Текст книги "Парень из реалити-шоу (ЛП)"

Автор книги: A. S. King

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

========== Я парень из реалити-шоу ==========

Я тот парень, которого вы видели по телевизору. Помните того мелкого придурка, который насрал на обеденный стол из мореного дуба, когда родители отобрали у него геймбой? Помните, угол съемки был выбран именно так, чтобы закрыть интимные части тела мальчика дешевенькой вазой с искусственными ромашками и подсолнухами? Так вот, этим мальчиком был я. Джеральд. Младший из трех детей. Единственный сын. Совершенно неуправляемый.

Однажды я сделал кучу на полу примерочной торгового центра. Думаю, дело было в «Sears». Мама пыталась заставить меня примерить какие-то штаны и напутала с размером.

– Сиди здесь, – попросила она. – Сейчас принесу нужный размер.

В знак протеста против долгого ожидания, против новых штанов или против мамы я наложил между плетеным креслом и табуреткой, куда мама положила сумочку. И нет, это не было простительным. Я не был младенцем. Я даже ходить давно научился. Мне было пять. Я хотел высказаться.

Вы все смотрели с открытыми ртами и закрывали руками глаза, а три оператора с трех разных углов снимали, как я тужусь на кофейном столике в гостиной, рядом с подсвечником со свечами с запахом клюквы. Еще два парня держали огромные микрофоны. Они пытались сохранять серьезные лица, но у них не получалось.

– Еще немножко, парень! – выкрикнул один из них. Он просто не смог сдержаться. Я был слишком смешным. Да? Разве не так? Маленький избалованный сукин сын Джеральд. Маленький Джеральд, по любому поводу закатывавший такие истерики, что в гипсокартонных стенках оставались дырки, и вопивший так громко, что соседи вызывали полицию. Маленький поехавший дебил Джеральд, которому не хватало ТелеТёти, умевшей грозить пальчиком и верившей в три шага к успеху.

Теперь я в одиннадцатом классе. Все мои одноклассники видели, как маленький я какаю, под сорока разными углами. Они называют меня Сруном. В средней школе я пытался пожаловаться взрослым, во что превратилась моя жизнь.

– У славы есть обратная сторона, – говорили они.

Слава? Мне было пять. Мог ли я в пять лет написать продюсерам шоу письмо с просьбой прислать ТелеТётю, чтобы я перестал пробивать кулаками стены гламурного типового домика моих родителей? Нет. Я не мог, и я не писал письма. Я не хотел, чтобы к нам приезжала ТелеТётя. Но она все равно приехала. И я разозлился еще сильнее.

========== Часть первая. Глава 1 ==========

Сегодня вечер WWE. Это чемпионат по рестлингу – или «Живое мочилово», если вы не качок и ни разу не смотрели рестлинг среди тяжеловесов. Я его просто ненавижу, но «PEC-центр» зарабатывает на нем хорошие деньги. «PEC-центр» – это торгово-развлекательный центр Пенна, я там работаю. Я тот апатичный парень с заляпанной жиром футболке за кассой, который спрашивает у вас, желаете вы начос с сальсой, сыром, чили или халапеньо. Я тот парень, который пополняет запасы льда, потому что все остальные кассиры слишком ленивы, чтобы этим заниматься. Я тот парень, которому приходится говорить: «Простите, у нас совсем закончились крендели». Я слушаю, как родители жалуются, как дорого все стоит. Я слышу, как они говорят, что детям вредно есть всю эту гадость, от которой толстеют, а потом заказывают наггетсы и картошку. Я вижу, как они морщатся, когда дети заказывают огромные калорийные стаканы «пепси» с символикой WWE, чтобы все это запить. В вечер WWE налегают на жареную еду, напитки в стаканах с борцами и пиво.

Технически, я не имею права работать за этой стойкой, пока мне не исполнится восемнадцать и я не пройду курсы правильной подачи алкоголя. Там будет экзамен и все дела, я даже получу сертификат, который можно положить в кошелек. Сейчас мне почти семнадцать, и Бет, управляющая, позволяет мне здесь работать, потому что я ей нравлюсь и у нас договоренность. Я проверяю документы и ищу признаки опьянения: громкие разговоры, развязное поведение, остекленевший взгляд, невнятная речь. Потом, если все в порядке, я зову Бет, чтобы она налила им пива. Это если она не слишком занята. В таких случаях она разрешает мне налить самому.

