Текст книги "Парень из реалити-шоу (ЛП)"

Автор книги: A. S. King

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Джеральд, это кровь, – произносит Белоснежка. – Надо припарковаться у обочины и убедиться, что ты не пострадал.

– Я не знаю, где я, – отвечаю я.

– Ты рядом с торговым центром. Тут есть парковка.

Белоснежка часто улыбается. Похоже, ей нравится жить в волшебной сказке. Похоже, ей нравится хлопотать по дому, полному мелких неряшливых гномов.

– Чего ты уже не научишь мелких засранцев делать все самим? – спрашиваю я. – Они должны уметь сами о себе позаботиться.

Белоснежка меня не понимает.

– Здесь налево, Джеральд. Включи поворотник и вставай в ряд.

Я включаю поворотник и встаю в ряд на поворот. Дорога сделана из сливочной карамели. Я хочу включить ручной тормоз, выйти из машины и вылизать дорогу.

– Зеленый свет. Джеральд, поворачивай.

Я поворачиваю и попадаю на огромную пустую парковку. Торговый центр давным-давно закрылся, и в этот час тут ездят только фургончики охраны. Я все еще вижу мороженое и Белоснежку. Она включает освещение, и я смотрю в зеркало заднего вида. У меня маленький порез на брови. Белоснежка достает из отделения для перчаток аптечку первой помощи, и я открываю ее.

– Тебе потребуется лейкопластырь, Джеральд, – произносит она.

– Повтори, – прошу я.

– Я сказала, тебе потъе-ебуется лейкопласти-и, Джеральд.

Я достаю пластырь и наклеиваю на порез. Крови не так уж много. Я разглядываю свое отражение и вижу, что из носа тоже шла кровь, но, судя по всему, никаких шишек и чего посерьезнее нет. Я все еще не совсем пришел в себя. Меня так кроет адреналином, что я чувствую себя большой губкой.

– Американцы не говорят «лейко». Просто пластырь.

Я смотрю на освещенный фарами участок дороги. Это явно тармакадам. В миске между моих ног явно куриный салат. Я вдруг понимаю, что голоден как волк, лезу на заднее сиденье и достаю из пакета хлеб. Я кладу салат на один кусок хлеба и кладу поверх другой. «Я требую сандвич с куриным салатом немедленно».

Мой телефон вибрирует – пришло сообщение от папы: «Ты ушел?» Я решаю не отвечать. Я решаю, что это самый сложный и важный вопрос, который папа мне задавал. Я ушел? И да, и нет. Смотря от чего. Ты правда веришь, что мне удастся уйти от всего этого дерьма?

========== 50. ==========

– Ты меня разбудил! – говорит Ханна.

– Долго рассказывать, – отвечаю я.

– Что рассказывать?

– То, что я собираюсь тебе рассказать через полчаса, когда до тебя доеду.

– Я сплю!

– А я уезжаю. Немедленно.

– К цирку?

– Куда угодно. И как угодно. И не вернусь.

Я слышу, как она садится и включает свет.

– Правда что ли?

– Ага.

– Хочешь взять меня с собой?

– В этом все фишка.

– Я похищаю тебя, а ты меня?

– Вот-вот.

– Уже составил список требований? – спрашивает Ханна.

– Километровый, – вру я.

– А вот я еще нет, – смущенно признается она.

– У нас будет целая прорва времени.

– Серьезно, Джеральд? Мы правда это сделаем?

– Серьезно, Ханна, мы правда это сделаем.

Она вздыхает:

– Через полчаса, говоришь?

– Даже минут через двадцать.

– На сколько дней мне брать вещи?

Вопрос застает меня врасплох. Я вспоминаю, что еще даже не говорил с Джо-младшим. Что все еще может пойти пшиком. Что мне семнадцать, а Ханне шестнадцать. Мы малолетние беглецы. «Влюбленные заключенные». Или «Зеленые заключенные».

– Джеральд?

– Да?

– Так на сколько мне брать вещи?

– Не знаю, – отвечаю я.

– Ладно. – Ханна вешает трубку.

Меня все еще бесит британский акцент Белоснежки. Она же типичная героиня популярных американских мультиков – женщина, которая обстирывает семь гномов, вытирает им задницы, убирает за ними и чинит им обувь. Ей должно нравиться быть американкой. И ей должно нравиться быть популярной, хотя она добровольно сдалась в рабство семи мелким гадам. Но разве любая популярность не сводится к рабству у мелких гадов? Я был рабом, и меня звали Срун. Моей работой было повсюду срать, чтобы миллионы мелких гадов радовались. Потом я снова был рабом, меня звали Джеральд, и моей работой было позволять маме называть меня умственно отсталым, чтобы моя сестра Таша выглядела умнее, чем есть.

