Текст книги "Я ползу сквозь (ЛП)"

Автор книги: A. S. King

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

========== Пролог ==========

Пролог – то место, где мы все объясним про вертолет и как не есть зеленый соус в «Лас Херманас» и ничего не скажем о любви

Что такое сорняк [или конопля – прим. пер.]? Это растение, достоинства которого ещё не раскрыты.

(Ральф Уолдо Эмерсон)

Густав строит вертолет. Об этом никто не знает, потому что Густав строит его маленькими частями. Он разбирается в таких вещах, как физика полета. Он умеет обращаться с векторами. Я никогда не понимала ни одной науки, которая не имела бы отношения к людям или биологии, но Густав утверждает, что его вертолет будет гораздо лучше, чем какие-то тупые люди. «Ты что, умеешь летать?» – спрашивает он.

Густав верит, что его вертолет невидим, и поэтому его правда никто не видит. В невидимом вертолете Густава два кресла, чтобы он мог взять пассажира. Позади кресел есть немного пространства для рюкзака. Туда можно положить еду. Камеру. Карту воздушных потоков. Может быть, парашют. Может, не надо парашюта. Думаю, это зависит от того, куда он полетит.

– Это не какой-нибудь дурацкий набор «собери себе маленький вертолетик», – сказал Густав, когда объяснял мне все в самом начале. – Он стоил пятьдесят штук.

– И откуда у тебя такие суммы? – спросила я.

– Не твое дело.

Густав строит вертолет. Он не совсем невидимый. Если я захочу, по вторникам я могу его видеть. Другие могут видеть его в другие дни, но я вижу его только по вторникам, когда в «Лас Херманас» подают на ужин комбо номер десять. Мое любимое. «Dos enchiladas». Всегда берите красный соус, от зеленого у вас глаза вытекут. Густав живет в трех кварталах от «Лас Херманас», и по пути домой я всегда захожу к нему проведать вертолет. Он растет на глазах.

Мама говорит, что Густав просто чокнутый. По-моему, он гений. А мама просто завидует. Мне кажется, если бы она могла построить вертолет сама, она бы поскорее его построила и сразу улетела, но ей такое не под силу и она из зависти говорит неправду про Густава. Например: «У этого мальчика винтика в голове не хватает» – или: «Если он будет продолжать в том же духе, кончит в психушке».

========== Станци и семейные традиции ==========

На этой неделе мама с папой устроили поездку. Обычно они ждут до выходных или до летних каникул и берут с собой меня, но в этот раз сказали, что хотели бы съездить одни, и спросили, смогу ли я сама разогреть себе ужин из морозилки и лечь спать без приключений. Вообще-то, я в двенадцатом классе. И они меня вырастили. Я каждый день разогреваю себе ужин из морозилки и ложусь спать без приключений. Но им я этого говорить не стала. Я просто ответила, что смогу.

Так что во вторник утром они забили в навигатор город Ньютаун, Коннектикут. В 2012 году неподалеку, в школе Сэнди-Хук, случилось массовое убийство. Спорю на что угодно, если заглянуть маме в камеру, там найдутся фотографии всех зданий, которые показывали по телевизору. Фото пожарной станции. Дома соседей. Школьной парковки. А еще я спорю на что угодно, что на полу папиного «бьюика» валяется штук сто мокрых смятых бумажных салфеток.

Такое ощущение, как будто они оплакивают мою гибель заживо. Как будто они оплакивают утрату чего-то большего, чем все мы вместе взятые, и возят меня с собой, чтобы я никогда не забывала о зияющей дыре. Мы уже ездили в Колумбайн, в Виргинский политехнический, на место, где стояла школа амишей, и в Рэд-лейк, штат Миннесота. Когда мне было десять, мы даже летали в Данблейн, а это Шотландия.

У меня самая мрачная в мире коллекция снежных шаров.

Честное слово, я уже не могу положить ни букетика дешевеньких цветов к мемориалу, не могу зажечь больше ни одной свечки, не могу разложить двадцать пушистых плюшевых мишек, обреченных на мучительную смерть под снегом в суровую коннектикутскую зиму.

