355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » А. Веста » Язычник » Текст книги (страница 13)
Язычник
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 02:54

Текст книги "Язычник"


Автор книги: А. Веста



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава 7
Рождение Венеры

Однажды охотник из рода Пай-я промышлял во льдах нерпу. В осколке ледяной скалы он видел спящую девушку. Тело ее было светлее молодого месяца. А волосы – не черные, как крыло ворона, а золотые, как солнце.

С той поры охотник потерял покой. Он решил во что бы то ни стало вернуть девушке дыхание жизни и жениться на ней. Собрал он песцовые и нерпичьи шкурки, припасенные за зиму, и отправился на запад, где жила одна сильная шаманка. Шаманка долго вопрошала духов, потом сказала: «Пути живых и мертвых различны. Властители судеб не знают человеческой жалости.

Спящую девушку зовут Ильмарис, она – Дух лунного света. Тот, кто видел ее хоть раз, уже никогда не женится, но может стать сильным шаманом».

Из рассказов Оэлена

Эту притчу рассказал мне Оэлен, всерьез встревоженный моей весенней лихорадкой. Каждый день мы меняли место ночевок, двигаясь на запад, вдоль побережья, и каждую ночь во сне я видел Наю. Я бился, скрипел зубами и стонал. Оэлен уверял, что меня мучает Ерта, бездомный женский дух, который приходит по лунному лучу к тоскующим мужчинам. Ерта проникает в мир живых из потревоженных могил.

У иле было два строжайших «табу»: чистота воды и покой земли.

Человек не должен нарушать покой земли. Под семью слоями вечного льда бьется ее горячее сердце. Поэтому своих мертвецов иле заворачивали в шкуры и оставляли посреди тундры. Летом слегка прикрывали мхом. Зимой клали на старые нарты. Рядом с мертвым оставляли немного вещей, необходимых в простом северном обиходе. У каждого иле было свое место в Верхней Тундре. Оэлен говорил, что его приметы часто снятся человеку при жизни, как место отдыха его души. Это мог быть берег, где человек провел свое детство, одинокое дерево, курган из оленьих рогов или фантастический пейзаж. Душа сама избирает пристанище, потому каждый шаман должен знать «карту» Верхней Тундры. Она – небесное зеркало земли, страна снов. Оэлен называл ее озером со множеством островов. «Когда гадают, все равно что бросают камень в озеро. Будущее не любит, когда его тревожат». Иле не вели счет времени, не заглядывали в будущее, они были хранителями ледяной вечности.

Приходить на «кладбище» после похорон было строго запрещено. Но ежегодные пути кочевий иле проходили по одним и тем же местам. И спустя год люди могли наткнуться на захоронение. Если «могилу» разорял медведь, сорк, это было добрым знаком родственникам.

Но покой могил все чаще нарушал не сорк, а неуемное любопытство сиртя. Люди, приехавшие в тундру на вездеходах, зачем-то ворошили погребения, забирали амулеты, ножи и костяные бусы. И тогда обиженный дух возвращался в мир живых: злой и растревоженный, он постоянно напоминал о себе несчастьями.

Во время своих скитаний мы все чаще натыкались на испоганенные соляркой тундровые речушки, взорванные скалы, свалки мусора. След от гусеницы или ожог солярки зарастает десятки лет. Иле справедливо считали сиртя злыми духами. Оэлен не знал, что большинство сиртя с самого раннего детства приучены гадить на воду. Последствия этого дара цивилизации отравили не только воду, но и сознание сиртя. Для иле такой проступок был бы смертным грехом, не оставляющим надежд на добрую жизнь души в Верхней Тундре. Эта «мелочь» в глазах иле навсегда лишала сиртя всех заслуг перед духами, но попробуйте сказать об этом сиртя!

* * *

Через приоткрытую дверь по ногам полз острый утренний холод. После страшного ночного сна суставы ломала судорога, меня лихорадило. Пошатываясь, я умылся и принялся готовить оборудование. Снял с полки флакон с эликсиром жизни, подержал его в озябших ладонях. Он был теплый, как человеческое тело, это была магическая «температура Египта». Внутри флакона порхали фиолетовые искры. Сила, заключенная в эликсире, проявляла себя на рассвете. Это было «доброе дыхание мира» – самая могучая сила, которую знал Оэлен.

