Текст книги "Парень из реалити-шоу (ЛП)"

Автор книги: A. S. King

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Текут минуты – невозможно понять, сколько. Я пытаюсь держать ритм, но Джеко медленный и неуклюжий и не танцует со мной, как неделю назад. Я уклоняюсь от его ударом в голову, и он снова бьет меня в живот. А я пользуюсь возможностью расквасить ему нос еще сильнее.

Сначала он что-то говорил. Не знаю, что. Бросал какие-то фразы, чтобы завести меня, между ударами. Теперь он молчит. И тяжело дышит ртом. Думаю, он молится, чтобы кто-то позвонил в колокольчик и остановил нас. Но никто нас не останавливает, и я продолжаю погружать кулаки в фонтан крови. У меня трещат ребра. Я чувствую, как они ломаются. Это прекрасное чувство. Как будто ребра – тюремная решетка, за которой томятся мои внутренности. Джеко ломает решетку. Всю решетку. Ребро за ребром, Джеко освобождает меня.

Эта мысль сбивает меня. Я вдруг понимаю, что напортачил. Роджер будет очень недоволен. Я начинаю прикидывать, будет ли Ханна навещать меня в тюрьме, и фальшивый ямаец застает меня врасплох ударом в голову – куда-то в щеку, – так что я чуть не сворачиваю себе шею. Мне едва удается устоять на ногах, но я поднимаю левую руку, блокируя удар, немного отхожу назад и пытаюсь отдышаться. Такое чувство, как будто мы дрались целый час. Он стоит, согнувшись пополам, и истекает кровью. Он устал. Он еще несколько раз пытается ударить мне в голову, но я уклоняюсь, блокирую и снова бью его в живот и грудь, так что он задыхается и сгибается пополам, а я бью его коленом в лицо и в лоб, и он пятится, и я пинаю его, как будто я дикий дверь. Я действительно зверь. Джеко разрушил мою клетку.

– Эй! Эй! – кричит кто-то. Это тренер Боб. – Боже, парни, какого хрена? – До сих пор в моем мире существовал только ринг. Теперь появился Боб. А из Джеко течет река крови. – Чувак, какого черта? – повторяет Боб. Я быстро и тяжело дышу, и не могу закрыть рот из-за защитной пластины, и вдруг понимаю, что он меня спрашивает: чувак, какого черта?

Джеко тоже молчит; Боб засовывает что-то ему в ноздри и промывает ему лицо влажной губкой, чтобы понять, где у него порезы. Я продолжаю танцевать. Подпрыгивать. И выжидать. Мое тело переключилось в режим разрушения. Боб подходит ко мне и жестом показывает, чтобы я вытянул вперед руки в перчатках. Он стягивает с меня перчатки: мои кулаки превратились в окровавленные клюшки.

– Ты что, даже не замотался? – спрашивает он. У меня в голове звучит эхо: «Ты что, даже не замотался?»

Какой глупый вопрос – как будто я думал об этом заранее. Как будто Боб сегодня впервые увидел злого, импульсивного подростка. Он усаживает меня на табуретку в углу ринга и дает мне ведро воды со льдом, чтобы сунуть туда руки. Он забирает Джеко к себе в кабинет, а я сижу и снова гадаю, будет ли Ханна навещать меня в тюрьме.

– Я буду, – говорит Белоснежка.

– Я тоже, – вторит Лизи.

– Можно поговорить с тобой прямо сейчас? – спрашиваю я.

Они исчезают, а у меня в голове звенит: «Можно поговорить с тобой прямо сейчас?»

========== 34. ==========

Я сижу в своем счастливом уголке и лазаю по интернету. Я приложил лед к щеке, ребрам, костяшкам и вообще всюду, куда мог. Мама спросила, зачем мне столько льда. Я ответил, что ходил в спортзал и у меня болят руки. Мама совсем не удивилась. Но если у меня будет синяк на щеке, она заметит. И Роджер тоже, у нас как раз завтра встреча.

Хотя я, конечно, отделался куда легче, чем фальшивый ямаец. Я так его избил, что каждые пять минут поглядываю, не едет ли полиция. Интернет помогает мне отвлечься. Кто-то для этого смотрит музыкальные клипы. Другие – порнуху. Я смотрю записи цирковых выступлений и думаю, что однажды я это сделаю. Я думаю, Джо-младший ошибся, говоря, как мне повезло. Он же не живет в клетке, понимаете?

