Текст книги "Реализаты (СИ)"

Автор книги: Ursa Minor

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

24. 2330 год. Земля.

В августе месяце Мэтт впервые в жизни заболел.

К этому времени прошло ровно две недели с тех пор, как Бенжи оставил их четверых в пражском Рузыне.

За эти две недели Мэтт уже успел освоиться на Земле. Он успел привыкнуть к тому, что дома и их обитатели выглядят вовсе не так, как ему представлялось. Он успел привыкнуть к небоскрёбам, к людям, к ветру, к пьянящему запаху цветов в Прокопской долине, к небу – то синему, то оранжевому, в котором постоянно текут неиссякающие реки аэрокаров, и к гуляющим по небу облакам.

Взрослые – и Лукаш, и родители Мэтта – всё это время почти не бывали дома, постоянно куда-то ездили: то встречи, то переговоры, то семинары, то съезды, то конференции, а в те редкие дни, когда они бывали дома, дом был полон чужих незнакомых людей.

Мэтт время от времени болтался около них маленькой бесполезной игрушкой, – его не касались ни международное право, ни политика, ни идеология. Все его "дипломатические" функции сводились к тому, чтобы быть на виду у других и смотреть самому.

В то утро птицы заливались, как безумные: напротив окна, на тонкой тополиной ветке, в ярких красках августовского рассвета голосили молодые воробьи, – то ли есть просили, то ли нежности им не хватало.

Мэтт открыл глаза и тут же снова зажмурился: солнце, затопившее его маленькую спальню, было таким ярким, что больно было смотреть.

Минут пять он так и лежал – с восторгом слушая разноголосый птичий щебет и шум большого города, – до тех пор, пока не вспомнил о том, что вечером их семье предстоял очередной приём.

Все эти приёмы – дневные, вечерние, с рассадкой и без рассадки, с возможностью завязывания контактов или без оной, торжественные и не очень, укрепляющие и расширяющие связи, оказывающие влияние на местные власти – за прошедшие две недели успели надоесть ему почти до зелёной тоски.

По большому счёту ему не было никакого дела до свалившихся на него общепринятых правил и протокольных формальностей, – это была чужая, совсем не интересная жизнь. Он её не хотел. Он хотел совершенно другого, – встречать рассветы, слушать ветра и смотреть на звёзды.

Желание это было настолько острым, что он даже подпрыгнул на кровати. Подпрыгнул, бросился к гардеробной, отыскал там то, что на его взгляд меньше всего было напичкано электроникой, и, лихорадочно одевшись, выскочил во двор.

Во дворе было зелено и безлюдно.

Представив себя невидимкой, мальчик прокрался мимо охраны, обогнул здание посольства, пересёк маленький скверик, перелез через узорчатую посольскую ограду и очутился на улице.

Улица уже была многолюдной, но его это нисколько не огорчило: всё так же представляя себя невидимкой, он побежал вдоль чугунной ограды туда, где вдалеке по высокому ажурному виадуку медленно полз один из составов городского метро.

Платформа метро оказалась высоко вверху.

Прозрачный лифт, поднимающий на неё пассажиров, приветливо пиликнул и отнёс Мэтта туда, где толпились люди.

Затем в окно поезда, у которого пристроился мальчик, было видно, как навстречу – с запада на восток – медленно наплывает большое, грозное, отягощённое тёмными дождевыми облаками небо.

К тому моменту, когда он вышел из метро в окаймляющем Рузыне лесопарке, солнце пропало и начал накрапывать дождь.

Мэтт вовсе не боялся дождя: там, на Альфе, он тысячи раз и мёрз, и промокал до нитки.

Отчасти именно поэтому он оглянулся на уходящую дальше, на запад, за космодром магнитку и пошёл по посыпанной мелким гравием дорожке туда, где под пологом смыкающихся крон таилось неведомое.

Долгое время дождь, накрапывающий там, снаружи, вообще не давал о себе знать, настолько густым было переплетение ветвей у Мэтта над головой.

