Текст книги "Я ползу сквозь (ЛП)"

Автор книги: A. S. King

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– В невидимое место, – отвечает Густав, не отрываясь от работы. – Мы летим в невидимое место на невидимом вертолете.

– Ты знал, что мужчина из-за куста в курсе, куда мы летим?

– А ты думала, кто купил мне набор для вертолета?

Я чувствую, как мой лоб хмурится – не от грусти, а в задумчивости.

– Его купил мужчина из-за куста? Ты же сказал, что потратил на него пятьдесят тысяч долларов? – Густав не отвечает. – А куда мы летим, тоже он тебе сказал?

– Он сказал, что такие, как мы – ты, я и он, – мы не отсюда. Мы из другого места.

– Невидимого?

– Ага. Видимо, там месторождение гениев.

Половине меня смешно. Другая половина плачет.

========== Станци – вечер субботы – «Амадей» ==========

Я до темноты смотрю, как Густав строит вертолет.

– Ты хороший друг, – замечает он. – Целый день сидишь и смотришь, как я строю то, чего ты даже не видишь.

– Я просто жду когда ты закончишь и мы сможем посмотреть «Амадея», – отвечаю я. – Я друг-эгоист, который не может сам пойти и купить себе диск с фильмом.

Маме с папой не нравится, когда я смотрю что-то грустное. А «Амадей», знаете ли, это очень трагичная история любви. Он рассказывает о любви композитора Вольфганга Моцарта и его жены Станци. О любви Моцарта к его вечно недовольному отцу. Это история любви Моцарта, прежде всего, к музыке. И это трагическая повесть о ревности, потерях и гениальности.

Она особенно трагична из-за того, что, в общем-то, почти ничего не изменилось.

Густава дразнят за то, что он своими руками строит вертолет. Мне хочется вступиться за него: «Замолчите! Замолчите! Вы не видите, что он сокровище нации? Не видите искры гения?» Однажды, когда мы будем пролетать над их головами, они поймут. Они будут стоять на стадионе во время очередной тревоги. Когда станет теплее, на улицу перенесут вообще все занятия и все, что можно спасти: парты, стулья, огромную периодическую таблицу. Все проголосуют за то, что для прекращения угроз бомбежки нужно взорвать школу самим. Все проголосуют за что угодно, лишь бы не пришлось думать, почему это происходит.

Проработав двенадцать часов, Густав идет в ванную смыть с себя машинное масло. Вот его перепачканные руки почему-то видят все. Потом он идет на кухню, расположенную за логовой, где мы смотрим «Амадея». Я иду следом, не вынимая рук из карманом лабораторного халата.

– Я сделаю попкорн, – говорит Густав. – Хочешь еще лимонада?

– Конечно.

– Если я дам тебе четвертак, купишь?

Я иду по пустой дорожке и дохожу до киоска с лимонадом. Мужчина из-за куста по-прежнему торгует. Теперь на вывеске написано: «Хотите без рогипнола – доплатите». Из-под куста Thuja orientalis торчит тоненькая прядь невероятно длинных светлых волос.

Я спрашиваю, сколько стоит лимонад без рогипнола.

– Сто долларов, – отвечает он.

Я отдаю ему четвертак и прошу кувшин розового лимонада без рогипнола. Он наливает мне и замечает:

– Это лотерея, красотка. Ты мне доверяешь?

– Нет.

– Но все равно хочешь лимонада.

– Да.

– Тогда удачи, – говорит он, отдавая мне кувшин.

Вернувшись, я не знаю, что сказать Густаву. С одной стороны, надо его предупредить, с другой, не хочется казаться человеком, который всюду видит плохое. Я молчу. Мы включаем фильм, Густав приносит попкорн с маслом и солью, и мы едим его из одной миски, наблюдая, как на экране живет Вольфганг Амадей Моцарт. Смотрим, как маленький вундеркинд играет для императора. Смотрим, как он знакомится со Станци, обнимает ее и целует; я краснею, но Густав ничего не замечает, потому что ест попкорн и изо всех сил прячет бугор на штанах, потому что в платьях восемнадцатого века грудь Станци смотрится просто отпадно.