Честное слово, когда тот парень устроил стрельбу в Ньютауне, я рыдала три дня подряд. Я уже даже перестала вытирать нос салфетками, потому что он распух и болел от каждого прикосновения. Я перестала принимать душ. Перестала разговаривать. Я едва могла дышать. Назовите меня эмоциональной, назовите меня королевой драмы, мне плевать. Повторяю: я, блин, ревела три дня.

А потом препарировала лягушку.

Лучше мне не стало, но плакать я прекратила.

========== Станци – четверг – в очередной раз препарирую лягушку ==========

1. Положить лягушку на поднос, животом вверх.

2. Щипчиками приподнять кожу нижней части живота. Разрезать ножницами.

3. Просунуть ножницы внутрь и сделать разрез до нижней челюсти.

4. Сделать боковые разрезы под самыми передними конечностями и над задними.

В этом году я препарирую лягушку уже седьмой раз. Мистер Биолог разрешает мне ассистировать у девятиклассников, когда у них лягушки. Я лучший лягушачий хирург из всех его знакомых – он любит так шутить. Он наверняка сделал бы мне бейдж с надписью «Лучший лягушачий хирург», но у него плохой почерк.

Я его ассистент и помогаю раздавать щипчики и скальпели, пока девятиклассники надевают халаты и защитные очки. Но у меня не получается раздавать лягушек, потому что меня каждый раз поражает, насколько же они мертвые. Безжизненные. Серо-зеленые. Специально выведенные из икринок, чтобы мы могли разрезать их, найти у них печень, нарисовать схему в тетради и получить хорошую оценку.

В девятом классе мистер Биолог сказал мне:

– Однажды из тебя выйдет прекрасный врач.

– Я так и планирую.

– Отличный выбор.

– Я хочу помогать людям, – объяснила я.

– Прекрасно.

– Я знаю, что всем не поможешь, но ведь если я спасу хоть одного человека… Вы понимаете?

– Ага.

– Я думаю о том, чтобы пойти в армию, – добавила я.

Мистер Биолог тут же скривился:

– Зачем?

– Вы когда-нибудь смотрели «M*A*S*H»? – спросила я вместо ответа.

Это такой сериал конца двадцатого века о полевом хирургическом госпитале времен Корейской войны. Его часто крутят по телевизору. Главный герой – Бенджамин Франклин «Ястребиный Глаз» Пирс, хирург из штата Мэн.

– Еще бы, – вспомнил мистер Биолог. – Я вырос на «M*A*S*H».

– Тогда вы понимаете, зачем.

Я не стала говорить, что Ястребиный Глаз Пирс – это моя мама. Он бы не понял. Бенджамин Франклин Пирс был мужчиной. Вымышленным мужчиной. Большинство посчитает, что он не мог быть ничьей матерью. Но все равно он – моя мама. Он каждый вечер укладывает меня спать. Он готовит мне ужин. Он рассказывает мне, как устроен мир, и никогда не врет.

Мистер Биолог положил мне руку на плечо:

– Не верь всему, что говорит рекрутер.

– Он тут ни при чем.

– Имей в виду, – продолжил мистер Биолог, – есть и другие способы выплатить студенческий заем. Куда приятнее. Ближе к концу года мы это еще обсудим.

Обсуждали. Было дело. До конца года осталось шестьдесят дней. Мама с папой считают, что мне не стоит идти в медицину. Они считают, что из меня выйдет отличный лесничий. Понятия не имею, почему, особенно в такие дни, как сегодня, когда скальпель, кажется, сам направляет мою руку в нужное место. Особенно в такие дни, как сегодня, когда я могу без схемы найти сердце, желудок, печень и мочевой пузырь.

Мама говорит, что у лесничих тихая работа. Что я буду в безопасности.

– Помни, что деревья помогают нам дышать, – говорит мама.

Сегодня утром в школьную администрацию пришло письмо. В нем утверждалось, что написал его ученик, который собирается взорвать школу прямо перед экзаменами. Никому не полагается этого знать, но я в курсе. Вы, конечно, спросите, откуда, но я не могу пока делиться этой информацией. Главное, что кто-то послал это письмо, и никто не имеет представления, кто это был. Но я, возможно, подозреваю. Сегодня он или она может сидеть с нами в одном классе, держа в руке скальпель, и из-за защитных очков не видно, что он или она написал и отослал письмо. Он или она – не те, на кого вы могли бы подумать. Думаю, так всегда.