Я паркуюсь на заправке, чтобы скоротать время. У меня остается еще минут десять запаса. Я беру телефон и пишу Джо-младшему: «Где вас искать во Флориде? Адрес так и не прислал». И отправляю, хотя и чувствую себя полным идиотом. А я сам дал бы ему свой адрес? А стала бы Ханна давать кому-то свой? Джо-младший тоже, наверно, мне ничего не скажет. Значит, у меня есть только информация под его видео: Мухосранск, штат Флорида, то есть какой-то Бонифэй. Я пишу папе: «Да, ушел». Потом делаю себе еще один сандвич с салатом и съедаю его. Потом еду к дому Ханны.

Когда я подъезжаю к их почтовому ящику, она уже ждет меня, с красным рюкзаком за спиной, в кожаной куртке и драных джинсах. Она плюхается на пассажирское сиденье и спрашивает:

– Блин, во что ты влип?

Тут я вспоминаю, что у меня случился, как выражается Роджер, «инцидент», и рассказываю ей все с самого начала. Я даже объясняю, откуда знаю фальшивого ямайца Джеко. Рассказываю про бокс. Про Роджера. Я замолкаю, только когда мои голосовые связки пытаются рассказать, как в детстве Таша пыталась топить нас с Лизи и как я все время был на волоске от смерти. Я почти рассказываю, но почему-то перехватывает горло.

– Не знаю, глупость это или нет, – произносит Ханна, когда я еду в сторону шоссе.

– Что?

– Вот это все.

– Если тебе некомфортно, могу подвезти до дома, – предлагаю я.

– Не знаю.

Я снижаю скорость, разворачиваюсь на парковке банка и еду обратно к ее дому. Верите ли, у меня разбивается сердце. Буквально разбивается.

– Я не просила разворачиваться, – произносит Ханна.

– Я не хочу, чтобы ты делала то, что тебе не нравится, – отвечаю я.

– Можешь припарковаться?

Я паркуюсь.

– Обещай не злиться, ладно?

– Ладно.

– В общем, ты был прав. Я кое в чем соврала. Мне кажется, прежде чем сбегать, надо поговорить.

Мое сердце продолжает разбиваться, и я так поглощен этим процессом, что даже не успеваю задуматься, о чем же она соврала.

– Я сказала, что не боюсь, что ты можешь ударить меня. На самом деле боюсь. Ты так быстро и резко завелся… у моей тети был муж, который вел себя так же, и я боюсь. Прости. Я не хочу больше об этом говорить. Я просто должна была признаться.

Охренеть. Мой индикатор ЗЛ начинает зашкаливать, и я делаю все, чему научил меня Роджер, чтобы успокоиться. Но все идет не так. Теперь я просто не могу уехать с Ханной. Она думает, что я способен ее ударить. Как будто я какое-то животное. «Ты был кретином, когда думал, что она вообще может полюбить такого лузера. А еще знаешь что, Джеральд? Может, она и права. Нельзя сказать наверняка».

– Джеральд?

Я отправляюсь в Джердень и сажусь на трапецию поговорить с Лизи. Только ее там нет. Зато там сидит Таша в синем цирковом костюме, расшитом пайетками, и я выскальзываю из Джердня как раз к следующей фразе Ханны:

– Я правда думаю, что люблю тебя, – говорит она. – Я просто, ну, не понимаю, что будет, если мы сейчас сбежим.

Я отвечаю чуть громче обычного:

– Будет вот что – мы уедем. Ты сама говорила, что хочешь этого. Ты написала об этом в открытке. Ты непрерывно промывала мне этим мозг все две недели, в конце концов!

– Блин, не веди себя как мудак!

В ответ я запускаю руку между креслами и выуживаю маркер:

– Давай, напиши это снова. По крайней мере, тогда ты не боялась.

– Я не боюсь!

– Но?..

– Но я не знаю, – повторяет она.

Я останавливаю машину у почтового ящика, куда подъехал каких-то пять минут назад.

– Мне пора убираться подальше. Тот парень наверняка вызвал полицию. Мы были не на ринге. Будь счастлива, ладно?