Я смотрю на повторе один и тот же номер с трапецией и безуспешно пытаюсь отправиться в Джердень. Его как будто взломали и поменяли пароль. Но циркачи на трапеции – это какое-то волшебство. Я смотрю выступление цирка в Монако, и там никто никогда не слышал про Сруна. Номер исполняют три азиатских женщины и трое мужчин. Я никогда в жизни не видел ничего подобного: они так крутятся и выгибаются и так слаженно ловят друг друга в воздухе! Как у них это выходит? Мне почти хочется попробовать это – попробовать освоить трапецию, – но потом я вспоминаю, что в боксе нет смысла и ни в чем нет смысла. Если я освою трапецию, я все равно никогда не смогу выступить с этим номером.

Я щелкаю другое видео и смотрю, как какой-то парень делает двойной переворот, срывается и падает на сетку. Зрители все равно аплодируют.

Мама зовет меня по имени, но я не отзываюсь. Она зовет снова:

– Джеральд! К телефону!

Я иду в родительскую спальню, беру беспроводную трубку и не могу понять, кто мог позвонить мне на домашний. Может, Лизи получила мое телепатическое послание, что нам надо поговорить? Или это полиция.

– Привет, – говорит голос Ханны. Мама вешает трубку. Когда я понимаю, кто звонит, мое сердце пропускает удар. – Ты тут? – спрашивает она.

– Ага, – отвечаю я. – Привет. Как ты… то есть… ну ничего себе. Я думал, наш номер нигде не значится.

– Он и не значится, – отвечает Ханна.

– Ясно.

Я побыстрее возвращаюсь в комнату и закрываю дверь, чтобы мама ничего не слышала.

– Я взяла номер у Бет, – объясняет она. Я почти уверен, что у Бет есть только мой мобильный, но какая разница? Сейчас уже неважно.

– Ну что, привет. Работаешь в среду? – спрашиваю я. – Вечер долларов. Будет жарко.

– Я позвонила не для того, чтобы говорить о работе, – произносит Ханна. – Я хотела поговорить о тебе.

– Обо мне?

– О тебе.

– В смысле – обо мне? То есть… да, в каком смысле – обо мне? – удивляюсь я.

– Ты мне нравишься. Я хочу сходить на свидание или что-то вроде этого. С тобой, – говорит она. – И ты можешь снова сказать, что тебе нельзя, но имей в виду, что мне тоже нельзя, и нельзя спалиться перед моими родителями, и, конечно, ни хрена нельзя говорить брату.

Я в Джердне. Мой стол это вафельный рожок. Я мороженое. Мягкое персиковое мороженое.

– Джеральд? – окликает Ханна.

– Да.

– И имей в виду, что я сейчас не пытаюсь что-то кому-то доказать. То есть… ты давно мне нравишься, но я стеснялась что-то предпринимать, потому что… потому что ты Джеральд.

– Ого, – отвечаю я, – я и подумать не мог. – Я целую мучительную секунду отчаянно ищу, что бы сказать, и наконец говорю: – Я был бы рад сходить с тобой на свидание… Боже, звучит как бред умственно отсталого.

– Не говори так, – просит Ханна.

– Как?

– В свиданиях нет ничего умственно отсталого. И меня раздражает это выражение. Да, правило номер один: никогда не говори «умственно отсталый».

– Ага, – отвечаю я. – Я постоянно это слышу, и меня уже перестало раздражать. Но если уж мы придумываем правила, у меня тоже есть одно.

– Да, мы придумываем правила. Какое у тебя?

Я понятия не имею, какое правило выдвинуть, и выпаливаю:

– Никаких мюзиклов! Ненавижу мюзиклы! Ни фильмов, ни спектаклей, никаких мюзиклов! – говорю я. Это шутка, но она не смеется. Похоже, она волнуется. «Ты же не поверил, что ты ей правда нравишься? Наверняка она включила громкую связь и рядом с ней сидят ее друзья и хихикают в кулачки».

– Это легко, я тоже ненавижу мюзиклы, – отвечает Ханна. – И никаких ситкомов, пожалуйста. Ненавижу эту хрень.

– По рукам! – отвечаю я. Я кладу свою пострадавшую правую руку на лицо и ощупываю свою улыбку. Я очерчиваю ее указательным пальцем.

– Как тебя может не раздражать, когда тебя называют умственно отсталым? – спрашивает она. – В смысле, сам понимаешь. Да, наверняка каждого в твоем классе хоть раз так называли, но все равно.