========== Станци – четверг – формальдегид ==========

Моя лягушка противоречит сама себе. Она распростерта на подносе, как жертва жестокого преступления, и предана забвению. Одна из многих. Но в то же время она выглядит умиротворенно. Если бы лягушки могли иметь гордый вид, у моей вид был бы очень гордый. Но если лягушки могут выглядеть не гордо, а совсем наоборот, то моя выглядела бы и так.

Я такая же, как она. Я рассечена пополам. Разделена. И тот, кто послал письмо в школьную администрацию, тоже. Мы одновременно горды и унижены, распростерты кишками наружу и стоим в свете прожекторов, мертвы и кипим жизнью. Мы разрезаны точно посередине, от горла до паха.

Один девятиклассник уже упал в обморок. Теперь он сидит в смежной лаборатории с двумя учениками, которые остались в сознании, но наотрез отказались участвовать в препарировании; дверь плотно закрыла, чтобы их не стошнило от запаха формальдегида.

А мне этот запах нравится. Формальдегид защищает ткани от гниения. А как можно не любить то, что защищает от гниения?

========== Станци – четверг – тет-ра-га-ме-е-ет-на-я хи-ме-е-ера ==========

Знаете, что такое тетрагаметная химера? Мы узнали о ней осенью, когда проходили генетику. Это такая странная штука, в которую вы превращаетесь, когда вас уже зачали, но вы еще не стали зиготой. Где-то между проникновением сперматозоида в яйцеклетку и формированием эмбриона. Где-то между случайной связью и покупкой теста на беременность. В какой-то момент вы были близнецами. А потом слились. Двое стали одним. Это не убийство и не несчастный случай. Хотя там, где было двое, остался один, вы всего лишь клетки. Хотя одного из нас больше нет, на самом-то деле все есть. Все в сборе. Двое. Хотя на самом деле совсем не двое. Так и должно быть. Но никто, кроме вашего ДНК, об этом не знает. А на ДНК почти никто никогда не смотрит, если не появляется насущной необходимости. Большинство тетрагаметных химер не в курсе, что они тетрагаметные химеры. Вот только вы должны быть в курсе. Вы же чувствуете что-то такое внутри. Эту двойственность. Границу. Раскол.

Я вот чувствую. Часть меня любит командовать, другая – подчиняться. Часть меня добрая, другая – злая. Часть меня сложна, часть – проста. Я инь-янь в человеческом теле.

«Куда ты идешь? Куда я иду? Почему ты идешь за мной? Почему я иду за тобой? Зачем мы вообще это все делаем?» – приближающиеся экзамены заставляют меня задавать вопросы. Они разрывают меня пополам точно так же, как было всегда. В прошлом году мне пришлось пересдавать экзамены, потому что в первый раз я закрасила кружочки, которые отражали мои эмоции по отношению к вопросу: «А» – апатия, «Б» – бессилие, «В» – вина, «Г» – гнев, «Д» – депрессия. Когда пересдачи наконец закончились, я разломала пополам все карандаши, которыми заполняла бланки, чтобы они ощутили то же, что я чувствую каждый день.

Я столько всего препарировала: яйца, бабочек, мышь, змею и птицу. Мелкие животные даются мне легче. Когда в двенадцатом классе началась продвинутая биология, у меня как будто включились какие-то скрытые эмоции. Возможно, виноваты были впечатление от летней поездки в школу в Колумбайн, тут уж не знаю. С крупными животными все… иначе.

Вот, например, зародыш свиньи. Я думала, что эту грань я не переступлю. Я думала, что препарировать зародыш свиньи будет слишком противно. Я задумалась, откуда мы его взяли. А правда, откуда он взялся?

Потом была кошка. Я точно знала, что не перешагну эту черту. Я же не могла препарировать кошку. У меня самой есть кошка. Я кормлю ее, пою и стараюсь, чтобы ей было хорошо, даже когтеточку ей купила. И все же я препарировала кошку. Скальпель не знал, кого режет. Он просто сделал то, что было сказано. Иногда мои руки… мои руки просто мне не подчиняются. Ими командует вторая часть моего ДНК. Они становятся руками моего близнеца. Им становится под силу разрезать кошку и достать ее печень. Я на такое не способна.

