мной, погружались в забвение в этом сгустившемся свете. Дни становились длиннее, а по ночам мы сиживали на завалинке и объедались арбузами.

В то долгое и прекрасное лето я не однажды забывала Розу, да простит Господь грехи мои. Я не напоминала детям об их обязанностях, не слишком строго требовала, чтобы они молились. После трудового дня они носились по холмам, как и крестьянские дети. Несколько раз я приняла грех на душу, сказав им неправду: я обещала, что придет время, и мы вернемся в город, к евреям. Они не задавали вопросов, и я не распространялась на эту тему. Каждое мгновение я ощущала, что эта, столь милая мне жизнь, недолговечна, но гнала от себя неприятные мысли и страхи. Я работала на земле, стирала, гладила… В простоте душевной была уверена, что эти земные заботы обладают силой, которая сохранит меня от дурного глаза.

В разгар лета возникла, словно из ночных кошмаров, невестка Розы, грузная, крепкая женщина. Сопровождали ее два здоровенных русина. Она встала на пороге, и я застыла, окаменев.

– Где вы? – обратилась она к детям, будто меня вообще не существовало.

Дети были так потрясены, что не вымолвили в ответ ни слова.

Тогда она обратилась ко мне – голосом, какого я не слышала со дня смерти матери: гнев и сдавленные рыдания смешались в нем. Она сказала:

– Зачем ты украла детей? Разве можно красть детей?! Все тебе доверяли. Бот она, благодарность, вот чем ты отплатила за добро…

Кровь закипела у меня в жилах, но слова застряли в горле. Я чувствовала себя так, как в давние времена, когда, бывало, в поле мать налетала на меня внезапно и лупила до крови. Но на сей раз удар был нанесен не рукой, а словом. Тут же повернулась она к детям с притворной улыбкой:

– Мы вас не забыли. Мы искали вас повсюду. Все углы обшарили….

Дети не проронили ни слова. Они приблизились ко мне и стали рядом. Их близость одолела мою немоту. Я сказала:

– Зачем вы обвиняете меня понапрасну? Я детей сберегла. Дети Розы дороги мне, как свои, родные. Пусть они сами скажут, мальчики стояли рядом со мной, их била дрожь.

– Вы не узнаете тетю Франци? – не воспринимая моих слов, она обращалась к детям. Голос ее был грубым и хриплым.

Я чувствовала себя скованной, словно во сне. Все происходящее было и выше меня, и сильнее меня. Я заговорила с русинами, крепкими парнями:

– Не верьте ей. Она вас за нос водит.

– Ты детей украла, так помалкивай! – она услышала и оборвала меня.

– Проклятая! – не сдержалась я.

Русины подошли поближе и рассказали мне, что евреи платят им по шесть тысяч за каждого пропавшего ребенка.

– Зачем тебе эти дети? Мы дадим тебе новый тулуп и резиновые галоши из Германии.

Они говорили со мной на родном языке, словно братья – с сестрой.

Тем временем женщина присела на корточки и начала уговаривать детей. Слова ее впивались в мою плоть.

– Оставьте их! – не выдержав, закричала я.

– Соберите ваши вещи и тронемся в путь, – обратился к детям один из русинов.

Слова его испугали детей, и они вцепились в меня.

– Мы хотим вернуть вас в семью.

– Я хочу Катерину! – разрыдался Меир. – Катерина тебе не мать и не тетя.

Тут вступила тетя:

– Вам нельзя забывать, что вы – евреи. Мать ваша в лучшем из миров не найдет себе покоя. Вот уже несколько месяцев я с ног сбилась, разыскивая вас повсюду.

– Мы хотим Катерину! – плакал Меир.

– Нельзя говорить так. Тетя пришла спасти вас. Вы – евреи. Нельзя забывать, что вы – евреи.

– Что вы их уговариваете? – сказал тете один из русинов. – Уж мы возьмем их.

– Не берите их силой, – с трудом произнесла я.

Терпение одного из парней лопнуло, он сказал:

– Мы стараемся изо всех сил. Но если не понимают – выхода нет. Чего ты идешь от нас? Чтобы мы вас умоляли?

– Дети, – вымолвила я, и слова застряли в горле, – вам решать, я не хочу вмешиваться.

– Мы останемся с тобой, – произнес Авраам, который до сих пор не издал ни звука.

