Текст книги "Катерина"

Автор книги: Аарон Аппельфельд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава пятая

Я вернулась и погрузилась в работу, словно в забытье.

Странна она – жизнь евреев. С течением времени я научилась смотреть на них другими глазами. Они неимоверно усердны. После утренней молитвы хозяин отправляется в свою небольшую лавку, стоящую на окраине рынка. Позднее к нему присоединяется жена, и вместе они работают до самого вечера, без перерыва, даже стакана чаю не выпьют.

Я – дома, убираю, навожу порядок. Я все еще не привыкла к запахам, переполняющим дома евреев. Дом полон книгами, словно монастырь.

В свое время моя двоюродная сестра Мария открыла мне, что на восьмой день у младенцев обрезают крайнюю плоть – чтобы увеличить их мужскую силу, когда вырастут. Не стоит верить каждому слову Марии, она преувеличивает или просто выдумывает, однако нельзя сказать, что она – всегда лжет. Она, к примеру, не боится евреев и пообещала мне, что они не причинят мне никакого зла.

Я начисто забыла свою поездку в Молдовицу. Если бы не сны, приходившие по ночам, жизнь мою в ту пору можно было бы назвать вполне налаженной. В снах грехи мои представали передо мной во всем своем обжигающем многообразии. Не раз слышала я голос Анжелы: «мама, мама, зачем ты меня оставила?» Но дневной свет смывал все.

Я научилась работать, не разговаривая. В деревне у нас считали, что евреи – пустомели: говорят без умолку, лишь бы обмануть тебя. Нет, евреев они не знают. На первом месте у евреев – дело, разговоры – только по делу, пустая болтовня у них не принята. Их усердие кажется порою даже каким-то вымученным.

«Хорошо ли им? Счастливы ли они?» – не раз спрашивала я себя.

«Человек призван исполнить то, что на него возложено, не требуя награды», – сказала мне хозяйка.

И все же есть в них стремление к чему-то возвышенному, мирские радости не чужды им, однако они не предаются этим радостям с чрезмерной увлеченностью. Евреи владеют не одной корчмой, но сами они никогда не напиваются допьяна.

Оказалось, что не только я приглядывалась к ним, но и они – ко мне. Так, они обратили внимание на то, что я не ухожу развлекаться субботними вечерами. Хозяйка была довольна, но одобрение свое не выразила прямо. Прямой разговор у них не принят.

Самые прекрасные часы проводила я с детьми. Дети – это дети: правда, они очень уж способные, но они – не чертенята.

Спустя два месяца я не устояла перед соблазном и снова появилась в шинке. Мои знакомые окружили меня:

– Что случилось с тобой, Катерина?

– Ничего, – сказала я, словно извиняясь.

Но что-то во мне действительно переменилось. Я выпила несколько стопок, но не ощутила душевного подъема. Все вокруг меня – молодые и те, кто постарше, – казались мне косноязычными, грубыми. Я продолжала пить, однако не хмелела.

– Где ты работаешь?

– У евреев.

– Евреи дурно влияют на тебя, – сказала мне одна девушка.

– Другой работы у меня нет.

– Можешь работать со мной – в лавке, где продают товары для солдат.

– Я уже привыкла.

– Нельзя привыкать к ним!

– Почему?

– Не знаю. Они оказывают дурное влияние. Через год-два у человека даже выражение лица меняется: он становится похожим на еврея. Познакомилась я с девушкой, которая работала у евреев. Через два года она уже казалась нездоровой: лицо ее стало бледным, движения скованными, губы дрожали. У нас с ней разные характеры – я бы у евреев не работала ни за что на свете.

Если не скрывать правды, в то время я чувствовала сильное влечение к хозяину дома. Я не знаю, что так действовало на меня – высокий ли рост его, светлое лицо, одежда, молитва в предутренние часы, или, быть может, шаги в ночи. Мое молодое тело, познавшее и позор, и боль, словно встрепенулось. Втайне каждой ночью я ждала, что он приблизится к моей постели.

