Текст книги "Всё в дыму...(СИ)"

Автор книги: Runa Aruna

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Полагаю, потому что раньше они не были знакомы с той дамой. Или ей не нужна была чечевица, сэр.

– Ясно.

Ясно было лишь, что Настасья Филипповна начала общаться с Фрумой-Дворой относительно недавно. То есть безумие прогрессирует. Некоторое время Ди следил за тем, как пятничная личность донны Лючии сортирует зерно, и вдруг сообразил, что они сидят почти в полной темноте.

– Феликс, вам хорошо видно?

Пальцы застыли в воздухе. Донна Лючия напряглась и, кажется, перестала дышать. Ди смотрел на происходящее с каким-то вялым интересом, хотя раньше непременно бы уже попытался взять контроль над ситуацией. Действительно, что такое слабая пожилая женщина по сравнению с двумя бандами вооруженных фанатиков в подземном тоннеле…

– Н-н-нх-ха… – Домработница с натужным стоном выдохнула через рот и запрокинула голову. Вплетенные в афрокосички ракушки нестройно щелкнули друг о друга. Ди впервые задумался: а кто их, собственно, плетет и расплетает? Ведь афрокосички тоже появились не так давно… Кстати, та еще морока, даже Никки никогда так не мучало свои платиновые парики…

– Феликсу плохо видно.

Ди подобрался на сиденье: этот голос не был ему знаком.

– Феликс устал.

Светлеющее в сумраке горло ходило ходуном, выталкивая слова:

– Они все устали… так устали, что стали… стали усталее стали… и перестали… встали… встали…

Донна Лючия стекла с табурета, задев рукой кучку отбракованной чечевицы. Зерна посыпались с негромким шорохом, прошуршали по полу в разные стороны, и снова все стихло. Только тяжело дышала донна Лючия. Спина ее теперь была неестественно выпрямлена, голова склонена набок, глаза закрыты.

– Феликс? – осторожно попробовал Ди через четверть часа. За это время он переместился к выходу, уплотнил кожу, прислонился к косяку. Утомленность и сон исчезли, Ди чувствовал себя свежим и бодрым. И еще – непривычно легким внутри. Как будто избавился от чего-то весомого и ненужного. Нет, не так: переставшего быть нужным.

– Die Wahrheit ist wie ein Gewitter, – отозвалась домработница хрипло. И, прокашлявшись, добавила: – Es kommt zu dir, du kannst es horen.

“Истина – словно гроза. Она идет к тебе, ты ее слышишь”.

– Герр Линденманн?

– Здравствуйте, мистер Грей.

Ди автоматически кивнул.

– Как ваши дела, мистер Грей?

– Неплохо. – Ди ощутил на губах кривую улыбку. – Неплохо для пятницы, герр Линденманн.

– Эм-м… Я не вовремя?

– Я всегда рад вас видеть.

– Прошу прощения. – Воскресная личность донны Лючии вытянула руки по швам, пристукнула каблуками. И, выдержав паузу, робко спросила: – Сейчас ночь?

– Можете вытащить свечи, – снисходительно отозвался Ди. Любопытство разгоралось в нем все сильнее. – Я знаю, где вы их прячете.

Герр Линденманн вслепую зашарил за печью, что-то бормоча себе под нос. Ди напряг слух – ему показалось, что голос разделился на два, – но герр Линденманн захлопнул рот и, нащупав столешницу, установил два подсвечника: свой, самодельный, с замусоленным огарком свечи, и тот, странный, с множеством чашечек и при этом плоский – Ди называл его не иначе как “канделябр”.

– Откуда это у вас, герр Линденманн?

– Менора? О, мистер Грей, это принесла та ленивая фрау, которая всегда хотела субботу.

– По-вашему, Фрума-Двора ленива?

– Она отказывалась работать, – отрезал герр Линденманн, переставляя собранную со стола посуду в раковину. Ди настаивал, чтобы родительский фарфор не смели загружать в моечную машину.

– Религиозные убеждения, герр Линденманн, не всегда позволяют нам выбирать.

– Есть хорошее средство от убеждений и выбора. Труд. Он освобождает. Arbeit macht frei.