– Что ты такое говоришь? – один из русинов возвысил голос. – Вы должны вернуться на свое место, а место ваше – с евреями. Эта женщина заботилась о вас до нынешнего дня, а теперь вы должны вернуться домой, понятно?

Какое-то мгновение я собиралась обратиться к русинам, моим братьям, и сказать им, что эти дети мне дороже всего, что я их вырастила и без них мне жизни нет. Но тут же поняла, что они заботятся только о своей выгоде, ни в чем мне не уступят, – и немота сковала мои уста.

Пока мы препирались, мальчики сорвались с места и помчались в сторону леса. Они пронеслись стрелой, и не прошло и нескольких мгновений, как скрылись из глаз.

– Что ты с ними сделала? – взъярилась женщина.

Однако парни-русины не растерялись, они поднялись на холм и там разошлись в разные стороны. Дрожь пробежала по моему телу, когда я увидела их суровые лица. Они шли медленно, шаги их были пружинисты. У самого леса они ринулись в чашу, словно два волка. Лес мигом поглотил их.

– Что ты с ними сделала? – женщина снова со злостью обратилась ко мне. – Почему они убегают от меня?

– Не знаю, я не ведьма! – весь свой гнев вложила я в последнее слово.

Женщина, по-видимому, ощутив мой гнев, сказала:

– Я – их тетя. На мне лежит обязанность вырастить и воспитать их. Вот уже два месяца я мечусь в поисках. Почему ты не привела их к нам?

– Боялась, – приоткрылась я ей.

Это единственное слово приизвело магическое действие. Женщина закрыла лицо руками и разразилась рыданиями. В это мгновение я особенно ясно осознала, что вот уже два года эти дети – мои сыновья, я их усыновила, и никто не сможет разорвать эту скрытую связь.

Тем временем женщина превозмогла рыдания и стала рассказывать:

– Я ходила пешком из деревни в деревню. В конце концов евреи сжалились надо мной и наняли для меня этих двух русинов, чтобы они нашли детей. Я им не верила, но они все-таки сумели найти.

Я почувствовала слабость и от этой слабости сказала:

– Дети молились по утрам.

– Спасибо, я благодарна тебе от всего сердца, – рассеянно откликнулась она. – Значит, они молились, ты говоришь?

– Да.

– Слава Богу, не все так черно, – на миг страх исчез с ее лица. – Тяжело ходить пешком от дома к дому, – продолжала она. – Ноги мои распухли. Но есть вещи, которые важнее, чем собственная жизнь, и человек время от времени обязан себе об этом напоминать. Не раз я говорила себе: «Дай этому усталому телу немного покоя». Слава Богу, я преодолела это искушение… Чем дети занимались все время?

– Играли на улице.

– И ты ничего им не говорила?

– Что было говорить….

Про себя я уже знала, что судьба детей предопределена. Не спастись человеку от волчьих лап, а эти два русина почище волков, из чащи с пустыми руками не вернутся. Но втайне, да простит мне Господь, я радовалась мужеству мальчиков – это был знак того, что кое-что свое и я в них заронила.

– Где же они? – вскинулась женщина. – Тебе ведь знаком этот лес?

Я преодолела отчужденность и вгляделась в нее повнимательнее. Ей было около сорока. Редкие волосы. Две розоватые складки через весь лоб. Видимо, когда-то она была крепкой, а теперь едва стоит на опухших ногах.

– Роза нас покинула, – бормотала она. – Праведность ее защитит детей. У меня нет больше сил тащиться с места на Опустился вечер, но небо оставалось светлым. Закатный огонь пылал в кронах деревьев.

– Где же они? Я – их тетя. На мне лежит долг. Почему они от меня убегают? Я ведь не чудовище….

«Не беспокойтесь, они найдут их», – собиралась я сказать, но в этом уже не было нужды.

Отрывистые, сдавленные крики донеслись со стороны леса. В считаннные секунды крики превратились в детский плач.

Русины вышли из леса, высоко поднимая свою добычу – словно кроликов. «Сукины дети!» – донеслось до моих ушей, прежде чем бросили они мальчиков на дно своей телеги. Женщина, очнувшись, побежала им навстречу с какой-то суетливой поспешностью, как человек, которому сообщили о несчастье. Русины стояли рядом с лошадью, всем своим видом выражая удовлетворенность и в то же время некое пренебрежение.

– Где дети? – спросила я упавшим голосом.

– Здесь. Мы отправляемся в путь.