Мы смотрим, как Моцарту говорят, что в его музыке СЛИШКОМ МНОГО НОТ. Смотрим, как его разум постепенно отравляет Антонио Сальери, композитор-конкурент, как и я, разделенный пополам. Он любит Моцарта. Он восхищается его талантом. Он знает, что Вольфганг просто сочится гениальностью. Но как же он его ненавидит! Ненавидит за то, что Моцарт родился таким талантливым в одно время с ним: почему именно сейчас? Почему Моцарт не мог родиться после того, как Сальери успеет насладиться славой? Почему он известный эксцентричный гений, а Сальери просто середнячок?

Трагедия этого фильма – ревность. Я тоже ревновала. И хотя Лансдейл Круз не раскрывает мне своих секретов, у нее по глазам видно, что ее ждет идеальная жизнь, а я останусь ширококостной девочкой в углу. Ну и пожалуйста. Назовите мне имена ученых, которые придумали лекарства от болезней. Назовите мне, кто изобрел препараты, которые помогают вам остаться в живых, возможно, прямо сейчас, пока вы читаете эти строчки. Не можете назвать? И названия их научных трудов тоже не назовете. Даже не скажете, как они пришли к своим открытиям. Но вы стопудово назовете штук двадцать бездарей, которые прославились тем, что ничего не делали. Одной из них будет Лансдейл Круз. И половина меня ей не завидует, а другая заранее ее ненавидит. Одна моя половина хочет расчесывать ей волосы, другая – неровно обрезать их тупыми ножницами.

– Тебе не нравится лимонад? – спрашивает Густав.

– Не очень.

– Хочешь чего-нибудь еще?

Тут заходит его отец и делает свет ярче, и мы оба ненадолго слепнем.

– Чем вы тут занимаетесь? – спрашивает он. – Густав, почему ты не читаешь учебники пилотов, которые я вчера принес?

– Я решил сделать перерыв, – отвечает Густав. – Мне семнадцать, надо иногда и отдыхать.

– Не язви, – просит отец и обращается ко мне: – Привет, Станци. Что смотрите?

Услышав ответ, он закатывает глаза:

– Не понимаю, зачем вы тратите время на эту ерунду.

Отец Густава ничего не понимает в любви. И в биологии тоже. Он убивает нарциссы на своем участке, потому что всегда слишком рано берется за косилку, и ему плевать, вырастут они на следующий год или нет. Отцу Густава нравится трава. Для него два с половиной часа смотреть «Амадея» – примерно то же самое, что позволить клеверу и одуванчикам захватить весь участок.

Когда он выходит, Густав встает и снова приглушает свет. Когда он снова садится, он оказывается очень близко ко мне. Я чувствую ногой его бедро. Мы ставим миску с попкорном в зазор между нашими соприкасающимися бедрами. Фильм заканчивается, и Моцарта в очередной раз хоронят в общей могиле для нищих. Густав нажимает кнопку на пульте, выключая телевизор. С минуту мы молча сидим в темной комнате. Густав ставит пустую миску от попкорна на кофейный столик и ерзает. Если бы меня спросили, что он делает, я бы сказала, что он готовится меня поцеловать.

Я встаю и расправляю на бедрах халат.

– Завтра мы с родителями уезжаем на целый день, – говорю я. – Увидимся в школе в понедельник.

На слишком долгое мгновение все замирает.

– Хорошо съездить, – отвечает Густав. – Тебе повезло, что твои родители так любят путешествовать.

Я не рассказывала Густаву, куда мы ездим. Он не видел моих шаров со снегом. Он не получил ни одной открытки, которую я так и не отправила. Он думает, что мы любуемся роскошными садами и городскими парками, потому что я так ему сказала.

– Да, мне очень повезло, – соглашаюсь я.

– А я засяду тут и буду читать учебники пилотов.

– Звучит не так и плохо, – замечаю я. – Зато ты скоро научишься управлять вертолетом, а это круто.

– Это да.

Мне хочется спросить, куда мы все-таки полетим, но я устала и решаю, что настал подходящий момент закончить разговор.

Сегодня я иду мимо логова мужчины из-за куста, перейдя на другую сторону улицы. Я не в настроении. Не хочу рисковать столкнуться с Лансдейл.

Когда я прохожу мимо, мужчина высовывает из-за куста голову и улыбается. Светлых волос не видно. Там только он. Небось, снова голый. Я через дорогу корчу ему рожу.

Когда до моего дома остается половина квартала, я слышу его голос:

– Я не виноват, что мир перевернут вверх дном! Я не могу это изменить!

