Текст книги "Парень из реалити-шоу (ЛП)"

Автор книги: A. S. King

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

========== 29. ==========

Папа сидит и ждет меня в гостиной, не гася света. Я вхожу домой без десяти два, потому что ехал от дома девушки из первого окошка длинной дорогой. Наверно, папа успел выпить лишнего.

– Я думал, ты не вернешься, – произносит он.

– Я и не собирался.

– Вот блин, я уже почти сдал твою комнату, – шутит папа. Точно напился. – Хочешь тоже? – Он поднимает стакан.

– Не, – отвечаю я, – с ног валюсь. Был длинный день.

– Хоккейный матч?

– Цирк, – напоминаю я.

– А, точно! Цирк. Надеюсь, хотя бы без животных. Как говорит твоя мама, бедные цирковые животные – самое печальное зрелище на свете.

«Но она же собственными руками превратила всю нашу семью в цирковых животных?» – хочется спросить мне, но я удерживаюсь.

– Никаких животных, – говорю я вслух.

Папа болтает лед по пустому стакану и вздыхает:

– Блин, Джер, вот что я тебе скажу?

– Не знаю, пап. Не знаю.

– Я не могу взять и выгнать Ташу, – продолжает он. – Но я тоже не хочу, чтобы она тут жила.

– Как это – не можешь выгнать? – Папа только вздыхает. – Я не могу жить с вами, пока тут есть она.

Папа смеется:

– Знаешь, я сегодня посмотрел тот дом, ну, с бассейном и верандами. Мы могли бы свить там прекрасное холостяцкое гнездышко.

Я могу только сверлить его взглядом. О чем он вдруг заговорил? Он хочет уехать от мамы? Вдвоем со мной? Это просто пьяный бред?

– Ты серьезно? – спрашиваю я.

– Насчет чего?

– Насчет всего. Или хоть чего-нибудь.

– Не знаю, сынок, – произносит папа. – Лизи уехала. Ты скоро тоже уедешь. Я еще не ушел только ради вас. То есть, не пойми меня превратно, я люблю Ташу, она моя старшая дочь и все дела, но она изгадила мне брак. Просто на хрен взяла и изгадила.

Он некоторое время сидит и пытается вспомнить, что хотел сказать, но он слишком много выпил.

– Я не могу жить здесь, пока здесь живет она. Больше ничего не знаю, – повторяю я.

– Ну, Джер, тогда мы с тобой в одной лодке на одном пороге и гребем одним сраным веслом. Потому что черта с два твоя мама позволит нам продать этот дом и она ни за что не выгонит Ташу.

– Можно снимать жилье, – предлагаю я.

Папа наставляет на меня крест из указательных пальцев:

– Господи Иисусе! Я торгую недвижимостью! Ты погибели моей хочешь?

– Ну тогда купи тот дом с бассейном. У тебя есть деньги? – Он мотает головой. – А если добавить то, что я зарабатываю в РЕС-центре?

– Ты еще ребенок, – говорит папа.

– Какая разница? Я же зарабатываю.

– Нельзя так, – невнятно выговаривает папа.

– Тогда, если ты не хочешь, чтобы я навсегда сбежал из дома, пора хорошенько поговорить с мамой. И, наверно, с Роджером… Он согласен, что с Ташей надо что-то делать.

– Что еще за Роджер?

– Специалист по борьбе с гневом, которому ты платишь каждые две недели, – напоминаю я.

Как по команде, в подвале поднимается шум. Папа смотрит на меня, и я поднимаю брови: «Ну-ну, попробуй выгреби своим сраным веслом». Я смотрю на папу и понимаю, что он сдался. Ему, вроде, почти пятьдесят. Может, в этом возрасте уже пора сдаваться. Папа меня разочаровывает. Как можно по доброй воле продолжать сидеть в тюрьме после того, как нашел ключ от камеры?

Ложась спать, я думаю о триггерной крысе по имени Таша. Потом я думаю о девушке из первого окошка: у нее большие глаза, и в них как будто таится послание для меня, но я не умею читать на языке ее глаз. Я жду не дождусь хоккейного матча, хотя завтра еще и день Скаута и давка будет дикая. Потом я вспоминаю, как несколько часов назад чуть было не сбежал с Джо-младшим и цирком. С …ным цирком. Сейчас я мог бы быть уже на полпути к Филадельфии. Избавился бы от машины. Болтал бы с девушкой из первого окошка посреди полного автобуса незнакомых людей. Готовился бы разгружать оборудование и ставить шатры перед спектаклем. Был бы готов к новой жизни, какой бы безумной она ни была. Но что вообще можно назвать безумным или нормальным, если возможно все, но ничего никогда не происходит?