– Эй, Срун! – кричит кто-то из конца очереди. – Посрешь для публики за двадцатку?

Это Николз. Он приходит только потому, что знает, что я могу налить ему пива. С ним стоит Тодд Кемп, он почти не подает голоса и большую часть времени стыдится общества Николза, потому что тот полный говнюк.

Перед Николзом и Тоддом я обслуживаю три семьи, а когда они доходят до стойки, они тихо шепчут, что им надо, и Тодд протягивает мне десять баксов. Два «молсона». Пока я украдкой наливаю им пиво, Николз бормочет всякую хрень, а я борюсь с гневом так, как советует мой психолог. Я ничего не слышу, вдыхаю, выдыхаю и считаю до десяти. Я вслушиваюсь в гул толпы, болеющей за очередного накачанного идиота. Я наблюдаю, как над кружкой поднимается пена. Я думаю о том, как я должен себя любить. «Только ты сам можешь разрешить себе злиться». Но сколько бы сеансов борьбы с гневом я ни посетил, я все равно знаю, что будь у меня пистолет – я выстрелил бы в спину уходящему с пивом Николзу. Я знаю, что это убийство, и помню, что это значит. Это значит, что я сяду в тюрьму. С возрастом я начинаю думать, что, наверно, туда-то мне и надо. Там много таких же злых парней, как я. Это просто какой-то клуб для злых. Если объединить все тюрьмы Америки и составить из них отдельный штат, он будет называться Злобный. У него будет аббревиатура для почты, как у всех остальных: ЗЛ. Думаю, мы возьмем индекс 00000.

Во время короткого просвета в голодной и разгоряченной толпе болельщиков я протираю стойку. Я собираю крышки от стаканов. Я считаю, сколько у меня осталось хот-догов. Я отчитываюсь Бет, что у меня закончились крендели. Когда я заканчиваю пересчитывать хот-доги за соседней стойкой и встаю на ноги, я вижу, как толпу прорезает она – Таша. Моя старшая сестра. С ней идет ее парень Дэнни, который в лестнице социальной иерархии стоит ниже нас на два пролета и еще ступеньку. Мы живем в огороженном товариществе в типовых маленьких дворцах. Дэнни живет в товариществе съемных однокомнатных трейлеров семидесятых годов постройки. У них даже нет асфальта на дорогах. Я не преувеличиваю. Их район похож на гетто для деревенщин. В общем-то, мне плевать. Таша дрянь, и я ее ненавижу. Надеюсь, она залетит от него, они поженятся и родят сотню мелких бледных любителей рестлинга. Впрочем, стрелять в Ташу я бы не стал. Мне слишком нравится наблюдать, как ее жизнь катится под откос. Смотреть, как мама каждый день переваривает то, что Таша вылетела из колледжа и встречается с неандертальцем, – наверно, самое большое удовольствие в моей жизни. Наверно, только это и не дает мне сесть в тюрьму.

========== 2. ==========

Я живу милях в десяти от РЕС-центра, в городке под названием Блю-Марш – не-синем не-заболоченном не-городке. Это просто кучка товариществ с торговыми центрами в промежутках.

Я возвращаюсь домой к десяти, и свет уже не горит. Мама легла спать, ведь она очень-очень рано встает, чтобы заниматься спортивной ходьбой и придумать новые крутые рецепты смузи на завтрак. Папа, наверно, еще сидит со своими приятелями, тоже агентами по недвижимости; они курят сигары, пьют то, что модно пить в среде разбогатевших на чужом жилье кретинов, и обсуждают экономику и то, как хреново быть ими.