«Если Бог есть любовь, то враг его – это чистейшая беспримесная ненависть. Дьявол не любит тех, кто любит», – прочитал я последние строчки в своем дневнике, записанные накануне. А с кем спорил я, желая вернуть Наю? Я спорил с ненавистью и безжалостным роком. Главный закон алхимии открылся мне в эту последнюю минуту пред началом ее воскрешения: «Лишь подлинная любовь позволяет взойти на новую ступень познания». Без этого катализатора все устремления ученого тщетны.

Необратимость опыта и страх перед неизвестностью – вот все, что еще удерживало меня. В случае малейшей неудачи я погублю последнюю надежду, которой жил все эти годы.

С вечера я приготовил препараты, собрал и смонтировал необходимое оборудование: закрепил на штативе высокую, в человеческий рост колбу-тюльпан из «радужного» стекла, поместил все это сооружение в квантовое кольцо, присоединил трубы парового обдува. Активизировал растворы и отрегулировал их поступление.

Для начала опыта хватило бы тепла одной-единственной свечи, но нагрев должен быть равномерным. Для этого я сконструировал особый паровой агрегат. Потоки теплого воздуха со всех сторон обнимут поверхность колбы и дадут фениксу постоянное тепло. Я помню, как мне хотелось спрятать от глаз все эти трубочки, провода, рефлекторы, чтобы не лишать мою работу ореола чуда.

На рассвете я поместил на дно колбы драгоценные капли крови, добавил эликсир и приступил к нагреву. Через минуту колбу заволокло густым белым туманом. Я словно ослеп от молочных облаков. Клубы теплого пара лепили призрачные формы: плечо, голову, опущенную на грудь, плавные, женственные линии фигуры. Это была она! Тело ее, поначалу сотканное из мерцающего тумана, уплотнилось, черты лица обрисовались четче: безмятежный, почти младенческий лоб, тени ресниц на нежных щеках, лепестки губ, крохотное яблочко подбородка… Длинные светло-русые волосы, такие, как были у нее лет в шестнадцать, струились под мягким ветром и волнами омывали плечи и грудь. Я протянул к стеклу дрожащую руку, заклиная ее проснуться. Девушка за стенками колбы вздрогнула и протянула полупрозрачную руку. Наши ладони скользили вдоль хрустальной скорлупы. Только тонкое, как первый лед, стекло разделяло нас. Ее пальцы трепетали; она чувствовала мое волнение и восторг.

То, что происходило внутри колбы, было естественной жизнью привидений-фениксов. Их сознание никогда не покидает мира грез. Бодрое, солнечное бытие даровано только существам из плоти и крови. Ее плоть и кровь, растворенные в физиологических растворах, струились в разноцветных трубках, окружавших колбу. Первый солнечный луч оживит и разбудит Наю. Я поцеловал ее ладонь сквозь стекло. Оно было теплое, как человеческое тело, согретое сном.

Все еще не в силах оторваться от волшебного образа внутри колбы, я почти наугад регулировал приборы.

Мне представляется, что первые существа на юной земле были призрачны и полувоздушны. Рай был островом волшебных видений, где цветы, звери, люди и птицы были сотканы из тумана и солнечного света. Это был эскиз творца, посев совершенной жизни. И тончайшая плоть моих фениксов была памятью рая.

К восходу солнца все было готово. Рассветные лучи оживят батареи квантовой пушки, агрегат сгустит и преобразует излучение, упорядочит поток света по спектру и тонкое видение начнет твердеть, кристаллизоваться. Потом солнечная плазма сгустится и окутает призрак Наи сияющим покровом, а животворная влага напитает и восстановит ее земное тело.