То есть она уже в курсе, что я учусь в коррекционном классе. Отлично.

– Наверно, в том, что меня зовут Джеральд «Срун» Фауст, есть свои плюсы, – отвечаю я. – И потом, ты многого не знаешь.

– Значит, пора запланировать несколько долгих прогулок, чтобы все обсудить, – парирует она.

Я не знаю, что на это сказать. «Спорим, у тебя есть не больше недели, а потом ты все испортишь?» – говорит внутренний голос.

– Джеральд?

– Да?

– Ты ведь… ты ведь согласился не из жалости?

– Что значит – ты стеснялась, потому что я Джеральд? – спрашиваю я вместо ответа.

– Ну… ты же Джеральд. Ты знаменитый. Местная звезда. Совершенно несравнимая с любыми звездами реалити-шоу, снятых потом.

– Охренеть.

– Прости.

– Я не знаменитость, – отвечаю я. – Я печально известен. Это совсем другое.

– Не знаю. По-моему, ты знаменитость, – возражает она. – А уж я-то знаю. Я даже помню, как в газете вышла статья про вашу семью и мама сделала вырезку, чтобы я могла ее сохранить.

– Ты смотрела это дерьмо?

– Да, а ты разве нет?

– Ты не кажешься мне застенчивой, – замечаю я.

– Я очень застенчивая, пока не узнаешь меня поближе. Потом я просто Ханна, – она хихикает. – И Джеральд?

– Да?

– Завтра в школе… ты ведь по-прежнему… будешь со мной разговаривать? Ты ведь меня не разыгрываешь?

Я и не думал, что у других может быть такая же паранойя, как у меня. Особенно у Ханны. Она кажется очень уверенной к себе. Хотя, может, она потому и ходит к психологу, что у нее паранойя. Или у нее биполярное расстройство – то подъем, то упадок, как у Таши. Вот черт.

– В смысле? – спрашиваю я. – Конечно, в школе я буду нормально с тобой общаться. Мы друзья. Даже если со свиданиями ничего не получится, мы друзья.

Я произношу это таким тоном, как будто мы герои какого-нибудь фильма с Чарли Брауном. Как будто я Линус, а она девушка-Линус.

– Это так мило! – отвечает она. – Нереально, наверно, но мило. А теперь иди объясняй своем маме, что я не чокнутая. Когда я попросила позвать тебя, она, кажется, подумала, что я сталкер или чего похуже. Наверно, у вас их много. – Она хихикает, как будто это смешно, но когда-то у нас правда было много сталкеров.

– Ладно, – отвечаю я.

– Пойду посмотрю вчерашнюю серию «Тупых походников». Я ее записала. Уже не терпится узнать, кого выгнали. Пока, Джеральд.

– Пока.

«Правило номер три, – думаю я. – Никаких упоминаний реалити-шоу. Никогда».

Я минуту просто сижу и улыбаюсь. Потом я открываю дверь, чтобы пойти вернуть родителям трубку: мама стоит наверху лестницы.

– Кто это был? – спрашивает она.

– Просто девочка из школы, – отвечаю я.

– Мне она сказала то же самое. Но откуда у нее наш номер? Мы, вроде, договаривались давать людям только номера мобильных?

– Да, прости, похоже, я по ошибке дал ей домашний. Мы торопились, – оправдываюсь я.

– Торопились?

– Да. Мне нужно было помочь ей с линейными уравнениями, – вру я. – Был уже конец урока. Ну и, видимо, я случайно вспомнил домашний вместо мобильного.

Я прохожу через их спальную и ставлю трубку на место. Когда я иду обратно, мама стоит на прежнем месте.

– С линейными уравнениями? – переспрашивает она.

– Да. Сам удивился, – отвечаю я.

Потом захожу к себе и закрываю дверь. Я ложусь на кровать, закрываю глаза и переношусь обратно в Джердень, где я собираюсь рассказать Лизи, что у меня есть девушка. Я хочу играть номер на трапеции, где я ловлю ее, а я меня. Я хочу стать косяком, который она курит, чтобы мы наконец-то смогли обсудить все без слов, потому что я стану наркотическим веществом в ее мозгу. Я хочу мягкого персикового мороженого. Я хочу стать мягким персиковым мороженым.

– Я требую, – шепчу я, – чтобы меня превратили в мягкое персиковое мороженое.