========== Станци – воскресенье – Ред-Лайон ==========

Мы едем в Ред-Лайон, Пенсильвания. Мы развиваем субсветовую скорость и перемещаемся в 2003 год, когда четырнадцатилетний парень застрелил директора, а потом выстрелил в себя на глазах у сотен зрителей. Мама читает вслух статью о том, как это случилось. Она говорит, что, по данным департамента по делам ветеранов, 77% очевидцев массовой стрельбы в школе заработают ПТСР.

Посттравматическое стрессовое расстройство. У семидесяти семи процентов очевидцев. Ястребиный Глаз Пирс из M*A*S*H точно понял бы, что это бред. Он врач. Он бы сидел в своем красном халате поверх оливковых бриджей и смеялся, а потом непременно сумничал бы в духе: «А куда деваются остальные двадцать три процента? Их медведи съедают?» Возможно, он перед этим чуть-чуть переберет домашнего джина. Возможно, на него будет вешаться девчонка. Медсестричка. Она захихикает и проговорит: «О, Ястребиный Глаз».

Мы подъезжаем к школе и, конечно, не можем зайти внутрь, так что паркуемся на по-воскресному пустой школьной парковке. Мы смотрим на здание, мама плачет, папа гладит ее по спине. А я делаю то же, что и всегда: думаю о том, что разделена посредине. Одна моя половина хочет взорвать все вокруг, другая ищет достаточно большую иголку, чтобы потом все зашить. Мне кажется, Ястребиный Глаз Пирс меня бы сейчас понял.

========== Станци – воскресенье – ответы ==========

Сегодня опасный мужчина из-за куста не продает лимонад. Его вообще у куста не видать. Не представляю, что он может делать в воскресенье вечером, но, думаю, всем нужны выходные, даже ему.

На всякий случай я захожу в куст и проверяю: ни мужчины, ни плаща, ни букв на продажу. Когда я выхожу из куста, рядом стоит Чайна и смотрит на меня животом. Она дрожит – от страха, не от холода. Чайна никогда здесь не ходит. Из-за мужчины она всегда ходит по соседней улице.

– Он тут? – шепчет она.

– Нет.

– А, – произносит она и начинает трястись еще сильнее. Я слышу, как где-то внутри нее стучат зубы.

– Все нормально? – спрашиваю я.

– Я хотела попросить… ну… помочь с уроками.

– А как он тебе поможет с уроками?

– У него есть ответы, – объясняет Чайна.

– Может, я помогу?

– Нет.

– Хочешь, зайдем вместе к Густаву?

– Не могу. Я обещала Лансдейл, что возьму ответы и встречусь с ней.

– Что за ответы?

– На нашу… домашнюю работу.

Чайна избегает смотреть прямо на меня. Даже двенадцатиперстной кишкой.

– Точно все в порядке? – спрашиваю я.

Она вздыхает:

– Он тоже всегда спрашивает, – она указывает в сторону куста.

Я выжидаю минуту, надеясь, что наконец пойму, о чем она. Потом решаю, что слова живота понять тяжело. Думаю, в этом вся фишка. Может, за этим Чайна себя и проглотила.

– Давай завтра вместе пойдем домой, – предлагаю я. – Хочу послушать твои новые стихи.

– Ты уже дописала свой к английскому? – спрашивает она в ответ. – Заодно и прочтешь мне.

– Времени не было, – вру я. – Не понимаю, о чем мне писать.

– Попробуй кого-нибудь препарировать и подумать об этом, – предлагает она. – Лягушки всегда помогали тебе сосредоточиться.

Она поспешно уходит в направлении дома Лансдейл. Она идет неровно, пошатываясь. Увы, я больше не знаю, что ей сказать.

Густав свисает с подвешенного к потолку каната. Наверняка трудится над главным винтом, закрепляет неподвижное сито под нужным углом. Я немного почитала про вертолеты. Надо сказать, они не слишком отличаются от лягушек: такая же куча частей, из которых получается целое. На Густаве надет пояс с инструментами, звякающий каждый раз, когда Густав поворачивается. Он явно полностью погружен в работу, так что я осторожно захожу, сажусь на перевернутое двадцатилитровое ведро и жду.