Оказывается, евреи необычайно чутки. Не сказав мне ни слова, хозяйка удалила меня из кухни на время трапез, а в субботу запретила появляться в столовой. Но расстояние не заглушило вожделения, напротив – только усилило. В деревне меня тянуло к пастухам, в городе парни желали меня и обжирались моей плотью. Но на сей раз это было совсем иное вожделение. И что я могла поделать? Разве что кусать губы… Если бы у меня хватило мужества, пошла бы к священнику на исповедь, но боялась я, что станет он упрекать меня да наложит посты и обеты. Тогда я еще не понимала, что у моего влечения есть корни: не замечая того, прилепилась я душой к евреям.

Приятели мои, те, из шинка, правы: есть у евреев какая-то сила – незаметная, завораживающая. Когда впервые пришла я в их дом, казалось мне, что они замкнуты, печальны, и посторонние люди не интересны им. Иногда они выглядели погруженными в себя, глубоко подавленными, и головы их склонялись под невидимым гнетом. Но временами в их глазах сверкало такое высокомерие, словно меня и не существовало. И все же, после двух лет моей службы у них, что-то переменилось: теплые волны взглядов стали накатываться и на меня – сначала я почувствовала, как изменилось отношение детей, а потом – и хозяйки. Оказалось, что они вовсе не равнодушны…

Однако в те дни сны мои были гнусны и позорны. Я понимала всю бесплодность моих мечтаний, но противостоять им не могла. В снах моих сидела я вдвоем с хозяином у стола и пила рюмку за рюмкой. Прикосновение его не уступало прикосновениям парней-русинов,[2]2
  Русины – украинцы, жители Галиции, Карпатской Украины.


[Закрыть] он нежно гладил мою шею. И так – ночи напролет….

Были у меня и другие сны, полные ужаса, как те видения, что пугали меня в церкви в дни поста.

Во сне видела я стаю евреев, сгрудившихся у глубокой ямы. Сильные лучи света направлены на них, но они не двигаются с места. Они стоят на своем: «Убили мы Иисуса, убили раз и навсегда, и не дадим воскресить его!» – кричат их глаза. Беспощадные лучи жестоко секут их, но они непоколебимы, словно превратились в единую глыбу, прикрывшую собой устье ямы.

Эти видения не стерлись из памяти, и даже сегодня не потеряли своей отчетливости. В таких снах я осознавала все содеянные мною грехи: отдалилась от предков своих и родных мест, дитя свое бросила, я и грешница и преступница – ибо живу я у тех, кто руку свою поднял на Бога и Мессию. Я знала, что наказание меня ждет невыносимое – и не только там, в мире истинном, а прежде всего здесь, в юдоли земной.

Я собиралась оставить этот дом и уйти куда глаза глядят, но не было у меня сил сделать это, я боялась, весь мир казался мне чужим и пребывающим в запустении. Приятели из шинка не унимались:

– Ты должна бросить этих проклятых. Лучше с голоду пухнуть. Ты и сама не знаешь, что они могут сотворить.

– Многие работают у евреев, – я старалась не волноваться.

– Но ведь ты так изменилась.

– Они не причиняют мне зла.

– Ты не знаешь. Они действуют тихой сапой, скрытно, тебя меняют изнутри. Эти черти хитры и изворотливы. В один прекрасный день ты вдруг проснешься и увидишь, что заражена жидовской проказой. Что тогда делать станешь? Кто примет тебя? Ни один парень не станет спать с тобой. Куда тогда денешься?

Так уговаривали меня, приводя все новые и новые доводы. И, наконец, добились своего: страх овладел мною, поглотив меня целиком. Не какой-то отчетливый страх, а ужас, нараставший день ото дня, съедавший меня изнутри. Я продолжала работать, есть, спать, но все, что я делала, заражено было этим страхом. Не однажды я видела, словно воочию, меч, занесенный над моей головой.

Однажды ночью я вышла из дома и бросилась бежать. Был конец октября. Темень и стужа владели безлюдными улицами. Я понимала, что теряю рассудок, но больше не могла выносить этот страх: он гнал меня туда, в эти сырые, холодные расселины улиц. Целый час я бродила по городу, и наконец мне стало легче. Ноги промокли, холод пробрал меня до костей, но я ни о чем не жалела: радость охватила меня, словно я из тюрьмы вырвалась на свободу.

В ту ночь шинок был закрыт. Поэтому я отправилась на вокзал. Там я не встретила ни одного знакомого мне лица. Несколько пьяниц расположились в одном из углов, оттуда доносились всплески веселья. Мне вдруг захотелось к ним присоединиться и опрокинуть стаканчик.