Входя в коридор, ведущий к кухне, я слышу знакомый звук: деревенщина Дэнни дрючит Ташу. Если бы я привел домой девушку и занимался с ней этим так громко, меня выгнали бы из дома. А Таша – что Таша? Нам всем надо делать вид, что мы ничего не слышим. Однажды она орала на весь подвал, когда мы с мамой и Лизи ужинали. Это был последний год, когда Лизи еще жила с нами. Мама не закрывала рта, пытаясь заглушить шум, как будто кто-то из нас троих мог не понять, что происходит:

– А вы знали, что на выходных в «Босков» распродажа белого белья? Нам не помешают новые простыни и полотенца, думаю, зайду туда в субботу утром, ведь чем раньше, тем обычно лучше выбор, и мне хотелось бы найти синие полотенца под цвет ванной на втором этаже, а в прошлый раз я купила красное белье, и оно, конечно, прекрасно, но все еще слишком грубое, а сейчас в продаже должна быть хорошая фланель, а зимой фланель придется очень кстати, помните? Бла-бла-бла-бла-бла.

Я съел, наверно, семь ложек вкусного ростбифа с картофельным пюре и понял, что с меня хватит. Я подошел к двери подвала, открыл ее и заорал:

– Если ты не прекратишь вставлять моей сестре, когда я ужинаю, я спущусь и надеру тебе жопу! Имей уважение, чтоб тебя не поимели! – и хлопнул дверью.

Мама перестала распинаться о полотенцах и постельном белье и посмотрела на меня так, как смотрела на всех с начала времен. В ее взгляде читалось: «Таша не виновата». И еще: «Мы не можем ей запретить». Или, как объясняла это Лизи: «Таша неадекватна, а мама почему-то делает вид, что все в порядке. Не знаю, почему, и мне плевать. Я уберусь подальше отсюда так быстро, как только смогу». И Лизи сдержала слово. Она уехала аж в Глазго, Шотландия, и изучает там одновременно литературу, психологию и экологию, одновременно умудряясь работать официанткой и по многолетней привычке куря травку. С тех пор, как уехала, она не звонила домой. Ни разу. Она написала маме, что нормально добралась, но ни разу не звонила. Прошло три месяца.

Вообще, маме надо было назвать Ташу не «Таша», а «Триггер». И не только потому, что когда ее дрючит это животное, она сигналит как клаксон. Она в принципе мой главный триггер. Это термин, которым мой психолог пользуется, чтобы объяснить, почему я злюсь. Это нейтральное слово из лексикона спокойного человека, означающее хрень, которая меня бесит. Вот что такое триггер. Последние четыре года я ищу, какой триггер у меня. И это Таша.

По крайней мере, до конца вечера, когда мы ели ростбиф и Лизи еще жила с нами, Таша и Дэнни вели себя тихо. И хорошо, потому что я говорил серьезно. За едой я сверлил взглядом камин в гостиной и размышлял, что будет с человеком, если его ударить по голове железной кочергой. Я представлял себе голову, разлетающуюся, как арбуз. Мой психолог сказал бы: «Живи в настоящем, Джеральд». Но сложно жить в настоящем, если ничего не меняется. Шестнадцать лет, одиннадцать месяцев и две недели я тону…

К дому подъезжает папа. Он тоже сразу услышит это – как только выйдет из машины. Звуки из подвала, особенно вопли Таши, в гараже слышно лучше всего. Обалденно. Я слышу, как его туфли стучат по цементному полу, потом открывается дверь… и он видит, что я застыл в темноте, как какой-нибудь маньяк.

– Боже, Джер! – выдыхает папа. – Пожалей старика, меня чуть удар не хватил.

Я дохожу до двери в гостиную и включаю свет в коридоре.

– Прости, я сам только зашел. Меня немного отвлек… ну, ты знаешь, шум. – Папа вздыхает. – Съехала бы она уже обратно.

– Ей больше негде жить.

– И что? Может, если вы ее выгоните, она наконец найдет работу и не будет больше вас выдаивать. – Не знаю, зачем я все это говорю. Только давление себе поднимаю. – Ей двадцать один год!

– Ты же знаешь свою маму, – произносит папа. «Ты же знаешь маму» – такой у него жизненный девиз с тех пор, как Лизи съехала.

Мы переходим в гостиную, там потише. Он смешивает себе коктейль и предлагает мне тоже. Обычно я отказываюсь. Но сегодня соглашаюсь:

– Не помешает. Тяжелый вечер.

– Хоккейный матч?

– Рестлинг. Люди жевали без перерыва.

– Эх, – вздыхает папа.

– Лизи приедет домой на Рождество? – спрашиваю я. Папа качает головой, и я добавляю: – Ну да, она ни за что не приедет, пока Таша дома.