========== 30. ==========

В понедельник утром я снова вхожу в кабинет Флетчера в боевой раскраске. Дейрдре как раз рассказывает всем, что теперь у ее кресла есть подушка с подогревом.

– Я не хотела никого злить! Это был милый подарок, – объясняет она. – Только у меня попа потеет.

Мальчик по имени Келли и Карен надрывают животики. Мистер Флетчер вместе с ними. Я сажусь и смотрю на Дейрдре. У нее очень нежная и мягкая кожа. Это понятно даже на вид. Ее голова всегда чуть-чуть наклонена влево, а волосы всегда торчат в разные стороны, сколько бы ее сиделка их ни расчесывала. Дейрдре умнее нас всех. Возможно, умнее Флетчера. К сожалению, ее тело плохо работает, поэтому она застряла среди нас. У меня в голове еще не затихли барабанные ритмы, которые я слушал по дороге в школу. Сегодня все это кажется глупостью. Какой из меня вождь? Будь я вождем, я был бы уже в Филадельфии с цирком. Будь я вождем, я поцеловал бы девушку из первого окошка. Я бы учился по обычной программе. Я бы сам выгнал Ташу. Утром она встала пораньше и крикнула мне вслед: «Хорошего дня, неудачник!» Мама стояла рядом и все слышала. Сколько боевой раскраски надо нанести, чтобы это замазать? Как громко надо бить в барабаны, чтобы заглушить этот шум?

После второго урока коррекционный класс расходится в разные стороны. Кто-то идет на другие уроки, кто-то пораньше обедает. Я собираю вещи и направляюсь в раздевалку спортзала. Там не происходит никакой дичи, и урок проходит нормально, потому что теперь Николз может поболтать с новичком и не обращает на меня внимания. Я слышал, новичок только что переехал из Нью-Мехико. Он очень хорошо играет в мини-футбол. Мы играем чем-то вроде теннисного мяча-переростка. Это весело: мяч очень быстро скользит по гладкому лакированному деревянному полу. Я играю защитником. Я всегда играю в защите, потому что быть нападающим – все равно что напрашиваться на драку. Если бы меня подпустили к мячу, я бы, наверно, забил гол, но по пути я мог бы случайно кого-нибудь ударить. Значит, меня посадили бы. И сняли бы реалити-шоу о подростках за решеткой. «Юные заключенные. Мальчиков закрыли». Так что я защитник. Сегодня мне повезло: почти ничего не надо делать, потому что силы команд не равны, моя все время забивает и до наших ворот почти ничего не долетает.

После физкультуры мы расходимся по раздевалкам. Ко мне подходит новичок:

– Эй, Срун, видел тебя по телеку. – Николз хихикает. – Ну и больной же ублюдок ты был в детстве, чувак.

Я не отвечаю. Я молча подхожу к шкафчику и начинаю переодеваться. Но новичок не замолкает:

– Ты все еще так делаешь? – спрашивает он. – Ну, срешь на все подряд? – Я молчу. – Имей в виду, тебе меня не побить. Я, может, еще более чокнутый, чем ты. – Он тыкает меня в бок, чтобы я на него посмотрел. – Ну просто имей в виду.

Мы смотрим друг на друга безумным взглядом. Он на меня, я на него. Он делает бешеные глаза, я отвечаю тем же. Наконец я побеждаю, и он отстает. Я заканчиваю переодеваться, выхожу в коридор и нацеливаюсь на кафетерий.

– Джеральд! – слышу я, выходя из раздевалки. Я поднимаю взгляд: это девушка из первого окошка.

– О, привет, – говорю я.

– Привет, – отвечает она.

– Привет.

Она наклоняет голову набок и хмурится: – Все в порядке?

– Да, конечно. Физкультура бесит просто.

– Жестко бесит.

– Ага.

Кто еще такое скажет – «физкультура просто жестко бесит»? Обожаю ее.

– Т-ты еще с нами?

– Ага, – отвечаю я. – Иду обедать. А ты?