Она вздыхает:

– Слушай, мне ни к чему, чтобы еще кто-то решал все за меня. Просто дай мне минуту подумать.

– У меня нет даже минуты.

Она берет свой красный рюкзак, выходит из машины и становятся прямо перед моими фарами, и мне приходится развернуться на подъезде к участку ее соседей. Я еду обратно, и она становится у меня на пути, и я не могу ее объехать, потому что она каждый раз становится там, куда я поворачиваю. Я стараюсь не злиться, но все равно злюсь.

– Мне некогда играть в игры! – кричу я в окно.

– Впусти меня в машину! – отвечает она.

– Ни за что.

– Впусти меня, Джеральд!

Я останавливаюсь. Она залезает. И говорит:

– Сейчас ты точно ведешь себя как мудак.

– Меня только что избили.

– И что?

– Я устал. И я в бегах. Мне некогда слушать твою сумасшедшую дичь.

– Хватит называть меня сумасшедшей!

– Я не говорил, что ты сумасшедшая. Просто дичь у тебя сумасшедшая.

Мы сражаемся в гляделки. И отъезжаем. Снова.

Сначала мы едем молча. Я позволяю адреналину улечься и стараюсь не думать, ищет ли меня полиция. Я стараюсь не думать о том, что Ханна меня боится. Мне кажется, что она засыпает, но, когда я оглядываюсь, она смотрит в окно, изучая проносящиеся в темноте верстовые столбы.

– Джеральд, почему ты меня любишь? – спрашивает она.

– Вау. Ну и вопрос, – произношу я. Вот же блин.

Она не хихикает и ни о чем не просит, а просто продолжает смотреть в окно.

– Я влюбился, как только увидел тебя в первом окошке. Ты писала в маленькой книжечке и не заметила меня. Мне понравилось.

– Ты любишь меня за то, что я тебя не заметила?

– А еще потому что ты крутая, у тебя классный сарказм и тебе плевать, кто что думает.

– Знаешь, сколько меня заботило, кто что думает?

Я смеюсь так, что из носа текут сопли.

– А еще мне очень нравится, как ты обращаешься с рыбой.

– С рыбой?

– С рыбками Нейтана и Эшли.

– А.

Я оглядываю ее:

– Точно все в порядке?

– Ага.

– Уверена? Мы ведь сейчас сбежим отсюда вдвоем. Если что-то не так, я съезжаю с шоссе и везу тебя домой.

– Все в порядке. Правда. Просто пытаюсь понять, что за хрень творится, – признается она. – И не понимаю, какую меня ты любишь, настоящую или поддельную.

Я вижу знак «Аварийный съезд» и съезжаю. Я вижу, что Ханна плакала, и обнимаю ее. Она напоминает мне о пятом правиле, и я обнимаю ее крепче. Я приподнимаю ее лицо за подбородок поближе к своему:

– Я люблю тебя настоящую. И вообще не понимаю, что еще за поддельная ты.

– Тогда у меня для тебя сенсация, – отвечает Ханна. – Мне важно, кто что думает. – Я киваю. – А еще я хочу после школы сделать что-нибудь крутое… как в кино или панк-роке. Я не хочу заниматься чем-то только потому, что кучка людей решила, что детей готовят именно так. Разогревают духовку на триста пятьдесят и пекут шестнадцать лет или пока не подрумянятся.

– Слушай, мы почти сбежали с цирком. Это должно быть весело и явно не по рецепту изготовления детей.

– Да, Джеральд, только нам все равно придется вернуться и доучиться. Мы еще только в одиннадцатом классе. Сейчас только декабрь. Нам надо еще дорасти до права сбежать с цирком.

Я вздыхаю:

– Любое веселье испортишь.

– Наверно, мне просто поспать надо, – вздыхает Ханна. – Разбуди, как устанешь, я поведу.

– Ты водишь?

– Слушай, не забывай, чья я дочка. Конечно, я вожу. Однажды даже за рулем бульдозера посидела.

Она сворачивается калачиком, подкладывает между головой и оконным стеклом кофту, слегка наклоняет сиденье и засыпает. Я заезжаю обратно на шоссе и еду. Кстати, я понятия не имею, куда мне надо, но решаю ехать на юг. «На юг. Я еду на юг». В ушах звенит вопрос Лизи: «У тебя есть план?»