Проходит два часа. Из Густава вытекает пота на кувшин розового лимонада. Его отец приносит ему протеиновый батончик, выпивает лимонад и ставит на его место бутылку воды, которую Густав осушает в один глоток. Отец Густава злобно смотрит на меня: по его мнению, я отвлекаю его сына, хотя не сказала ни слова.

Вытерпев два часа, я машу на прощание и иду домой. Опасный мужчина из куста застает меня врасплох:

– Передай Чайне, – просит он, отдавая мне огромную гирлянду плоских букв из цветного картона. Обычно на таких написано «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ». Буквы не кончаются и не кончаются. Кажется, гирлянда бесконечна. Она не влезает мне в руки и волочется следом. Там одни и те же буквы: «АБВГДАБВГД…» Только в другом порядке.

По пути домой вес бесконечной гирлянды окончательно выматывает меня, и я оставляю их на дороге, рядом с ускользнувшей от маминой уборки скомканной салфетки, в которую мама сморкалась в Ред-Лайон.

Я звоню Чайне:

– Мужчина из-за куста попросил меня передать тебе ответы, – объясняю я. – Они очень длинные. Можешь прийти забрать?

Она просит меня помочь. Через три минуты она подходит к моему дому, и мы вдвоем пытаемся дотащить гирлянду к ней, но бесконечность слишком много весит.

– Что тебе пришлось сделать, чтобы он дал тебе столько букв? – спрашиваю я.

– Не мне, а Лансдейл.

– Ну значит что пришлось сделать ей?

– Ей никогда не надо ничего делать, это же Лансдейл, – отвечает Чайна.

Наконец мы оставляем бесплодные попытки поднять бесконечность. Чайна звонит Лансдейл, и они решают, что ответы можно продиктовать. Чайна будет читать, а Лансдейл – записывать. Я слышу слова Лансдейл: «Не забывай, нужно начать с самого начала. Если мы хоть раз собьемся, все пропало».

Я помогаю Чайне найти самое начало строки, и она зачитывает:

– А-Б-Д-В-Г-А-Б-В-А-Г-Г-Д-А-Г-А-А-Б-Г-В-А-Г…

Я приношу с крыльца стул, подставляю его Чайне и машу на прощание. Чайна садится, кладет на колено гирлянду и мотает ее, как будто прядет шерсть, буква за буквой. Я размышляю, что можно связать из шерсти. Всякие маленькие штучки вроде детских ботиночек или крошечной шляпки для хомяка. Всякие огромные вещи вроде одеял и палаток. Самый длинный шарф в мире. Я размышляю, что можно связать из букв. Что-нибудь крошечное, как хайку Чайны или записку «Я тебя люблю». Огромные законы и соглашения. А за время экзаменов можно связать шарф, который миллион раз обовьется вокруг экватора – все из одних и тех же пяти букв.

========== Чайна Ноулз – понедельник – я тебя люблю ==========

Меня зовут Чайна, и я ходячий кишечник. Я хожу дерьмом наружу, что отличает меня от Лансдейл, которая вынуждена придумывать себе эту кучу дерьма – хотя вообще, если не обращать внимания на ее таланты рассказчицы, она нормальная девчонка. А еще у нее фотографическая память, так что она полезный союзник. Или супергерой. Не знаю, что именно.

Лансдейл говорит, что помогает мне потому, что кретины-друзья Айриника Брауна все ей рассказали. Она спросила, помогает ли мне Станци, и я не стала отвечать, потому что Станци ей не заменить. Лансдейл помогала мне, да. А Станци занималась со мной наукой.

Мы со Станци сосчитали девушек, с которыми Айриник встречался после меня, и во время тревоги я наблюдаю за ними. Их точно не меньше десяти, и все они теперь выглядят иначе. Правда, ни одна не похожа на внутренний орган с ножками. Хотя снаружи этого не видно. Все они думали, что он любил их. Я точно знаю. Тамака де ла Кортез рассказала мне, как это работает. Он всегда первый говорит: «Я тебя люблю ». Говорит быстро. Внезапно. Как будто это вырвалось у него в порыве чувств и ему неловко.

Я тебя люблю

Никто не будет вызывать полицию,

Прикинь, как круто?

Изобрази, что ты боишься. Она бояться будет.

И сделай это. Просто сделай. Резко. Глухо.

Как будто ты не слышишь криков боли.

Не дай ей сдвинуться, но не оставь следов.

Она понять не сможет, что ты сделал

И чья вина: ее, твоя, ничья?