– Туда же. Ну что, сядем вместе, и пусть все фрики о нас сплетничают?

Я много что могу на это ответить. Первое, что приходит в голову: «Оно тебе точно надо». И второе: «Оно тебе точно надо?» Почему она ведет себя так, как будто перед ней не Джеральд «Срун» Фауст?

– Ладно, – произносит девушка из первого окошка. – Видимо, это значит «нет».

– Нет-нет-нет! – протестую я. – Да. Это было «да». Я просто… никогда ни с кем не сидел за обедом. И, понимаешь, я… ну ты знаешь.

– Нет. Ну и что ты?

– Я, ну, я… – начинаю я. – Я не считаюсь особо крутым.

Она улыбается:

– Добро пожаловать в клуб, Джеральд. Я тоже не крутая. Больше тебе скажу, я совсем не крутая. И мне нормально. А тебе?

Мы уже вошли в кафетерий, и девушка из первого окошка направляется к столику на двоих в уголке. Люблю столики. С ними кажется, что обедаешь не в столовой, а почти что в ресторане. К тому же, там не слишком много места. Никто не помешает. Она первой кидает на стул свои два рюкзака, и я следую ее примеру. Мы оба достаем коробки с ланчем, и она спрашивает:

– Ты знаешь, как меня зовут?

– Конечно, – отвечаю я.

– Тогда почему ты ни разу не назвал меня по имени?

– Ханна, – произношу я. В моей голове звучит: «Ханна-Ханна-Ханна-Ханна». Похоже, Ханна довольна.

– Отлично, теперь мы можем звать друг друга по имени. Что у тебя тут? – Она указывает на мой обед. Сегодня мама положила мне мой любимый сэндвич с цыпленком и салатом.

– Цыпленок с салатом, – отвечаю я.

– И яблоко, – добавляет она. – А это что, суп?

– Протеиновый коктейль, – поднимаю я термос. – Моя мама верит в силу протеинов.

– Поняла.

Она вываливает на стол содержимое своего коричневого пакета: две пачки кексов с арахисовым маслом, маленькая пачка «доритос», пакет печенья и кола.

– Как можно видеть по меню, моя мама не верит ни во что. – Я киваю и улыбаюсь: у нее уморительные шутки.

– Меняю половину сэндвича на пачку кексов, – предлагаю я.

– По рукам.

Она протягивает руку ладонью вверх, я кладу на нее половину разрезанного по диагонали сэндвича и забираю себе оранжевый пакет. Она вгрызается в сэндвич и говорит с набитым ртом:

– Боже, там что, яблоко?

– И виноград.

– Охрененно! – говорит она таким тоном, как будто никогда не ела ничего кроме кексов и печенья.

Некоторое время мы просто едим. Она просит попробовать протеиновый коктейль; я предупреждаю, что пью самый простой, безвкусный, но она настаивает, а потом жалуется, что он безвкусный. Я пью коктейль, а она расправляется с колой. Кексы я приберегаю на потом: это было мое любимое лакомство, пока ТелеТётя не сказала маме, что нам всем пора завязывать со сладким.

– Мне очень понравились твои друзья, – замечаю я.

– Нейтан и Эшли? Да, круче них только яйца.

– Как вы познакомились?

– Мы с Эшли вместе работали на моей последней работе. Она была официанткой, я – на подхвате. Наш шеф был кретином. Мы подружились и жили долго и счастливо.

– Круто.

Я думаю о слове «подружиться». Кажется, из-под такого количества полиэтилена я это сделать не смогу. Вдруг я осознаю, что мне не хочется никого убить уже минут двадцать. Может, даже больше. Может, с начала дня. Не знаю. Мне не хотелось убить новичка в раздевалке, хотя он вел себя как сволочь. И Николза убивать мне тоже не хотелось.

Через пять минут молчание начинает действовать нам на нервы. Я вижу, что она тоже сходит с ума, но не могу придумать какую-нибудь умную фразу и продолжаю молчать. Я пережевываю каждый кусок раз по пятьдесят. Он напряжения я начинаю потеть. Наконец она нарушает молчание:

– Итак, ты знаешь мое имя и мы едва вместе не сбежали с цирком, но я все еще не знаю, друг ты мне или нет.

– Конечно, – отвечаю я, – я твой друг.

– Ты неразговорчивый.

– Наверно, я просто не привык с кем-то разговаривать.

– И все же ты мой друг?