– Давай сюда, у нас тепло, – позвал меня один из выпивох.

Я сознавала, что зов его – это не голос с небес, это вполне земной призыв, грубый, недобрый, и все же приятно было мне слышать родной язык, язык русинов, язык моей матери. Я застыла на месте, неподвижная.

– Иди к нам, выпей стаканчик. Где ты работаешь, милашка?

– У евреев, – сказала я и тут же пожалела, что раскрыла им свою тайну.

– У-у, проклятые! Хорошо, что ты ушла от них. Свобода нужна нам, как воздух.

От этого резкого и внезапного соприкосновения с языком, который слышала я от матери, какое-то приятное ощущение охватило все мое тело.

Пьяницы стонали, орали, веселились от души. Звуки грубого их веселья, словно по волшебству, вернули меня в родную деревню, к ее безмятежным лугам и водам, к одиноким деревьям на широкой равнине, щедро разбрасывающим свою тень.

Только теперь я ощутила, насколько отдалилась от благодатной земли, от покойной матери, от того нежного света, который окутывал меня в те далекие дни. А пьяницы, совко угадав мои мысли, вновь и вновь кричали:

– Хорошо, что ты убежала от этих проклятых! Лучше голодать, чем жить с ними под одной крышей.

Теперь я хорошо знала, о чем они говорят. В этом запущенном, зловонном месте, которое все называют «центральным вокзалом», я впервые почувствовала, что еврейский дух проник в меня и убил радость жизни.

– Почему ты не идешь к нам? Что плохого мы тебе сделали? – не унимались там, в углу.

– Я должна вернуться к работе.

– Ты не должна возвращаться! Ни за что на свете! Ух, проклятые евреи, они уже закабалили тебя.

– Они не сделали мне ничего дурного.

– Тебе это кажется, глупая.

Когда я подошла поближе, их вид поразил меня, как удар в лицо. Пьяницы разлеглись на тряпье, словно скотина, бутылки и объедки валялись тут же. Мысль о том, что еще мгновение – и я окажусь среди них, сковала мои ноги.

– Оставьте меня! – закричала я, будто в кошмарном сне.

– Дура! – заорал один из них и швырнул в меня бутылкой. – Эти распроклятые уже поработили тебя! Ты уже попалась в их сети. У тебя было что-то свое, совсем немного, но и это они у тебя отобрали. Ты, дуреха, этого не знаешь, но мы-то знаем. Ты еще горько пожалеешь о своей жизни.

Я выбежала на улицу и бродила всю ночь. Сердце мое взывало: «Господи Иисусе! Спаси меня, как спасал Ты всех грешников испокон веков! Присоедини меня к спасенным тобой и не дай погибнуть во грехе». Ночь была холодной, я месила уличную грязь, шагая переулками, пробираясь от площади к площади. И появись ангел смерти, чтобы взять меня с собой, я была бы ему благодарна. Но Избавитель не пришел. Вокруг была лишь тьма: все оттенки тьмы и пробирающий холод.

«Если я никому не нужна, то пойду к евреям. Ведь и Иисус вернулся бы к ним», – говорила я себе, но страх был сильнее меня.

В конце концов все решил дождь. Дождь, смешанный с градом, пошел к утру и заставил меня вернуться.

Я открыла дверь, дом был погружен в глубокий сон, все было на прежних местах. Ползком добралась я до своей каморки, до своей постели…

Глава шестая

– Глаза у тебя красные, – сказала хозяйка.

– Сны меня измучили, – солгала я.

Тем временем жизнь вернулась в свою колею: ранний подъем, уборка, стирка, глажка. В свободное время или в вечерние часы я рассказывала детям про свой дом, про луга и реки, про ту красу, что храню я в душе со времен моего детства. А чтобы не думали они, что все там было так уж безмятежно, закатала я рукав и показала им шрамы, что остались на моем предплечье.