Женщина, вцепившись в борта и помогая себе всеми четырьмя конечностями, взгромоздилась на телегу. Русины расселись по местам и, не произнеся ни слова, взмахнули бичами. Дюжие кони тронулись с места, и тьма поглотила их.

Я рухнула, словно строение, под которым разверзлась земля….

С трудом дотащилась я до дома. Тело мое отяжелело, и силы покинули меня.

Глава восьмая

На следующий день я поднялась, уложила нехитрый свой скарб и немедля отправилась в путь. Ветер, в котором уже ощущалось приближение осени, набирал силу, но небо оставалось ясным.

Все, что случилось за последние сутки, словно стерлось из моей памяти. Тело казалось пустым – как после пьяной ночи.

Полдень. На небе ни облачка. Я присела под деревом. Щенок увязался за мной. Я забавлялась, играя с ним. Я собралась было спуститься к реке и выкупаться, но раздумала, поднялась и направилась к большаку.

Позже, когда вечер раскидывал свои холодные тени по полям, я снова увидела, словно в театре, двух высоких русинов, которые подкрались незаметно и стояли во дворе. И женщина тоже предстала предо мною – грузное ее тело, опухшие ноги. И я услышала повторяющийся вопрос: «Кто научил тебя идишу?» Наконец, не сдержавшись, я сказала, что ничто еврейское не чуждо мне. Она, видимо, почувствовала, что я рассердилась, и прекратила расспросы…

В ту же ночь я сидела в «Полевой мыши», глотнув пару стаканчиков. Улицы были освещены, как в тот первый день, когда я пришла в город. Я устала, пальцы мои дрожали. Люди здесь – новые. Пьянчуги, которых я знала, исчезли, их место заняли другие. Выискивая знакомые лица, я заметила Марию, мою двоюродную сестру. Я не видела ее целую вечность. Она не переменилась: все тот же наглый взгляд, все та же переполняющая ее сила жизни. Я обняла ее, и вдруг все мои обиды проснулись и встали передо мной. Мария, наверно, ощутила горечь моих утрат, она прижалась ко мне, поцеловала и тут же объявила:

– Царский ужин на двоих!

– Ты где сейчас?

– У евреев.

– Мне трудно работать у евреев больше месяца.

– Почему?

– Они меня раздражают.

С самого детства, когда наступали для меня трудные времена, Мария всегда была рядом со мной. Опасности она отметала. Она прыгала с моста в реку, скакала на лошади, водила плоты, любила орать во весь голос: «Сукин сын!» Уж если что взбредало ей в голову, она без колебаний воплощала это в жизнь.

– Куда путь держишь? – спросила я.

– Через два часа я уезжаю.

– Куда?

– В Вену.

Не раз она попадала в переплет, не однажды требовалась ей помощь гинеколога. Из всех переплетов выходила она еще более сильной и еще более дерзкой.

– Все люди вокруг надоели мне! Я нуждаюсь сейчас в новых впечатлениях, – высказалась она.

Я завидовала ей. Мои желания были парализованы страхом и лишены полета. Я собиралась сказать, что поеду с ней, но внутренне чувствовала, что к таким поездкам еще не готова. Мария, если захочет, расправит крылья и взлетит.

Мы отлично поужинали.

Внезапно всплыла предо мною родная деревня, окрестные луга, пасущиеся стада… Мама стоит у дверей коровника, опираясь на вилы. Пронзительный взгляд ее полон презрения. И ясно, что презирает она не только своего мужа и золовок, но и подруг детства, которые нынче разбогатели и не замечают ее. Что-то от того взгляда светилось сегодня в глазах Марии.

Я проводила ее к поезду. Теперь-то я знаю: если бы не Мария – вряд ли я оставила бы когда-нибудь свою деревню. Она взглянула на меня по-доброму, но без жалости и сказала:

– Нельзя отчаиваться. Ты должна научиться прислушиваться к своим желаниям, ни с кем не считаясь. Тот, кто слишком погряз в расчетах и сомнениях, – обязательно попадет в ловушку. Если ты решила украсть – укради. Если тебе понравился парень – тут же ложись с ним в постель. Истинное желание не знает ни узды, ни препятствий.