После седьмой по счету препарации лягушки я иду в библиотеку делать уроки. Больше тут никого нет. Такое ощущение, как будто та бомба наконец-то взорвалась и никто больше не выжил. Из библиотеки я иду домой, гладить свою живую кошку и смотреть «M*A*S*H». Три серии перед сном. Последняя серия называется «История любви» – первый сезон, четырнадцатый эпизод. Ястребиный Глаз Пирс спрашивает: «Чего мы стоим без любви? Восемьдесят девять центов. Мы просто химические вещества на восемьдесят девять центов, одиноко бродящие по миру». Я задумываюсь, каково это – любить. Не уверена, что знаю. Я смотрю на кошку и задаю ей вопрос Ястребиного Глаза: «Чего мы стоим без любви?»

Вы знали, что печень – единственный орган, который умеет сам восстанавливаться? Ястребиный Глаз Пирс наверняка знает. Мистер Биолог точно знает, я проверяла. Возможно, Густав тоже знает, но не факт, так что я выключаю телевизор, выхожу через заднюю дверь и иду в сторону его дома. Уже поздно, но я знаю, где его искать. Он всегда там. Он сосредоточен на одной вещи… и это не я. Половину меня это устраивает, другую половину – нет. Одна половина меня пошла бы за Густавом на край света, другая сама повела бы. Сейчас я просто хочу рассказать ему про печень.

========== Станци – вечер четверга – печень ==========

Я иду, чувствуя разлом в каждой клетке тела. Не знаю, чувствуют ли другие свои клетки. Я ощущаю все до единой. Чайна говорит, что она тоже. Чайна – моя лучшая подруга. А еще она вывернута наизнанку и должна знать о своих клетках больше, чем кто-либо другой.

Густава клетки не интересуют. Густав занимается физикой. Ему нравится электроинженерия. А еще он строит вертолет.

На полпути к дому Густава из-за куста выходит мужчина и спрашивает, хочу ли я купить Г.

– Мне не нужно Г, – отказываюсь я.

– Может, тогда К?

Я молча иду дальше. Он кричит что-то мне вслед, и я оборачиваюсь. Он раскрыл полы своего плаща; уже почти стемнело, но я вижу подробности, выдающие в нем животное.

На окраине города слишком мало места, чтобы построить вертолет, но Густав его строит. В моем сердце слишком мало места для Густава, но я все равно впускаю его туда. Иногда мы вместе смотрим фильм «Амадей», и я знаю, что он отождествляет себя с главным героем, Вольфгангом Амадеем Моцартом, а я себя – с его женой, Станци.

После «Амадея» я долго не могу заснуть. Мне всегда снятся биологические оперы. Танцы мертвых лягушек, серенады мертвых котов, блестящее выступление свиных зародышей зародышами скрипок. Их книксены, когда к ним обращается император. Интересно, Густаву снятся оперы для вертолетов? С винтами, моторами, рычагами и альтиметрами? Интересно, Густав вообще когда-нибудь спит?

– Привет, – здороваюсь я.

– Привет.

– Чем занимаешься вечером?

– Строю вертолет. Разве не видишь?

Не вижу. Сегодня четверг.

Иногда я смотрю на Густава и вижу его через двадцать лет, с женой и детьми, они все вместе летают на вертолете. Я пишу им письма – всей семье. Я пишу на открытках из всех тех жутковатых мест, куда меня берут с собой родители:

«Привет, Густав и все семейство! Надеюсь, это письмо до вас дойдет. Я все еще думаю о вас каждый раз, когда вижу вертолет. Сегодня я увидела его около плаката “Добро пожаловать в Техасский университет”. Вы знаете эту фразу из четырнадцатого эпизода первого сезона “M*A*S*H” – Ястребиный Глаз произносит: “Чего мы стоим без любви? Восемьдесят девять центов. Мы просто химические вещества на восемьдесят девять центов, одиноко бродящие по миру”? Моя любимая фраза. Всегда хотела проверить, правда это или нет. Неужели мы действительно состоим лишь из химических веществ общей стоимостью в восемьдесят девять центов? А вы знаете ответ? Я скучаю. С любовью, Станци».