– Wahrheit macht frei, – бездумно поправил Ди. – Истина освобождает. Не труд.

И услышал, как бьется старинный фарфор о белый мраморный пол его кухни.

– Ох! Ну я же говорило не пользоваться этими тарелками! – Никки падает на колени, ломает над осколками руки. – Я же специально, специально купило черный антикварный серви-из!

Впервые за этот вечер голубенький фартук с оборками и рюшами прекрасно смотрится на донне Лючии.

– Ах, ну какие вы все неуклюжие! Ну, не трогали бы ничего, раз ничего не уме-е-ете!

– И тебе доброго здравия. – Ди издает нервный смешок. Он не уверен, кого желал бы увидеть, но, узнав андрогина, испытывает облегчение.

– Ой, ну здрасьте вам! Здрасьте и спокойной ночи! Идите уже, мне тут убраться нужно и успеть позаниматься собой, между про-очим.

Но Ди уже поднимается по лестнице. Усталость душит его изнутри и снаружи, и ему кажется: не доползет до постели, свалится прямо здесь или у входа в спальню, на пороге. Вот положит на него голову и вырубится, наконец.

У него, однако, хватает сил дернуть с кровати тонкое летнее покрывало и, падая, завернуться, словно в кокон. Ди засыпает ровно в тот момент, когда его щека вжимается в пахнущую колкой свежестью подушку, и не слышит, как шепотом выпевает над погибшим фарфором чужой, незнакомый голос, не имеющий ничего общего ни с герром Линденманном, ни с Никки:

Die Wahrheit ist ein Chor aus Wind…

Kein Engel kommt um euch zu rachen…

Diese Tage eure letzten sind…

Wie Stabchen wird es euch zerbrechen…

“Истина – это хор ветра… Ни один ангел не придет за вас отомстить… Это последние ваши дни… Словно прутья, вас сломает…”

**21**

В этот раз Ди продержался до середины лета. Привел в порядок дом, и газоны, и гаражи, и даже садик, в котором обнаружились позабытые еще мамой клумбы. На них, конечно, не росло ничего, кроме нагло колосящихся сорняков, однако Ди подрядил на задачу донну Лючию, и оказалось, что Настасья Филипповна Барашкова – дровосек, садовница и повелительница имбирного печенья – умеет неплохо сажать цветы.

Ничего, что она периодически превращалась то в чернокожего баскетболиста Феликса, то в Иру Эриха, растерянно оглядывающего свои лишенные “кильтыка” бедра, и забывала о том, что делает. Рано или поздно – как правило, в течение часа – понедельничная личность донны Лючии возвращалась и вновь натягивала садовые перчатки.

Опасаясь внезапного появления беса, Ди старался пореже оставлять домработницу одну. Но безымянный приходил строго по вторникам и целые сутки выл и ругался в заколоченном гостевом флигеле. Его речь становилась все осмысленнее и уже не сводилась к набившему оскомину перечислению всевозможных благ, обещаемых за освобождение. Ди использовал беруши и запирался в библиотеке: здесь не было окон, и ненавистный голос не тревожил его сознания.

И все-таки он переоценил свои силы.

Тоска по родителям постепенно утрачивала резкость. Холодный ком в груди рассосался окончательно, оставив за собой невидимый след ожога и спящую пепельную розу в аметистовых листьях. Нет, нельзя сказать, что тоска ушла – она впиталась в кости, растворилась в крови, проникла в каждую клетку, осела в ДНК.

Ди говорил себе с усмешкой, что, подобно Восьмеричному Ликтору, прошел коллайдер, перестроивший все частицы его тела. Просто коллайдер с ним приключился не адронный, а “андронный”, сделал из грея нечто, больше напоминающее человека. Это ведь людям, с их несуразно короткими жизнями, свойственно чахнуть по тем, кого ни за что не вернуть.

Тоска осталась. Надела маску, превратилась в сожаление, в бесконечную светлую грусть, а освобожденное ею место – в памяти ли, в разуме ли, в неясном ли желании по-взрослому расправляться с проблемами – заполнялось кручиной иного рода. И диковинный цветочный бутон все чаще поднимал остроносую головку. Будто ждал чего-то. К чему-то принюхивался, недовольный.