Он шёл, думая о себе, об Ае, об Альфе, о Земле и не заметил, как утро утонуло в грозном грозовом сумраке, и парк стал тихим и мрачным.

Когда ударила первая молния, было уже настолько темно, что выхваченные разрядом деревья впервые показались мальчику склонившимися над тропой хмурыми великанами. Под оглушительное «агррргрр!!» он, никогда не видевший и не слышавший ничего подобного, вынырнул из несвоевременной рефлексии и присел от испуга.

А потом загрохотало ещё и ещё.

Родители Мэтта обнаружили пропажу только полтора часа спустя, – к этому времени Прагу давно уже накрыло грозовым фронтом и на улице поливало, как из ведра.

– Боже мой! – причитала мать. – Он всего лишь маленький семилетний мальчик!

– Он уже давно не грудной ребёнок, – успокаивал её отец. – Сидит где-нибудь поблизости, пережидает грозу.

– Я просто волнуюсь и беспокоюсь.

– Все люди волнуются и беспокоятся, в этом нет ничего катастрофичного. Скажи Лукашу или Ае.

Лукаш закрыл глаза и увидел Мэтта сидящим под развесистой старой липой в Зличинском лесопарке. Высоко над ним гудело и гремело затянутое тяжёлыми серыми тучами небо. Дождь был таким сильным, что насквозь пробивал густые зелёные кроны, и по тропинкам парка текли настоящие реки. Мальчик, испуганный и промокший до нитки, сидел, прижавшись спиной к мокрому шершавому стволу.

– Эй! Мэтт! – позвал его Лукаш.

– Эй! Мэтт! – прошелестела прятавшая мальчика липа.

– Ой! – вздрогнул от неожиданности Мэтт. – Ты кто?

– Друг, – ответила липа, складывая ветви над его головой скатом плотной зелёной крыши.

Откуда-то сверху на нижнюю из её ветвей выпорхнул мокрый дрозд, отряхнулся и, наклонив свою чёрную головку, уставился на мальчика круглыми бусинами.

– Как ты можешь быть моим другом, если совсем ничего обо мне не знаешь? – несколько осмелев, улыбнулся ему Мэтт.

– Никто ни о ком ничего не знает, и это никому не мешает, – заметил дрозд и наклонил головку на другую сторону. – Ты замёрз?

– Немного, – кивнул Мэтт.

– Сейчас будет теплее, – дрозд ещё раз отряхнулся, попрыгал на самый конец ветки и озабоченно выглянул из-под неё, как бы ожидая чего-то от льющегося снаружи дождя. Словно в ответ где-то высоко вверху в очередной раз глухо зарокотало, но не ухнуло, а зашелестело, и вокруг липы, под которой сидел Мэтт, выткалась из мокрого воздуха белая сверкающая сеть.

– Ты только его не трогай, – предупредил дрозд, снова прыгая поближе к мальчику.

– Что не трогать? – не понял Мэтт.

– Грозовой разряд, что же ещё.

– Хорошо, – кивнул мальчик, чувствуя, как земля, на которой он сидит, становится всё теплее и теплее.

– Ты расскажи лучше, почему ты из дома сбежал.

– Я?! – удивился Мэтт. – Я не сбежал. Я будущее изменить хотел.

– Чьё? – в свою очередь удивился дрозд.

– Своё, конечно.

– Ах ты, маленький эгоист, – покачала головой птица. – Это у вас, видимо, семейное... А ты знаешь, что нельзя изменить своё будущее, не меняя чужого?

– Почему нельзя?

– Потому что будущее – оно всегда общее. Чем тебе будущий вечер насолил?

– Я не люблю на чужие ноги смотреть, – мрачно сказал Мэтт. – Они не интересные. И на пиджаки не люблю, и на платья. А лиц я не вижу, потому что я маленький. А ещё делать многих вещей нельзя, когда приходят гости, потому что они могут многого не понять. Вернее, понять многого не могут.