Не раз, вглядываясь в них, я говорила себе: «Боже мой! Они такие слабые! Кто защитит их в час беды? Ведь их все ненавидят, все желают им только зла». И с ними я говорила об этом. В деревне дети их возраста уже ездят верхом, пасут скот, точат серпы. Десятилетние, не уступая двадцатилетним, умеют все: плавать в реке, водить плоты, а при необходимости, и подраться всерьез. И когда я рассказываю ребятам обо всех этих чудесах, они слушают меня с огромным вниманием, с изумлением, но без страха. Они, по-видимомму, знают, что ждет их в будущем. Они готовы к этому. Как бы то ни было, разговор с ними меня всегда забавляет. С малых лет приучены они задавать вопросы. Мне безразлично – спрашивают они или нет: я рассказываю обо всем. Мои рассказы вызывают у них смех и удивление. Они хотят знать подробности, а иногда – даже мельчайшие детали.

И я тоже, забавы ради, расспрашиваю их. Они отвечают скупо. «Не умножай речей» – это ведь правило для евреев, и дети стараются следовать ему. Я тоже привыкла помалкивать, но по иной причине: мать не раз колотила меня за излишнюю болтливость, и с той поры трудно мне разговаривать.

Тем временем я получила привет из родной деревни. Мой двоюродный брат Кирил разыскал меня. Зима была плохой, урожаи бедные, скотина падает. Мой старый отец нуждается в деньгах. Говорил он со мной спокойно и серьезно. Развязала я свой платочек и отдала все, что у меня было.

– А больше у тебя нет? – спросил он.

– Это – все, что у меня есть.

– А когда у тебя будет еще?

– Через месяц-два, когда мне заплатят.

– Чти отца и мать, – мой двоюродный брат не нашел лучшего времени, чтобы поучать меня. Да еще не удержался и добавил:

– Чти не только на словах, но и на деле.

Пристрастие крестьян к библейским стихам всегда меня смешит.

В нескольких словах сообщил мне двоюродный брат, что жена отца – не то что моя мать: она ленива и притворяется больной, последним летом ее ни разу не видели в поле. За скупыми деталями его рассказа я как бы воочию увидела родную деревню, мать, отца. В эти минуты я ощутила всю глубину отчуждения, что пролегло между нами: словно разверзлась пропасть, и бурные воды черной реки разделяют нас. Боже праведный, что же случилось! Мне хотелось кричать, ведь вся эта зеленая краса некогда была моей, кто же похитил ее у меня? Тогда я еще не знала, что те немногие годы, что провела я в городе, уже по-иному замесили и изменили меня, что все привезенное из родительского дома уже утрачено мною, но жалеть об этом не стоит – я получила значительно больше, больше того, чего я достойна: евреи не оставили меня, они были со мной на всем моем пути.

Утром взошло холодное солнце, и хозяйка объявила:

– Приближается Песах.

Кто еще в этих местах помнит еврейскую Пасху? Я – последняя, как мне кажется.

Для меня наступили нелегкие дни: я тяжко работала – отчищала посуду песком, а потом полоскала ее в бочке с кипящей водой….

Те запахи и по сей день со мной – как тайное тайных. Прослужить у евреев годы – это не пустяк. Еврейский запах – нечто особенное. В детстве, я слышала, говорили, что от евреев пахнет мылом. Это – выдумка. У каждого их дня, у каждого праздника – свой аромат, но особенно полон запахами Песах. Долгие годы провела я, вдыхая их…

Так много запахов у праздника Песах…

Но для меня весеннее цветение обернулось цветом траура. На второй день праздника Песах моего хозяина убили прямо на улице. Бандит напал на него и нанес смертельный удар ножом. Каждый Песах убивают еврея, а иногда – и двоих. Как убили моего хозяина – об этом я услышала позже, в шинке. Один из бандюг решил, что в этом году жертвой станет мой хозяин, потому что он отказался отпустить товар в кредит какому-то крестьянину. Было это, разумеется, лишь предлогом: ведь каждый год они выбирают жертву, и на этот раз жребий пал на Биньямина.

Вот так, среди бела дня, зарезан был мой любимый. Да простит меня Господь наш Иисус Христос, коли то, что скажу я, придется Ему не по нраву: уж если был человек, которого любила я во все дни своей жизни, – это был еврей Биньямин. Разных евреев любила я за свою жизнь – богатых и бедных, тех, кто всегда о своем еврействе помнил, и таких, которые хотели об этом забыть. Понадобились годы, прежде чем я научилась любить их по-настоящему. Немало барьеров мешало мне приблизиться к ним, но ты, Биньямин, – если позволено мне обратиться к тебе именно так, – заложил основы моей великой любви, ты, которому я даже в глаза не смела взглянуть, и лишь издали слышала твои молитвы. Я не уверена даже, что хотя бы раз появилась в мыслях твоих, но ты – именно ты – научил меня любить.