И Ди словно дремал вместе с этим бутоном. Плавал в полусне и не мог по-настоящему пробудиться.

Поначалу он лгал себе, размышляя, каким именно образом монотонность размеренного существования вынуждает бездействовать мозг, доставляя столько неудобств. Беспокойный поверхностный сон на измятых подушках, вялый аппетит, невозможность подолгу сосредоточиться, допустим, на содержании книги – все это раздражало. Поиски причины – обстоятельные, взвешенные, беспристрастные – приводили к одному и тому же: нет, не каждодневная рутина засасывала Ди, растворяя его покой.

Анализируя свои ощущения, он подставлял вместо привычной обыденности поочередно: усталость, лень, разочарование, скуку – и получал такой же результат: не то. И подсознательно оттягивал момент, когда вынужден будет признаться: он снова тоскует – на этот раз не по родителям.

Убедившись же, что ноющая боль где-то глубоко внутри – словно давняя незаживающая рана – не исчезает, Ди собрался с духом и заново погрузился в пересмотр недавних событий.

Тавропыль – человеческий город, названный в честь полумифических животных, с хвостом, рогами и копытами, город, более чем на две трети лежащий в руинах и, тем не менее, активно кишащий жителями, не вызывал ничего, кроме равнодушного непонимания.

При жизни родителей Ди выбирался туда нечасто – если не считать школы, в которой сначала немного поучился, а позже – переждав несколько поколений – работал. Как по Ди, он мог бы прожить всю жизнь, не выходя из Резервации, так ни разу и не увидев раскопанные древние городища, которые традиционно заселялись беженцами, и не побывав в лавках и забегаловках Центральной Церкви. Запросто, без возражений, без трудностей, без проблем. Просто жить, спокойно и тихо…

И да, если бы не погибли родители, Ди никогда не попал бы в метро. Откуда, похоже, и начались его трудности. И заодно – непривычный внутренний диссонанс. Разбирая пошагово свои действия, он по-прежнему не видел, в чем виноват. С какой стати охотники должны счесть его предателем; отчего один из поведенческих паттернов грея – защищать своих – вошел в противоречие с основным человеческим инстинктом – спастись; почему его поступки вызвали раздражение и злость?..

Когда эти мысли заполняли голову, Ди хотелось биться ею о стену. Мало того что непонятно было, где искать ответы на мучающие его вопросы, Ди еще и оказывался лицом к лицу с неоспоримым фактом, от которого так тщательно отворачивался: он скучает по Стерху.

**22**

За эти два месяца ничего в Резервации не изменилось. Ди стянул с волос резинку, с наслаждением подставил лицо теплому ветру. “Ягуар” мягко покачивался на ходу, давя заросшие травами кочки, тень смягчала удары по днищу, приглушала скрежет царапающих корпус листьев и ветвей. Тетя Джулия и дядя Юури покинули эти места не так давно, а дорога, утратив поддержку греев, начала рассыпаться. Еще немного, и никто не сможет сказать, что здесь вообще кто-то жил.

Кажется, во время предыдущей своей поездки сюда Ди думал о том же самом и практически теми же словами. Но ведь ему все равно: одиночество так прочно прилипло к коже, поселилось в костях – отдирать теперь было бы больно. Или нет? Ди смирился, научился быть последним из Греев – и даже, вероятно, последним из греев Крайма – принял в себя прохладную серую меланхолию, выработал достаточно противоядия, чтобы горечь, обитающая внутри, перестала отравлять.

И спокойно носит в груди драгоценную пепельную розу. Нежный бутон, аметистовые листья, красный с зеленым стебель. И рубиновые шипы. Очень красиво. Все у Ди хорошо, и ничего ему не нужно.

Вот он вышел из дома, завел “Ягуар” и теперь едет к воронке на месте дома тети Джулии и дяди Юури. Хочет посмотреть разок на картину, так смутившую его разум, на привет из давнего прошлого, из сказки, которую когда-то читали ему родители, перелистывая раскрашенную рисунками и буквами бумагу.