Такой она была, Мария. Я провожала ее и плакала на перроне. Сердце подсказывало мне, что больше мы никогда не встретимся. Многие люди стерлись в памяти, только не Мария. Она живет в глубине моего сердца, и временами я обращаюсь к ней. К чести ее будь сказано, никогда не выказывала она притворной жалости. Она требовала мужества от каждого, даже от слабого. Евреев она презирала, потому что они слишком любили жизнь, цеплялись за нее любой ценой. «Если человек не рискует жизнью, жизнь его ничего не стоит», – обычно говаривала она.

Я рассталась с Марией, и свет разом померк для меня. Если бы подошел ко мне старенький кондуктор и позвал: «Пойдем в мою каморку, отогрей свои кости», – я бы пошла, не сказав ни единого слова. Во мне не было никаких желаний. Я свалилась в углу и задремала.

Утро было холодным и ясным, сильная изжога мучила меня. Кучка пьяниц, сгрудившись в углу, проклинала сборщиков налогов и евреев. В ларьках евреи торговали сладостями, обернутыми в розоватую искрящуюся бумагу.

– Я вас не боюсь! – пожилой еврей высунулся из своего ларька.

– Я еще до тебя доберусь, – пригрозил один из хулиганов.

– Смерть мне больше не страшна!

– Поглядим.

– Я иду навстречу смерти с открытыми глазами, – еврей вылез из своего закутка и стал прямо в проходе.

– Что же ты дрожишь?

– Я не дрожу, можешь подойти и убедиться.

– Ме, на тебя глядя, рвать хочется.

– Ты – не человек, ты – дикое животное, – сказал еврей, не торопясь исчезнуть в своем закутке.

У меня не было здесь ни одного знакомого, ни одного родственника. Деньги, завязанные в платочке, таяли. Я стояла посреди вокзала, оглушенная, как и в первый день моего появления тут. Родная речь пробудила во мне заветное и тайное видение – похороны матери. Много раз я давала себе слово вернуться в родную деревню и поклониться родительским могилам, но зароков своих не исполнила. Родная деревня всегда наводила на меня страх, а теперь – и подавно. Я свернулась калачиком в углу и уснула. Во сне я видела Розу, сидящую на кухне со стаканом чая в руке. Холодный свет заливал ее лоб, выдающиеся скулы, седые волосы, не покрытые платком. В лице ее не было красоты, лишь какой-то странный покой.

На следующее утро, когда я в полной растерянности стояла посреди людского потока, подошла ко мне женщина и сказала:

– Может, согласишься работать у меня?

После нескольких дней скитаний, холода и отчаяния вновь явился мне ангел с небес. Боже всемогущий, только чудеса происходят со мной! Каждый день свершаются чудеса, а я в суетности своей говорю, что вокруг лишь мерзость и тьма беспросветная.

Женщина была стройной, сдержанной в движениях, очень привлекательной, похожей на польских аристократок. На секунду я ощутила радость, что счастье мне улыбнулось, явив на сей раз иное свое лицо. Еврейский дом – тихий дом, однако давит он и гнетет неимоверно.

– А где ты работала до сих пор? Я ей рассказала.

– Я тоже еврейка, если для тебя это имеет значение. Я была поражена и в полной растерянности объявила:

– Я знаю правила кошерности.

– Мы, разумеется, евреи, однако не исполняем религиозных предписаний.

– Не зная, что ответить, я сказала:

– Как пожелаете.

Это был огромный дом, отличающийся от домов знакомых мне евреев. В гостиной стоял рояль, а в каждой комнате – книжный шкаф. Тут не молились, не произносили благословений, а на кухне молочное не отделялось от мясного. Здесь была обязательной лишь одна вещь – тишина. «Есть и другие евреи, – открыла мне некогда мать моей Марии, – евреи, которые забыли свою веру, и я таких не люблю. Верующие евреи хоть и неотесаны, но зато от них знаешь чего ожидать». Тогда я не понимала, о чем она говорит.

– Меня зовут Генни, я – пианистка, – представилась хозяйка. – Не называй меня «госпожа» или «госпожа Трауэр» и не обращайся ко мне в третьем лице. Называй меня «Генни», и я буду тебе весьма благодарна.

– Как пожелаете.

– Мы едим мало мяса, но много овощей и фруктов. Базар совсем недалеко. Вот – кладовка, здесь – вся посуда. У меня совершенно нет времени. Я работаю, как каторжная, ты сама увидишь. Что еще? Мне кажется, что это, пожалуй, все.