Папа дает мне порцию «Белого русского» и падает на диван. Он все еще в костюме, в котором утром уходил на работу. Сегодня суббота, и прежде чем уйти выпивать с другими агентами, он работал не меньше двенадцати часов.

Папа делает глоток коктейля:

– Да, они никогда не ладили, – произносит он. Чушь собачья. Таша никогда не ладила ни с кем. И в какой-то степени это папина вина, поэтому он всегда оправдывается. «Ты же знаешь маму». Или: «Они никогда не ладили». – Подумал, что хочешь на день рождения? – спрашивает папа.

– Еще не придумал. – Я не вру. Я вообще об этом не думал, хотя мой день рождения всего через две недели.

– Думаю, время еще есть.

– Ага.

Секунду мы просто смотрим друг на друга. Папа криво улыбается:

– Ну что, какие планы после школы? Бросишь меня, как Лизи?

– У меня не такой большой выбор, – отвечаю я. – Всегда есть тюрьма. – Через несколько секунд я добавляю: – Но, думаю, Роджер выбил из меня эту дурь.

Папа ошеломленно на меня смотрит, а потом смеется:

– Уф, а я уж было подумал, что ты серьезно.

– Что серьезно? Кому надо садиться в тюрьму?

Тут деревенщина Дэнни открывает дверь подвала, на цыпочках заходит в темную кухню и хватает со стойки миску кукурузных чипсов. Потом залезает в холодильник и берет всю упаковку ледяного чая. Когда свет от холодильника падает на его краник, мы с папой понимаем, что он полностью голый.

– Сынок, может, в следующий раз, когда будешь нас обкрадывать, хотя бы оденешься? – спрашивает папа. Дэнни убегает обратно в подвал, пригибаясь, как крыса.

Все верно. В нашем подвале водятся крысы. Крысы-паразиты, которые воруют нашу еду и ни хрена не дают в ответ.

Я все еще думаю над риторическим вопросом: «Кому надо садиться в тюрьму?» Однажды я уже хотел свихнуться и лечь в психушку. За несколько миль по шоссе одна психушка есть. Но Роджер говорил, что психушки уже не те, что раньше. Уже не поиграешь в баскетбол с Вождем, как в «Пролетая над гнездом кукушки».

– Так куда собираешься, Джер? – спрашивает папа, размешивая коктейль указательным пальцем.

Я не знаю, что сказать. Если честно, мне никуда особо не хочется. Я просто хочу начать заново и жить как нормальный человек. А не как парень, чью жизнь сломали с самого детства и показали это по международному телевидению вместо цирка уродов.

========== 3. Первый эпизод, первая сцена, третий дубль ==========

Да-да, первый эпизод. Сруна показывали по телевизору больше одного раза. Я так зацепил родителей проблемных детей всей страны, что они захотели дальше смотреть, как бедный маленький Джеральд садится на корточки и откладывает кучки в самых неожиданных местах. Я так и слышу радостные голоса родителей любого другого капризного ребенка: «По крайней мере, наш мальчик не срет на обеденный стол!» О да, о да.

Они не знали одного: я стал Сруном только тогда, когда в наши стены встроили камеры. Когда незнакомцы с микрофонами сделали проверку звука и убедились, что смогут в мельчайших деталях записать происходящее. Только когда я стал поводом для развлечения. До этого я был просто злым, запутавшимся ребенком и иногда становился жестоким. В основном страдали гипсовые стенки… и Таша. Если бы я мог присвоить дому, где я рос, почтовое сокращение, это было бы «НЧ». Да, я был злым. Бывал бешеным. Разъяренным. Неуправляемым. Но только потому, что все вокруг было Нечестно. Почтовое обозначение НЧ. Индекс ????? (индекс Нечестно, скорее всего, меняется каждые пять секунд, не стоит даже пытаться его узнавать). Я не помню ни дня, когда мне не хотелось бы крушить все вокруг в бессознательной детской ярости. Я никогда не бил Лизи или родителей. Но родители и Лизи никогда не заставляли меня их бить. В отличие от стен, мебели, дверей и Таши.