Ни одну открытку я так и не отправила. Я храню их в коробке. Иногда это страшно злит меня. Возможно, не будь мы единым целым с момента зачатия, у моей второй половины достало бы смелости отправить их. Хватило бы силы духа видеть вертолет Густава остальные шесть дней в неделю. Хватило бы решимости просто взять и поцеловать его в растрескавшиеся губы. А так она, похоже, умеет только препарировать кошек и свиные зародыши.

– Печень умеет восстанавливаться, – сообщаю я Густаву. Он стоит, зажав в руке разводной ключ.

– Ты не против, если я продолжу работать? – спрашивает он. – Мне нужно забраться под шасси, а оттуда тебя будет не слышно. Завтра расскажешь про печень поподробнее, ладно?

– Конечно, – отвечаю я и иду домой.

Мужчина выскакивает из-за куста и спрашивает, не хочу ли я купить у него букву Ф. Я прячусь за куст вместе с ним и целую его так истово, как будто это всерьез. У его губ вкус опилок. Потом я прошу его дать мне букву.

– За нее нужно заплатить, – напоминает он.

– Я только что заплатила.

Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но он хватает меня за шиворот и затаскивает обратно за куст. Я вырываюсь, но он вручает мне красиво вылепленную букву С и благодарит:

– С тех пор, как я сюда вернулся, меня никто еще так не целовал, – говорит он. – У тебя отлично получается.

Я с улыбкой иду домой, пытаясь поверить, что поцеловала Густава, и вешаю букву на стену спальни. Похоже, она сделана из какой-то высокотехнологичной вариации папье-маше: она синяя, как известняк, но слишком легкая, чтобы действительно быть каменной.

Я смотрю на нее и произношу:

– Станци, ты отлично целуешься.

Проблема в том, что буква напоминает мне: я так и не поцеловала Густава, мне слишком страшно его целовать. Не знаю, чего я боюсь. Но знаю, что боюсь всего.

Я открываю первую попавшуюся тетрадь на спирали, рисую внутри человеческое тело и провожу линии разреза: руки, ноги, голова, сердце, нос, глаза, губы. Я рисую стрелочки и подписываю части тела: «мои» и «ее». Ей достаются руки, губы и нос. Мне – все остальное.

========== Станци – пятница – юглон ==========

В пятницу поступило еще одно предупреждение о бомбе. В этот раз отправитель приложил к нему подарочек. Кто-то послал суперинтенданту коробку с двумя вещами: шестигранной гайкой из набора для сборки вертолета и высушенную лягушачью печень.

Во время продвинутой биологии по громкоговорителю передали сообщение от администрации. Мистер Биолог должен был запереть помещение, нажав новенькую, недавно установленную красную кнопку, чтобы никто не мог попасть в естественнонаучное крыло. Он сказал, что нам полагается спрятаться в дальнем углу кабинета и/или выбежать через подсобку, если сюда кто-то ворвется – все зависит от ситуации. Но от бомбы не спрячешься. И бомбы страшнее любых захватчиков. Поэтому, как только сообщение заканчивает проигрываться, нас спокойно выводят наружу.

Во время учебной тревоги я замечаю, что Густав разговаривает с Лансдейл Круз, девочкой с невозможными волосами. Я читаю по губам:

– Привет, Густав, все строишь свой вертолет? – спрашивает Лансдейл.

– Да, строю, – отвечает он.

– А возьмешь покататься, как закончишь?

Густав отходит от нее и стоит один под черным орехом. В черных орехах вырабатывается яд под названием юглон. Густав утверждает, что юглон убивает все, что пытается расти под деревом, кроме травы и особо живучих сорняков.

Мне кажется, мы с Густавом очень живучие сорняки.

========== Станци – понедельник – мужчина с французским акцентом ==========

Сегодня понедельник, и я вышла из автобуса на остановке Густава, потому что мне так захотелось. Я по-прежнему не вижу вертолета, но я очень стараюсь – смотрю в пустое пространство в его гараже и щурюсь.