Генни часами играла на рояле, а по ночам она закрывалась в своей комнате и не выходила оттуда до самого утра. С Розой я привыкла разговаривать, мы обычно обсуждали все на свете, даже самые потаенные наши чувства. Бывали дни, когда я забывала, что родители мои – христиане, я – крещеная, хожу в церковь. Я настолько погрузилась в еврейский образ жизни, в еврейские праздники, словно иного мира и не существовало. А здесь – ни субботы, ни праздника. Поначалу эта жизнь показалась мне сплошным удовольствием, но очень быстро я убедилась, что жизнь Генни вовсе не легка. Один раз в месяц она ездит в Черновцы, там она выступает в Народном доме, а когда возвращается, лицо у нее опавшее, настроение мрачное, несколько дней сидит она взаперти в своей комнате. Ее муж, Изьо, человек мягкий, с приятными манерами, пытается как-то утешить ее, однако все слова беспомощны. Она сердится на саму себя.

– Генни, почему вы на себя сердитесь? – осмелившись, спросила я.

– Я играла плохо, ниже всякой критики.

– Кто это вам сказал?

– Я.

– Нельзя человеку осуждать самого себя, – я воспользовалась одним из высказываний Розы.

– Легко говорить…

Так она меня и отшила. Трудно мне к ней приблизиться. Я ее не понимаю. Таких женщин я еще не встречала. Роза была другой. Иногда, после многочасового сидения за роялем, она подходит ко мне и в какой-то рассеянности говорит:

– Катерина, я тебе очень благодарна за твою работу. Я прибавлю тебе еще сотню. Если бы не ты – не было бы у меня дома. Ты – мой дом.

Время от времени, обычно накануне праздников, появляется мать Генни, высокая, крепкая женщина, наводящая страх на всех вокруг. Престарелая мать очень религиозна, и образ жизни дочери тревожит ее. Ко мне она обратилась с такими словами:

– Дочь моя, к великому сожалению, забыла о своем происхождении. Да и муж ее ничем не лучше. Ты должна выполнить все то, что угодно в глазах Господа.

Тут же велела она вытащить всю кухонную утварь из шкафов, вскипятить огромный чан воды и приготовить песок и щелок. Генни скрылась в своей комнате и не показывается. Обнаружив, что законы кашрута мне отнюдь не чужды, старушка-мать пришла в восторг. От переполняющей ее радости она обняла меня:

– Как хорошо, что на белом свете есть хоть один человек, который понимает меня. Дочка меня не понимает. Она уверена, что я сумасшедшая. Будь милостива, Катерина, сохрани этот дом, а я щедро заплачу тебе за твою службу. А дочь? Что я могу поделать, ведь концерты ей важнее, чем дом, который следует вести в соответствии с законами кашрута. Но ты ведь меня понимаешь, правда?

Целую неделю мы трудились в поте лица, вычищая весь дом, а по истечении недели все в кухне было устроено так, как предписано строгими законами кашрута – мясное отделено от молочного. Старушка-мать вручила мне ассигнацию достоинством в две сотни и сказала:

– Это – немалые деньги, но я тебе полностью доверяю. Дочь моя живет в грехе, и я ничего не могу поделать с этим. Она поступает так, как будто старается разозлить меня. Если ты будешь поддерживать кашерную кухню – может быть, такая пища пробудит в ней достойные мысли.

Затем она подошла к двери, ведущей в комнату Генни и позвала:

– Генни, Генни, мы с Катериной привели в порядок кухню. Я возвращаюсь домой. Ты меня слышишь?

Ответа не последовало, и старушка, усевшись в пролетку, отправилась домой.

Поздно вечером Генни вышла из комнаты и сказала:

– Вот и все. Пережили мы и это нашествие.

В этот миг наши взгляды встретились, и моя душа навеки прилепилась к ее душе. В тот вечер она рассказала, что когда-то они с матерью были очень дружны, но в последние годы мать все больше проявляет религиозное рвение и раз в два месяца налетает на дом, как ураган. Женщина она сильная, и тревога ее сильна. Ей почему-то кажется, что Генни собирается принять христианство.

В ту же ночь я узнала от Генни, что Изьо не муж ей, а друг юности, с которым она живет – уже долгие годы. Изьо изучает удивительные старинные монастыри, которые разбросаны по всей Буковине. С течением времени его стали привлекать не только монастырская старина, но и монашеский образ жизни. В конце недели он возвращается домой усталый и запыленный, словно странствующий монах. Разумеется, дело не во внешних приметах. Весь он переполнен своими переживаниями и открытиями, и оттого стал походить на монаха.