========== 51. Третий эпизод, сцена 12, дубль 17 ==========

К концу второго дня ТелеТётя начала нервно расхаживать по дому. Никакие ее псевдопсихологические ухищрения на меня не действовали. Я разрывал в клочья все графики поведения, которые она рисовала, чтобы показать свои достижения. Я портил любую ее попытку показать, что у нас все наладилось. Я играл с ней в игру.

– Хватит срывать съемки! – крикнула Таша после десятого дубля. – Просто делай что говорят!

После двенадцатого Лизи отозвала меня в сторону:

– Джеральд, ты же хочешь, чтобы они ушли и больше не возвращались?

– Да.

– Тогда просто сделай, что говорят, и они уйдут. Насовсем.

Я любил Лизи. Но не мог ее послушаться. Я не мог сделать то, что мне говорили. Все ошибались, а я был прав. Им нужен был послушный, ласковый ребенок. Они получили бы что хотели, если бы перестали твердить, что со мной не так, и дали слово мне: «Я живу в одном доме с маньяком-убийцей!» Но они не закрывали рта. И я засрал им все. Напоследок я засрал абсолютно все.

– Дубль семнадцатый! – крикнул оператор и щелкнул деревяшкой.

– Джеральд, – нежным голоском сказала ТелеТётя. – Ты же знаешь, что мы все тебя любим? – Я решил повеселиться. Сделать вид, что я буду слушаться. Я кивнул. – Поскольку мы тебя любим, мы хотим, чтобы ты а-аботал над собой. А чтобы а-аботать над собой, надо слушать няню. Ты все па-анимаешь?

Я снова кивнул, а ТелеТётя взглянула в зеркало, которое продолжала таскать с собой, и поправила прическу.

– Понимаю, – сказал я.

Режиссер явно вздохнул с облегчением. Мама взглянула на Лизи и показала ей большой палец.

– Отлично. Сейчас мы сделаем так. Ты попросишь прощения у Таши за то, что сделал с ее куклой, а потом мы вместе поднимемся и будем думать, как отчистить ее комнату.

Я даже поднялся вместе со всеми и постоял в дверях, позируя на фоне полностью засранных стен Ташиной комнаты. Запах впечатлял. Он был такой же отвратительный, как Таша.

– Как ты думаешь, с чего стоит начать? – спросила ТелеТётя.

– Может, со стен?

Режиссер кивнул маме, и она сказала:

– По-моему, нужно доверить эту работу профессионалам. Я могу вызвать уборщиков, они приедут через несколько часов.

ТелеТётя подняла ладонь:

– Этот бардак устроил Джеральд, ему все и убирать. Так он быстрее научится отвечать за свои поступки. – Тут она опустилась на колени, так чтобы ее лицо оказалось на уровне моего: – Зачем ты так мучаешь Ташу. Она тебя любит, ты же знаешь.

Я много что хотел сказать. Я мог столько всего сказать… Но вместо этого я изо всех сил двинул ТелеТёте кулаком в нос, и оттуда сразу брызнул фонтан крови.

– Стоп!

Все бросились к ней. Мама схватила меня за руку и утащила в комнату. Я слышал, как ТелеТётя кричит: «На хрен! На хрен!» Я слышал, как она что-то швыряет и хлопает дверьми. Мы с мамой стояли в моей спальне и слушали. Потом мама присела и сказала:

– Вот и все, Джеральд. Похоже, они уезжают. Нам придется вернуть им эту кучу денег. – Я развел руками. – Джеральд, нам нужны эти деньги! – она начала трясти меня. – Ты должен извиниться! Нам осталось отснять всего несколько сцен. Ты должен!

– Я никому ничего не должен, – ответил я.

Она схватила меня за плечи и так сжала, что синяки держались несколько недель:

– Ты попросишь прощения, а потом до вечера не выйдешь из комнаты.

Мы вышли из комнаты – мама все еще сжимала правой рукой мое правое плечо – и пошли искать ТелеТётю. Операторы и техники швыряли оборудование в стоящие у въезда на наш участок фургоны. Мама поймала выходящего из дома режиссера:

– Дайте нам еще один шанс!

– Мы достаточно отсняли.

– Но он все еще ненормальный! – воскликнула мама.

Режиссер засмеялся. Отсмеявшись, он посмотрел мне в лицо:

– А это уже ваши проблемы.

Я помню, как смотрел на режиссера, на его блестящую обувь и знал, что она куплена ценой моих страданий. В голове пронеслись мамины слова: «Джеральд, нам нужны эти деньги!»