Человеческие выдумки для детей и забытые легенды греев. Смесь, взбудоражившая неопытное сознание. А Ди теперь – взрослый и больше не верит в глупые выдумки.

**23**

Но оказалось – верит. Не в выдумки – тому, что видит собственными глазами. Черные фигурки на желтом кирпиче обрели и объем, и ослепительно резкую ясность, и тщательно выписанные веки, ресницы, зрачки.

Соломенное чучело в коричневом кафтане с островерхим капюшоном повесило свой колокольчик на шею, а в руке держит нечто, похожее на вязальную спицу. Кончик спицы выпачкан темным, на изъеденную временем дорогу накапало, и капли эти – как будто короткая нитка бус. Или россыпь упавшего с дротика яда.

Лев поднялся на задние лапы, изогнулся, словно танцуя. Грива его разметана невидимым ветром, а прочерченные на грозно нахмуренной морде очки больше не кажутся забавными. Нижняя половина тела объята многоголовым прозрачным пламенем, языки тянутся, лижут темно-рыжую шерсть, прожигают дыры в хищной, натренированной плоти. Он горит, горит заживо и – не замечает.

А вот девочки нет. На кирпичах – полустертая тень, блеклые точки на месте цветной деревянной дудочки, схематичные ручки горестно заломлены, схематичные ножки – скрючены. И сидящая рядом собачка треплет проклепанный ошейник, разгрызает дубленую кожу белоснежными, покрытыми розоватой пеной зубами.

Но металлическая фигура – Дровосек, вот как он называется! – все такая же, отливает строгими бликами в лучах солнца и отсветах янтарных, аметистовых и изумрудных городских шпилей, рвущих переломанный аксонометрией горизонт. Только топор его теперь не опущен – закинут на плечо, длинные пальцы любовно обнимают рукоять. А в мощном корпусе – чуть ниже шарнирного локтя – вмятина, сквозь которую виднеется алое сердце.

Несколько часов простоял Дориан Грей перед накренившимся обломком стены, несколько часов продышал нарисованной хвоей и сыростью. Не запомнил, в какой именно момент подкосились у него дрожащие ноги, заставляя упасть на колени. Теплая желтизна кирпичей уняла его боль, убаюкала измученный тоскливыми мыслями разум.

Он как будто очнулся из кошмарного сна. Сна, где имело значение незначительное и ненужное. Смерть родителей, донна Лючия, ярость Стерха, послушность чужого “ХаиМа” – бред, осколки, лишние, оставшиеся после починки, детали. Настоящее в настоящем – эта картина. А по-настоящему нужное – пишущий ее художник. Тот, кто выходит из-под земли на станции “Сельбилляр” и, не боясь жгучего краймского солнца, окунает пальцы в зараженную радиацией краску.

**24**

Без него – Ди никогда не станет снова живым.

С ним – вернется туда, откуда пришли его предки.

И оставит. Свое. Одиночество. Здесь.

Пепельная роза в аметистовых листьях согласно покачивает бутоном. Лепестки так и рвутся наружу – к ярким краскам, к картине! – но не в силах разорвать крепко пеленающий их кокон.

Эта роза, когда раскроется, будет пахнуть цитрусом, полынью и хвоей.

**25**

Кое-что изменилось в городе. Ди понял это после первой же ночи, когда, окутанный тенью, кружил по расходящимся от Центральной Церкви дорогам, сканируя темноту полуприкрытыми глазами. Ему уже приходилось бывать в Тавропыле во время комендантского часа, поэтому он сразу отметил разницу.

Увеличение патрульных групп и непривычное количество боеприпасов, усугубляющих и без того знаменитую неповоротливость краймских военных. Крадущиеся вдоль полуразрушенных строений силуэты в неприметной мешковатой одежде и черные с оранжевым ленточки на связках фломастеров в их руках. Вежливые Люди, неспешно прохаживающиеся по разбитым тротуарам, щурящиеся – или прицеливающиеся во все подряд – под очками ночного видения.