Я с самой первой встречи с ТелеТётей не верил, что она настоящая няня. Она выглядела и вела себя совершенно неубедительно. От ее волос разило шоу-бизнесом – такие прически можно встретить на красной дорожке перед первым показом какого-нибудь фильма. Она была худой. Вернее даже костлявой. Она всегда одевалась как на свадьбу. Она никогда не улыбалась и не излучала тепла. Она как будто… играла. Нам послали поддельную няню. Став постарше, я узнал, что так и было. На самом деле ТелеТётю звали Лэйни Черч, а совсем на самом деле – Элизабет Харриэт Смолпис, она выросла в маленьком городке на юге Англии и с пяти лет мечтала пробиться в Голливуд. Сначала она снималась в рекламе, потом она некоторое время подрабатывала в Айове ведущей метеорологической сводки – притворялась, что знает что-то о погоде, хотя не знала ничего. А еще у нее был очень убедительный айовский акцент. Но известность ей принесла роль ТелеТёти.

Кроме поддельной няни была еще и настоящая, не такая показушная. Ей не разрешали с нами общаться, но иногда она мне подмигивала. Она объясняла поддельной няне, как лучше играть. Я с ума сходил от такого порядка. Помню, как я сидел, смотрел за их приготовлениями и гадал, как можно показать миру, насколько в моей жизни все вверх дном.

Полчаса пообщавшись с гримером, ТелеТётя влезла в костюм и образ и зашла в гостиную, где уже ждала ее вся моя семья. Няня хлопнула в ладоши и посмотрела на троих детей. Мне было пять, Лизи семь, а Таше почти одиннадцать. Потом няня начала говорить, смотря только на меня:

– Твои родители позвали меня, потому что вашей семье нужна моя помощь. – Она замолчала и посмотрела на свое отражение в экране телевизора. – Твоя мама говорит, что вы все время ссоритесь, и такое поведение неприемлемо. – Чтобы полностью представить себе ТелеТётю, нужно вспомнить ее сильный британский акцент. Она глотала «р». «Неприемлемо» звучало как «непи-иемлема». – Похоже, в этом доме не хватает трех шагов к успеху. Для начала чуточку дисциплины, как в старые добрые времена. Джеральд, ты знаешь, что это значит?

Режиссер сказал мне помотать головой, и я помотал. Я изо всех сил старался не смотреть в камеры, поэтому первую сцену снимали в три дубля. Как может пятилетний ребенок не смотреть в камеру, если она прямо перед его носом?

– Это значит, – говорила няня, – что у нас начнется совершенно другая жизнь. И вы станете совершенно новой семьей, просто как «раз, два, три»…

ТелеТётя пришла всего на день, а потом ее операторы просто снимали, как мы причиняем друг другу вред. Потом, через две недели, она пришла и на основе отснятого материала решила, кто прав, кто виноват, кого стоит «хо-ошенька» наказать, а кому нужно рассказать, что такое ответственное поведение. Она научила родителей сажать нашкодивших детей на стул в углу и распределять время на экране. Они составляли расписание из строк, столбцов и наклеек (у девочек были наклейки с кошками, у меня – с собаками). Сама няня в составлении расписания не участвовала, потому что у нее был слишком сложный маникюр и составление таблиц не входило в ее контракт.

– Вообще-то, воспитывать ваших детей – не моя работа, – сказала она маме с папой. – А ваша.

Камеры не фиксировали, что все, что заставляло нас причинять друг другу вред, происходило за закрытыми дверьми и вне досягаемости микрофонов. Поэтому няня (вернее, обе няни) видела только часть картины. Обычно – как кто-то из нас с Лизи бежит за Ташей и хочет ее ударить. Или то, как я сижу на кухонном столе и гажу – клип, набравший больше просмотров, чем все шоу. Я сел на стол после того, как ТелеТётя отобрала у меня геймбой за то, что я устроил истерику. Так я сделал кучу в первый, но далеко не последний раз.

Остаток дня я провел в своей комнате, а потом няня спросила:

– Ты знаешь, что какать где-нибудь кроме туалета грязно?

Я кивнул, но слово «грязно» засело у меня в голове. Так сказала мама, когда в три года я случайно обкакался в ванне:

– Зачем ты это сделал? – спросила мама. – Это же так грязно!

Я был совсем маленьким и почти ничего не помню, кроме того, что за пять минут до происшествия Таша пообещала помочь мне помыть голову. А сделала совсем другое.