Мне хочется сказать, что она моя девушка, но это кажется неправильным. Роджер бы не одобрил. Поэтому я киваю.

– Если ты мой друг, то тебе нужно знать, что я все время ношу ее с собой и тебе нельзя туда заглядывать, – говорит она, доставая из заднего кармана маленькую книжечку.

– Я уже видел, как ты там что-то пишешь. Ну, на работе.

– Ну?

– Я не хочу туда заглядывать. В смысле, если ты об этом просишь.

– Я ни о чем не прошу. Я просто говорю, что, если мы друзья, ты соблюдаешь мои правила, – объясняет она. – У некоторых моих бывших так называемых друзей были с этим какие-то проблемы, так что лучше я сразу скажу.

– Ясно, – отвечаю я, – а какие тут могут быть проблемы?

Она уже разложила книжечку на колене и что-то пишет.

– Они думали, что я пишу о них.

– О как.

– Да, я о них писала. Но это все равно не их дело, – добавляет она. – Можешь не спрашивать, да, о тебе я тоже там писала. Ну что, я тебя предупредила, и если мы друзья, с книжечкой ты тоже дружишь, ладно?

Она опускает взгляд и продолжает писать.

– Меня устраивает, – отвечаю я. «Ханна, Сруна устроит что угодно».

Пока она пишет, у меня есть минутка на размышления. Наверно, раз уж мы начали ставить условия и рассказывать о себе, мне тоже нужно что-то сказать. Хоть что-то. Потому что она относится ко мне как к нормальному человеку, хотя должна уже знать, что я тот самый Джеральд. Младший из троих детей. Парень из реалити-шоу.

– Ханна? – зову я. Она поднимает глаза. – Раз уж к тебе прилагается книжка и мы все равно друзья, мне нужно кое в чем убедиться. – Она делает мне знак продолжать. – Ты ведь знаешь, какая хрень происходила в моем детстве? Ну, вся история с телешоу. Ты знаешь, как я получил прозвище и почему меня не любят. Тебя все устраивает? В смысле, не то, что я вот такой, потому что я не такой уже очень много лет, но… ну, тебя устраивает, что я когда-то был таким? И все прочее? – Она улыбается, но ничего не говорит. Я позволяю себе поделиться с ней своими нервами: – Вообще мне нельзя доверять девушкам или встречаться с ними, потому что специалист по борьбе с гневом говорит, что девушки – плохая идея, и, я боюсь, в качестве друзей, может быть, тоже. В смысле, мне все нравится и я не собираюсь никого быть, но… я… ну… черт, я несу полную чушь.

Она подается вперед:

– Я знаю, кто ты такой. И мне плевать. Ты хороший парень. У меня тоже есть мозгоправ, – продолжает она. – Она говорит, я должна одеваться так, как будто мне хоть чуточку не наплевать, но я не совсем понимаю, на что мне не должно быть наплевать. Одеваться так, как будто мне не наплевать? На что? Понимаешь? На что мне не надо плевать?

– У тебя есть мозгоправ? – переспрашиваю я.

– А у кого их нет?

– Наверняка есть такие, – отвечаю я. Роджера нельзя назвать мозгоправом. Но вообще, я думаю, вещи близкие.

– Ну, у меня есть психолог, у тебя тоже, значит, нас уже двое, а больше у меня друзей нет, так что по моему опыту – да, психолог есть у всех.

Ханна косится на большие настенные часы и продолжает писать в книжечке. До сих пор я думал, что я единственный подросток в Блю Марш, у которого достаточно проблем для визитов к психологу – или к Роджеру, который притворяется психологом. Я оглядываю кафетерий и не вижу никого, у кого было бы хотя бы близко столько же проблем, сколько у меня. Даже у Ханны. Но, может быть, я ошибаюсь. Может быть, у других тоже есть клубок проблем. Просто это не показывали по телевизору и… ну, не запечатлели на лице Тома Забыл-Фамилию.

В моем кармане вибрирует телефон: Джо-младший что-то прислал. Картинку. Это фотография клоуна-стоматолога с огромными щипцами, который пытается сам себе выдрать зуб. Я увеличиваю снимок и показываю Ханне.

– Говорю тебе, друг, – произносит она, – мы совершили ошибку.

– Не знаю, – отвечаю я.

– Теперь нам придется придумать другой план, как выбраться к черту из этой дыры, – говорит девушка и продолжает писать в книжечке.