========== 35. Эпизод второй, сцена 0, дубль 0 ==========

– Не смей слова сказать! – прошипела Таша мне на ухо. Ее колено упиралось точно в середку моей спины. Сын соседей, Майк, по-прежнему лежал голый в ее кровати и улыбался. – Мне исполнилось двенадцать, могу делать, что захочу, – продолжала Таша. – А ты все равно гей, так что вали отсюда, забейся в уголочек и мечтай о колбасках или о чем там мечтают маленькие умственно отсталые извращенцы. – Прежде чем я успел убежать, она схватила меня за воротник рубашки, так что пуговица врезалась мне в горло: – Скажешь им – убью.

Она наконец выпустила меня, я бросился к себе и запер за собой дверь. Через пять минут из моей комнаты стало слышно издаваемые ими звуки, и я прокрался вниз, где сидела с книгой Лизи. Это был тот единственный день, когда мама доверила Таше посидеть с нами, пока она тренировалась к выходным для соревнований по спортивной ходьбе, посвященных борьбе с раком, рассеянным склерозом и всем на свете. Она сказала, что вернется уже через полтора часа. Через пять минут после ее ухода в нашем доме оказался Майк: он жил через дверь. На той неделе ТелеТётя уехала и все камеры сняли. Идеальное время, чтобы Таша могла протащить через задний вход парня. Идеальное время, чтобы мама могла оставить ее за старшую. Теперь мы все прятались друг от друга.

– Что значит «гей»? – спросил я у Лизи. Она отложила книгу и вздохнула:

– Ты не гей, Таша просто говорит гадости.

– Но что это значит? – упорствовал я.

Мне было шесть, Лизи восемь. Таше исполнилось двенадцать через несколько дней после годовщины родителей и цыпленка пармеджано. Она потребовала устроить вечеринку с ночевкой и пригласила десять подруг, но пришла только одна. Лизи сказала, что, видимо, она и с подругами ведет себя как последнее дерьмо.

Лизи снова вздохнула:

– У слова «гей» есть два смысла. Вообще-то, им обозначают, когда мальчикам нравятся мальчики или девочкам – девочки. Но очень многие говорят его вместо слова «тупой».

– Значит, Таша просто назвала меня тупым? – уточнил я.

– Думаю, она говорит во всех смыслах. Меня она тоже так называет.

– Ясно, – вздохнул я.

– Она просто противная. Еще шесть лет – и ее тут не будет.

– Шесть? – переспросил я. Потом посчитал на пальцах. Вышло, что я избавлюсь от Таши к двенадцати.

– Ага. Уедет в колледж или еще куда. Будет просто прекрасно.

– Ага.

– Хочешь, почитаю тебе «Гарри Поттера»?

Я сел рядышком, и она читала мне, пока не вернулась мама. Пока она принимала душ, Майк выскользнул через задний вход, а потом Таша сказала, что ей тоже нужно в душ. Тогда я понятия не имел, чем Таша занималась с Майком. Я ничего не знал о сексе и не понимал, что, возможно, в двенадцать еще рановато начинать.

Казалось, мечта Таши поехать в «Диснейлэнд» вот-вот сбудется. Я больше не гадил мимо унитаза. Мы все справлялись со своими обязанностями. Иногда Таша даже нормально с нами общалась: предлагала вместе сыграть в настольную игру или заняться чем-то интересным. Но потом она становилась прежней, срывалась, была меня, пыталась задушить и на всех обзывалась. Лизи сказала мне, что у Таши «гормоны шалят». Я не знаю, что это значит, но Лизи сказала, что они делают Ташу еще хуже и нам лучше держаться от нее подальше.

В тот день только что принявшие душ Таша с мамой что-то не поделили и долго орали друг на друга на весь второй этаж, и мы прокрались по ступенькам, заглянули в спальню Таши и поняли, что она делает. Как сейчас помню, мои глаза так далеко вылезли из орбит, что я не мог даже моргнуть. У Лизи отвисла челюсть. Таша прижала маму к стене и сжимала руками ее горло.

– Тварь! – орала она. – Ненавижу тебя! Лучше бы ты меня не рожала!

Мама пыталась что-то сказать, но Таша слишком крепко держала ее горло. Потом она поняла, что переборщила, и разжала руки. Потом наотмашь ударила маму по лицу. Я все эти годы прокручивал эту сцену у себя в голове. Я думал, как мог бы спасти маму. Думал, что нужно было как-то остановить Ташу. Но я знал, что не смог бы, потому что я не понимал, что происходит. В шесть лет я не знал слова «психопат». Оно бы тогда пригодилось. Когда мы вечером сели ужинать, на мамином лице еще оставался след. Лизи показала на него, чтобы напомнить мне, что случилось.