– Каждый раз, когда ты какаешь мимо унитаза, – говорила ТелеТётя, – ты убираешь за собой и до конца дня сидишь в своей комнате. Это будет по-честному? – Я пожал плечами. Няня повторила: – Это ведь по-честному?

Хороший вопрос. Представьте себе пятилетнего ребенка, окруженного камерами. Представьте себе, что он живет в штате НЧ. Представьте, что ему настолько срать на все, что он наложил на кухонный стол прямо перед камерами. И задайте ему этот вопрос. Он не найдет ответа. Я вопил так долго и громко, что под конец, кажется, разодрал горло до крови. Няня подошла ко мне, присела рядом и взъерошила мне волосы. За две недели, которые я знал ее, она впервые вела себя как хорошая няня. Она спросила, что меня так расстроило, но рассмеялась, когда я ответил.

– Джеральд, твоя сест-ица не пытается тебя убить. Не преувеличивай.

========== 4. ==========

Почти первое, что мне сказали на сеансе борьбы с гневом, – регулярно заниматься спортом. Я решил, что буду заниматься на тренажерах, которые папа хранил в подвале, но тут кое-кто отчислился из своего дурацкого колледжа в первый раз и переехал домой, так что нам пришлось упаковать беговую дорожку, силовой тренажер и стол для пинг-понга и втиснуть их в уголок гаража. Когда я объяснил психологу, что в нашем домашнем спортзале теперь живет мой главный триггер, он предложил мне пойти в нормальный тренажерный зал. Так что на первых порах родители несколько раз в неделю возили меня в тренажерку. А потом я нашел в тренажерке секцию бокса. Я решил начать ходить туда, потому что – потому что мне нравилось бить по чему ни попадя. Когда я сказал психологу, что хожу на бокс, он вздохнул, но в итоге согласился – с одним условием: я ни с кем не боксирую. В смысле, я не буду бить людей. Мне было тринадцать с половиной и я уже много кого побил, так что меня все устраивало.

В основном на бокс ходят нормальные ребята, но недавно пришел один новичок с проблемами. На нем можно ставить штемпель с аббревиатурой «ЗЛ». Иногда он смотрит на меня и вызывающе улыбается. Я знаю, что это значит, потому что сам раньше так делал. Его зовут Джеко. Понятия не имею, какое у него настоящее имя. Он вроде как с Ямайки, но на самом деле нет, потому что акцент у него фальшивый. Его родители переехали в Блю-Марш, когда ему было три года, и теперь он обычный парень из семьи среднего класса и мечтает быть таким же бедным, как когда-то его родители, чтобы можно было рассказывать истории о жизни в рыбацком поселке в лачуге с жестяной крышей и быть хоть сколько-то интересным. Думаю, поэтому он и дерется. Потому что средний класс – это смертельно скучно.

Вообще я понятия не имею, почему никто не против того, что я хожу на бокс. Это очень иронично. Если я раньше и не мог надрать кому-то задницу, теперь-то я точно могу. И я думаю об этом каждую минуту тренировок: «Надрать кому-нибудь задницу. Н-А-Д-Р-А-Т-Ь-З-А-Д». Какая-то часть меня хочет избить Джеко так сильно, что я даже не против потом всю жизнь за это расплачиваться. В тюрьме я смогу надрать больше задниц, потом все больше и больше, пока меня не убьет кто-нибудь более крупный. Разве не этого от меня все ждут? Тюрьмы или смерти, одно из двух. Тюрьмы или смерти. Я колочу и колочу боксерскую грушу, пока не онемеют костяшки. Иногда они распухают на несколько дней. Этим солнечным воскресным утром мои костяшки трескаются и кровоточат, и я думаю о том, что к старости они будут совсем убитыми и мне, как двоюродному дедушке Джону, будут колоть кортизон, и мне плевать.

Я минут пятнадцать прыгаю через скакалку, а потом переключаюсь на пневмогрушу. Ее я люблю больше всего, потому что у нее собственный ритм и я впадаю в какой-то транс. Я люблю впадать в транс. Он меня разворачивает. Целых пятнадцать минут я свободен от толстого слоя полиэтилена, в который я обернут большую часть жизни. Я лучше вижу, слышу, чую. Я что-то чувствую. Иногда у пневмогруши мне бывает так хорошо, что хочется плакать. Но я не плачу. Я просто сбиваюсь с ритма и снова заворачиваюсь в упаковку – с головы до ног.