Накануне я приготовил несколько белковых растворов. Пользуясь магией чисел, я использовал семь составов. Разноцветные жидкости были насыщены солями, аминокислотами и активными соединениями. Первый состав соответствовал физиологическому раствору, человеческой крови и был багрово-красным. Составы я собирался использовать в порядке солнечного спектра. Феникс, как разбуженное зерно, сам собирал необходимые ему вещества и строил плотное, материальное тело. Дух жизни, заключенный в нем, мог творить на атомном и клеточном уровне, мог ускоренно наращивать живые ткани и на глазах являть чудо воплощения.

Как только я отошел от Наи, сон ее углубился. Я видел, как тело ее трепещет, словно мираж. Ей не хватало моего тепла, энергии живого существа.

Солнце! Я не мог дождаться его первого святого луча. В нетерпении я вышел на крыльцо. Небо было чистым, полным рассветного ожидания. Внезапно все вокруг нахохлилось и померкло. Тяжелая, налитая синью туча закрыла горизонт. Снеговые тучи шли темной, угрожающей стеной. Как последнюю надежду я вспомнил Оэлена. Шаманы умеют повелевать погодой, ворожить на ветер и завязывать его в узлы. Но я не успел освоить эту науку.

Понимая, что надеяться не на что, я бросился к заливу. Оскальзываясь, взобрался на высокий берег. Всей своей волей, воображением и всеми заклятьями, какие знал, я сдвигал тучи руками, сдирал их с неба. Сквозь мое темя, вдоль позвоночника били разряды, волосы наэлектризовались и поднялись дыбом. Я прыгал в неистовой пляске под далекие, едва слышные удары бубна. Я был уверен, что где-то на краю тундры и Молочного моря кружится в шаманском танце Оэлен. Шаманы знают и чувствуют друг друга «по духу», и расстояния для них не имеют значения. Я умолял духа тучи найти другую дорогу, я призывал светлых солнечных воинов, я ловил и скручивал северный ветер. И тучи нехотя поползли прочь, и солнце победно засияло над леденеющим заливом. У кромки воды и льда закурился туман. От горизонта к берегу катились волны, они сбивали и крошили тонкий припай.

Ветер бил в грудь, он родился там, в облачном вихре, где среди темных неповоротливых туч кружился в танце шаман, где плясали поверх облаков мои животные-проводники: олень и черный пес.

Задыхаясь от бега и пережитого счастья, я вернулся в лабораторию, сдернул кожухи с лазерных батарей, включил уловитель.

Мощный поток белого утреннего света оживил приборы. Излучатель едва заметно вздрогнул и загудел. Через несколько минут солнце скрылось, но я был уверен, что агрегат уже заряжен.

Через час я убедился – мне нужен сильный и постоянный источник силы.

«Ты сможешь, – шептал я, – ты сможешь…» Я раздевался и торопливо клеил клеммы к макушке, лбу, между ключицами, к солнечному сплетению, к животу и паху. Датчиков было семь, по числу родников силы, так называл эти средоточия жизни Антипыч. Выходные клеммы я присоединил к накопителю лазерной пушки. Я навзничь лежал на низкой кушетке, и сила семи моих внутренних солнц перетекала в прозрачную девушку, дремлющую за стенами колбы. Мое тело излучало потоки света и тепла, которые ловили чуткие приборы.

Я никогда не занимался йогой, но уверен, что представления Антипыча о сакральной анатомии человека совпадали с учением индийских мудрецов о чакрах.

Учение «о чарах» Антипыч преподал мне под большим секретом. Это была глубинная суть его ведовства. Семь разбуженных «родников» делали человека чудотворцем. Но власть над материей и временем, над миром людей и миром духов нельзя купить, взять обманом или грубой силой, или заполучить, почитывая на диванчике скептического дона Кастанеду. Чары открывались только людям, «тихим умом». Антипыч определял «тихий ум», как глубокую простоту и внутреннюю сосредоточенность. В проснувшихся чарах били родники силы.

Самый верхний родник – темя или колород, по месту расположения совпадал с мягким родничком на голове у младенца. На лбу сиял родник «Чело». Следующий родник «Жерло» помещался между ключицами. В старину это место называли «душец», почитая за вместилище души.

«Середце», солнечное сплетение, в представлении Антипыча, – светило и грело, как маленькое солнце, только цвет его менялся в зависимости от здоровья и настроения человека. Последние три родника: «Ярло», «Живот» и «Зарод» Антипыч считал общими для животных и человека.