Все они словно бы охотились друг на друга, и без подсказки извне Ди ни за что бы не разобрался в хитросплетениях очередных человеческих интриг. Пришлось опять чинить орадио – оно всегда отказывалось работать после трех-четырехнедельного застоя.

Новостей оказалось много.

Во-первых, Западно-Американские Демократии обнародовали новый список общечеловеческих ценностей и признаков гуманитарных катастроф. В списке ценностей особо и чрезвычайно обстоятельно подчеркнули нефть и нефтепродукты. А из признаков торжественно исключили нашествие саранчи (Ди не знал даже, что она где-то еще осталась), обосновав это тем, что саранча – все-таки не гуманитарна и поэтому не может служить причиной гуманитарных катастроф.

Во-вторых, премьер-эмир Соединенных Штатов Аравии короновал трех принцев и выделил им подчиненные территории. Соответственно, количество штатов увеличилось на три. Это сначала.

Вслед за коронацией премьер-эмир – буквально в тот же день – обвинил четверых других принцев в государственной измене и – после красочно обставленной казни – поделил их земли между соседями. Таким образом, общее количество штатов все же сократилось ровно на единицу.

Ди хихикнул, узнавая руку развлекающихся греев. Стало быть, он не один в этом мире, не “последний из греев”, просто остальные действительно по какой-то причине покинули Крайм, только и всего!

В-третьих, некое Общество защиты прав потребителей закончило составление реестра пригодных для жизни квадратов – разграфив, как понял Ди, всю оставшуюся поверхность планеты воображаемыми линиями. На правах потребителей, которых защищало, Общество потребовало всемирного отката закона о частной собственности к тому времени, когда потребители сами решали, где устанавливать границы областей потребления и кто при этом подлежит истреблению.

В-четвертых, из-за железных занавесок, прикрывающих Великую Славянскую стену от природного мусора и радиоактивной пыли, под звуки боевых баянов вышли стаи опоенных водкой бронированных медведей…

На этом Ди переключился на местную волну. В конце концов, никто не гарантирует, что и новости, подобно бомбежкам, не запрограммированы древними компьютерами и не имитируют давно исчезнувшую с Большой земли жизнь.

Другое дело – Тавропыль и вообще Крайм. Они словно застыли в вечности. Стерх, например, рассказывал, что каратары до сих пор отмечают какие-то доисторические события вроде Праздника прародителя плугов или Свадьбы утиных перьев. Кстати, об утках-то и заговорило орадио, когда Ди, покрутив ручку настройки, остановил его на тавропыльской частоте.

“Сало в опасности!” – прохрипел диктор.

Ди удивленно покосился на орадиоприемник.

Диктор откашлялся, стукнул зубами о стекло и смачно глотнул пару раз, явно отпивая что-то, а затем застрекотал о салоотдаче уток, салопроизводительности древних утиных ферм и салоемкости производства в условиях современной пищевой промышленности.

Не обошлось и без яростной рекламы синтетического утиного пуха – “для ваших перин, автомобильных подушек безопасности, памперсов и прокладок!”. Представив себе автомобильные подушки памперсов и прокладок, Ди рассмеялся.

Но посерьезнел, заслышав тему грядущего выпуска орадиопередачи “Потужнi дебати”: “Голова художника. Новое или хорошо забытое и еще лучше вспомненное старое?”. Он даже остановился, припарковавшись у какого-то допотопного плаката “Торговые ряды Центральной Церкви” на окраине города. Фон плакату составлял выцветший на солнце герб: утка, пикирующая на беркута, клюющего спящего медведя. Ди сделал зарубку на память: посмотреть когда-нибудь историю этой загадочной символики.

Теперь он выезжал из дома сразу после вечерней бомбежки и полночи колесил по округе, анализируя изменения. Под лобовым стеклом каталась связка Стерховых фломастеров. Насколько Ди понял из орадиопередачи, награда за голову художника составляла сотни тысяч еврупиев – довольно приличная сумма для отрезанного от остального мира острова, живущего гуманитарной помощью и – как поговаривали по тому же орадио – контрабандой.