Дрозд подпрыгнул на месте, присвистнул и совсем по-человечески ухмыльнулся:

– А ты не пробовал сесть повыше? – и, глядя на открывшего от удивления рот мальчика, подмигнул ему: – А давай, сегодня слегка изменим привычный ход вещей?

Дома Мэтт появился почти сразу же после грозы, – мокрый, оживлённый, счастливый, можно сказать в кураже, с сидящим на плече маленьким чёрным дроздом.

В посольском дворе, откинувшись на спинку литой чугунной скамейки и закинув ногу на ногу, его ждал Лукаш:

– Ну, что, путешественник, знаешь, чем кормят дроздов?

– Кормят тех, которые живут в клетках, – парировал мальчик. – А я никого не держу.

Потом был вечер, и вечерний приём впервые не казался Мэтту обременительным. Он ходил между чопорными, застёгнутыми на все пуговицы гостями и с обаятельной улыбкой дарил каждому из них живой хрустальный цветок. Гости присаживались на корточки, чтобы познакомиться и пожать мальчику руку, а цветы качали прозрачными головками и звенели.

А ночью у Мэтта поднялась температура.

25. 2330 год. Ая.

Ая не помнила, чтобы она вообще когда-нибудь плакала так, как плакала сегодня, сидя под куполом в прозрачном стектонитовом туннеле у молчащего генератора Бибича: в голос, навзрыд, с каждым выдохом повторяя «я больше так не могу!».

Правда, длилось это недолго, и уже спустя полчаса после приступа то, что мучило её, стало настолько зыбким и смазанным, что спроси её кто-нибудь о причине случившейся только что истерии, она вряд ли смогла бы дать хоть сколько-нибудь вразумительный ответ.

Что "не могу"? Почему "не могу"?

Отплакав, она долго сидела в тишине, прислушиваясь к тому, что происходило у неё внутри.

Обычно если тоска и накатывала, то случалось это во снах, в здравом же уме и трезвой памяти – наоборот – всегда приходило облегчение.

Тем неожиданнее было то, что было – и это ещё не растаявшее до конца ощущение болезненности происходящего, и эта бездонная дыра, в которой гулко и учащённо стучало сердце.

Она и сама понимала, что доля реализата – не самая худшая участь: предвидеть будущее, заглядывать в прошлое – ну, разве можно огорчаться тому, что имеешь глаза или уши?

Однако выходило так, что, оказывается, было можно. Была некая тонкая грань, которую она даже для себя самой боялась определить.

Там, за этой гранью, трава тоже была зелёной, вода тоже была мокрой, а кровь стучала в венах примерно в прежнем ритме, – но существо, таящееся в глубине её души, открывало какие-то немыслимо невозможные глаза и видело за всем этим вечную безбрежную бездну.

Она знала, что бездна эта не была ни страшной, ни странной.

Странными были чувства: они то тупились до полного угасания, то сжигали Аю изнутри, – точь-в-точь как в накрывшем её полчаса назад припадке.

В такие моменты ей начинало казаться, что вот это, переживаемое ею жгучее, глубокое и безымянное и есть то единственно правильное, ради чего в этой жизни вообще стоило что-нибудь делать.

Конечно, она осознавала, что это не так. Конечно, она понимала, что это так же нелепо и так же неправильно, как неправильно пытаться рисовать всеми цветами одновременно: каждая нота в этой вселенской фуге, как каждый мазок на картине – от еле видимых до переплетающихся между собой густых, насыщенных, разноцветных, – должна была иметь свой, особенный, тембр и свою, особую, громкость. Однако то, что накатывало на неё, накрывало её с такой силой, что ноты эти сбивались и трепетали, как затянутая смерчем мошкара.

То, что накатывало на неё, вовсе не было безысходностью хотя бы потому, что Ая не была обычным человеком.

Конечно, многое, присущее людям, досталось ей от них по наследству: ей так же надо было есть и дышать, она так же нуждалась в любви и понимании, а любовь и понимание, которых ей недоставало, были точно такими же утопическими, и получить их было так же нереально, но была и огромная разница. То, что давал ей Бенжи, ложилось на благодатную почву не только её собственной любви, но и её собственного понимания.