Только теперь, отдавая всю силу своих «родников» любимой, я понял, что шаманская тропа пролегает через мой спинной мозг и голову, это была и дорога, и река, и древо жизни, и звенящая струна, протянутая в небеса. Дерево жизни было вышито крашеной оленьей шерстью на спине кафтана Оэлена. Видимо, предвидя мои грядущие сложности с шаманским инвентарем, Оэлен одел меня в кафтан для камланий, который невозможно снять. Нет, человек не просто опрокинутое растение, он – небесное древо, малое зернышко Божьего посева.

Дерево было, пожалуй, самым могучим шаманским знаком, символом преодоления и подъема. «Человек – это то, что нужно преодолеть». И Оэлен, и Антипыч преодолели.

До ночи я лежал, почти не шевелясь.

Сквозь сон я слышал стук в дверь. Кто-то искал меня. У меня не было сил даже пошевелиться. В тусклом свете ночных ламп за стенами колбы проступал божественный образ. Она была красивее, чем раньше. Алхимическая материализация проявляла формы идеального мира, какими мы были задуманы, какими могли бы стать, если бы не гнет земной жизни. С каждым часом видение становилось все реальней, но я окончательно обессилел.

В ладонях я сжимал шаманские камни. В правой – шестигранный полупрозрачный кристалл кварца, величиной с мизинец. Оэлен звал его «живым камнем». В левой – камень со странным названием «лопарийская кровь».

Настоящий шаманский камень должен преломлять свет. Внутри кварца в солнечную погоду дрожала хрупкая радуга. Оэлен говорил, что этот камень пришел с Солнца. После смерти душа шамана погружается в кристалл, соединяется с радугой и уходит на Солнце, оттого-то у настоящих шаманов не бывает могил.

* * *

Больше месяца мы шли за оленями вдоль скалистого побережья Молочного моря, не встречая никаких следов цивилизации. Среди пестрых летних мхов и зарослей «лугового пуха» пролегала настоящая каменная дорога, выложенная правильно ограненными плитами. Широкие, утопленные в грунте мегалиты были уложены в правильном порядке.

– Кто построил эту дорогу? – спросил я Оэлена.

– Духи, – ответил он. – Я видел их «найяки» на дне. Они лежат недвижно, с тех пор как родился лед.

На языке иле слово «найяк» обозначало и лодку, и чайку.

– Найяки?

– Да, очень большие «найяки», белые, как лед. Если низкий отлив, их хорошо видно со скал…

Горную гряду между непроходимой топью и берегом моря мой проводник называл домом Ильмарис. Я единственный из сиртя, кто видел легендарную Пайву, святилище иле. «Каждый иле имеет силу Пайвы», – говорил Оэлен. Сюда раз в году шаман привозил пряди волос новорожденных своего племени и уверенно отделял волосы умерших от волос живых. «Когда последний иле умрет или забудет законы своего народа, а это одно и то же, пути к Пайве закроют топи и семь слоев льда».

Вокруг Пайвы с шумом и стоном плескалось Молочное море. Скалы были горячие и парили на солнце. Скользнув в пролом, мы вошли внутрь скалы. Мы оказались в прямоугольном зале без крыши. Стены, сложенные из гранитных блоков, до половины закрывал цепкий мох. Под ногами угадывались обомшелые части разрушенных колонн. Все было похоже на руины древнегреческого храма, но не из мрамора, а из серого гранита. В центре площадки темнел провал или узкая штольня, полная талой воды. Оэлен сказал, что, когда был молод, нырял туда и приносил бусы женщинам иле. От этих продырявленных камешков лучше плодятся олени и женщины чаще приносят детей. Бусы Тайры были из этой штольни.