Из фургона с оборудованием показалась ТелеТётя. Мама подтащила меня к ней и спросила:

– Что ты должен сказать?

– Идите в жопу! – ответил я.

Мама стиснула мое плечо изо всех сил. ТелеТётя Элизабет Хэрриет Смолпис наклонилась ко мне, не отнимая от носа пакета со льдом:

– Буду а-ада, если напишешь мне из тю-уймы, – потом залезла в машину и закрыла дверь.

Мама так сильно сжимала мою руку, что она затекла и ее начало покалывать. Мама втащила меня домой, и мы впятером смотрели, как оборудование исчезает из дома, с участка и с дороги. Все заняло минут десять. Мама все это время не отпускала моей руки.

– Роб сказал, что деньги можем оставить себе, – заметил папа. – Это уже кое-что.

Таша сверлила меня взглядом, пока я не поднял на нее глаз.

– Извинись перед сестрой! – приказала мама. – Немедленною

– Прости, Таша, – сказал я, потому что все закончилось.

Кукла Таши потеряла всякий вид. Ее комнату надо было отмывать от дерьма. Я сделал свою работу. Потом я ушел в комнату и прилег поспать. Я спал десять лет. Тот Джеральд, который отказывался плясать под чужую дудку, десять лет спал. Тот Джеральд, который сам решает, как ему жить, снова проснулся. Доброе утро. Как спалось?

========== 52. ==========

Ханна водит как маньяк-убийца. Когда мы проехали Вашингтон и я слишком устал, чтобы ехать дальше, я спросил, есть ли у нее права. Ханна так сильно шлепнула меня по руке, что она до сих пор болит.

– Я придумала первое требование, – говорит она. – Я требую, чтобы меня перестали недооценивать!

– Как-то неконкретно для записки похитителей.

Она снова шлепает меня по руке. Мне неприятно, что она может вот так просто меня бить.

– Ну правда же! – настаиваю я.

– Спи уже, а? Проедем по городу и зайдем куда-нибудь поесть. Если ты, конечно, не собираешься питаться салатом до завтра.

Я ложусь головой на ее кофту – как будто сунул нос в гору ягод – и размышляю о списке требований. Рука все еще болит от ее ударов, странное ощущение. Видимо, придется сказать ей, чтобы больше так не делала. «Я требую, чтобы меня больше не били. Даже в шутку».

Я просыпаюсь от того, что в кармане звонит телефон. Папа. Я пропускаю вызов. Смотрю на время и понимаю, что мы с Ханной опоздали на работу. С Бет, конечно, некрасиво вышло. Надо было хоть позвонить и сказать… что мы похищаем друг друга. Звучит как полный бред.

– Добро пожаловать в Северную Каролину, юный циркач, – приветствует меня Ханна. – Спишь как труп. Кто звонил?

– Папа.

– Я несколько часов назад телефон выключила.

– Может, остановимся где-нибудь, выпьем кофе? Или поедим?

– Любишь крабов?

– Ага, – я киваю.

– Значит, если верить рекламе, мы вот-вот попадем на небеса.

Я тянусь к ее огромному стакану из-под кофе и встряхиваю его, проверяя, не осталось ли чего.

– Он остыл, – замечает Ханна. Я опрокидываю остатки кофе, как коктейль.

– И с осадком, – киваю я. – Подстава.

– Ага.

– Зато проснулся, – замечаю я, поднимаю спинку кресла и делаю глубокий вдох.

– Может, нас уже объявили в розыск и теперь нас будут узнавать.

– Знаем, проходили. Хреново, поверь.

«Лачуга с крабами: два по цене одного» оказывается настоящей лачугой. При желании мы можем сидеть там круглые сутки и заказывать две крабовые ноги по цене одной безо всяких ограничений. Во всяком случае, так утверждает парень в фартуке за стойкой. Никаких ограничений. Мы делаем заказ. Ханна берет к ним кукурузные шарики и заявляет, что, когда я впервые попробую их, моя жизни не будет прежней. Она сидит рядом и смотрит, как я пробую, поэтому я делаю вид, что в полном восторге, чтобы она была довольна. Нет, это вкусно. Очень вкусно. Но в моей жизни все по-старому. «Добро пожаловать в жизнь Сруна».

– Можно тебя кое о чем попросить? – спрашиваю я. Ханна кивает, жуя свой кукурузный шарик. – Я понимаю, что для тебя это нормально, круто и так далее, но можешь меня больше не бить? – Я тру руку, чтобы она поняла, на что я намекаю.