Да, охота из полулегального занятия снова стала абсолютно законным бизнесом, охотники превратились в “наших славных соколов, орлиными взорами высматривающих” свои жертвы, а Стерха и ему подобных наверняка вот-вот запишут в национальные герои. Осталось лишь вытащить из-под земли пуэсторианцев и объявить Федора Убейконя Пресветлым Патриархом и новым мессией. И да, непременно воскресить Святого Пуэсториуса, вернув ему присвоенный Прокуратором Наталко титул Бессменного и Бессмертного.

Что же случилось? Что должно случиться, чтобы чокнутым охотникам с ядовитыми дротиками снова разрешили в открытую убивать? Что-то со стороны художников, иначе – зачем, почему? Вряд ли есть другие причины.

Ди опять навесил тень на станцию “Сельбилляр”. Картина больше не менялась, но вырезанную под землей дверь явно открывали. Оставляя тот самый запах. Цитрус, полынь и хвоя. Ди провел несколько дней в прозрачном плексигласовом кубе – не отлучаясь, практически не шевелясь, в полудреме, плотно закутанный в тень… Однако ничего не произошло. Никто не вышел с той стороны, не поднялся по разбитой лестнице, не нарушил сложную систему паутинных ловушек, прилаженную Ди по краям уже начинающей зарастать сорняками воронки.

Умирающий от недосыпа, голодный и злой Ди покинул станцию, решив выследить художника как-нибудь по-другому. Он мог бы выломать дверь, проникнуть в лабиринты подземных тоннелей, но опасался его спугнуть.

Видящий художник способен в любой момент покинуть метро, уйти куда угодно. Пусть лучше чувствует себя в безопасности на территории Резервации, пусть возвращается к незаконченному граффити. Рано или поздно Ди все равно его поймает: иначе прекрасная пепельная роза так и останется томящимся в путах бутоном.

Положив за правило наведываться к картине раз в два-три дня, Ди катался ночами по Тавропылю, а днем, открыто зевая, наблюдал за донной Лючией. Обычно ему удавалось урвать пару часов сна сразу после обеда: когда Настасья Филипповна пекла имбирное печенье, стригла газоны или обрубала своим огромным топором лишние ветки деревьев; когда Никки запиралось во флигеле, тщательно готовясь к выезду в город за покупками; когда Ира Эрих, спрятав чугунок с остатками рагу обратно в печь, усаживался на крыльцо, медитативно грызя морковку или штопая серые гетры; когда Феликс ставил удар, швыряя баскетбольный мяч в корзину на заднем дворе; или когда герр Линденманн, перемыв на всякий случай всю попавшуюся под руку посуду, включая одноразовую, принимался убираться по дому.

Занимаясь наиболее привычными – а может, самыми любимыми? – делами, личностям донны Лючии удавалось задерживаться в ее теле подолгу, не переключаясь с одной на другую. Что же касается остального времени – Ди так и не смог обнаружить ни принципа, по которому они внезапно менялись, ни привязки, которую можно было бы почитать хоть каким-то правдоподобным триггером. Только несчастная Фрума-Двора совсем перестала появляться, да вторники неизменно оккупировались бесом.

Он почти перестал ругаться и выть, начал отвечать на вопросы. Правда, ответы бывали путаны и туманны и не всегда соответствовали тому, о чем его спрашивал Ди.

– Так что же случилось с Фрумой-Дворой? – допытывался он, поставив стул на две задние ножки и виртуозно на нем раскачиваясь.

Солнце пробивало листья деревьев, вырисовывая по траве слабые расплывчатые тени. На веранде гостевого флигеля пахло древесной пылью и отчего-то – яблоками. По ту сторону забитого досками окна громко дышала донна Лючия. И отвечала неприятным скрипучим голосом:

– Труд освобождает ангелов от истины. А истина – от труда.

– Герр Линденманн говорил что-то в этом роде, – осторожно вентилировал Ди. – А он сейчас где?

– Хр-р-р, – отвечал бес, царапая когтями по чему-то твердому – должно быть, по подоконнику. – Темно.

– Вел бы себя прилично, и не было бы темно, – бормотал Ди, с громким стуком впечатывая стул четырьмя ножками в пол. Ему до смерти надоело каждую неделю заколачивать окна и двери, а потом отдирать все обратно. – Что с вами происходит? Что вы все как с цепи сорвались? Почему являетесь без очереди?