– Смертность меня не пугает, – замечает Густав. – Меня пугает жизнь. Люди похожи на насекомых. – Я не отвечаю, и он продолжает: – Разум улья. Они не работают над собой. Не хотят учить число пи, строить дома и делать что-то новое. Кому нужна такая жизнь? – Густав чешет яйца, как будто забыл, что я стою рядом. – Насекомые… – повторяет он.

Меня тянет сделать ему замечание насчет чесания яиц, но я боюсь, что из-за этого я превращусь в насекомое. Не хочу, чтобы он заметил, как я промокла под дождем и как глупо выгляжу, стоя тут в своем лабораторном халате, с которого стекает вода. Поэтому я спрашиваю:

– Как ты можешь не бояться смерти? Разве не печально, что все мы однажды умрем?

– Да не очень.

– Ты когда-нибудь бывал на похоронах?

– Не-а.

По-моему, Густав слишком избалованный. И ему явно не терпится, чтобы я уже ушла и он мог продолжать работу, так что я ухожу, даже не попрощавшись. Просто иду под дождем домой, без зонтика.

Я прохожу мимо куста, но мужчина не торгует буквами. Он стоит там только по ночам. Днем он работает на заводе и делает шкафчики. Иногда я вижу, как он едет туда, когда иду в школу.

Я думаю о словах Густава насчет смерти. Я боюсь умереть. Мне всего семнадцать. Наверно, мне есть, что важного сделать в этой жизни, хотя я пока не понимаю, что. Но мне кажется, что я заслуживаю хотя бы шанса узнать. Возможности проверить свою ДНК и выяснить, правда ли… насчет нее… насчет меня… насчет нас… насчет разлома. Я хочу иметь возможность сделать больше, чем делаю сейчас.

Придя домой, я снимаю у задней двери мокрую одежду, развешиваю халат, чтобы он не пошел складками, и принимаю ванну, глядя в окно на ветки огромного клена на заднем дворе. У нас новая ванна, из фибергласса. Каждый раз, лежа в ней, я мечтаю о старой-престарой ванне с когтистыми ножками. Из чугуна. Чтобы в ней я чувствовала себя в безопасности, если кто-то проедет мимо и поднимет стрельбу и что-нибудь взорвет.

Я постоянно думаю о взрывах класса с четвертого. Тогда я хотела никогда не снимать свой велосипедный шлем. Хотела купить себе настоящий, военный, как в «M*A*S*H». Вот только взрыв не всегда происходит снаружи. Его не всегда легко увидеть или услышать. В моем мозгу каждый день вспыхивают синапсы. Каждая мысль – маленький взрыв, и однажды какая-нибудь мысль оставляет слишком много разрушений и у тебя больше не получается общаться с людьми. Это один огромный последний взрыв. Думаю, у Густава он может случиться в любой момент. У меня тоже. Мужчина, торгующий буквами из-за куста, взрывается каждую ночь – бум! Слышите тиканье?

Я отмокаю в ванне, пока не розовеет кожа, и оглядываюсь по сторонам. На туалетном бачке все еще лежит так и не прочитанная книга, которую я положила туда на рождество: «Как общаться с людьми, которых терпеть не можешь». Мама с папой сказали, что купили ее, чтобы помочь мне общаться с людьми, которых я терпеть не могу. Похоже, они не понимают, что проблема в них. Я личинка насекомых. Я влюблена в Густава, и он тоже личинка насекомых. И я знаю, что его вертолет всегда на месте, но шесть дней из семи мне приходится принимать это на веру.

Сегодня снова объявили угрозу бомбежки; объявлял мужчина с французским акцентом. Никто, кроме меня, об этом не знает. Ну, еще Густав, я сказала ему, когда мы ехали домой на автобусе. По-моему, акцент – это интересная деталь. По мне, если уж нам суждено взорваться, возможно, пусть лучше нас взорвет кто-то поинтереснее чокнутого среднестатистического американца. В автобусе Густав ответил:

– Если я встречу на улице мужчину с французским акцентом, я застрелю его.

– А что, если у тебя не будет пистолета? – спросила я.

Он ответил, что убьет его голыми руками.

Густав пацифист. Он не убьет и мыши, даже если она съест его ужин прямо с тарелки. Густав увидел, что я об этом думаю, и стал оправдываться:

– Если речь пойдет о жизни и смерти, я убью этого французского гада!