Папа пришел домой поздно, когда мама уже спала.

========== 36. ==========

Проснувшись, я с облегчением убеждаюсь, что следов счастливого хука справа от Джеко не видно. Разве только небольшое красное пятно. Ребра? С ребрами другая история. Они все лилово-сине-желто-черные. Если бы ребра были у меня на лице, я бы влип. Но ребра я никому показывать не собираюсь, так что принимаю пару таблеток от головной боли и иду в школу.

Я сажусь в машину, так ни с кем и не встретившись. Ни с мамой, ни с Ташей. Я не заморачиваюсь с барабанами и боевой раскраской. После того, как я вчера избил фальшивого ямайца, это было бы лицемерием.

В обед Ханна встречает меня в дверях кафетерия, мы вместе заходим, садимся за столик и забиваем свободные стулья книгами. Она высыпает на стол свой пакет с едой, и я даю ей половину сэндвича с ветчиной и сыром в обмен на пачку «Орео». В ее куче странных вредных лакомств есть даже упаковка конфет с шипучкой. Не думал, что их еще делают.

– Правило номер три, – выпаливаю я. – Никаких разговоров про телевизор. Особенно – про реалити-шоу.

Она в изумлении:

– Но я только я делаю, что смотрю реалити-шоу! – Потом замечает, что я расстроен или раздражен или что я там чувствую: – То есть мне приходится смотреть то же, что и родители, потому что у нас всего один телевизор, а они смотрят сплошные реалити-шоу. Но, Джеральд, они не так уж ужасны.

– Я не говорю тебе, что смотреть, а что не смотреть, просто не обсуждай это со мной. Я не смотрю телевизор. Никогда.

– Ого.

– Вообще, это не так уж сложно, – оправдываюсь я. – Всегда можно заняться чем-нибудь еще.

Ханна достает свою книжечку и открывает чистую последнюю страницу:

– Значит, первым правилом было не говорить «умственно отсталый», – говорит она и странно на меня смотрит: – Все еще не понимаю, почему тебя оно не бесит.

– Обещаю, однажды ты поймешь, – отвечаю я. Черт. Я не уверен, что понимаю сам, и понятия не имею, как буду объяснять. Может, письмом: «Дорогая Ханна, на самом деле я не умственно отсталый. Просто моя мама всех в этом убедила. До сих пор не понимаю, зачем. Твой Джеральд».

– Так, какое там второе правило? – спрашивает она.

– Никаких мюзиклов.

– Точно, – она записывает. – И третье правило – не разговаривать про телевизор и реалити-шоу.

– Ага.

– То есть я не могу упоминать, что что-то смотрела?

– Не-а.

– И не могу рассказать смешную сценку?

– Для меня там не может быть ничего смешного.

Она кивает:

– Понимаю. – Она изучает список. – Думаю, тогда четвертое правило – не выдать себя перед родителями. И перед моим братом.

– И перед моей сестрой. Иначе будет ужас.

– Точно. И перед твоей сестрой, – соглашается Ханна. – Она же должна была уже снова поступить или найти работу?

– Она живет у нас в подвале. И я предпочел бы не обсуждать это, – прошу я. – Нет, это не правило. Наверно, однажды я захочу об этом поговорить. Но не сейчас. – Она кивает. – А твой брат что, придет ко мне ночью и отрубит мне член?

Она фыркает носом:

– Он в Афганистане. Но он очень беспокоится за меня. И родители тоже, – вздыхает она. – Похоже, они думают, что статистика работает против меня.

– Ясно, – начинаю я, – это отлично сочетается с моим следующим правилом. Правило пятое – никакого физического контакта первые два месяца.

Она округляет глаза:

– Какого хрена? Ты серьезно?

– По-твоему, это слишком долго?

– Ну… да, – удивляется она. – Две месяца – это примерно шестьдесят дней.

Я развожу руками:

– У меня проблемы с доверием. У тебя тоже. Мы ходим к психологу и все дела. По-моему, логично не спешить.

– Да, но два месяца… Ты ненормальный. – Она подается ближе: – Я надеялась сегодня поцеловать тебя. Или когда мы пойдем на свидание. Или в среду на работе. Кому повредит лишний поцелуй в Ночь Долларов?