Хорошо мне здесь. Просторный дом весь в моем распоряжении, я хожу по всем комнатам, и музыка сопровождает меня повсюду. Временами дом кажется мне церковью, где витают ангелы. И когда Генни уезжает в Черновцы, тишина и умиротворенность полностью принадлежат мне.

Целые дни я наедине с собой. Строго исполняю все указания, данные мне старушкой-матерью. Иногда Генни в шутку говорит:

– Ты мне и раввин, и Библия. Если бы не ты, – кто бы знал, что сегодня праздник Шавуот?

К празднику Шавуот я приготовила творог и пирог с клубникой. Я припоминаю, как Роза говорила, что Шавуот – белый праздник, потому что в этот день евреям был дарован Закон, который весь – чистый Свет.

Но пирог мой не смог подсластить тоску Генни. Возвращаясь с гастролей, она чувствует себя опустошенной, и настроение у нее мрачное.

– Почему же вы недовольны? Что случилось? Все газеты пишут о вашей игре с восторгом.

– Но я-то, моя милая, знаю о своих промахах. Аплодисменты не в силах исправить свойственные мне недостатки.

– Зачем вы себя изводите?! – я не в силах сдержаться.

– Я – такая. Что уж тут поделаешь…

В конце недели Изьо возвратился из своих странствий, неся под мышкой стопку книг. Он походит на одного из монахов, монотонно и размеренно вышагивающих по безмолвным монастырским подворьям. Это они, дойдя до северной стены, ударяют огромными деревянными молотками, напоминая всей братии, что настал час молитвы.

– Куда ты идешь? – услышала я голос Генни. Ответ Изьо потряс меня:

– К себе самому, – сказал он и ничего более не добавил.

Трудно мне разобраться в их совместной жизни. Временами они видятся мне влюбленными, а порою – словно рука случая свела их вместе.

Я же, несмотря ни на что, держу свое слово и строго соблюдаю законы кашрута. Это доставляет мне огромное удовольствие. Будто я вернулась в дом Розы, к детям.

А затем снова налетает ураганом старушка-мать. Убедившись, что вся посуда на положенных местах: отдельно посуда для мяса, а отдельно – для молока, она обнимает меня и целует. Генни, разумеется, не слишком обрадовалась. Несколько дней назад она вернулась из столицы, усталая и подавленная. Газеты, как всегда, превозносили ее игру, но она презирала газеты. А тут еще и мать со всеми ее заскорузлыми суевериями, со всеми ее страхами. Поскольку Генни не выходит из своей комнаты, мать сидит со мной и делится своими опасениями:

– Все из-за Изьо. Он сбил ее с пути.

– Он человек спокойный, – нахожу я слово в его защиту.

– Это не спокойствие, а помешательство. Он влюблен в монастыри, и я не удивлюсь, если в один прекрасный день он предаст веру отцов своих.

Уезжая, мать Генни напоминает:

– Близятся десять дней покаяния перед Судным днем. Пожалуста, будь так добра, напомни Генни об этих днях покаяния. Она утратила всякую связь с небом. Целиком погружена в себя. Пусть Бог смилуется над ней. Она очень нуждается в Божьей милости.

Зима сменяла лето, год следовал за годом, и я все больше погружалась в жизнь Генни, словно не было у меня своей собственной жизни. Я провожала ее в поездки и любила, когда она возвращалась. Она всегда возвращалась мрачной и выжатой, но я любила даже ее мрачность. После того, как целую неделю она отсыпалась, мы часами беседовали с ней. Я своими глазами видела, как музыка день за днем пожирала ее, как она напивалась, как ее рвало, а она напивалась снова. Я была не в силах помочь ей.

Но катастрофа – как еще это можно назвать – пришла совсем с иной стороны. Изьо прикипел к своим монастырям с какой-то болезненной страстью. Лицо его изменилось, зеленоватая бледность покрыла его. Оказалось, что старуха была права, он хватил через край. Христианская вера захватила его, и однажды явился он в монашеской рясе.

В ту же неделю Генни продала дом, уложила три чемодана и, ни с кем не простившись, отправилась в Черновцы. Мне она заплатила все до последнего гроша. Перед тем, как покинуть дом, она вручила мне целый сверток ювелирных украшений и сказала:

– Это – для тебя. Они тебе еще понадобятся.