Она видела будущее – и своё, и Бенжи. Она видела его так же ясно, как видела, например, капельки влаги на запотевшем от дыхания стектоните или сложенные на коленях руки, и будущее это было неизбежным.

Выходило так, что её «я больше так не могу» означало то, что именно таким образом будущее изо всех сил стремилось быть реализованным.

Ая вздохнула и под шелест щекочущего между лопаток ветра без крыльев, солдатиком, скользнула вниз, в дыру.

26. 2330 год. Бенжи.

Будучи машиной, Бенжи вполне мог позволить себе не тратить время впустую.

"Дан-дан-дан", прозвонившее у него внутри, застало его в процессе трансформации бездействующих денежных средств в ссудный капитал. Для покупки челнока ему ещё не хватало чуть более пятнадцати миллионов евро.

– Привет, Бенжи, – сказало голосом Аи стучавшееся к нему сообщение.

– Привет, – откликнулся андроид, сдвигая приоритет финансовых операций в сторону и освобождая место для возможности поговорить.

И возможность не замедлила бабахнуть:

– Можешь забрать меня отсюда? – спросила она.

Бенжи хладнокровно прикинул в уме последние политические веяния, собственные финансовые возможности и техническое состояние – своё и челнока:

– Да.

А потом, за те полсекунды, пока длился её облегчённый вздох, он понял, что дело вовсе не в том, что где-то случилось что-то нехорошее, требующее срочного вмешательства: судя по тому, что недавно пережил ирландский Манстер, всюду, где требовалось Аино вмешательство, она могла дотянуться сама.

Следовательно, выходило, что дело сейчас именно в нём, в Бенжи. Вот только откуда такая срочность?

– Откуда такая срочность? – улыбнулся он.

– А когда начинается срочность? И в каких единицах её измерять? – вопросом на вопрос ответила Ая, и в голосе её было столько удручённости, что улыбка медленно сползла у Бенжи с лица.

– Я всё понял. Хорошо, – согласился он и переключился на активацию местного вызова, по космопорту.

***

Сидящего за столом человека он безошибочно идентифицировал, как директора по операциям Орли Алера Лероя.

– Здравствуйте, мистер Лерой. Я бы хотел оплатить из частных средств полёт на околоземную орбиту.

– А почему вы пришли именно ко мне? – поинтересовался тот. – Фрахтом кораблей занимается чартерный отдел. Это не здесь.

– Дело в том, мистер Лерой, что это будет бербоут-чартер на Альфу, и в конечном итоге я бы хотел провезти на Землю реализата. Чартерный отдел говорит, что им нужна ваша виза.

Директор по операциям Орли оторвался от развёрнутого перед ним голографического экрана и внимательно окинул андроида взглядом с ног до головы:

– В принципе, в частно-финансируемом полёте в космос нет ничего экстраординарного. А с учётом специфики вашей основной работы бербоут-чартер ничем не отличается от обычного фрахтования судна вместе с пилотом. Если у вашего пассажира не будет проблем с миграционным контролем, вы можете провезти через терминал Орли кого угодно, хоть самого господа Бога. Давайте ваш договор.

– Спасибо, мистер Лерой, – расплылся в улыбке Бенжи, протягивая ему заполненный бланк.

Сборы прошли второпях, потому что время взлёта, выданное ему дежурным диспетчером, только-только позволяло отстреляться с оплатой фрахта, технической инспекцией, гостевой визой для Аи, топливом и пошлинным сбором.

Однако по большому счёту то, что смущало выдававшего задание на полёт диспетчера, самого Бенжи лишь подзадоривало: он гладко укладывался в собственные расчёты. Перед самым вылетом он позвонил Ае, чтобы сказать только одно слово:

– Жди.

Когда он вырулил со своего семнадцатого пути на взлётно-посадочную полосу и пошёл по ней, набирая скорость, было два часа пополудни. Сто сорок, сто восемьдесят, двести двадцать, подъём...