– Я все равно настаиваю на пятом правиле, – упираюсь я. Я не хочу, чтобы что-то пошло не так. Хочу, чтобы все было по-настоящему. Но не знаю, как объяснить это Ханне. «Дорогая Ханна, до сих пор у меня было два выхода: тюрьма или смерть. Твой Джеральд».

– Давай так, – отвечает Ханна, – я впишу это правило, но, по-моему, это перебор. Давай договоримся, что можем нарушить это правило. По рукам?

– По рукам.

Она закрывает книжечку.

– Можно вопрос?

– Конечно.

– В реалити-шоу показывают правду или постановку?

– Ты сейчас серьезно? – спрашиваю я, думая: «Да ладно, как она может такое спрашивать?»

Она с невинным видом кивает, и я с минуту смотрю на нее, а сломанные ребра под футболкой пульсируют болью. Я уже упоминал, какие у нее веснушки?

– Ты не представляешь, насколько там все далеко от истины, – отвечаю я наконец.

– То есть ты не вел себя так, как мальчик из телевизора? – неловко спрашивает она. – В смысле, ты делал это или не делал?

Я делаю глубокий вдох:

– Я правда это делал. Но вы, зрители, никогда не видели нас настоящих. Вы видели только то, что вам показали, чтобы вас повеселить. ТелеТётя даже не была настоящей няней. Просто актриса. Ты это знала?

– Ты правда ее ударил? – Та серия разлетелась повсюду.

– Да, – отвечаю я. – И еще раз ударил бы.

– Я видела на ютубе. Ну, как ты ее ударил. Боже, как я смеялась! Там, наверно, миллионов шесть просмотров.

Я развожу руками.

– Для шестилетнего ребенка у тебя были потрясающие актерские способности, – говорит она.

– Ты нарушаешь третье правило, – напоминаю я.

– Ой, да ладно тебе, это же весело!

Я строго смотрю на нее, и мое лицо краснеет от злости.

«Вот и все, кретин. Не прошло и суток. Я же говорил».

========== 37. ==========

После уроков Ханна ждет меня у шкафчика и просит подвезти домой. Я все еще зол на нее за те слова за обедом: «Да ладно, это же весело!» От одного воспоминания у меня снова начинает пылать лицо.

– Ага, – бормочу я и не говорю больше ни слова.

Мы выходим на улицу. За день похолодало, и без куртки я замерзаю. Я жду, пока включится подогрев, а Ханна садится на пассажирское сиденье и читает сообщения в телефоне. Я тоже достаю телефон. Мне пришло сообщение от Лизи – впервые за все время: «Чего хошь на ДР? Мож прост купить сертификат?» И от Джо-младшего: «Сегодня едем в ЮКар. Потом во Фл. Клоун-стоматолог все еще не смешной». Я отвечаю ему: «До встречи. Дай мне ваш адрес во Флориде». Потом отвечаю Лизи: «Пришли на др лопату, копаю туннель в Шотландию».

Отшутиться – мой потолок в общении с Лизи. Я понимаю, что она понимает, что я скучаю. Но не думаю, что она осознает, насколько нужна мне. Я знаю, что это эгоизм, но иногда я просто не понимаю, как она так легко уехала на другой континент и оставила меня одного со всеми этими людьми. Как она могла уехать и даже не звонить мне?

– Дай свой номер, – прошу я Ханну.

Она называет мне номер, улыбаясь, и моя злость утихает. Может, мне правда не хватает чувства юмора. Я добавляю ее в контакты и набираю сообщения: «Я придумал пятое правило не потому, что не хочу». У нее звенит телефон, она читает сообщение, добавляет меня в контакты и отвечает: «Знаю».

– Помнишь, как ко мне ехать? – спрашивает она, когда мы вырываемся со школьной парковки.

– Ага.

– Да уж, такое, наверно, поди забудь, – вздыхает она. – Кстати, теперь ты встречаешься с дочерью мусорщика, как ощущения?

– Ты не дочь мусорщика! – протестую я.

– Я знаю, кто я, необязательно мне объяснять. Я прожила тут всю жизнь, – говорит она. – Это очень мешает жить.

Я киваю.

– Знаешь, – продолжает она, – сколько родителей готовы отпустить детей к дочке мусорщика с ночевкой? Ноль. Знаешь, сколько родителей отпускают детей поиграть у нас дома? Да, тоже ноль. А сколько народу приходит на Хэллоуин? Даже не знаю, примерно ноль.