– Ты об этом и пишешь?

– Да.

– Ты записываешь план, как отсюда выбраться?

– Да, – отвечает она. – Мы сами себя похитим.

Я хихикаю, потому что принимаю это за шутку.

– Я не шучу, – говорит девушка. – Я записываю список требований.

========== 31. ==========

Мне повезло: следующий урок у Ханны на втором этаже. Я очень не хочу, чтобы она видела, что я учусь в коррекционном классе.

Я думаю об этом весь последний урок, продолжая решать линейные уравнения. Я же не умственно отсталый. Да, я поздно научился читать, потому что меня никто не учил, но теперь я читаю с нормальной скоростью. Я много читаю. Я любил математику – до третьего класса, пока не пришел этот кретин-учитель, который все время орал и так меня пугал, что я начал есть бумагу и даже уголь и ластики. Это ведь неотъемлемая часть славы, так? Даже если тебе восемь? Я любил школу – ровно до тех пор, пока все вокруг не научились тыкать пальцами и ржать. Тогда мама начала настаивать на коррекционном классе:

– Дуг, посмотри праве в лицо, я почти уверена, что он в чем-то да отстает в развитии.

Нет бы сказать: «Позвоню директору, не нравится мне этот учитель». Или: «Давайте переведем его в частную школу». Или: «Давайте переедем куда-нибудь, где у учителей не будет повода его изводить». Нет бы сделать что-нибудь с Ташей, отчаянно пытающейся вылететь из старшей школы в первый же год. Только бред о том, что я обязан отставать в развитии.

Мальчик по имени Келли доблестно сражается с линейными уравнениями, а я вспоминаю врачей, к которым мы ходили, и школьных психологов. Я вспоминаю, как мама требовала прописать мне лекарства, как будто какими-то маленькими таблетками можно вылечить наше прошлое. Как будто ими можно вылечить нашу семью от меня.

Я отключаюсь от урока Флетчера и пытаюсь придумать свой собственный список требований. Так и вижу послание, написанное вырезанными из журналов буквами: «ДорОгиЕ Фаусты! ВаШ СЫН у НАС. В0Т наWи треб0ваниЯ: …» А сами требования и придумать не могу. Я калякаю в тетради по математике. Пишу туда: «Свобода». Слабо. Потом пишу: «Второй шанс». Блин, это даже не требование, это голубая мечта. Мне не видать второго шанса, значит, я не могу требовать. «Блин», – пишу я. Потом заштриховываю все написанное, чтобы никто не мог разобрать. У меня нет требований. Я не умею требовать. Я никогда ничего не требую. Я могу только хотеть. Пока что я хочу только того, что не могу получить. Например, я хочу, чтобы кто-нибудь убил Ташу, или чтобы у меня была мать, которая покупала бы мне на обед кексы с арахисовым маслом, а не протеиновые коктейли. Есть еще Ханна – я хочу Ханну.

– Ты, ты, всюду ты, Джеральд. Ты всегда думаешь только о себе, – любил повторять Роджер. – Ты видишь себя глазами Джеральда. А как же другие люди? Ты можешь думать о них, не перетягивая одеяло на себя?

Я оглядываю коррекционный класс и понимаю, что могу думать о других. Я знаю Дейрдре два года, и она мне очень дорога. Я знаю Карен и Дженни столько же и очень ими дорожу. Когда у Дженни последний раз случился припадок размером с землетрясение, кто как не я не дал ее голове расколоться об пол, когда она упала на пол? А теперь я много думаю еще и о Ханне. Но мне, наверно, нельзя. Наверно, раз я не сбежал с цирком, она теперь считает меня неудачником. Вполне возможно она просто станет для меня второй Ташей. Я всегда буду тонуть в пучине моего собственного неумения дышать под водой.

– Да, Джеральд? – спрашивает Флетчер, и только тут я понимаю, что поднял руку. Я не знаю, зачем ее поднял.

– Можно мне разрешение на выход?

Он указывает на свой стол, я беру листок с разрешением и иду в ближайший туалет.

Я разглядываю себя в зеркале:

– Каковы твои требования, парень из реалити-шоу?

У моего отражения тоже нет требований. У него отобрали все требования. Роджер, специалист по лишению требований, поработал безупречно. «”Должен” – неприличное слово. Никто тебе ничего не должен. Ты заслуживаешь только того, что заработал».