В церемонии погребения, так же как и во всех своих ритуалах, евреи деловиты до ужаса. Такая боль, такая печаль – и ни одной мелодии, ни одного флага, ни одного цветка. Опускают покойника в могилу и быстро, торопливо, без каких-либо задержек засыпают землей.

На следующее утро после похорон я была уверена, что все евреи соберут свои пожитки и убегут. Я и сама ощущала страх смерти. Однако, к моему удивлению, никто из евреев не покинул город. Хозяйка сидела на полу вместе с двумя детьми. Дом наполнился людьми. Никто не плакал, никто не проклинал, никто не поднял руку на соседа. Бог дал, Бог взял – так сказано в Библии, и это должно служить нам назиданием. Бытует мнение, что евреи – трусы. Но это – неправда. Люди, которые кладут своих покойников прямо в могилу, обернув их саваном, – без каких-либо украшений, без какой-либо пышности – нет, эти люди не трусы.

Я укрылась в своей комнате, чтобы никто не увидел моего горя. Целую неделю терзали меня мысли. То возникало передо мною лицо матери моей, то лик Иисуса, но яснее всего являлся мне Биньямин – не дух, не приведение, он представал передо мною таким, каким видела я его в течение пяти лет: он сидел у стола; лицо было сосредоточенным, но излучающим свет.

После семи дней траура Роза, хозяйка моя, поднялась и отправилась в лавку, дети вернулись в школу. Я неотступно думала о смерти Биньямина, если бы не страх, пошла бы поклониться его могиле. Однако неисповедимыми путями оказалась я в шинке. Выпила, не пьянея, несколько стопок и в полной растерянности вернулась домой. По дороге встретил меня один знакомый, из русинов, предложил мне провести с ним ночь.

– Я больна, – сказала я ему.

– Что с тобой?

– Не знаю.

– Почему ты не уйдешь от евреев?

– Они добры ко мне.

Он скорчил гримасу, в которой были презрение, пренебрежение, омерзение, сплюнул и ушел. На том и закончились мои интимные связи с сородичами-русинами. В душе я решила, что дом этот не оставлю, даже если теперь мне будут меньше платить. Смерть Биньямина приблизила меня к его жене Розе. Мы много беседовали – о детях, об обидах и горестях. Евреи неохотно вступают в праздные разговоры, но в дни страданий Роза очень сблизилась со мной. Не раз наши беседы затягивались до поздней ночи. Так прилепилась к ним моя душа. Я растила детей, словно они были моими. Роза доверяла мне – не запирала ни шкафы, ни комоды. Работу мы поделили просто: она занималась лавкой, а я домом. Дети учились хорошо, и я вместе с ней радовалась каждому их успеху.

Старых приятелей я избегала. Но они настигали меня всюду и постоянно задавали один и тот же вопрос:

– Что с тобой случилось, Катерина?

– Ничего, – отвечала я.

Иногда я заходила в шинок, выпивала стопочку-другую, но долго там не засиживалась. Жизнь моей родной деревни становилась мне все более чужой и далекой, в церковь я продолжала ходить, но только по праздникам. «Евреи – они злые, евреи – растленные, надо уничтожить их с корнем», – слышала я на каждом шагу. Это постоянное злобное ворчание вызывало в моей памяти деревенские зимы, когда молодые парни сбивались в стаю, чтобы охотиться на евреев. Сперва они об этом много говорили, пересмеиваясь. В этой охоте своя роль отводилась и лошадям, и собакам, и пугалам. Наконец привозили в деревню старого еврея, издевались над ним, угрожая, что убьют его за то, что он распял Господа нашего Иисуса Христа. Старик умолял о пощаде, пока его мучители не соглашались получить выкуп. И долго после того, как все кончалось, стоял еврей в оцепенении…

Тем временем я узнала, что отец мой ушел в лучший из миров. Никто не поспешил принести мне эту весть: я узнала обо всем от случайно встреченного односельчанина. Когда, вернувшись домой, я сообщила об этом Розе, она сказала:

– Сними обувь свою, сядь на пол и скорби об отце своем, будто он умер сегодня.