Пока она пытается понять,

Уйти из ее жизни, обронив,

Что между вами ничего не будет.

Захочет, ко врачу пойдет и там найдет твои следы –

Там, в темной глубине.

Но если спросят, ты ответь: «Да, мы встречались, и она

Все злится, что я ее бросил».

Перед классным часом ко мне подходит Лансдейл и отдает мне стопку бумаги с буквами мужчины из-за куста.

– У нас все в шоколаде, – говорит она. Я киваю. – Как ты думаешь, Станци тоже дать?

– Станци никогда не списывает, – отвечаю я.

Правда, никогда. У нее слишком огромное чувство вины. Больше Юпитера, а радиус Юпитера – 43441 миля. Это наша общая черта, хотя мы никогда ее не обсуждаем.

Лансдейл пожимает плечами и спрашивает, нет ли у меня новых стихов. Я показываю ей вот этот:

У твоего карандаша самооценка выше, чем у меня

Наверху стоят имя и дата рождения, если имя не влезет, его сократят.

Ученик номер два-ноль-два-восемь-семь-шесть.

Результаты гласят: даже если ты вышла из ада, с тобой все в порядке.

– Половину времени я даже не понимаю, о чем ты, – признается Лансдейл. Она останавливается и заплетает новую длинную прядь волос, которая отросла с нашей последней встречи. – Но ты все равно классная.

Я смотрю на стопку бумаги с буквами мужчины из-за куста и не представляю, как можно за три часа это выучить. Зато Лансдейл запоминает все что угодно. Это единственный способ постоянно врать и не свихнуться.

– Не волнуйся, – советует она. – Такая хрень легко запоминается. Составляешь предложения и все. – Она рассеянно достает еще один лист бумаги и дает мне: – Погляди, что я с утра нашла на кухонном столе. Приемная мама постаралась.

Заявление о расторжении брака

Поскольку обвиняемый в течение стольких-то лет с 2014 года

Не проявлял ни страсти, ни хоть мало-мальски теплых чувств,

Что важно в отношениях, и, хоть и много-много раз

Я, потерпевшая, к нему прошенье направляла, он отказался обсуждать

Возможность пересмотра дел. Ввиду жестокости его

Иных решений, кроме как расторгнуть брак, не вижу.

Лансдейл то ли злится, то ли в замешательстве:

– Она постоянно рассказывала о своем бывшем и его страшной жестокости. Теперь я вижу, какая она врушка.

Лансдейл пора на урок. Я отдаю ей заявление и чувствую непреодолимое желание протереть руки спиртом – а вдруг эта дрянь заразна?

========== Станци – понедельник – я хочу показать тебе кое-что ==========

В понедельник рано утром, во время тревоги, Чайна передает мне записку: «Я хочу показать тебе кое-что. Иди за мной». В руках у нее стопка бумаги с буквами. От нее пахнет гелем для рук.

Я иду за ней к открытой задней двери запертой на тревогу школы, мы идем к ее шкафчику, она швыряет внутрь стопку бумаги и достает набитый рюкзак. Потом она указывает мне на мой шкафчик и говорит, что сегодня мы сюда уже не вернемся, так что я оставляю учебники и беру сумочку и еще пару вещей. Чайна советует мне взять что-нибудь почитать.

– Зачем мне читать? – удивляюсь я.

Она не отвечает, и я беру книгу, которую сейчас читаю.

По пути к выходу мы слышим шаги патруля с собаками. Чайна замирает. Я хватаю ее за запястье, и мы спускаемся по ступенькам к другому выходу. Когда мы выходим, звучит тревога, но из здания не вырывается ни клубов дыма, ни ударной волны – только две девочки, которые вливаются в толпу других учеников, пытаясь улучить момент, чтобы рвануть к автобусной остановке.

– Если побежим, – говорит Чайна, – успеем на девять-тридцать.