– Да ладно, они противные, – успокаиваю ее я.

Она кивает и спрашивает, хочу ли я послушать ее панк-рок-песню о том, как живется дочери мусорщика. Я не успеваю ничего ответить, и она начинает петь. Не уверен, что это можно назвать песней, потому что она вся состоит из крика, визга в середине, еще крика, кучи ругани в кульминации и вопля, похожего на предсмертный, в самом конце.

– Здорово, – замечаю я.

– Слышал бы ты ее с гитарой, так гораздо лучше, – отвечает она.

– Ты играешь на гитаре?

Она наматывает на палец волосы:

– Ну… нет, но… мой бывший играл.

– А.

– Прости.

– Все нормально, – отвечаю я. – Мы же оба как-то жили до того, как начали встречаться.

Произнеся эти слова, я понимаю, что до этого особо не жил. То есть, конечно, я жил, но… «ой, да ладно, это же весело».

Мы выезжаем на дорогу. Ханна спрашивает:

– Ты точно не хочешь остановиться на парковке и поцеловаться?

– По-моему, нарушать правила в первый же день – плохая идея, – отвечаю я. – Тогда мы продолжим нарушать все остальное.

Если честно, мне кажется, если мы будем сейчас целоваться, я просто умру от боли. Моя грудная клетка просто трещит по швам, и я хочу только побыстрее добраться домой и ограбить мамину аптечку. Я очень рассчитываю на несколько сильнодействующих таблеток.

– Тогда не хочешь остановиться и просто поболтать? – спрашивает она. – Не хочу пока домой. Мне слишком много всего надо сделать. Боюсь, я сегодня не лягу.

– Правда? – спрашиваю я, въезжая на парковку перед бейсбольным стадионом. – Я уже забыл, сколько домашних заданий в обычной программе.

– Я уже сделала задание, – отвечает Ханна. – Мне просто надо сделать много хрени, которую я должна делать по вторникам. Перестирать кучу всего. Приготовить ужин. Помыть посуду. Развесить белье, доделать кое-чего из задания, потом убрать в квартире. Потом можно ложиться. Мне повезет, если управлюсь до полуночи.

– Ты сама себе стираешь? – Я вдруг чувствую, что меня балуют, как ребенка. Мама до сих пор стирает все за меня. Она складывает мои трусы ровными квадратиками.

– Я стираю за всех. – Она хихикает: – Да блин, я все делаю за всех. Я дочь мусорщика на полной ставке.

Я улыбаюсь, продолжая чувствовать себя маменькиным сыночком с аккуратно сложенными трусиками.

– Все, кроме мусора, – завершает она. – Я не продаю мусор, не копаюсь в мусоре, не сортирую мусор, не покупаю мусор и вообще этот сраный мусор не трогаю. Но все остальное – моя работа.

– Ого.

Я вспоминаю три шага ТелеТёти и ее слова об ответственности и о том, как дела по дому делают детей независимыми, но это, кажется, перебор.

– Почему так? – спрашиваю я.

– Они слишком заняты телевизором и ожиданием телефонного звонка о том, что моего брата убили.

– Ничего себе.

– Ага.

С минуту мы молчим.

– Ты поэтому ходишь к мозгоправу?

Она пожимает плечами:

– Не-а. Мама думает, мозгоправ поможет мне… ну… быть менее странной.

– Ты не странная.

– Мы оба странные, – повторяет она. – Ты хотел сказать, что быть немного другим нормально.

– Вот именно.

– Да, но мой мозгоправ в это не верит. Она, наверно, типа Марты Стюарт среди мозгоправов. Она того и гляди оденет меня в платье и заставит заниматься скрапбукингом.

– Никакого скрапбукинга! – хихикаю я. – Нужно ввести такое правило. И не слушай мозгоправа, ты просто идеальна.

Я разглядываю ее секунду дольше, чем нужно, она смущается и опускает взгляд на колени.

– Думаю, пора по домам, – говорит Ханна. – Хотя, конечно, можно поехать к Ханне и поздороваться с рыбками, – добавляет она.

Я очень хотел бы так и сделать, но у меня встреча с Роджером.

– У меня через час мозгоправ, – вздыхаю я. – Может, завтра?

Я выезжаю с парковки и еду к ее дому.

– Высади тут, – просит она, когда мы подъезжаем к почтовому ящику.