Перед тем как идти на парковку я захожу в соседнее помещение – заброшенный склад, где раньше занимались доставкой посылок. Когда я начал ходить в зал, компания все еще работала, а теперь тут остались только полки и перегородки офисов. Внутри тесно. Я быстро подхожу к ближайшей перегородке. Это единственная гипсокартонная стенка в царстве красного кирпича. Я всаживаю в нее кулак, но этого мало и я пробиваю вторую дыру, пониже, потому что стенка потихоньку кончается. Рука горит, костяшки кровоточат, но мне хорошо. Я отхожу от стены и считаю дырки. Сорок две…

Когда я возвращаюсь с бокса-без-бокса, папа давно уже ушел навстречу воскресной порции непроданных домой, а мама вернулась с двухчасовой воскресной прогулки, приняла душ и занимается хозяйством в кухне. Она любит заниматься чем-нибудь в кухне. Будь на то ее воля, она жила бы в кухне и все были бы счастливы. А если бы кто-то не был счастлив, мама взбила бы ему коктейль и все стали бы счастливы. Или просто отправилась бы на очередную прогулку. На выбор.

После душа я сажусь за стол, а мама ставит передо мной завтрак. Яичница, жареные ломтики индейки и стакан воды. На столе стоит новая ваза, напоминающая мне о ТелеТёте. Думаю, я наложил на этот стол раз десять. Может, больше.

– Хорошо потренировался? – спрашивает мама.

– Ага. Набрал хорошую скорость у пневмогруши. Шикарная вещь.

– Рада за тебя, – отвечает мама. Искренне.

– Ага.

– Рада, что ты нашел этот зал, – добавляет она. – Я даже не знала, что он там есть.

Мама кладет вилку на край тарелки и съедает горсть каких-то подозрительных таблеток – витаминов, пищевых добавок и что там еще хронические спортивные ходоки едят, чтобы не раствориться в воздухе. Думаю, не ошибусь, если скажу, что при росте в сто шестьдесят сантиметров мама наверняка весит меньше сорока пяти килограмм.

– Я пойду закуплю кое-чего к Рождеству, – сообщает мама. – Папа вернется к четырем. Покажешься к ужину?

Когда я открываю рот, чтобы ответить, из подвала раздаются ритмичные звуки: «Ба-бам, ба-бум! Ба-бам, ба-бум!» Мама на автомате встает, включает на полную воду в мойке, загружает посудомоечную машину и запускает ее, хотя она не загружена даже наполовину.

– Не-а, сегодня двойная смена. Вернусь только после хоккея. Наверно, в десять. Там и пообедаю. – Я смотрю на часы. Десять-тридцать. К одиннадцати мне нужно быть в РЕС-центре. – Блин, мне пора идти.

Если бы я несколько лет назад так небрежно обронил при маме «блин», она бы меня отчитала. Сейчас она, наверно, даже не расслышала за шумом машины и «ба-бам, ба-бум».

– Оставь тарелку, я помою, – отвечает мама. – Хорошего дня.

– Спасибо, тебе тоже.

Как мило. Как много добра принесла нам няня! Одиннадцать лет назад мама отмывала этот самый стол от моего дерьма. Теперь она предлагает помыть мою тарелку, чтобы я успел на работу. Какие мы все вежливые и заботливые! Какое «пи-иемлемое» поведение!

========== 5. ==========

Есть одна девочка. Она обычно работает в первом окошке, и мне это нравится, потому что я работаю в седьмом, это далеко и мне не приходится в суете протискиваться мимо нее в поисках детских наборов или сладкого. Нам за пятой стойкой приходится много протискиваться друг мимо друга, потому что кассы находятся всего в метре с чем-то от столов с горячим, куда повара выставляют всю еду, которую мы должны подавать.

А этим утром она работает в четвертом окошке, потому что половина киоска не работает, и мне приходится протиснуться мимо нее дважды. От нее приятно хорошо пахнет, ее волосы мягкие н вид. Я знаю… о чем-то таком я и буду думать, когда меня однажды закроют. Девушка работает здесь всего несколько недель. Такие же смены, как у меня, но не всегда в нашем киоске.