Бес хохотал, знакомо подвывая и чавкая слюной. И принимался петь на разных языках, срываясь в невнятные беседы с самим собой, множеством голосов. Ди уходил.

Однако его разговоры со вторничной личностью донны Лючии становились все осмысленнее и длиннее.

Именно от беса Ди узнал о том, как благосклонно принимает Никки ухаживания герра Линденманна. Скабрезно похрюкивая и перемежая рассказ грязными намеками, безымянный цитировал их неравные словесные дуэли, плавно превращающиеся в любовное воркование. Андрогин был опытнее в пикировании, но так же – и в искусстве обольщения; герр Линденманн буквально терял голову и, как понял Ди, совершал некоторые безумства.

Чего, например, стоили его внеурочные походы на пруд в западной части леса, потому что “душечке Никки” время от времени приспичивало совершать “целе-е-ебные обертывания с утиным жи-иром и све-еженькой кровью”.

Заставая донну Лючию с ног до головы обвалянной в утином пуху и затянутой в целомудренно непрозрачную пищевую пленку, Ди заставлял себя не улыбаться и учтиво интересовался, как проходит “питание кожи”.

Ничего, что через пару минут ту же донну Лючию можно было застать в ванной, где она, отчаянно матеря “клятых ниггероненавистников” рокочущим баритоном, счищала с себя отвратительно воняющую субстанцию скребками для крупного рогатого скота. Скребки покупались Никки в антикварных лавках Гали и красиво развешивались по стенам – “для оживления интерьера”.

Поначалу Ди не особо беспокоился насчет охотничьих вылазок герра Линденманна, но вскоре осознал опасную невозможность предугадать, как поведет себя, к примеру, строгая Настасья Филипповна, оказавшись ночью на берегу незнакомого пруда, облаченная в мужские болотные сапоги и в окружении мертвых птиц вперемешку с грязными теннисными мячами.

Не испугается ли, не обнаружив при себе любимого топора, не заблудится ли в лесу, найдет ли дорогу обратно к дому?

За мужчин он не волновался, за Никки – тоже: на первый взгляд хрупкий и бестолковый андрогин на самом деле обладал железными нервами и не менее железной логикой.

В общем, поразмыслив, Ди решил почаще составлять герру Линденманну компанию в охоте. Стрелять в уток теннисными мячиками из рогатки все же лучше, чем охотиться на слепых художников при помощи отравленных фломастеров. Ди раздраженно передергивал плечами, отгоняя мысли о Стерхе и творящемся нынче в городе беспределе, и с твердой решимостью запахивал камуфляжный плащ.

Пепельная роза то расправляла, то сворачивала аметистовые листья, шипастый стебель вздрагивал, обозначая нетерпение. Ди прислушивался к себе и мысленно уговаривал цветок подождать еще немного, позволить ему настроиться, определиться с направлением поисков. В городе неспокойно, нужно иметь ясную голову и быть предельно осторожным.

И все более-менее обходилось, пока однажды – в понедельник вечером – отправившийся вслед за герром Линденманном Ди не обнаружил по дороге к пруду нечто. Это нечто разорвало его с таким трудом собранную реальность на части, расшвыряло осколки по сторонам, превратило только что казавшуюся осмысленной действительность в беспорядочную кучку обломков. В утратившие всякую форму и полезность кусочки фарфора на мраморном полу.

Люди не менее хрупки, чем старинные фарфоровые тарелки. И внезапное чересчур близкое их знакомство с миной Куйбиды-Дещицы неизбежно приводит к обрывкам горелого мяса, пронзенного острыми, ярко белеющими – или, наоборот, хорошенько закопченными – занозами костей.

Ди, оглушенный запахом подгнивающей крови, определил увиденное как останки по меньшей мере трех человек. Вернее, Зеленых Человечков – об этом красноречиво свидетельствовали крошечные лоскутки ткани на обожженных придорожных кустах. И еще оправа – смятая, перекрученная, с трогательно уцелевшим зеленым стеклышком. Кстати, Ди всегда хотелось узнать, где одичавшие люди добывают цветное стекло.