– Вряд ли он правда француз, – заметила я.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю.

Похоже, ответ его устроил, и он больше не спрашивал.

Я продолжаю рассматривать свою розовую распаренную кожу. Я смотрю на шрам на бедре, в ванне ставший темно-лиловым, и он пытается что-то у меня спросить, но я топлю его в воде и снова смотрю на клен в окне. Я думаю о том, что в мире должны быть безопасные убежища и кроме избушки лесничего. Я думаю о мистере Мужчине-с-Пистолетом, который патрулирует нашу школу. Снаружи постоянно стоит машина полиции. Они обращаются с нами так, как будто мы все просто ободрали колено и ноем, как нам больно. На нас наклеили пластырь в форме полицейской машины. В форме мистера Мужчины-с-Пистолетом. Но объявления о бомбежке все равно звучат каждый день, иногда дважды. Их столько, что, возможно, школе нужно докупить еще один телефон, чтобы успевать их обрабатывать. Их столько, что, может быть, следует нанять специальную секретаршу для работы с предупреждениями о бомбежке. Возможно, Густав прав. Возможно, не стоит бояться смерти. Возможно, насекомые победили.

Когда я сплю, в моей голове появляются три гроба: мой, Густава и Адольфа Гитлера. Мой гроб белый, гроб Густава красный, как его вертолет, гроб Адольфа Гитлера черный и пустой. Мы с Густавом смирно лежим в гробах, а Адольф танцует в слишком маленьких для него ледерхозе. Он весь покрыт жуками. Танцуя, он сам становится жуком с огромными ногами. И начинает жрать всех жуков, которых видит. Своих собственных друзей. Свой собственный вид. Потом он оборачивается к нам с Густавом и, видимо, разочарован увиденным. Мы могли столького достичь, но никто не дал нам взлететь.

========== Чайна Ноулз – утро вторника – все в порядке ==========

Меня зовут Чайна, я та девочка, которая проглотила сама себя. В один прекрасный день я просто открыла рот и запихнула туда сначала уши, а потом и всю себя. Теперь я живу у себя внутри. Я могу постучать себе по ребрам, говоря, что пора спать. Я могу сжать свое сердце. Когда я пускаю газы, никто больше не чует.

А еще я пишу стихи.

Они похожи на картины Сальвадора Дали, которые я видела в Филадельфийском музее.

Стойкость девочки, которая проглотила сама себя

Слишком полон рот, чтобы говорить.

Мне являлась изнанка всего:

Всех галактик, вселенных и клеток живых.

Мне знаком мир внутри.

На английском мы проходили сюрреалистов. Тогда мне впервые захотелось извергнуть себя обратно, чтобы мое присутствие отметили в журнале. Сюрреализм переворачивает весь мир вверх дном.

.ьтяревод анжлод ен я умок ,мет ьтяревод янем тиватсаз ен и ,тен тут янем отч ,див теаледс ен откин и ,ямерв от в ен етсем мот в ен ьсужако я отч ,от аз оньлоб енм теаледс ен откин и ,ястеавырзв ен огечин монд хревВ .лсымс тееми есв монд хревВ

Но я не могу извергнуть себя, потому что я себя проглотила и отменить это не так-то просто. Даже ради того, чтобы покататься на роликах. Даже ради киша с тройным сыром от Лансдейл Круз. Я как будто в тюрьме, но здесь тише и громче одновременно. Мне не нужны прутья решетки. И охрана. Мне даже личное дело не нужно. У меня все в порядке. Просто однажды я проглотила себя и вот перевариваю. Постоянно перевариваю.

С тех пор, как я себя проглотила, я не попадала ни в какие неприятности. Я бросила курить. Больше не целуюсь с парнями. Отдалилась от своих подозрительных подруг и не вылезаю в интернет. Думаю, это лучшее, что я для себя сделала, после того, как летом убежала от Айриника Брауна. Но это уже другая история, а девочки, глотающие себя целиком, не умеют рассказывать. Однако бежала я быстро, о, как быстро я бежала. Мир перевернулся вверх дном, пока я не найду способа вывернуться на правую сторону. Если я не научусь возвращаться назад во времени и останавливать безумцев. Как вывернутая наизнанку девочка справится со всеми безумцами мира? Как вывернутая наизнанку девочка научится обращать время?