Она наклоняется ко мне, как будто хочет быстро чмокнуть меня на прощание, потом отстраняется:

– Ты псих! – и хлопает дверцей.

Я выкручиваю подогрев на полную и еду на прием к Роджеру. Не знаю, почему я так мерзну. Потом я замечаю, что на пассажирском сиденье сидит Белоснежка с гигантской банкой персикового мороженого.

– Боже, – говорю я, – ты меня напугала.

– Напугала? – хихикает Белоснежка. – Джеральд, по-моему, я в жизни никого не пугала.

– Черт.

Я поднимаю взгляд: она улыбается, и мне стыдно, что я ругаюсь на Белоснежку. «Ой, да ладно тебе, это же весело».

========== 38. ==========

– Как поживает твой гнев? – спрашивает Роджер.

– Думаю, гневается. Не знаю, давно его не видел, – отвечаю я. Мы сверлим друг друга взглядами.

– Вообще не видел?

– Не-а.

Битва взглядами продолжается.

– Серьезно?

– Серьезно.

Если честно, меня немного кроет обезболивающим, которое я стащил из маминой аптечки.

– Чувак, я тобой горжусь. – Он хлопает меня по руке, и прикосновение отзывается во всем теле, до самых больных, полуонемевших ребер. – Во время прошлой встречи ты все еще пытался понять свои чувства к сестре.

– Она то еще дерьмо, – киваю я.

– Уровень гнева?

– Третий или четвертый, – отвечаю я. – Не слишком высокий. Вчера она назвала меня неудачником, и я пропустил это мимо ушей, – вру я. Судя по его глазам, он это чувствует.

– Ты под успокоительным, что ли?

– Не-а.

– Слушай, – вступает Белоснежка, – может, лучше сказать ему правду?

– Как дела в школе? – спрашивает Роджер. «Белоснежка, заткнись!»

– У меня успехи в алгебре, – отвечаю я.

– Алгебра, даже так? Рад за тебя.

– Спасибо.

«Да уж, спасибо, что не стал уточнять, что почти у любого ученика старшей школы будут успехи в алгебре, если давать ему программу двухлетней давности, а моя родная мать изо всех сил превращает меня в умственно отсталого. Заметка на память: блин, Джеральд, обдумай как-нибудь, зачем твоя мама хочет себе умственно отсталого сына. И, главное, не ее ли непонятное желание загнать меня в коррекционный класс заставило меня грызть чужие лица и калечить всяких ямайцев?»

Снова встревает Белоснежка:

– Ты можешь подать все так, как будто вы с ним просто боролись на ринге. Звучит не слишком плохо. Не мог же он думать, что ты столько лет занимаешься боксом и ни разу не выйдешь на ринг! – Я взглядом прошу ее заткнуться.

– Что-то не так? – спрашивает Роджер. Да все не так. Все всегда не так и всегда будет не так. Но Роджеру ни к чему это знать. Ему нужно только, чтобы я делал успехи. Его начальству нужны ежегодные отчеты о снижении моего уровня гнева и уменьшении числа драк, в которые я ввязываюсь. Больше Роджеру ничего не надо.

– Что-то случилось? – упорствует он.

– Не-а.

Он щурится, как бы говоря: «Да ладно, колись».

– Я познакомился с одной девушкой, – признаюсь я. Даже несмотря на его предупреждения я почти жду, что он хлопнет меня по спине и громогласно захохочет. Ну знаете, как мужчина обычно разговаривают о женщинах. Найди девушку – и все проблемы решены.

Но Роджер морщится:

– Парень, будь осторожен.

– Она хорошая, – оправдываюсь я.

– Я все понимаю. Тебе что-то типа семнадцати, и тебе нравятся девушки. Я правда все понимаю, – говорит он. Потом соединяет пальцы и стучит ими друг о друга, пытаясь придумать, что еще сказать. – Просто будь осторожен. Как бы она сейчас тебе ни нравилась, однажды она доведет тебя до ручки. Твое спокойствие… оно не навсегда.

Белоснежка издает горлом какой-то противный звук, означающий хмыканье:

– Не навсегда. О боже. Как неожиданно, а?

– Джеральд?

– Да?

Такое чувство, как будто Срун не я, а он, и он только что насрал на мою радость.

– Ты меня слушаешь? – спрашивает Роджер.

– Ага.

Как же меня задолбало, когда люди срут на мою радость.

– Я что-то не то сказал?