– Отец не любил меня.

– Не имеет значения. Заповедано нам чтить отца своего.

Этот ответ поразил меня своей простотой. Я сняла обувь и села на пол. Роза подала мне чашку кофе.

Не об отце – да простит мне Господь – скорбела я, а о тайном возлюбленном своем.

Авраам и Меир научили меня читать по-немецки, и я благодарна им по сей день. Нет большего удовольствия, чем чтение. Я открываю книгу, и ворота вселенной распахиваются передо мной. Родной язык в моих устах утратил свою красочность, и когда я говорю с крестьянами, в мою речь вплетаются слова из языка идиш. Случается, что крестьяне подсмеиваются надо мной, спрашивая из каких я мест. Когда же я говорю, что я – из русинов, из деревни, мне ни за что не верят. Однажды крестьянин обругал меня на чем свет стоит и назвал чертовой дочкой, худшей чем сам Сатана.

Верно, что после смерти Биньямина я похудела, походка моя стала нетвердой еще раньше, я плохо переношу любую нееврейскую пищу, водка вызывает у меня изжогу, однако я не больна и не слаба. Верно, что множество снов приходит ко мне по ночам, и это не предвещает ничего хорошего. Все сны – только о плохом. Иногда мне кажется, что я вижу черных ангелов, иногда – хищных птиц. Когда же я вскакиваю со сна – со всех сторон обволакивает меня запах крови. Сны возвращаются ко мне ночь за ночью. Я не говорила об этом Розе. Но, наконец, не выдержала и рассказала. Ее ответ удивил меня:

– Чего же ты хочешь, они ведь всегда подстерегают нас.

Роза и сама не знала, насколько она оказалась права. В праздник Ханука громилы из тех, что проводят свою жизнь в кабаке, напали на еврейские лавки. Снегу навалило много, все дороги были отрезаны, никто не услышал криков о помощи – бандиты сделали свое дело, кровавое дело, и никто им не помешал. Не пощадили ни женщин, ни стариков.

На следующее утро полиция подсчитала убитых: двадцать один человек, и среди них – трое детей.

Роза защищала свою маленькую лавку мужественно и бесстрашно, но громилы были сильнее, они задушили ее.

Те похороны в снег я никогда не забуду. Покойников было больше, чем тех, кто провожал их, снег валил беспрестанно, тишина сковала всех, словно лед. Крестьяне попрятались по своим домам, словно хищные звери – в норы. Я прижала детей к своему сердцу и поклялась Розе, что не оставлю их.

Иногда кажется, будто время остановилось: я все еще дома, у корыта, стираю детям рубашки, чищу им башмаки, провожаю их в школу. Воздух прозрачен, годы только усилили его прозрачность. Любовь моя к Биньямину не прошла, не забылась, иногда я очень ясно вижу его, но Роза мне еще ближе – как сестра. С ней я могу постоянно разговаривать, часами напролет. Она всегда будто сидит со мною рядом. Некая реальность, в которой нет ни одного изъяна. В свое время я еще не умела оценить по достоинству ее чистоту. Теперь я знаю: дорогие мои, это вы – мои корни на этой земле. Во многих домах я служила за свою долгую жизнь, многих людей я любила, и некоторые любили меня, но в тебе, Роза, я черпала мужество и силу духа.

Сегодня, о Боже всемогущий, у меня нет ни одной близкой души на всем белом свете. Все погибли странною смертью. Ныне они сокрыты во мне. Ночью я их ощущаю, они теснятся вокруг меня, и я изо всех сил стараюсь защитить их: ведь кругом – одни доносчики и злодеи, не сыскать человека честного и милосердного. Иногда я слышу их голоса, тихие, но очень ясные. Я понимаю каждое слово. Связь не прервалась, слава Богу, и мы продолжаем вести наши длинные летние беседы, наши уютные зимние разговоры. И вы, мои сыновья, Авраам и Меир, в наглаженных гимназических мундирах, с заплечными ранцами, с отличными табелями – вы во мне. Годы не исторгли вас из моего сердца. Сейчас я здесь, а вы – там, но мы – не чужие, мы – близки друг другу.