Но парень из реалити-шоу все еще зол. Потому что он знает, что заслуживает кучу вещей, которых никогда не получал. Чем дольше я смотрю в зеркало, тем сильнее мне хочется себя ударить. Прямо в челюсть. Я хочу сломать себе нос. Разбить губу. Прокусить дыру в щеке. Я хочу выбить из себя всю дурь. Вместо этого я бью кулаком верь туалетной кабинки. Она резко отлетает и с грохотом врезается в держатель для туалетной бумаги. Моя рука немеет. Но я сам немее.

========== 32. Эпизод второй, сцена 15, дубль два ==========

Мы должны были готовить цыпленка пармиджано к праздничному ужину в честь годовщины свадьбы родителей, но ТелеТётя, похоже, не особо подготовилась. Она все время суетилась. Пока мы не очень аккуратно все мыли и нарезали, она повторяла: «Осторожно, мои туфли! Не закапайте платье!» Она протянула мне пакет на молнии с хлебными крошками, раскрошенными кукурузными хлопьями и капелькой приправ, которые намешала Таша, и сказала положить туда кусочки куриного филе и хорошенько потрясти. Она называла филе «филеем» и склоняла. Таша поправила ее. ТелеТётя недовольно покосилась на нее:

– Не придирайся.

Потом она загрузила филе в мой пакет и застегнула его.

– Теперь хорошенько встряхни! – скомандовала она. Я встряхнул, потому что они с режиссером жестом показали мне, как трясти мешок с филе.

Следом Лизи занялась сыром и соусом и выложила филе в узкое керамическое блюдо, а Таша разогрела духовку ровно до 350 градусов, поставила туда блюдо и завела таймер. У меня еще не зажила шишка, полученная два дня назад, когда она столкнула меня с лестницы.

Мама с папой пошли в кино. Днем мы сходили по магазинам, и ТелеТётя сидела с нами, пока мама с папой ели романтический ужин и занимались тем, чем родители занимаются наедине. Наверно, держались за руки. Во всяком случае, на камеру. Потому что я не думаю, что мама с папой стали бы держаться за руки просто так. Или целоваться. Если честно, в тот день я и начал понимать, что родители, похоже, не слишком-то друг друга любят. Они все время ругались, пока нам делали ремонт на кухне. И раньше. И еще раньше. Я смутно припоминаю, как они ругались, когда я был совсем маленьким. Я смутно припоминаю, как папа сказал, что уйдет из семьи. Какая-то часть меня – та, которой все еще шесть, – долго об этом мечтала. Я мечтал, как он заберет меня с собой. Я уже не знаю, придумал я это или папа действительно так сказал. Я непременно спрошу об этом у Лизи, когда мы наконец поговорим. Если такое когда-нибудь случится.

Когда мама с папой вернулись из кино и увидели цыпленка пармиджано, они изобразили изумление. ТелеТётя с Ташей несколько раз проверили духовку, чтобы убедиться, что все идеально. Мы заморозили салат. Мы запекли хлебцы с чесноком. Мы все красиво подали, и я даже отодвинул маме стул. Потом мы, дети, вместе с ТелеТётей поднялись наверх: она сказала, что пора собираться в школу и готовиться к учебной неделе.

Там ТелеТётя велела Таше пойти к себе, разобрать домашнее задание и убрать чистое белье, а мы с Лизи и оператором отправились за ней в мою комнату. Она посмотрела на часы:

– Мы можем час играть в любую игру на ваш вкус, – объявила она. – Потом у вашей ТелеТёти свидание с горячим мужчиной.

Она сбросила не очень-то подобающие няням каблуки, распустила пояс платья и села на пол у ног моей кровати. Лизи молча сходила к себе и принесла игру о детективе. ТелеТётя называла эту игру «Клуедо», и мы с Лизи каждый раз хихикали. Лизи положила карты в секретный конверт: она никогда не подглядывала в них, а вот я иногда не удерживался. За час мы сыграли три партии.

– Вы просто мышки, знаете? – сказала ТелеТётя. Мы посмотрели на нее, как будто не понимая, в каком она смысле, и она объяснила: – В смысле, вы сидите тихо и от вас никаких проблем.

Лизи промолчала. Я мысленно пересчитал, сколько раз я устраивал проблемы. Насрать на стол – это определенно проблема. Видимо, ТелеТётя напилась. Может, она имела в виду свидание с горячительным.