– Ой, да ладно, это же весело! – отмахивается она. «Я требую, чтобы никто не решал за меня, что весело, а что нет».

Я серьезно смотрю на нее:

– Понимаешь, Таша все время меня била. Потом я начал молотить кулаками все вокруг. Видишь связь?

– Пожалуй.

– Так что не надо меня бить. Я понимаю, что это в шутку, и это правда забавно, но я сразу вспоминаю, с чем мне приходилось мириться, и мне неприятно, понимаешь?

– Так вот почему к вам приехали телевизионщики?

Я развожу руками, мне неловко:

– Телевизионщики приехали, потому что мама написала им письмо. Я пробивал дырки в стенах. Потому что Таша меня била.

На этих словах Ханна перестает уплетать крабовые ноги и смотрит на меня:

– Слушай, если бы все знали правду, все бы понимали, почему ты так себя вел.

– Я не собираюсь говорить миру, – отвечаю я. – Только тебе.

– Прости, что подняла на тебя руку.

Я прошу ее никогда больше не заморачиваться, подхожу к стойке и прошу у парня в фартуке карандаш и листок бумаги. Потом сажусь обратно:

– И какое твое первое требование?

– Еще масла! – она указывает на стоящее передо пластмассовое блюдце с топленым маслом. Я пододвигаю его к ней. Она разделывается с крабовым мясом, как дикарь. В этом есть что-то сексуальное.

– А еще мне будет нужно в душ, – задумывается она. – И уже скоро.

– Я подумывал на ночь остановиться в отеле, – признаюсь я.

– Хочешь нарушить пятое правило?

– Мы уже его нарушили, – напоминаю я.

– Хочу нарушить сильнее! – улыбается Ханна с полным ртом крабового мяса. Потом продолжает жевать. Я прочищаю горло:

– Мое первое требование – безопасное жилье. Без Таши.

Ханна кивает с набитым ртом:

– Разумно.

– Я требовал этого примерно с рождения, – задумываюсь я. – Ни разу не сработало.

– Мое первое требование – я хочу стирать только за собой и никогда больше не делать маме педикюр. У нее мерзкие ноги, там куча грибков.

Понятия не имею, как она умудряется говорить о таком и есть, но я не покушаюсь на крабовое мясо еще с полминуты. Я записываю наши первые требования и задумываюсь.

– А мое второе требование, – говорит Ханна, – я хочу иметь право никуда не поступать сразу после школы. Я понимаю, что они хотят мне добра, но мне нужна передышка. Я, блин, даже не знаю, чем хочу заниматься! А ихтиология, по их мнению, бесполезна!

Я киваю и записываю: «Я требую не поступать в колледж сразу после школы».

– А твое второе требование какое? – спрашивает Ханна.

– Не знаю. Будет здорово, если мама перестанет смеяться над моими планами на будущее. Такое ощущение, что она просто хочет, чтобы меня посадили. – Ой блин. – Ой блин. – Меня начинает мутить. Как я раньше не замечал? Полная жопа.

– Джеральд? Как ты?

Я в Джердне. Там наша семья состоит из трех человек: я, Лизи и папа. В этот раз мне не нужно ни мороженое, ни трапеция. Мне просто нужно как-то спастись от озарения. Тут рядом оказывается Белоснежка, и ее птица подает голос:

– Она хочет, чтобы тебя посадили, потому что тогда ей всю оставшуюся жизнь будет казаться, что она была па-ава.

Потом появляются гномы:

Ворчун: Она.

Соня: Хочет.

Весельчак: Чтобы.

Чихун: Ты.

Умник: Сидел.

Скромник: В.

Простачок: Тюрьме.

– Джеральд?

Я смотрю на Ханну, но не могу ничего ей ответить. Меня как будто затянуто во временную червоточину. Я разрываюсь между Джерднем, где мне девятнадцать, и диснеевским мультфильмом 1937 года, в котором еще даже мои дедушка с бабушкой не родились.

Ханна берет меня за руку и сжимает пальцы, пока дар речи не возвращается ко мне.

– Черт. Да, я тут. Ни фига себе.

– Что это сейчас было?

– Я вдруг осознал полную жесть, – объясняю я.

– И?

– И мне нужно минутку побыть одному.

Она гладит меня по руке, как будто понимает, что у меня в голове варится какая-то дикая каша. Я иду в туалет и делаю свои дела. Моя руки, я разглядываю свое отражение в маленьком, грязном зеркальце и улыбаюсь. Не знаю, почему. Хочется плакать.