“Куйбида-Дещица” не взрывается, как положено уважающему себя фугасу. Разлетевшись с относительно негромким хлопком, она тут же принимается неприлично шипеть и посвистывать, выпуская разъедающий плоть газ – так, чтобы у раненых не оставалось ни единого шанса выжить.

Аккуратно, выверяя каждый шаг, Ди отошел в сторону и опустился на землю, обхватив себя руками. Закатное солнце отстреливало от выглядывающего из травы куска металла какими-то злыми, ослепительно резкими линиями. Ди не сразу припомнил, что это называется лучами. Ничего в них резкого или злого – обычные отблески от искусственной гладкой поверхности. Сделанной руками человека. Фугас, отменивший в этом мире сразу троих, разодравший их на безобразные ошметки тухнущей плоти. Зачем так жестоко и некрасиво люди обрывают жизни себе подобных?

“Соберись, – приказал он себе. – Люди всегда убивали друг друга. Ты сильнее, умнее и опытнее. Ты переживешь их всех, потому что ты грей”.

Однако то, с какой легкостью кто-то проник в Резервацию и поставил запрещенную к применению на острове мину, пугало. Да и на кого ее тут ставить? Зеленые Человечки никого не интересовали, а о Греях никто не знал. Ну, до недавнего времени. Ди почувствовал, как страх и растерянность в нем заливаются волной самого настоящего гнева. Он, кажется, никогда в жизни не испытывал подобной ярости. Стерх!

Полчаса ушло на то, чтобы замедлить дыхание и сердце, заставить руки перестать так постыдно трястись. Ди терял над собой контроль. Тень выметывалась наружу, носясь вокруг клокочущими, словно пламя, языками, стелясь по испуганно корчащейся траве, ластясь к хозяину, облизывая его внезапно посеревшую кожу. Окажись сейчас рядом его вероломный друг, грей разобрал бы его на атомы.

Не в буквальном, конечно, смысле. Просто сломал бы шею. Или, высосав теплую кровь, растоптал бы тело ногами. Или медленно выдавил бы черные, похожие на переспевшие вишни, глаза. Вонзил бы в нежно расползающийся от прикосновений мозг скрюченные бледные пальцы с тщательно подпиленными ногтями.

Ди издал громкий стон и отчаянно замотал головой. Тень улеглась, смолкла, втянувшись обратно в стремительно светлеющее тело. Не хватало еще уподобиться людям и начать убивать, подчиняя свой рассудок по-глупому разрушительным эмоциям. К тому же… он ведь не может быть уверен, что это – дело рук Стерха, правда? Мало ли кто сюда забрел.

Да, люди боятся глухого запущенного леса, страшатся мутантов, радиации, оживших аномалий и прочей ерунды. Но люди – они ведь не все одинаковые. Вдруг кто-то из них решил поохотиться в заповедных местах? Ди уже настолько успокоился, что даже фыркнул от этой мысли. Разумеется. Поохотиться. С миной Куйбиды-Дещицы, ага. На тропинке, столь явно вытоптанной человеческими ногами. И как это герру Линденманну удалось проскочить?

Вспомнив о донне Лючии, Ди окончательно пришел в себя и, бросив последний – равнодушный – взгляд на место трагедии, торопливо зашагал дальше, к пруду. Солнце к тому времени уже исчезло за верхушками деревьев, воздух заметно остыл, а Тавропыль затрясся от вечерней бомбардировки. Ди шел быстро, не забывая, однако, проверять, куда ставит ногу, и внимательно скользя взглядом по окружающим тропинку зарослям. Он не ощущал чужого человеческого присутствия – лишь разбрызганная мертвая кровь позади и герр Линденманн впереди. Хотя… это, похоже, не он.

Донна Лючия плакала над убитыми утками. Тонко и жалобно всхлипывала, по-женски утирая слезы тыльными сторонами пальцев. Немного опешив, Ди приблизился, наклонился, тронул вздрагивающее плечо. И по скорбному взгляду узнал в запрокинутом к нему мокром лице Фруму-Двору.