Когда мы добегаем до остановки, Чайна покупает нам два билета до Нью-Йорка. Где-то с минуту я переживаю. Переживаю о вещах, заботящих нормальных людей. А потом вспоминаю, что мне плевать. Какая разница, оставят ли меня после уроков в школе, где уроков-то нет, только полиция с собаками ходит? Какая разница, позвонит ли маме директор? Родители считают, что я гений биологии на пути в гениальный биологический университет, и это правда. Я беру со стойки на остановке расписание автобусов, и, когда мы садимся, я смотрю, сколько нам ехать: два с половиной часа. Потом смотрю, как мимо бежит дорога. Мы едем мимо блошиных рынков, закрытых по рабочим дням, мимо магазина оружия с хвастливой растяжкой: «Крупнейший поставщик военных товаров в округе!» Я вижу двух других прогульщиков, курящих за сараем и планирующих побег. Мы только что сделали то же самое. Мы делаем это каждую тревогу – сбегаем от того, чем должны заниматься.

Перед самой границей Нью-Джерси Чайна вручает мне стихотворение:

Без названия

Я парня встретила в сети, и Шейн его зовут.

Прости, что говорю вот так, мне сложно говорить с тобой,

Мне сложно говорить. Ты можешь видеть вертолет.

А я всегда врала. Не вижу я его. Прости.

Я плюхаюсь на сиденье рядом с Чайной:

– Шейн живет в Нью-Йорке? – Она кивает. – Вы раньше виделись?

Она поднимает два пальца:

– Дважды.

– Он симпатичный?

Она улыбается:

– Да.

– Лансдейл говорила?

Она кивает и опускает взгляд на колени:

– Да. Прости.

Я пытаюсь читать, но в основном я всю поездку думаю о Густаве. Чайна вот, даже вывернутая наизнанку, берет и садится в автобус до Нью-Йорка, чтобы увидеться с парнем, которого едва знает, а Густав живет в четырех минутах ходьбы от моего дома. Мы видимся почти каждый день, и все равно никак не признаемся, что влюблены друг в друга, потому что нам мешают более важные вещи. У него это вертолет. А я не знаю, могу ли любить кого-то и ничего не испортить.

Когда мы въезжаем в Нью-Йорк и доезжаем до портового управления, Чайна лавирует между прохожими и спускается в метро. У нее есть карточка. Она прикладывает ее, проходит через турникет и отдает мне, я делаю то же, что она, и вот я уже стою внутри, слушая и нюхая поезда метро, грязь, искры и миллионы людей, которые ходят здесь каждый день. Сейчас понедельник, чуть больше полудня. Я знаю только, что мне надо вернуться до завтра, чтобы увидеть вертолет Густава.

– Мы сегодня возвращаемся?

Чайна кивает:

– Я хочу только зайти к нему на часик.

– Жду не дождусь, когда ты нас познакомишь, – замечаю я.

– Тебе нельзя, – говорит она. – Нельзя с ним знакомиться.

Я смотрю на нее, и в моем взгляде написано: «Зачем ты тогда брата меня с собой?»

– Можешь сходить в музей, – отвечает Чайна и дает мне билет в музей.

Номера линий метро в цветных кружках – буквы: А, В, Д… Они похожи на варианты ответов, поэтому, пока мы ищем нужную платформу, я придумываю вопросы: «Заметят ли в школе наше отсутствие? – А(га). – То, что мы ушли с тревоги, повредит школе? Им урежут финансирование? Кого-нибудь уволят? – В(идимо). – Это что, Моцарт? – Д(а)».

Два парня – наши ровесники, может, чуть старше, – играют Симфонию Кончертанте ми-мажор, и это так круто, что я пробираюсь к их открытому чехлу от скрипку и бросаю внутрь пять долларов. Потом говорю Чайне:

– Не хочу в музей.

Она отвечает, что я могу подождать ее в веганском сок-баре около дома, где живет Шейн. Мы проходим несколько кварталов от станции метро, Чайна доводит меня до сок-бара, и я спрашиваю, не опасно ли ей вот так вот ездить к Шейну. Она протягивает мне стихотворение:

У твоего сока из кале с киви самооценка выше, чем у меня

Сок кале с киви просто входит в рот, потом выходит снизу

И делает всех радостнее на пути.

Ему плевать на шмотки и на безопасность,

Его все ценят тем, какой он есть.

– Это не ответ, – настаиваю я. – Тебе не опасно оставаться наедине с парнем?

Она отвечает, что до сих пор они только держались за руки и целовались. Она говорит, что мне не о чем волноваться. Но как за нее не волноваться? Я уже сбилась со счету, сколько раз она себя проглотила. Она просто перетекает сама в себя, с пищевода на прямую кишку, как человекообразная лавовая лампа.