– Мне начинает казаться, что список требований это глупость, – произносит Ханна, когда я снова сажусь за стол. Я вижу, что она говорит это ради меня. «Она заботится о Сруне».

– Да уж. Кому нужен список требований, если мы никогда не вернемся?

Ханна издает какое-то горловое хмыканье. Оно означает: «Джеральд, ты же знаешь, нам придется вернуться». Она достает свою книжечку и начинает что-то туда записывать, а я кладу голову на руки, закрываю глаза и думаю, что бы еще потребовать. Я спрашиваю себя: «Джеральд, чего ты требуешь?» В голову приходят только невозможные вещи: «Я требую другое детство», «Я требую маму, которой не плевать», «Я требую второй шанс».

Когда я снова смотрю на Ханну, она становится Белоснежкой. Она улыбается, на ее плече сидит синяя птица. Птица чирикает. «Я требую собственную чирикающую синюю птицу».

Белоснежка протягивает мне набор «лего» со «Звездными войнами», который родители отобрали у меня одиннадцать лет назад, когда я в последний раз насрал на кухонный стол. Это «Тысячелетний сокол». Он настоящий. Как я теперь объясню Ханне, откуда тут взялся набор «лего»?

– Отлично, – говорю я, – просто отлично.

– Что отлично? – спрашивает Ханна. Я не открываю глаз. Или они уже открыты, но я все равно не вижу Ханны, потому что рядом со мной точно сидит Белоснежка.

– Джеральд? – Я открываю глаза: все-таки Ханна. Ни «Тысячелетнего сокола», ни Белоснежки.

– Вот блин. Прости.

– Куда ты пропадаешь? – спрашивает Ханна.

– Не знаю, туда же, куда и обычно. В очень крутое место. – «Нельзя рассказывать Ханне про Белоснежку и синюю птицу».

– И что там есть крутого?

– Там нет Таши, – отвечаю я. – А еще там много мороженого. И трапеция.

Мы оба смеемся, и я не могу отделаться от ощущения, что мне снова удалось отшутиться от чего-то важного. «Я требую прекращать отшучиваться».

Я беру еще один кукурузный шарик и отправляю его в рот. Жуя, я размышляю, насколько же чокнутой должна быть моя мама. «У мамы винтика в голове не хватает». Я секунду сочувствую ей. «Охренеть. Мама достойна сочувствия». Может быть, кукурузные шарики правда меняют жизнь.

========== 53. ==========

Мы едем на юг. Я проверяю телефон: Джо-младший все еще не отвечает. Я знаю только название города – Бонифэй, Флорида – и надеюсь, что в крайнем случае могу заглянуть в телефонную книгу. Отыскать цирк в городе его постоянного обитания должно быть несложно.

Большую часть времени мы слушаем музыку, а время от времени Ханна приглушает ее и требует, чтобы я пустил ее за руль, или задает вопросы. После нашей глупой попытки написать список требований она только и делает, что ищет обходные пути вокруг третьего правила.

– Насчет моей мамы, – начинаю я где-то на границе с Южной Каролиной. – И насчет Таши…

Я не знаю, что говорить дальше.

– Да? – переспрашивает Ханна?

– Ну… было ли тебе как зрителю понятно, что с нами что-то не так? Когда… когда ты смотрела?

– О да.

– Ты видела, что Таша чокнутая?

– Еще как. Столько пассивной агрессии! Дурак бы не заметил, – отвечает она. – Блин, это же Schadenfreude в чистом виде. Думаю, большинство смотрело шоу, просто чтобы порадоваться, что им не так плохо живется.

– Шаден… чего?

– Шаденфройде, – объясняет Ханна, – это когда люди получают удовольствие при виде чужих страданий или унижения. Термин такой в психологии.

– Ой.

Боже. Я понятия не имел, а для того, что преследует меня всю жизнь, есть даже психологический термин! Чувствую себя астматиком, которому до его семнадцатилетия никто не объяснял, что его проблемы с дыханием как-то называется.

– Это немецкое слово.

– Я догадался. – Я запинаюсь: – А по маме тоже было видно, что она того?

– Не знаю. Никогда не задумывалась, – отвечает Ханна. – А она того?

Я вздыхаю:

– В общем-то да.

– Мы же нарушаем третье правило? – уточняет Ханна.

Я не спускаю глаз с дороги и секунду раздумываю.