Машина задрала нос и плотно легла на поток, а Бенжи зафиксировал угол тангажа и позволил себе бросить взгляд на открывающийся вдалеке горизонт. Воздух был на редкость чистым – без пыли, облаков и тумана; солнце светило так, что забивало чувствительную электронику сплошным белым.

Пока Земля внизу удалялась и делалась круглой, он не думал ни про Аю, ни про Альфу, ни про то, что будет дальше: будущее он умел прогнозировать только на основе достаточных данных, а данных у него пока не было почти никаких.

– ju'i la alfa .i ba'apei mi*, – обозначился он, когда Альфа стала размером с крупное яблоко.

Альфа долго молчала, и только потом, когда Бенжи уже почти закончил стыковку, отозвалась голосом Джоша:

– re'i .i la aias cu caca'o denpa do fe'eco'a la alfa*

Ая ждала его почти на том же месте, сидя на траве у самого шлюза.

– Я безумно скучаю по тебе, когда тебя нет, – прошептала она, поднимая на него глаза.

– Иногда я вижу, что вы, люди, удивительно похожи на нас, – ответил Бенжи, опускаясь рядом. – Когда планируете, когда алгоритмы синтезируете в процессе решения задач. А иногда я вижу, что вы совершенно другие. И цели ваши другие, и способы их достижения какие-то парадоксальные. Тоска, скука, огорчение, страх – это же так затратно и так непродуктивно... Сколько ни бойся, сколько ни тоскуй, сколько ни огорчайся – ни страх, ни тоска, ни огорчение тебя никогда ни от чего не спасут.

Ая, не говоря ни слова, подвинулась к нему поближе, и он в ответ обнял её за плечи своей тонкой серебристой ручкой.

Пару минут они так и сидели – молча, глядя на то, как неподалёку, в нескольких десятках метров от шлюза, озадаченно топчется брошенный Аей дом.

– Испуганному и тоскующему очень трудно удержать ситуацию, – сказал Бенжи. – Хотя в итоге однозначная мотивация, наверное, стоит и тоски, и огорчений, и всего остального.

Да, кивнула Ая, с мотивацией у вас, у машин, и правда не очень кучеряво.

– Между прочим, у меня твоя репатриация запланирована на четыре часа на сегодня, – снова подал голос андроид. – И в мой план входит наличие у тебя собственных планов. Видишь ли, я никогда не был озадачен многими важными вещами. Например, жильём.

– С планами у меня пока неважнецки, – Ая сорвала травинку и поднесла её на раскрытой ладони поближе к лицу, внимательно наблюдая, как та сосредоточенно и деловито отращивает глазки и ножки. – И ты будешь смеяться, но некоторые важные вещи проплывают и мимо меня тоже. Правда, боюсь, в твоей "колыбели" мне действительно будет немного тесновато.

– Я думал про Прагу, – сказал Бенжи. – Но мне кажется, что это плохая идея.

Плохая, согласилась Ая.

– Значит, мы купим квартиру в Париже, – подытожил андроид. – Если я правильно понимаю, вещей у тебя немного?

– Я, – пожала плечами Ая.

А потом она снова сидела в пассажирском кресле – том же самом, что и восемь лет назад, – так же спелёнутая той же противоперегрузочной парой под самый подбородок.

– Ну что, – подмигнул ей Бенжи, отрываясь от Альфы и разворачивая материнский челнок носом к клубящимся далеко внизу облакам. – Поехали, покатаемся?

***

– ORY, готовность к посадке, пассажир на борту, – сообщил он при довороте на посадочный курс, слушая, как в эфире обезличенный человеческий голос бубнит зачем-то про эшелон перехода, и повернулся к Ае: – Я буду ждать тебя у выхода.

– Хорошо, – кивнула она, расстёгивая надутую воздухом колыбель.

___________________________________

ju'i la alfa .i ba'apei mi* – эй, Альфа, ждёшь меня? (ложбан)

re'i .i la aias cu caca'o denpa do fe'eco'a la alfa* – привет, Ая ждёт тебя на входе (ложбан)

27. 2330 год. Мэтт.