Чайна покупает мне сок и поднимается в дом. Я пью сок и читаю книгу. Она о стволовых книгах, это интересно, и все же мне скучно. Я говорю себе: «Станци, ты приехала в Нью-Йорк, сидишь на одном месте и читаешь книгу. Выйди на улицу. Прекрасная погода».

Я прошу женщину за стойкой сказать моей подруге, если она вернется, чтобы подождала меня. Потом спрашиваю, есть ли поблизости что-нибудь красивое, и узнаю, что через квартал Центральный парк. Я иду туда и повторяю себе: «Станци, ты в Центральном парке. Ты в Центральном парке Нью-Йорка».

Я сажусь на скамейку и любуюсь красотами Нью-Йорка. Но скоро начинаю задаваться вопросами.

«Станци, – спрашиваю я себя, – почему ты не можешь написать стихотворение к английскому? Станци, почему ты никак не поцелуешь Густава? Станци, что с тобой?»

========== Чайна Ноулз – понедельник – грустный пищевод ==========

Грустный пищевод (это я) и ширококостная девочка в лабораторном халате входят в портовое управление, пересечение Сорок Второй улицы и Восьмой авеню, Нью-Йорк-сити. Что будет дальше, остается только гадать.

Там много полицейских в бронежилетах и с полуавтоматическими пистолетами. Они стоят кучкой у дверей. Просто стоят. Вокруг них спокойно ходят люди, спешащие на автобус, в метро, к близким людям. Я вижу полицию. Смотрю на их пистолеты. И замираю, как тогда, в школе, когда услышала собак.

Станци ведет меня по коридору к остановке автобуса, который придет через двадцать минут. Я пишу ей записку: «Спасибо. Еще раз прости, что врала про вертолет Густава.

– Ничего страшного, – говорит она. – Его не все видят, подумаешь, проблема.

– Ты правда полетишь на нем?

– Надеюсь, да.

– Ты не боишься?

– Чего тут бояться? – спрашивает она.

Я секунду размышляю, чего я бы боялась больше всего:

– Того, что он окажется ненастоящим?

– Если он ненастоящий, – замечает Станци, – он еще безопаснее настоящего.

– Резонно. Но если он все-таки настоящий, ты не боишься разбиться?

– Нет.

– Как ты можешь не бояться?

– Я верю. В Густава. В вертолет. В… какую-нибудь силу, которая всем заправляет.

– В бога?

– Во что угодно.

– Ты знаешь, куда вы полетите? – спрашиваю я.

– Нет. И мне плевать. Лишь бы никаких больше учебных тревог. Лишь бы в нашем путешествии был смысл. А у Густава он будет.

Подходит наш автобус, и очередь сдвигается с места.

– Ты его любишь? – спрашиваю я.

Станци смеется:

– Дело не в любви.

– Он правда существует? Ну, вертолет? – спрашиваю я. – Кроме тебя, никто его не видит. Лансдейл тоже врала, она не видит его даже по пятницам.

– Знаю.

– Как ты думаешь, его отец видит?

– Похоже на то, – отвечаю я.

В автобусе мы со Станци садимся рядом. Она смотрит в окно. Автобус сдает назад и выезжает из портового управления. Пока мы едем по туннелю, Станци оглядывается назад, на Нью-Йорк.

– Ну что, как Шейн? – спрашивает она. – Рада была его увидеть?

– Да.

– Сколько ему?

– Как нам. Семнадцать.

– Вы познакомились на Фейсбуке?

– Я больше так не делаю. Ну, после Айриника Брауна, – отвечаю я, надеясь, что она поймет. Или что-нибудь скажет. Хоть раз.

– А где? – только и спрашивает она.

– На сайте взаимопомощи.

– Ясно.

Она не спрашивает, на каком именно. Когда мы выезжаем из туннеля, она кидает последний взгляд на лежащий позади Нью-Йорк, а потом за окном остаются только болотистые виды Нью-Джерси и бесконечное шоссе.

Я вдруг вижу, что Станци плачет, и спрашиваю, все ли с ней в порядке.

– Да.

– Я что-то не то сказала?

– Нет.

– Тогда что случилось?

Она разворачивается ко мне:

– Ты любишь Шейна?

– Думаю, что да.

– Я плачу от радости за тебя.

– Ой, прости.

– Не извиняйся, – просит она. – Все к лучшему.