Вокруг меня лежали величественные развалины. Я видел древний город, разрушенный стихией, обглоданный ветрами и льдом; город гиперборейцев, чьи корабли дремали на дне Молочного моря. Рядом с храмом рябило под ветром круглое озерко, обложенное гранитными глыбами. Сверху они были гладкие, обтесанные. В этой скважине бил подземный родник. Горячая, пузыристая вода покусывала обнаженную кожу. В голове родилась предательская мысль, как бы запомнить дорогу к Пайве, чтобы вернуться сюда, сфотографировать, описать. О том, что сюда нагрянут сиртя и погубят окрестную природу, я не подумал. Оэлен прочитал мои мысли и покачал головой. «Ты такой же сиртя, но ты не виноват… Это место никогда не найдут. Пайва отведет глаза».

В руинах Пайвы Оэлен велел искать шаманский камень. Он предупредил, что чем дольше я буду звать камень, тем лучше: в каждом камне есть зародыш человека, и камню тоже надо дать время выбрать меня.

Я нашел камень на берегу у кромки моря. Это был осколок хрустальной друзы, и пятка его была неровная, расколотая, но кончик безупречно правильный, шестигранный, узкий, как острие копья.

Каждый шаманский камень имеет свое имя и символ. Символ кварца – снежинка, или звездочка из шести лучей, по числу граней.

Мой второй шаманский камень напоминал бурый гранит. Я нашел его в конце лета, через месяц пути от Пайвы, вблизи скалы, разрушенной ветрами и морозом. Под лучами полуденного солнца скала поблескивала, словно плавилась. На свежих сколах камней проступали блестящие капли, похожие на темную кровь. На вершине скалы сидел черный ворон в блестящем оперении и чистил клюв.

В здешней мелководной шумливой речушке я видел на дне и в морщинах камней настоящий золотой песок, но Оэлен запретил собирать «силу солнца».

Камень, который мы искали, иногда называют «лопарийской кровью», более точного определения я не знаю. Если этот минерал нагреть на солнце или просто подышать на него, он меняет цвет и начинает «кровоточить».

Название горы переводилось с языка иле, как Скала Воплей. Жуткое название заинтересовало меня. Оэлен долго отмалчивался, но вечером, у костра, все же спел мне песню о великом шамане Эйве, который погиб на этой скале. Бубен Оэлена глухо подвывал песне. Звуки тонули в низком влажном тумане. Шаман пел, закрыв глаза и подняв лицо к небу. Я перескажу эту историю так, как смог запомнить и понять ее.

«Было так: множество сиртя приплыли в эти края на большом „найяке“. Они хотели, чтобы иле сожгли свои амулеты и поклонились Великому Духу сиртя. (Замечу, что это вполне могло случиться несколько столетий назад, когда норвежский король Олаф Тюргвальсен занимался рьяным насаждением христианства среди северных народов.) В те времена народ иле был силен и многолюден. Сиртя зазвали всех шаманов на пир в большом белом чуме. Пир был обилен яствами и питьем. В разгар пира сиртя, презрев святость гостеприимства, закрыли все выходы и зажгли чум. Все шаманы сгорели живьем, за исключением одного. Эйва был молод. На плече его всегда сидел черный ворон. Эйва был сильный шаман и вовремя распознал ловушку. Он бежал вместе с дымом.

Вновь пришла весна. Эйва собрал людей и явился на вешний праздник сиртя. Окутав себя туманом, мстители окружили стан сиртя, но духи пришельцев оказались сильнее. Людей Эйвы схватили и привязали к скале, там, где она покрывалась водою во время прилива. Тут они и погибли, а скала с той поры зовется Скалою Воплей. Один Эйва не погиб под водой. Увидев это, сиртя во что бы то ни стало решили покорить Эйву. Они хотели силой заставить шамана поклониться своему Духу. Сиртя сожгли шаманский костюм Эйвы, надеясь лишить его силы. Потом Эйву привязали за руки и ноги к кольям, вбитым в расщелины скалы, и на обнаженный живот поставили жаровню с пылающими углями. Но Эйва терпел муки и восстанавливал сожженное тело, пока его не пережгли пополам. Но жизнь не покидала его, и несколько дней на скалу текла его живая кровь.

С тех пор у иле не было таких сильных шаманов. Скала Воплей покрывается кровью каждой весной в день его гибели, через неделю после первого вешнего полнолуния, и ворон сидит на плече Эйвы, хотя прошло уже незапамятно много лет.