ТелеТётя спросила Лизи:

– Таша когда-нибудь вот так играла с вами в «Клуедо»?

Лизи покачала головой:

– Таша нас ненавидит!

– Таша не ненавидит вас, – возразила ТелеТётя.

– Она все время это повторяет! – настаивала Лизи. – А еще она обзывает нас и бьет.

Я ощупал рукой полученную два дня назад шишку:

– Она столкнула меня с лестницы, потому что ненавидит.

– Я во всем разберусь, – пообещала ТелеТётя.

– Чтобы гордиться собой, да? – Лизи аж покраснела.

– Это ничего не изменит, – добавил я.

– Ага.

– Маме с папой плевать, что Таша с нами делает.

На секунду нам показалось, что ТелеТётя все поняла. Как будто она все знала, как будто помнила, что обещала мне в первый день работы на вторым эпизодом: что в этот раз все будет честнее. Потом она сказала:

– Давайте попробуем что-то новенькое? На этот раз я играю за миссис Пикок!

Оператор отснял целый час пленки, а потом из комнаты Таши раздались вопли, как будто ее режут. Няня вскочила, бросилась к комнате Таши и заколотила в дверь, сказав оператору подождать в коридоре. Мама уже взлетела на середину лестницы:

– Что они с ней делают?!

– Все под контролем, – сказала ТелеТётя. – Спускайтесь и наслаждайтесь ужином.

– Как вы могли это допустить? – допытывалась мама.

– Таша там одна, – ответила ТелеТётя. Мама явно не поверила:

– А где Джеральд?

– Весь последний час он был рядом со мной. – ТелеТётя прижалась губами к дверному косяку: – Таша! Открывай!

– Мама! – кричала Таша. – Мама!

– Я тут! – крикнула мама.

Таша медленно открыла дверь, мама мягко отодвинула ТелеТётю и вошла. ТелеТётя, Лизи и мы с папой стояли в коридоре, пока мама не открыла дверь и не потребовала зайти в комнату и посмотреть, что случилось. Кто-то наложил огромную кучу в раковину. Во всяком случае, по маминым словам. Я сам не видел, хотя мне было любопытно, потому что раньше я видел только свои кучи и хотел бы посмотреть, как это выглядит у других.

– Джеральд этого не делал! – сказала ТелеТётя. – Весь час он был рядом со мной. Мы играли в настольную игру. Все заснято. – Она, похоже, страшно разозлилась, что мама пыталась в чем-то ее обвинить.

– Значит, он каким-то волшебным образом прокрался сюда и сделал это, – не унималась мама.

– Ага, – поддакнула Таша.

Они с ТелеТётей устроили битву взглядами. Потом ТелеТётя отвела нас с Лизи по комнатам и сказала сидеть там и никуда не выходить. Они с Ташей и родителями пошли вниз, и я ничего больше не слышал, потому что послушно сидел в своей комнате. А когда вышел второй эпизод, они все вырезали. Весь день – цыпленка пармиджано, салат, чесночный хлеб, игру в детектива, красивое голубое платье ТелеТёти, ее свидание с горячим мужчиной и даже загадочную кучу. Они все вырезали, как будто этого дня просто не было.

========== 33. ==========

Последний час в коррекционном классе я просидел, вспоминая, что я сделал в ванной и как сильно мне хотелось расквасить себе морду. Вот бы просто разделиться пополам, чтобы одна половинка меня забила другую до смерти и села в тюрьму. «Полпарня-убийцы» – смотрите сегодня в восемь. Я выхожу на парковку, сажусь в машину и пишу Джо-младшему: «В жопу все». Потом стираю. «Ты когда-нибудь ненавидел себя?» Потом стираю это тоже. «Зачем мы это терпим?» Стираю тоже и закатываю глаза: откуда у меня этот пафос? Наконец я набираю: «До сих пор не понимаю, какого х. клоун-дантист это смешно» – и еду в спортзал для боксеров.

Там почти пусто. Я сразу иду к большой груше, беру перчатки и начинаю упражнение. Удивительно, насколько мои кулаки потеряли форму всего за неделю. А еще я сегодня ударил по двери ванной, и теперь правую руку саднит после каждого удара. Я пытаюсь представить вместо груши лица. «Хорошего дня, неудачник!» Таша. Мама. Таша. Мама. Таша. А потом там остаюсь я один. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я. Я.