Грозовой циклон подтягивал за собой хвосты. Ветер за окном трепал, обламывая, хрупкие тополиные ветки. Дрозд, дремавший на подоконнике, то и дело испуганно вздрагивал.

Мэтта мучила лихорадка.

Он температурил, беспокойно раскинув горячие руки и ноги, и снилось ему, что его, снова впервые прилетевшего в Рузыне, встречает сам Президент Организации Объединённых Наций.

– Ты, Мэтт, самый сильный, умный и добрый из всех мальчиков, когда-либо посещавших Землю, – ласково шептал он и всё норовил погладить Мэтта по голове, а Мэтт слабо уворачивался, и голова его раскалывалась от боли. – Такому мальчику обязательно положена большая красивая медаль.

Президент слащаво улыбался и махал руками, а потом каким-то едва уловимым движением достал чуть ли не изо рта у Мэтта большую искусственную бабочку:

– Вот. Держи.

Бабочка была такой красивой, что помимо своего желания Мэтт протянул руку и взял её.

– Ай!!! – вырвалось у него: вся бабочка была утыкана изнутри иголками, даже не утыкана – она сама состояла из сплошных иголок.

С чувством глубокого омерзения Мэтт выронил её из исколотых рук и в тот же миг почувствовал, что и во рту у него, между языком и нёбом, тоже торчит такая же тонкая металлическая игла.

В ужасе, боясь нечаянно проглотить её, он сперва языком, а потом и пальцами попробовал её достать, но она только уходила всё дальше и дальше, и, вконец испугавшись, Мэтт изо всех сил рванул руками тонкое жало наружу, беспощадно раздирая себе гортань.

Закапала кровь, и, глядя сквозь растопыренные ладони на то, как она покрывает пятнами натёртый до блеска пол, он внезапно увидел, что держит в руках собственное сердце с торчащей из него тонкой иглой.

Помогите, подумал он и проснулся.

Горло так саднило, а постель была такой мокрой и липкой, что он испугался ещё раз, теперь уже наяву.

– Ая, – прошептал он, одновременно понимая, что её рядом нет и не будет, а потом с безмерным облегчением расслышал, как сердце гулко бьётся у него в груди – целое и невредимое.

Он сполз с кровати и прошлёпал горячими босыми ногами к окну.

Там, за окном, в начинающем светлеть предрассветном небе, всё текли и текли густые тяжёлые облака.

– Фрррр! – встрепенулась спавшая на подоконнике птица. – Что с тобой?!

– Мне снилась какая-то гадость, – хрипло пожаловался Мэтт. – Я так хотел внимания, что оно оставило меня бессердечным.

– Иии, это август. В августе мне тоже всегда снятся кошмары. Это всё потому, что скоро будет зима.

– Зима? – удивился Мэтт. – А что это?

– Ты что, с луны свалился? – в свою очередь изумился дрозд, и в этот момент даже тот, кто хоть что-нибудь понимал в причинах и следствиях, не нашёл бы в нём и тени сходства с замешанным в спектакле реализатом: – Зима – ужасно скверное время. Ни поесть, ни согреться, каждый раз засыпаешь и думаешь, что навсегда.

Он тяжело вздохнул и нахохлился, глядя на то, как за окном проплывает начинающая редеть темнота, а потом сверкнул глазами-бусинами снизу вверх:

– По-моему, ты не совсем здоров.

– У меня горло болит, – пожаловался Мэтт.

– Подожди-ка! – встрепенулся дрозд.

Он вспорхнул на ладонь, которой Мэтт опирался о подоконник, маленькой чёрной курицей потоптался по ней, то присаживаясь, то прислушиваясь, и, в конце концов, выдал заключительный вердикт:

– Да ты почти такой же горячий, как я. По-моему, у тебя температура. И, по-моему, для вас, людей, это нехорошо.

– И что делать? – растерялся Мэтт.

– Спать, – уверенно заявил дрозд. – Я всегда в таких случаях сплю.