Кусочек этой скалы вошел в мой шаманский узелок. Оэлен был последним шаманом народа иле, его правителем, духовным лидером, первосвященником в короне из оленьей кожи, украшенной и шляпками медных гвоздей. Но я уверен, что ни один правитель сиртя последнего тысячелетия, законный монарх, узурпатор, председатель Верховного Совета, и даже президент, не любил свой народ так же жертвенно и мудро, не защищал его с такой трагической обреченностью, как Оэлен.

* * *

Гудели и подмигивали датчики, по виниловым трубкам и капельницам струились растворы, а я дремал, убаюканный мерным гудением и бульканьем.

Во сне я плыл вместе с Наей в кожаной лодчонке, напоминающей каноэ или байдару. Она сидела на корме, а я греб веслами и все время оборачивался, чтобы видеть ее. Она была укутана в серебристый песцовый мех и две туго заплетенные косицы спускались на грудь. Вокруг лба темнел замшевый ободок с висячими нитями бисера. Такую прическу и украшения носила Тайра. Невдалеке темнел остров. Берег его был завален оленьими рогами. Это был остров Мертвых. Много столетий жители Севера привозили сюда оленьи панты в жертву духам. На рогах трепетали яркие лоскутки и обрывки цветных нитей. Когда я оглянулся назад, Наи уже не было в лодке. Я звал, кричал, заглядывал в темную воду. Озеро и остров заволокло тьмой. Высокая женщина в белой одежде, неуверенно ступая, уходила вглубь острова. Она шла медленно, не оборачиваясь. Она была одета как северянка, и ее белая кухлянка таяла в темном облаке.

Я проснулся с чувством непоправимого горя. Была глубокая ночь. В лаборатории мигало тусклое ночное освещение. Тело Наи нежно розовело во тьме.

Я так и не научился верить снам, хотя, по уверениям Оэлена, это были верные знаки от моих помощников, зверей Верхней Тундры, выбравших меня хозяином и теперь отдающих мне свою свободу и силу. Это были северные ангелы-хранители. Найти своих животных было гораздо труднее и опаснее, чем обрести шаманский камень.

Помню, Оэлен предупредил меня, что вернется не скоро. Он уехал вглубь материка по остаткам рыхлого осевшего снега. Там, где вчера пролетели его нарты, на следующий день уже темнел оттаявший мох и торопливо расцветали полярные цветы. По нашим следам стремительно шла весна. Со слов шамана я понял, что должен остаться наедине с глубокими древними страхами. Самый опасный из них – «волк с длинной пастью». Стоит лишь подумать о нем, и он неслышно подкрадывается и впивается в затылок зубами. Каждый хоть раз в жизни чувствовал за спиной его дыхание.

Я остался один без пищи, огня и укрытия. Только так человек может услышать голоса предков, только так его слышат в Верхней Тундре. На второй день на меня нашло какое-то помрачение. Мне показалось, что я олень, весенний бык-трехлеток, уже потерявший один тяжелый рог, и оттого мою голову все время клонило набок. Помню, я жадно принюхивался к ветру и прядал ноздрями. Больше всего меня интересовал сочный мох. Волны запахов обтекали меня: оттаявший ягель, гниющая рыба, нагретые камни, все источало сильный приманчивый запах. Желтое солнце пекло мою лохматую спину, и шерсть густо парила. Северные олени медлительны и степенны, но мой был молод и силен, он стучал рогом о камни и, чувствуя нестерпимый зуд на месте выпавшего рога, чесал голову обо все что ни попадя, он фыркал и разбрызгивал воду копытами, и мерил берег покачивающейся рысью. Я был помешанным гоном оленем карибу, несущим солнце в обломанных рогах. Но Оэлен говорил, человек, превратившийся в животное, лишь исполняет его танец. Во время танца человек берет силу животного и вспоминает о своем родстве. Человек не умеет так радоваться солнцу, как радуются и встречают его звери. Три дня все вокруг меня было живым, даже камни в моем шаманском узелке разговаривали, пели и сияли во тьме. Меня настигло краткое помешательство, вернее, откровение. Сорванные одежды мира больше не скрывали его нагую суть: все в мире было Свет! Отлитый в разные формы, похороненный в смертной материи, всегда оставался тем, что он есть, сохраняя свою божественную природу, подобно шаманскому камню.