Она часто куда-то пропадает, а на перерывах я замечаю ее в уголке курильщиков: она сидит и пишет что-то в книжечке, которая лежит у нее в кармане. Иногда она посматривает на меня. Дважды она заметила, как я смотрю на нее, но я смотрел на нее гораздо больше, потому что в ней что-то есть. В ее прическе. В том, что она ходит на работу в берцах, хотя Бет ей запрещает. В том, как она пишет в своей книжечке.

Она красивая – не в том смысле, в каком красива старлетка-няня, до абсурда следящая за внешним видом. Она вообще не следит за собой, становясь от этого только красивее. Будь я обычным парнем, я бы, наверно, позвал ее на свидание. Но Роджер, мой психолог, говорит, что ярость и отношения не очень хорошо сочетаются. Он объяснил, что девушки могут довести до исступления. Они всегда хотят слишком много знать. «Джеральд, в отношениях ты начинаешь верить, что чего-то заслуживаешь. Как следствие, ты начинаешь кого-то осуждать. Девушки тоже думают, что ты что-то им должен. Четких правил никто не знает. А у тебя только-только начало все налаживаться».

Утром в РЕС-центре выступает какая-то группа с песенками для детей. Когда мы открываем двери и внутрь вливается толпа детишек, хорошо продаются только крендели, бутылки с водой и иногда пачка-другая красной лакрицы. Большинство родителей прилично одеты и заставляют детей благодарить продавцов. Вот пример:

– Что надо сказать доброму дяде? – спрашивают они.

– Спасибо, – произносит ребенок, когда я выдаю ему доллар сдачи.

– Скажи это повежливее, Джордан, – продолжает мама.

– Спасибо, – повторяет ребенок тем же тоном, что и в прошлый раз. Я даю ребенку крендель, а он презрительно смотрит на меня, потому что считает, что я взрослый низшего сорта – все остальные нашли бы работу получше, чем подавать еду в РЕС-центре.

Я ненавижу таких родителей. Их так заботит, что как выглядит. Мне все время хочется сказать, как же им повезло, что их дети не делают кучки на их любимых диванах. Или в их «BMW».

Когда давка перед шоу рассасывается, я мельком вижу, что происходит на арене. Четыре парня в разных костюмах – ковбой, инженер-железнодорожник, бизнесмен и шеф-повар – играют песни, состоящие из одних и тех же повторяющихся аккордов. Шеф-повар отвечает за ударную секцию – молотит приборами по кастрюлям. Ковбой периодически сбивается с мелодии и разражается сольными риффами из кантри, пока остальные закатывают глаза. После этого он седлает гитару и скачет на ней по сцене. Дети в полном восторге и требуют еще. Он их пронзительного визга у меня трещат уши.

– Это ненормально, – произносит она – девушка из первого окна. – Как кому-то может быть смешно?

– Совершенно согласен, – отвечаю я и отхожу, потому что перед ней невозможно устоять, а я пытаюсь как-то справиться.

Я наполняю холодильник бутылками воды и диетической газировки. Я захожу в туалет и на выходе мою руки так тщательно, как положено каждому работнику по инструкции. Когда я выхожу из туалета, ее нигде не видать. Небось, как раз записывает в своей книжечке что-нибудь про меня. Про то, как она попыталась заговорить со Сруном, а он просто ушел.

========== 6. ==========

– Джеральд? – Бет, моя управляющая. Я поднимаю взгляд. – Джеральд, ты пять минут стоял и смотрел в пространство.

Я перевожу взгляд на часы. Я вижу, как хорошо одетые родители ведут бьющих энтузиазмом детей к сувенирным киоскам за костюмами ковбоев, инженеров, бизнесменов или шеф-поваров, воздушными змеями, кружками и футболками. Мы закрылись, чтобы подсчитать выручку и обновить меню перед нашествием фанатов хоккея. Я уже подсчитал выручку. Я этого не помню, но она подсчитана. Похоже, Бет беспокоится. Настолько, насколько она вообще может беспокоиться: она уравновешенная, как плывущее по реке бревно. И все же сейчас она явно обеспокоена.