Во вторник утром, во время предупреждения о бомбежке, я замечаю Густава. Он разговаривает со Станци, моей лучшей подругой, девочкой, которая никогда не снимает медицинского халата, даже в автобусе и на обеде. Раньше я считала, что она толстая, но теперь вижу, что она просто широка в кости. Прежде, чем я проглотила сама себя, я вообще больше любила судить людей. Теперь у меня появилось больше времени, чтобы подумать.

Я стою одна и сверлю взглядом кирпичное здание. Сто двенадцать дней подряд. Пусть уже просто сделают это. Я готова.

Вчера на физике Густав сказал мне, что не боится смерти. Я думала об этом целый день. Наверно, он врет. Густав однажды неделю не снимал снегоступы, потому что почитал про теорию струн и перестал доверять молекулам в составе вещества, и это он-то не боится смерти? Он что, думает, что кого-то обманет? Все боятся смерти.

========== Станци – вторник, дома у Чайны ==========

По пути к Чайне домой мы заходим к Густаву. По вторникам он всегда выглядит радостнее обычного.

– Дело движется, а? – спрашивает он.

– Ого, Густав, сколько ты сделал за неделю! – восхищаюсь я и провожу рукой по красному стекловолокну. Я чувствую какое-то удовлетворение: под моими пальцами что-то настоящее.

По пути домой Чайна сочиняет три стихотворения о том, что настоящее, а что нет, и отдает их мне, потому что иногда не может читать вслух – она, в конце концов, проглотила свой рот своим же ртом. Когда мы садимся в подвале дома Чайны, я читаю вслух для всех троих: Лансдейл Круз, Чайны и себя.

– «Как понять, настоящий ли твой киш», – объявляю я.

Как понять, настоящий ли твой киш

Тем вечером мы ели киш,

Шпинатный киш со вкусом грязи,

Небес из птичьего дерьма,

Он горек был, как было б горько

Уволенным с работы быть,

Хотя все делал так, как надо.

Киш, настоящий, если он

Хорош под яблочной подливой.

В тот день наш киш был мертв.

Как понять, настоящая ли твоя кровать

Твоя кровать реальна, если в ней

ничто тебе не угрожает.

Твоя кровать реальна, если ты

в порядке будешь, даже встав с нее.

Как понять, настоящий ли твой вертолет

Если кто-то может видеть

Его каждый день,

Значит, есть большие шансы,

Что он правда есть.

И не нужно даже видеть

Самому его.

Нужно верить, что летаешь,

Только и всего.

Вертолет твой настоящий,

Если в вышине

Затихают крики боли

Глубоко во мне.

Родители Чайны увлекаются чем-то странным. В их подвале есть стол с ремнями. Крючья для глаз. Наручники и поручни, к которым можно ими приковывать. У них есть кнуты и плетки, но ни одной лошади.

Мы сидим в неловком молчании на другой половине подвала и стараемся об этом не думать.

Мы с Чайной сидим и слушаем, как Лансдейл, накручивая волосы на палец, рассказывает, что такое секс:

– Как правило, это довольно круто, – вещает она. – Конечно, когда парень не воняет. Или хоть чуточку представляет, что надо делать. – Мы с Чайной молчим, и она продолжает: – Ну то есть что надо делать по-настоящему, мало кто представляет, но это нормально.

Однажды мы с Чайной зашли на порносайт. Он был такой тупой, что минуты через три нам стало смертельно скучно. Потом мы посмотрели на ютубе ролик о том, как поднимать кошкам самооценку. Тем вечером Чайна написала стихотворение:

У твоей кошки самооценка выше, чем у меня

Никто никогда не писал на билборде:

«Кошачий лосьон», «лифтинг кошкиной морды»,

«кошачья диета», «кошачьи прыщи»…

Косметику кошкам ищи-ка, свищи,

Нет моды и нет сексуальных игрушек,

Бывает, конечно, кошачья порнушка,

Но сами-то кошки не смотрят ее.

***

Когда Лансдейл уходит, Чайна советует мне тоже писать стихи, чтобы я не превратилась в такого же скучного ученого, как Густав: якобы у него нет чувства юмора и его интересует только одна вещь.