Второе животное пришло глубокой ночью. В сердце полночи живут чудовища. Мне было страшно входить в огромного черного волкопса, но он уже выбрал меня по тайным знакам родства и явился на зов. Он бежал по ночной тундре в свете туманной багровой луны, и лапы его не касались земли. Все в нем было создано для убийства. Тяжелые челюсти, могучая шея с лохматым гребнем, лапы с когтями-серпами и маленькие, неподвижные глаза преследователя. Он стал мною, а я слился с ним, с бесшумным нарыском легких лап, с горячей раскрытой пастью и выгнутой вверх спиной. Эти звери всегда приходили мне на помощь. Оэлен огорчился, узнав, что моих животных нельзя назвать полностью дикими. Сильные шаманы умеют превращаться в волков, медведей, сов, соколов и горностаев. Если животное дало себя приручить – у него мало силы. Оэлен сказал, что теперь у меня голова оленя и мне нужно добавить рога. Рога он вытатуировал прямо на моих щеках. Я не протестовал, так как уже успел забыть, что у сиртя не принято татуировать лицо.

* * *

Прошло двое суток, прежде чем «субтильная материализация» была закончена.

В трубках, коллекторах, капельницах закипали растворы, насыщаясь кислородом. Я должен был несколько дней продолжать облучение, одновременно питая фантом тяжелыми солями и бульоном из аминокислот, купая поочередно в «молоке», в «кислородном коктейле», в «живой» и «мертвой» водах, до тех пор, пока тело не приобретет плотность и упругость и сможет сделать первый самостоятельный вздох. После этого я должен был опустить колбу горизонтально и слить растворы, чтобы тело Наи наконец-то ощутило силу земной тяжести. Когда «Фениксу» не хватало энергии, я подсоединял накопители к своему телу.

Изредка в дверь стучали, может быть, прислуга пыталась доставить мне еду, или Котобрысов, одурев от одиночества, искал благодарного слушателя. На пятые сутки я отупел, обессилел и перестал различать действительность и сон.

Я слышал, как после долгих усилий и скрипа замка открылась входная дверь лаборатории. Стук упавшей на пол книги, звон опрокинутой посудины и чьи-то замиравшие шаги вплелись в мой сон, где меня обнимала Ная. Я даже не удивился, что она сумела выбраться из своего хрустального «гроба» и, мокрая от «родовых вод», пришла ко мне. Это мгновение близости было мне дороже всей моей последующей жизни. Кто так жестоко и сладостно обманывал меня, ангел или демон?

– У-у-у! – лабораторию потряс звериный вой.

Через мгновение крик захлебнулся. Что-то грохнуло, рассыпалось по полу со стеклянным звоном, лопнуло под осевшим телом. Я резко дернулся на звук, забился, разрывая паутину клемм и проводов. Ноги онемели и не слушались.

Черное существо на четырех коротких лапах выло и стучало об пол головой. Оно приподнялось, распрямилось в спине, по-человечески встало на ноги и вновь упало на четвереньки: к Нае на коленях полз Вараксин! Выпученными глазами он смотрел внутрь колбы, рот его раскрылся в беззвучном вопле, скрюченными пальцами он тянулся к ней.

– Нет! – прохрипел я.

Я сгреб его, повалил и начал душить. Он не сопротивлялся, но потом очухался и намертво вцепился в меня. Мы катались по битым стеклам, в лужах жгучих кислот, сбивая штативы, трубки, круша оборудование. Неожиданно он оказался сильнее, насел на меня, и теперь уже он яростно сдавливал мое горло.

Я задохнулся и на миг потерял сознание. Он отпустил меня, дал отдышаться. Из порванного пиджака он достал крошечный, почти дамский пистолет и приставил к моему лбу.