– Знаешь, я верю. В вертолет и это все, – признаюсь я.

– Отлично.

– Надеюсь, вы с Густавом сможете сбежать отсюда. Вы достойны лучшего.

– Ты тоже.

– Вы оба гении.

– Ты тоже.

Однажды Станци сказала мне, что плохие оценки не делают меня глупой. В восьмом классе она ходила со мной на алгебру и знает, что учитель меня просто ненавидел. Она знает, что именно тогда я начала общаться с другими своими подругами. Один раз она сказала мне, что среди вылетевших из старшей школы высокий процент самых умных.

Я достаю дневник и делаю запись. Станци, наверно, думаю, что я пишу про Шейна, но на самом деле там про то, каково быть одновременно очень умным и очень тупым. Накуриваться перед экзаменом по химии. Хлестать джин в туалете во время классного часа в девятом классе. Позволять новым подругам писать мое имя и номер телефона на стенах мужского туалета.

Я никогда не говорила этого ни Шейну, никому другому, но, быть может, я заслужила то, что со мной случилось. Быть может, я нарывалась на это с восьмого класса. Я на все забила, и остальные забили тоже.

========== Станци – понедельник – бесплатные мозгоправы ==========

Когда автобус подъезжает к нашей остановке, Чайна говорит:

– Прости, если из-за меня завтра будут неприятности.

Я пожимаю плечами, показывая, что они меня не волнуют.

– Что скажешь родителям? – спрашивает она.

– Скажу, что меня задолбали тревоги. Что я боюсь взорваться. Что это все меня уже доконало.

Чайна кивает:

– Этому городу нужно больше мозгоправов.

– Любому городу нужно больше мозгоправов.

– Бесплатных мозгоправов, – подчеркивает Чайна.

– Ага.

– Так мы с Шейном и познакомились, – признается подруга. – Мы были друг для друга бесплатными мозгоправами. Есть один форум для людей, которые пережили всякое. Может, тебе стоит зарегистрироваться.

Я даже не могу вообразить, как буду представляться куче незнакомцев. Я даже не знаю, нужен ли мне психолог. Нормально ли в глубине души понимать, что ты на самом деле – два сросшихся клетками человека? Нормально ли точно знать, что внутри нас есть орган, который не нашел еще ни один ученый? Нормально ли без тени сомнения верить, что можешь улететь отсюда на вертолете, которого больше никто не видит? Как можно объяснить это куче незнакомцев?

– Ты даже не спросишь, почему я рассказываю о своих проблемах по интернету? – спрашивает Чайна.

Я все еще мыслями в воображаемом кабинете бесплатных психологов, рассказываю незнакомым людям, зачем я каждый день надеваю лабораторный халат. Даже в воображении я не говорю им, что в нем я чувствую себя в безопасности, потому что боюсь, что меня примут за чокнутую.

– Не хочу, чтобы тебе было неприятно, – отвечаю я.

– Погляди на меня, – просит она. Она выглядит как внутренности живота. Я вижу, что она переваривает пачку мармелада, которую съела в автобусе. Все окрашено красным. – Ты так и не спросишь, что случилось?

– Я ждала, пока ты будешь готова разговаривать, – отвечаю я.

Я не говорю, что не могу говорить о таких вещах. Я вообще ничего не могу ей сказать с тех пор, как соврала ей о том, откуда у меня шрам на ноге. Сказала, что поранилась, катаясь на лодке.

– Ты же сама в это не веришь, – ответила она тогда.

========== Станци – понедельник – медведи ==========

Когда я прохожу мимо опасного куста, из него выскакивает полностью обнаженный мужчина. Я спрашиваю, куда он дел свой плащ, и он отвечает, что он медведь, а медведи не носят плащей. Он хватает меня своими огромными когтистыми лапами и утягивает в куст. Там стоит старинный стол красного дерева и сервирован чай. С фарфоровыми кружками и всеми делами. Подстаканниками с золотыми листьями. Весь стол украшен вышитыми салфетками, они подложены под блюдца и тарелки с печеньем для нас обоих. Чай точно идеальной температуры. Мы пьем за удачу и чокаемся. Я рассказываю ему о поездке в Нью-Йорк. Он говорит, что в его доме живет его мать и все время орет на него, хотя он старается как может помогать ей стареть и умирать. Он говорит, что раздает буквы, потому что не может перестать их делать.