– Очень много вырезали, – произношу я. – Ну, из шоу. Ты видела только то, что тебе позволили увидеть.

– Много вырезали?

– Ну, считай почти все. – Все важное уж точно.

Мы некоторое время молчим. Потом я спрашиваю:

– Таша правда выглядела ненормальной? По-моему, они почти этого не показали.

– Ладно, если честно, ничего совсем ужасного она там не делала. Главным героем шоу, вообще-то, был ты. Ну знаешь, ты был главной звездой.

– Прекрасно.

– Я ведь не сказала ничего нового?

– Нет, но все равно. Звучит фигово. – Моя жизнь, вот что фигово звучит.

Я пустил Ханну за руль, посмотрел по карте и понял, что Бонифэй, Флорида, расположен в Техасском выступе. Мы свернули с I-95 и поехали на запад. На западе Южной Каролины мы нашли мотель. Джо-младший молчал как партизан.

Папа три раза пытался позвонить, но сообщение написал только в первый раз. Прочитав это сообщение, я вдруг почувствовал, что наш план может сработать – что если похитить друг друга и выдвинуть требования, что-то может поменяться. Разве не этому учила меня ТелеТётя? Разве не так надо воспитывать в детях ответственность? Нужно требовать образцового поведения. Если они не слушаются, наказывать. Я повел себя так, как положено ответственному родителю… с собственными мамой и папой. «Я требую наказать их».

После папиного сообщения мне кажется, что это может сработать. Он написал: «Джеральд, мы со всем разберемся. Как скажешь, так и сделаем».

А ведь я еще даже списка не посылал. Папа не знает, что я в каком-то мотеле в Южной Каролине и скоро впервые со вчерашнего утра приму душ. Он не знает, что прошлым вечером меня хорошо побили в его собственной гостиной. Он не знает, что вся моя жизнь – череда поражений, которые могли бы стать победами: «Приедет ТелеТётя! Мы спасены! Облом. Я нравлюсь Ханне! Я спасен! Облом. Мы сбежим с цирком! Я спасен! Облом».

– Джеральд?

Я слышу, как Ханна меня окликает, но продолжаю тупо смотреть в окно мотеля и размышлять. «Мы со всем разберемся. Как скажешь, так и будет».

– Джеральд?

– Да?

– Хочешь, примем душ вдвоем?

Я перевожу глаза на Ханну. Она полностью раздета. Я не знаю, что сказать, поэтому просто сижу и пялюсь. И, как бы стремно это ни звучало, не могу перестать думать про Ташу, папу и свою жизнь. Как Ханне удается просто стоять рядом голой и не думать о своей семье и запчастях от машин? Она что, робот? Или это я слишком много думаю? «Ханна, я требую знать, робот ты или нет».

– Джеральд?

Я встаю и снимаю одежду, и мы заходим в ванную, где уже ждет включенный душ. Мы как будто вступаем в туман фантазий. В мягкий туман добрых фантазий. Я не могу описать словами, что мы там делаем. «Целовать», «гладить», «любить» – звучит слишком близко. Мы еще не такие близкие люди, но мы подходим друг другу. Мы нарушаем пятое правило. Отскакиваем друг от друга, как воздушные шарики. И самое лучшее – в душе нам не нужно ничего говорить.

========== 54. ==========

– Мне надо позвонить маме, – говорит Ханна, когда мы приканчиваем китайскую еду. – Она, наверно, там с ума сходит.

– В этом же вся соль, не? – спрашиваю я.

Я сижу за маленьким круглым столом в нашей комнате и изучаю листок бумаги из «Лачуги с крабами», на котором написаны наши глупые требования. Я пытаюсь продолжить список.

– Ты не понимаешь. Мама без меня не выживет.

– Ого, – удивляюсь я. – Все настолько плохо?

– Звучит слишком пафосно, – соглашается Ханна.

– Ты ей какие-то особые уколы делаешь, что ли?

– Нет.

– То есть, строго говоря, без тебя она не умрет?

– Нет, но с катушек слетит конкретно, – отвечает Ханна. – А я не хочу, чтобы меня будил приход полиции.

– Будет хреново.

При мысли о том, какую кашу я заварил, меня прошибает холодный пот. Мы сидим в мотеле в Южной Каролине. Мы только что вместе принимали душ. Меня может разыскивать полиция, потому что я снова сделал из лица Джеко отбивную, в этот раз – прямо в собственной гостиной. И во все это я втянул Ханну.