Через какое-то время ко мне подходит тренер Боб и смотрит, как я бью грушу.

– У тебя слабый удар слева, – говорит он. – Вот так. – Он показывает, что я неправильно бью левой, и говорит, как надо делать. Потом советует: – Подними блокирующую руку повыше.

Я поднимаю правую руку к самому подбородку и несколько раз бью левой. Тренер одобрительно кивает и встает за грушей, чтобы она не качалась. Руки все еще болят, но я бью и бью, пока футболка не промокает насквозь. Потом перехожу к пневмогруше.

– Вы с тем ямайцем разобрались? – спрашивает Боб.

– Он не ямаец.

Тренер кивает:

– Но ты ведь понял, о ком я?

– Ага.

– Он прекрасный начинающий боксер, – произносит тренер. – Думаю, он мог бы стать чемпионом.

Я останавливаюсь и смотрю ему в лицо:

– На прошлой неделе он не мог даже достать меня. Скорости не хватило.

– Да, он ленится, – соглашается Боб.

Я тренируюсь в этом зале уже больше трех лет. Если Боб сказал, что фальшивый ямаец Джеко может стать чемпионом, значит, он и про меня знает.

– А я тоже могу стать чемпионом? – спрашиваю я.

– Если бы тебе можно было бороться, думаю, ты им и стал бы.

Я возвращаюсь к упражнению, тренер Боб уходит в свой кабинет, а я пытаюсь понять, нравится мне бокс или уже нет. Если я мог бы стать чемпионом, но мне нельзя на ринг, тогда какой во всем этом смысл? Это все равно что много лет учиться на клоуна и ни разу в жизни не исполнить свой дурацкий номер про зубы. Все равно что научиться водить машину и получить пожизненное заключение. Я отрываюсь от груши и некоторое время просто стою рядом с ней. Стою и смотрю, как она раскачивается взад-вперед, пока не останавливается. Груша – это я. Не могу объяснить, почему, но она – это я. Я тоже качался-качался и наконец полностью остановился. Понятия не имею, почему. Я вообще понятия не имею, что почему происходит. Например, почему я здесь. Почему я остановился. Почему я раскачивался. Я понятия не имею, почему сегодня утром барабанный бой мне не помог. Почему сегодня я не чувствую себя вождем. И почему я вообще мог себя им чувствовать. Я понятия не имею, почему я занялся боксом. Вернее, занялся боксом и ни разу не боксировал. Понятия не имею, зачем я каждый день плотно заворачиваюсь в полиэтилен, как перестать в него заворачиваться и что это на самом деле значит. Я вдруг понимаю, что не могу вдохнуть. Кажется, меня сейчас разорвет на части; я беру ключи и одежду и ухожу. Я сижу в машине в пропотевшей футболке, выкрутив подогрев на полную, пока не согреваюсь. Потом я бью приборную панель. Костяшки саднит, как когда я пробиваю гипсовые перегородки. На парковку въезжает машина, и в ней сидит фальшивый ямаец Джеко. Он выходит и направляется в зал. При виде него я чувствую себя снежным комом ярости, скатившимся с очень высокого и крутого холма. Я выключаю двигатель и иду за ним. Там я беру защитную пластинку для зубов и надеваю шлем. Заметив меня, он ухмыляется, и я киваю ему с таким видом, что он сразу понимает, что я готов, и тоже надевает шлем и защитную пластину. Какой-то парень помогает нам надеть защиту, и я вылетаю на ринг. Никто не дает сигнал, никто не судит. Мы просто деремся. Я стараюсь метить ему в лицо. Он метит мне в ребра. Меньше чем через минуту появляется кровь – не знаю, чья из нас, и мне плевать. Ради нее все и затевалось. Ради крови. Р-А-Д-И-К-Р-О-В-И. Если бы с кровью из меня вытек Срун, я бы истек ей. Если бы вместе с кровью вылилось все, что делает меня не таким, я отдал бы всю кровь. Я снова и снова бью его по лицу, и его нос истекает кровью. Из него бьет фонтан крови, и все же он не выставляет руки, чтобы защититься, и я вновь бью по открытой цели. «Он – это я, я, я. Он слишком тупой, чтобы закрыть лицо, и я буду бить его. Хорошего дня, неудачник».