– Ты убил ее, – выдавил я, – ты развратил, а потом убил ее…

– Нет, нет! – Он, как глиняный болванчик, тряс головой, уронив руку с пистолетом. – Я любил ее! Я страдал… Но не смог бы ее убить. Ты же видишь, я плачу… Верни мне ее… Любые деньги…

Он говорил горячо и бессмысленно, как в бреду. Я отчетливо понимал, что он не убивал. Не он, тогда кто же? Кто?

Я встал и завесил колбу простыней. Мой властный жест взбесил Вараксина. Я ударил его в незажившую рану, в память. Он вновь поднял руку с пистолетом и наставил на меня дрожащее дуло. Я медленно пошел на него.

Зверь, который сидел во мне, все годы мечтал об этой схватке.

Сейчас я задушу его и после растворю его тело в серной кислоте, через сутки не останется ничего, даже пряжки от его ремня. Еще один оборот Земли, и моя любовь будет со мной. Мне были нужны всего эти сорок часов, чтобы вернуть ее.

Но он успел прочесть свою участь. Мы сошлись слишком близко. Он выстрелил. Я помню, как, раскинув руки, я пытался остановить, поймать пулю своим телом. Я видел все, как в замедленной съемке. Хрустальная колба пенилась и медленно, торжественно разлетелась на осколки. Вода вскипела от выстрела, недоверчиво помедлила, потом с ревом обрушилась на пол. Разноцветные трубки бились в агонии, выплескивая радугу растворов.

Девушка, жившая за стеклами, улыбавшаяся мне, доверчиво протягивающая руки, исчезла.

Как сомнамбула я брел по парку. Была глубокая ночь, но в усадьбе было шумно и беспокойно. Дворец был освещен от нижних этажей до чердака, в проемах окон мелькали тени. На дворе и в парке суетилась охрана. Где-то на въездных воротах вопила сирена. Вскоре к подъезду подкатила карета «скорой помощи» с фиолетовой мигалкой. Я тупо наблюдал беспорядочное движение, не понимая его смысла. Но оно увлекало меня своей сосредоточенностью и почти праздничным оживлением. Из парадных дверей шестеро охранников выволокли носилки. На них подрагивало что-то маленькое, завернутое в черный целлофан. Следом выбежала бледная, в наспех накинутой шубке Денис, и выплыл нарочито спокойный Абадор. Я понял, что Вараксин мертв.

– Застрелился…

– А кто знает? Может, убили…

– Потише… Вон несут уже…

Я сел на снег, прижавшись спиной к дереву. Ночное оживление, вскрики и гомон заразили меня. Я плакал и вытирал лицо свежим снегом. Постепенно толпа рассеялась, все стихло. Загребая ногами снег, я брел вокруг дворца, пока не добрался до беседки на берегу ледяного пруда.

Лед подо мной гнулся и потрескивал, когда я шел к широкой черной полынье, посреди нее юлила под ветром маленькая кожаная лодка. Сидя в лодочке, Ная смотрела на меня с укором, плескала в меня водой и взмахами рук звала к себе. Волосы были распущены, их концы намокли и плавали в воде. Я шагнул в обжигающий холод, и ледяные челюсти сомкнулись над моей головой. Олень и черный пес, задыхаясь, бились головами об лед. Они не бросили меня, они подталкивали меня к темной спасительной полынье, и я вынырнул, хватая ртом воздух.

– Керлехин!

Оскальзываясь и падая на хрустком льду, ко мне бежала Диона. Шубка слетела с ее плеч. Она бросилась грудью на лед и, протянув руку, ухватила меня за край свитера. Я хотел оторвать ее руки, но вместо этого подтащил ее по тонкой кромке к полынье, и каждое мое движение затягивало ее в воду. Лед обламывался, едва я пытался опереться на него, и я с головой уходил под воду. Она отползла от проруби и бросила мне шубу. Ухватившись за рукав, я подтянулся и выбрался на твердый край.

Очнулся я от бодрого рева воды. Золотые львиные пасти изливали дымящиеся струи. Диона выволокла меня из бассейна, запихнула в халат, уложила на диван и влила мне сквозь сжатые зубы несколько обжигающих глотков.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю