Текст книги "Пятый угол (СИ)"

Автор книги: Раффлезия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Я увижу и услышу его смех. Теперь знаю. Спасибо, Сара.

Не подходя к ней, прощаюсь жестом, забыв о клиенте, ухожу.

Надо побыть одному…

11 глава

POV Джастин.

Малага-Берлин-Париж-Малага. Март-май 2008.

После возвращения из Питтса и попытки забыть, старался жить правильно, по «правилам хорошего тона». Хотел научиться правильно любить Гектора, правильно убить прошлое, правильно контактировать с правильными людьми, правильно рисовать правильными красками, правильно трахаться, правильно улыбаться, принимать участие в правильных выставках.

Я так устал от постоянной ноющей боли, особенно после ответа на свои «почему», что принимал эту ровную, плоскую правильность за комфортный отдых, этакий европейский курорт для пенсионеров: все включено, говорят негромко, смеются осторожно, гуляют по часам.

Гектор волновался, понимая причину моей заторможенности, и, как сказал однажды, чувствовал затишье перед бурей. Я смеялся, уверяя, бурями наелся до пенсии. Сейчас хочу штиля, легкого бриза, неспешной прогулки по морю в белом костюме на белом катере. Никаких драм. Никаких битв. Никакой острой памяти.

Если скажу, что удалось блокировать все, совру. Сны под контроль не попадали, ровно, как и не удавалось контролировать появления лица Брайана во время секса с Гектором. Но я учился с этим жить. В конце концов, ведь переживают люди физическую потерю близких и не сходят с ума.

Слова «это конец», выплеснутые из души в небо, стали памятником над нашими отношениями. Можно положить цветы, смахнуть пыль, поплакать, можно рассказать, как прошел день – вернуть нельзя.

Оказалось, жить «от и до», бегать только на короткие дистанции и ставить мелко-близкие цели, неплохое развлечение. Например, постараться начать и закончить картину за четыре часа и ни минутой позже. Или сделать кофе за пять минут. Засечь, сколько времени у нас с Гектором уходит на секс, сколько раз он входит в меня, на каком счете я кончаю.

Бедный Гектор… Постоянное чувство стыда перед внимательным, любящим бойфрендом толкало на суетливую нарочитую демонстрацию, доказать себе и ему, что люблю… вроде как. Старался чаще прижиматься, соглашался на все предложения, целовал походя, откликался на малейшие ласки и удовлетворял в постели. Только так мог компенсировать самообман. Хотя, почему непременно самообман? Гектор мне дорог, нужен, с ним спокойно и тепло, не надо никуда спешить, не надо ни в чем себя убеждать, догонять, перегонять, искать слова, не надо лавировать между тем, что он произносит и что на самом деле думает. Ночью, после траха, говорил себе: «Гектор и есть мой дом, моя гармония, моя половина». И пусть такой любви, которую я пережил… пережил? – не будет, пусть не трясет от одной мысли о руках, губах, родинках, пусть буква «Г» просто буква, в то время как «Б» – имя, ну и что. Будет другая.

Пусть… Цвет, вкус и запах природы зависят от времени года, но каждое из них красиво своими оттенками, своим послевкусием и флёром. Можно любить лето, а самые трепетные воспоминания связывать с зимой; или, страдая от распутицы, мечтать вернуться в нее, потому что грязь под ногами – фрагмент безумного поцелуя.

Для моего испанца выбрал «любовь»-межсезонье: стыки помогали размыть конкретные ассоциации: «как той зимой», «как той осенью». А еще межсезонье не имеет границ, ведь календарные даты никогда не совпадают с реальными, оставляя пространство для маневра: «это было хоть и со снегом, но еще осенью, поэтому не считается».

Я хотел полюбить Гектора честно, не заталкивая себя в «рамки понятия». Хотел искренности, а не красивого искусственного кристалла, выращенного из чувства благодарности, замещения объекта, внутреннего одиночества, усталости, желания покоя и боли от прикосновения к «тому Джастину». Гектор заслуживал честности, а я… я заслуживал быть любимым. Чтобы привычка, через мою натуру, определила характер наших отношений, переходящий в долгую общую судьбу.

Как-то Брайан в Нью-Йорке, мимоходом, в процессе чистки зубов сказал: «Судьба того, кто с детства привык прятаться, всегда скрывать себя и скрываться от других. Если только не встретится ненормальный, который не побоится насильно вытащить из темного угла и поставить под солнце». Слова были в пространство, не мне, скорее себе. Но до конца жизни буду помнить, как давился комом в горле от внезапной откровенности.

Не Гектор втягивал в свой образ жизни, я сам сознательно ввинчивался в него, правильно, размеренно. Мендоза не диктовал, не критиковал, не учил, не корректировал, не направлял – он был рядом. Подставлял руки, когда чувствовал, что я могу сорваться. Раздвигал мое пространство, когда видел усталость от контактов. Обкалывал антисептиком, когда понимал, – ссадины воспаляются. Ждал, надеялся, верил. Возился нежно и терпеливо, любил глубоко и естественно и все время боялся моего возможного ухода. Боялся до паники и ярости. Ревность его была направлена только на одного человека и только он вызывал у испанца ледяную злость в глазах. С таким взглядом инквизиторы посылали на костер, а его предок конкистадо́р, наверное, резал индейцев.

Но Брайана больше нет, он сизый всполох и Гектору нечего было беспокоиться. Как я думал…

Почему не уходил от него? банальная причина, отсутствие сил и желания. Все так и текло, как неподвижная река в пейзаже, -красиво и предсказуемо.

Не знаю, какие высшие силы и на каких условиях вступили в сговор с моим подсознанием, но я смог перестать метаться.

…Пока не увидел сон…

…Пока не трахнул Хосе…

…Пока не прикормил беса…

Сон был стандартно-мрачным, кому хоть раз в жизни не снилось подобное? Коротким, бесцветным и скучным. Меня хоронили. Толпа родственников, новых-старых друзей, еще кого-то откровенно тяготилась мероприятием: зевали, поглядывая на часы, болтали по телефону, посмеивались. Из гроба уловил нелепый разговор Эммета и Дэниэля Шорта.

– Долго они тянули с похоронами, Тейлор уже лет десять, как умер?

– А что вы хотите? Мендоза приказал заморозить, отнес в подвал, сделал из мертвого Тейлора алтарь.

– А где Мендоза?

– Рассыпался в прах.

– Как предсказуемо… Хотя Тейлор и до физической смерти уже был неживой, а Мендоза пыльным прахом.

Прорезая толпу к гробу подходит Бог. Мой личный Бог. Красивый. Уверенный. Мощный. Живой. Целует в лоб, его губы прожигают в мертвом теле огненную дыру, глаза усмехаются.

– Прощай, Джастин. Каждому своё. Я живу – жизнью.

Проснулся от ужаса, бессилия и злости, с криком «нет, нет, нет, это не я, хочу жить… хочу жить… пошел на хуй…» Перепуганный Гектор хлопотал, успокаивал, обнимал, совал успокоительное, а я отталкивал его руки, – руки праха. Не соображая где, кто, откуда, почему, горел одним желанием, – жить! Не быть мертвым – живя. Не стать алтарем.

А потом трахнул Хосе, помощника Гектора по хозяйству. Не задумываясь, походя, зажал в углу, стал целовать, нападать, развернул, нагнул, отработал. Без чувств, без сожалений, без слов. И, с той же силой, с какой учился существовать по правилам «хорошего тона», сейчас захотел жить по – своим: эгоистичным, не соотнесенным с правилами Гектора, без обязательств. Если Мендоза любит меня, а я никак не могу полюбить его, искренне, а не суррогатно, пусть это будет его проблема, не моя. Ни извинений, ни сожалений. Мои ли это правила? Да мои! Не подражание Брайану, а одобрение их и принятие! Спасибо, Кинни.

– Джастин, какого беса ты прикормил?

– Не выбирал, Гектор, кто первый пришел.

– Ангел мой, что происходит? Не скрывай ничего. Ты с кем-то разговаривал? С ним! Что он сказал?

– Блядь, Гектор, его нет, достало, что любые мои изменения ты связываешь с Брайаном. Это не я, а ты не даешь прошлому убраться из нашего дома, ты боишься его и приманиваешь страхом.

– Да, я боюсь. Он дьявол, он искуситель, он делает то, что захочет, плюя на чувства других.

– А ты хотел бы быть таким, Гектор?

– Нет. Есть определенные правила поведения, правила взаимоотношений, чувство долга. Любовь… Если любишь, то не можешь жить только своими желаниями, удовлетворять только свои потребности. А я люблю тебя, ангел, люблю так, как никто никогда больше и, поверь, как никого никогда раньше. Джастин, пожалуйста, если тебе надо переменить обстановку, только скажи. К черту этот вернисаж в Берлине, к дьяволу бал в Париже, уедем куда хочешь, в любое место, на любое время. Только не отдаляйся от меня, не прячься, не заставляй страдать.

– Все хорошо. Я хочу жить, Гектор. Но по каким принципам, законам, правилам, не знаю. Если тебе трудно это принять, давай объяснимся сейчас и…

– О Боже, Джастин, как ты только мог подумать. Я постараюсь принять, понять. Только не уходи…

В Берлине и Париже было весело. Я клеил парней чуть ли не на глазах у Гектора, трахался в любом туалете, матерился о членах при членах «лучших аристократических домов Европы», приходил на «ужин в смокингах» в джинсах и кожаной жилетке. Я заставлял Гектора краснеть за меня и страдать. Но только веселился, – прикормленный бес притащил на хлебное место братьев. Мне нравилось утрировать «правила Брайана», доводя некоторые из них до абсурда и никакое экстази не могло вызвать большую эйфорию.

Оказывается, стать бессердечным эгоистом не сложнее, чем быть преданным бойфрендом. Забить на чувство вины перед всепрощающим Гектором легче, чем каждый день старательно убеждать себя в любви к нему. Не извиняться, не сожалеть, не оглядываться, жить принципом «есть я, а есть все остальные», проще, чем задавать себе неудобные вопросы. На хуй вопросы! На хуй чувство вины! И на хуй меня алтарь и меня живой труп!

На очередное «почему один какой-то нелепый сон разом перечеркнул всю „правильную жизнь“, развернул на 180 градусов, поменял отношение к Гектору и вытащил наружу черноту» ответ был готов еще до окончания вопроса. Потому что я живу не своей жизнью. Потому что я не хочу больше быть жертвой, ни как «оставленное Солнышко», даже при осознании своей вины в случившимся, ни как жертвенник Гектора. Потому что я насильно замазывал белой краской темень и ржавчину, которыми пропиталась душа, а сон ножом сорвал покрытие. Потому что я хотел отомстить, не важно кому, не важно как. Себе, влезая в маску «плохого мальчика», за то, что не могу забыть его. Брайану, гиперболизируя и даже искажая его прошлый образ жизни, за то, что он посмел уйти. Гектору... Гектору за то, что он не Брайан.

Подобное должно было лопнуть со свистом.

– Джастин, я советовался с психоаналитиком и он считает, у тебя посттравматический стресс. Так бывает, когда сильная душевная боль проявляется не сразу, а через год-два, выплескиваясь подобным поведением. Отрицание всего мира, себя, самоистязание, толкающее на безумство.

– Гектор, перестань. Психоаналитики могут подвести базу подо что угодно, для них легко связать обычное ковыряние в ухе с желанием анального секса. Мне не больно. Это не протест. Не мазохизм. Это, Гектор, моя жизнь. И если сейчас она нравится такой, значит, буду жить ею. Не пытайся загнать снова в какие-то рамки, – бесполезно. Я чуть не стал живым покойником, от которого вот-вот могло начаться зловоние.

– Ангел, что ты несешь? Ты прекрасный художник, мастер, талант, глубокий и образованный человек с сильным, неординарным характером. Ты красив и сексуален. Ты перенес душевную травму и не сломался. Джастин, опомнись.

Я смеюсь, как же он прав…

– Гектор, я устал быть таким, как ты меня представляешь. Словно водить воском по белому листу, знаешь, что конкретно нарисовал, но ничего не видно.

– Хорошо-хорошо, успокойся. Я люблю тебя, люблю любого. Пусть это будет временным помешательством, скоро надоест и ты станешь прежним Джастином. А пока, может быть, есть смысл лечь на пару месяцев в специализированную клинику?

Представляю себя, рисующего пальцами облака и лошадок на сеансе групповой живописи среди психов. Это не я, это Гектор сошел с ума, предлагая подобное.

Отхожу к столу, присаживаюсь на угол, откидывая голову и складывая руки на груди. Через губы пробегает усмешка. Гектор резко меняется, из эмоционально-розового становится нервно-серым, бросается ко мне, отдирает руки от груди.

-Нет, не делай так и отойди от стола. Да убери же ты эту усмешку, встань. Не смей стоять и смотреть как он, не смей.

-Кто – он?

Гектор осекается, подбирает слова, – зачем? – все и так понятно.

-Брайан, да? Гектор, я так и не спросил, что он сказал в Питтсбурге? И зачем ты туда летал?

Он отвечает глухо, осторожно.

– Ты не отпускал его, а я страдал. Подумал, если попрошу его снова… О, дева Мария, что несу.

Со стоном закрывает лицо руками, почти падая на диван. Я медленно повторяю.

– «если попрошу его снова…» О чем, Гектор? И почему снова? Отвечай, блядь, отвечай, чего я не знаю!

Он подходит, хочет взять за руки, но я вырываюсь.

– Ангел мой, буду говорить как в дешевых романах, но, увидев тебя, понял, это любовь с первого взгляда. Убивала мысль, что ты можешь исчезнуть, уйти, не быть со мной. Но ты любил его. А он… Джастин, он ведь никогда не любил тебя так, как я. Не был готов отдать всего себя ради твоего счастья, подарить тебе все, что ты захочешь, исполнять все твои желания.

Гектор уже кричит.

– Ты был не нужен… Он уже распрощался, но важно было знать, что ты не пропадешь.

Замолкает, отворачивается, приближаю свое лицо к его, выдыхаю:

– И?

Он хватает меня за плечи, но я сбрасываю руки, снова сажусь на угол стола.

– И я… я попросил его…

Я будто смотрю спектакль: вот, взъерошенный, испуганный Гектор объясняет необъяснимое Джастину, но в словах не Брайан, кто-то переодетый им, имитация Кинни.

– О чем попросил?

– Игра… Он, мой ангел, придумал и осуществил игру, где был кукловодом, а я и ты марионетками. Да, я знал, но ради любви согласился на унижение и был вынужден подчиниться требованию, – не говорить ничего тебе.

Гектор медленно рассказывает, выплевывая имя Брайана как желчь. Ненависть и… черт, зависть к Брайану в каждом звуке. И страх перед ним. И еще что-то мельтешит в глазах, стыд? воспоминания о нем, как о... Блядь, это же Брайан. Перебиваю.

– Ты трахался с ним?

Он бегает по комнате, ломая руки и крича на тон выше своего обычного голоса.

– Нет, нет. Не трахался, что за чушь выдумал. Только разговаривали...

Гектор старается быть убедительным, контролировать себя, но мне не нужны слова в качестве доказательства, – я знаю Брайана.

– Все равно, что скажешь, – я знаю ответ.

Он орет так, что багровеет лицо.

– Нет, ты ничего не знаешь. Я не трахался.

– Знаю, и давай закроем тему, Гектор. На мое решение ваш трах не влияет.

– Какое решение? Что ты придумал? Хочешь знать? Да? Хорошо, пусть так, я скажу. Он был дьяволом, Джастин. Он и есть дьявол. Искушал, соблазнил, лишил воли, возможности сопротивляться, парализовал, первый раз, первый раз в жизни я не смог противиться, хотя ненавидел. Только раз, только раз было. Это мое проклятие и вина перед тобой. Джастин, я люблю тебя, прости, прости…

Представляю Брайана и Гектора и спрашиваю голосом беса.

– Стоя? Он трахнул тебя стоя?

– Дева Мария, да какая разница. Ты не услышал меня? Он подмял, хохотал в лицо, упивался моей слабостью…

Представляю, как Брайан, с усмешкой, жестко и сильно трахает Гектора.

– Значит лицом, да, это в его стиле.

– Я не виноват…

– Да. Хорошо, что узнал. Плохо, что не до поездки в Питтсбург. Ты должен был рассказать…

– И потерять тебя...

– Я ухожу…

– Нет, нет, нет.

Хватает за руки, пытаясь завалить на диван, прижимает коленями, телом, головой. Вырываюсь, сильно отпихивая, но Гектор бросается снова.

– Нет.

– Да. Давно должен был.Ты хороший человек, оправдания «ради любви», наверное, чего-то стоят. Но, после всего, в самом деле думаешь мы можем быть вместе?

– Я же прощаю тебе всё!

– Это разные вещи, нет ни сил, ни желания объяснять различие. Я за многое тебе обязан: поддержку, спасение, внимание... Спасибо Гектор. Но всё кончено.

– Не уходи…

– Прощай.

– Я все равно найду тебя… Джастин, только не к нему, не пробуй сначала, не возвращайся туда. Останься в Европе, если ты попадешь в Штаты, путь пройдет через Питтсбург.

– Подумаю. Возможно зацеплюсь в Европе, но не в Испании.

Последние слова Гектора, перед тем, как выхожу из комнаты.

– Верну.

…Если у души есть дно, то свое я вижу сейчас: блестящее, графитное, ледяное. На нем прыгает и строит рожицы уродливый черненький бес. Пойдем, друг…

Давно должен был уйти, не дожидаясь повода, не заставляя Гектора унижаться передо мной и не унижая его при других. Но лучше позже чем... Полученная информация о Мендозе и Кинни осела в научно-познавательном сегменте мозга, присутствуя, но не растекаясь по извилинам. Наверное, для осознания нужно время... А пока я дико хотел трахаться...

12-13 главы

Пояснение . Не сразу решилась на такой поворот из-за некого стандарта сюжетного хода. Но...короче, крутила туда – сюда, чтобы видоизменить, – не идет. Плюнула, оставила как есть…

POV Брайан.

Питтсбург. Июль 2008.

Опять снился Джастин, и снова я чувствовал себя последней трусливой сволочью.

Телефонный звонок в 5.30 утра субботы ничем хорошим обернуться не может…

– Мистер Кинни?

– Да.

– Вас беспокоят из больницы. Миссис Джоан Кинни просила позвонить по этому номеру и сообщить о ее состоянии.

– Что с ней?

– Миссис Кинни поступила с сердечным приступом, который удалось купировать, но, с учетом сахарного диабета и хронической гипертонии, ее состояние по-прежнему считается тяжелым. Вы могли бы приехать?

– Да, скоро буду. Спасибо за звонок.

Сколько я ее не видел? Почти два года? Ну да, последний раз это было в день отъезда Клер с семейством в Аризону. Помнится, сестрица устроила истерику, что теперь мать останется одна и «некому будет подать ей стакан воды». Я регулярно переводил деньги на счет Джоан, уверен, мать знала от кого они, но в семействе Кинни всегда считалось, если за что-то можно не говорить «спасибо», то лучше не говорить.

– Она ожидает вас. Но должна предупредить, ваша мать только недавно пришла в себя, поэтому постарайтесь ее не волновать.

– Хорошо, сестра. О наследстве и тайне своего рождения говорить не буду.

– Простите?

– Не обращайте внимания, неудачная шутка.

Мать выглядела плохо и вызывала, если не жалость, то сочувствие, – бледно-желтая, худая, без обычной прически, с потухшим взглядом. Но, парадокс, казалась более открытой и домашней.

– Мам… Ты как?

– Сядь, Брайан. Я не знаю, сколько Господь мне еще отпустил, поэтому попросила приехать.

– Думаю, о твоем опускании на колени перед небесным престолом говорить рановато.

– Не богохульствуй, хотя… Делай, что хочешь. На фоне твоего образа жизни эти слова не имеют значения.

– Мам, если хотела меня видеть для пересказа сказки о Содоме и Гоморре, давай сразу перейдем к проповеди. Ты скажешь, – все черти в аду встанут в очередь для розжига пламени под моей сковородкой. Я отвечу, – мне плевать на рай, ад и их президентов. Ты вознегодуешь и помолишься о спасении моей души. Не надоело?

– Закончил? Тогда слушай. Я хочу попросить у тебя прощения.

Неужели сам Господь под руку с архангелами явился матери во сне и пригрозил, если она не извинится перед сыном, путь в рай заказан. Если так, я готов выпить с ними на брудершафт.

– Брайан… Я… Прости меня, но я никогда тебя не любила.

Оппа, что ж, такое признание тоже дорого стоит. Останавливаю рукой:

– Не надо извинений. Я большой мальчик, сам догадался.

– Не перебивай. Не любила, потому что ты мальчик. Клер не сравнивала, а ты… ты был вечным напоминанием.

Она специально нагнетает, ждет моего вопроса? Или сердечный приступ вызвал размягчение мозга? Да чьим я, блядь, был напоминанием? Джека, что ли?

– Он умер за полгода до рождения Клер, в три года. И никого в жизни я не любила больше, ни о ком не молилась так, как о нем.

Не выдерживаю.

– Мам, ты фильм пересказываешь? Кто – он?

– Твой брат. Мой сын. Но не Джека.

Час от часу… Бред?

– Я родила Роберта вне брака. Любила его отца, но он исчез, узнав о ребенке. А ты помнишь, каких строгих правил были мои родители. И время другое. Отец не мог допустить позора в семье, считавшейся самыми истовыми прихожанами. А Джек… Он был что-то должен твоему дедушке и когда папа предложил, взамен долга, жениться на мне и признать ребенка, Джек согласился. Но не было дня, когда он не вспоминал об этом, ненавидел Роберта, меня, потом вас. Бобби был единственной отрадой, смыслом жизни, счастьем моим. Других детей не хотела, но забеременела Клер. Потом Бобби умер от отека легких у меня на руках. И я умерла с ним. Джек не сказал ни слова сочувствия. Брайан, вся моя любовь осталась с Робертом. После его смерти проклинала Бога, пока во сне не пришел ангел и не сказал, мой мальчик просит прийти к Богу. Я смирилась, поняла, он забрал его под свое крыло. Ты тоже был неожиданной случайностью. И ты мальчик. Я старалась делать все, что нужно, но…

– …не получалось. Ты была от меня за стеклом, и сама как стекло: стылая, твердая, ровная. Черт, почему раньше не рассказывала? Никто не рассказывал?

Ощущаю себя героем мексиканской мелодрамы, где внезапно всплывают внебрачные дети. Жалел ее? И да – и нет. Пусть со стороны смотрюсь эгоистичным, бессердечным, но… история уже не имела ко мне отношения. Не любила? Не любила. Позволяла Джеку избивать? Позволяла. Видит во мне олицетворение смертных грехов? Пожалуйста. Фактический материл, ничего более.

– Джек запретил упоминать о нем, с родителями не общалась. Сразу же после рождения Клер, ты знаешь, мы переехали в Детройт, после твоего рождения в Балтимор, потом в Питтсбург.

– Да уж, Балтимор помню…

Всплывающие картинки.

…Джоан заставляет меня, четырехлетнего, долго стоять в центре комнаты и учить молитву, прося прощение за «черт». Она сидит тут же и всякий раз, когда переминаюсь с ноги на ногу, подходит, больно тычет в спину. Хочется пить, в туалет, но мать не пускает, терпение – основа послушания.

…Джек швыряет чашку с горячим молоком, попадая мне в плечо. Больно, но знаю, перед ним даже вскрикивать нельзя.

– Брайан, прости.

Она не смотрит в мою сторону, судорожно комкает одеяло, голос прерывается. Простить?

– Мам, за что? За то, что любила одного ребенка и не любила другого? Или за то, что не принимаешь мой нынешний образ жизни? Или прощение ради прощения? Я не жадный, несмотря на то, что живу в гнезде греха. Хочешь? Бери. Прощаю.

-Брайан, и еще. Могу не выйти отсюда, не спорь, это решаем не я, не ты, не врачи. Привези старую Библию и фотографию Роберта, она в секретере в желтом конверте.

…Заворачиваю в тот самый коридор, где наивный 17-летний Джастин впервые схватился цепкими ручками за прожженного циника и эгоиста Кинни. Здесь же разломанный на части Кинни сторожил его после удара битой. Курить… Вспоминаю о балконе на котором изображал Супермена, отлично, ведь Брайан Кинни даже в 6 часов утра не выходит из дома без джойнта.

На подходе слышу голоса на балконе, мать вашу… А, плевать, не трахаться же иду. Дверь распахивается и мне в руки падает, охренеть, все та же вездесущая Сара Ллойд. Ну, прямо, личный шарик на веревочке… Сара ли? За непродолжительное время успел убедиться, ненормальная Ллойд невозмутима всегда. Сейчас это Медуза Горгона, брошенная за минуту до оргазма, шипит, каштаны сочатся ядом и злостью, зарядами от тела можно пробить стены Форт Нокса.

– Черт, Сара, где еще в Питтсе тебя нет?

– Отвали, Брайан…

За спиной Ллойд появляется… Сара Ллойд, только раза в два больше и постаревшая лет на тридцать. Она хватает маленькую Сару за плечо, плюется ей в лицо:

– Нет, не он… Он свое искупил, ты ему должна. Ты, ты, ты. Из-за тебя он умирает, ты, маленькая дрянь, высосала из него жизнь. Слышала слова доктора? Остались, от силы, сутки.

Толкает Сару, та чуть не падает.

– Ты обязана сказать ему, что прощаешь.

Я должен отойти, чужое дело, но Сара хватает за руку. Злобная тетка брызжет и в мою сторону:

– А вы кто?

– Си-эн-эн. Мадам, вы только что стали героиней программы «Скрытая камера».

Сара морщится, убирает руку.

– Брайан, не надо, иди куда шел.

Перебиваю, кивая на мадам.

– Нужна помощь?

– Нет, я сама. И, кстати, это моя биологическая мать, Эстер Фоер.

Пока усваиваю информацию, она общается с Гингемой.

– Я пойду. Не обещаю, – попробую. Но при условии, тебя не будет в больнице. Только так. Брайан, предложение о помощи в силе? Эстер, без вариантов, уходит кто-то из нас.

Киваю, игнорируя протесты биологической матери.

– Пожалуйста, проводи ее к выходу и посади в такси. Вот кэш. Скажи водителю, если сможет провозить ее, орущую, по городу три часа, а потом привезти обратно, получит недельный заработок. Сможешь? Спасибо. До встречи.

Да уж, очередной денек в аду, только без дождика. Но раз сам вызвался, то беру мадам Фоер за руку, она не сопротивляется. Упаковываю «биомать» в такси и отправляюсь домой к Джоан. Черт, прямо внеплановый праздник матерей, одна своеобразнее другой.

…Дома не задерживаюсь. Тут нет ни одного воспоминания, вызывающего желание прикоснуться к детству. Так, Библия, фотография, – светловолосый мальчик прижимается к счастливой Джоан. Брат. Так, значит так. Буду радоваться, что она хоть с кем-то когда-то была матерью.

Перескакиваю на мадам Фоер, кто-бы мог подумать, что у Сары такая…ммм… колоритная родительница. Да еще и в Питтсе.

На улице ливень, – стеной, потоком, пока добегаю до машины, промокаю до трусов. К черту все, сначала переодеться, потом в больницу. Вспышка. Без боли. Джастин в джипе весело кричит «Кинни прокололся…». Произношу вслух – Джастин. Имя перекатывается как шарик мороженого, холодно и вкусно. Джастин… А теперь – жжет кайенский перец. Джастин… Вкус солнца, хочется так и остаться, – с открытым на букве «а» ртом. За стеклом Корвета мутный непроглядный дождь…

POV Сара.

Питтсбург. Больница. Июнь 2008

18 лет прошло… У него такая же мокрая нижняя губа и волос из родинки на правой щеке. Помню всё: липкость пота, запах одеколона. Мразь! Какого, спрашивается, дьявола в мозгах поселился червь с длинным именем «Ты должна попробовать его простить, если хочешь еще пожить, если хочешь творить, если хочешь успокоиться. Ответ, Сара, ответ…»

Зачем это мне? Ему – понятно. Логика умирающих банальна: не опоздать раскаяться за разные грехи, а то помрешь без прощения, а там метаться уже поздно. Развернуться бы, послать его так, чтобы на фоне моих слов, посмертный полет вверх показался катанием на допотопном лифте. Мразь! Нет, Сара, с таким настроением ты не то, чтобы попробовать простить, «привет» не скажешь.

Ладно… Возьму за точку отчета свою потребность. Фиг знает почему, но раз кто-то там решил, будущее Сары напрямую связано с этим «прощаю», попытаюсь. О, зашевелился, глаза открыл…

– Руфь? Это ты?

– Привет Мэтью.

Мэтью… Усмехаюсь, черт, ирония даже в имени, – хороший подарочек получит всевышний в безвозмездное пользование (один из вариантов значения имени Мэтью – подарок Бога).

– Руфь, тебе смешно?

– Не грустно. Да, кстати, Руфь исчезла 18 лет назад, я Сара. Или так, или никак.

– Хорошо. А ты не изменилась.

– Ассоциации с прошлым, Мэтью?

– Руфь… Сара… Ты знаешь, зачем хотел видеть.

– Получить индульгенцию.

– Нет. Я искренне раскаиваюсь. То, что делал – нельзя простить. И ты имеешь полное право уйти.

– Имею… Мэтью повтори-ка реплики, – не убедительно. Плохо репетировал.

– Сара, Сара… Они говорят сутки, но у меня уже предельная доза обезболивающего, может, осталось пару часов. Я заплатил сполна, – двенадцать лет тюрьмы, рак. Что тебе еще надо?

Наклоняюсь к самому лицу, – запах затхлости и смерти.

– Мне от тебя ничего не надо, Мэтью. Тебе – нужно. Итак?

Черт, черт, черт, должна попытаться, знаки были ясные, четкие. Но, как заставить себя сказать «я подумаю», если он… Марзь! Как?

– Сара, прости. Наверное, в это сложно поверить, но я не притворяюсь, когда говорю, что сожалею. Ты все сделала тогда правильно, сумела защитить себя. А мать… Ты же помнишь, какая она.

– Уже лучше, почти верю. Мать… Кроме тебя, ей никто в жизни был не нужен. Фанатичное обожание «чудоМэтью» заслоняло остальной мир. Именно ты был для нее всем: ребенком, мужем, отцом, Богом. И не говори, что не поощрял. Все сказал?

– Тебе нравится издеваться над умирающим?

– Вот только не пытайся выдавливать слезу. Хочешь получить желаемое – убеждай. Время идет.

Он пытается оторвать голову от подушки, лицо перекашивает гримаса боли и, черт меня дери, раскаяния, в глазах слезы. Не показательное выдавливание влаги из желез, катятся из сердца. Слова для меня давно уже мелочь, значение имеют только взгляд, движение, мимика, голос, реакция, вот такие слезы… Что-то мелко начинает дрожать в желудке… Жалко? Да. Могу уже сказать «попробую простить»? Нет. Могу произнести «подумаю»? Да.

– Руфь… Сара… Прости.

– Подумаю…

– Подумаешь?

– Да. Все, что могу предложить. Придется подождать какое-то время, прежде чем узнаешь, где проведешь ближайшую вечность.

– Спасибо, я подожду. Только, Сара, не позволяй матери сбить тебя.

– Будь спокоен. Вряд ли она скажет что-то новое. Прощай, Мэтью.

– Прощай. Спасибо.

POV Брайан.

Питтсбург. Июль 2008

Мать благодарит, ласково гладя фотографию, прижимает к губам. Блядь, ни разу, ни разу за все детство… А, к черту.

Слушать ее монолог: «готова», «здесь ее ничего не держит», «решает Господь, он видит, пора» неинтересно. И, пусть я трижды бесчувственный чурбан, отвратительный сын и порождение огненной гиены, мне скучно. Торопливо прощаюсь, обещая зайти завтра. Переспрашивает, точно прощаю? Пожимаю плечам, – да.

Ливень не утихает. Ненормальная Ллойд уже, наверное, точит ножи, – суббота. Дворники не успевают размывать поток на стекле. Внутри такая же серость, муть, топь, хочется напиться, укуриться в хлам, получить классный минет и уснуть. Или пойти с Сарой в «Дамаск»? Она долго не берет трубку, а когда отвечает, голос заглушается шумными «всхлипами».

– Ты над кем-то рыдаешь?

– Нет, над Питтсбургом поет хор господних плакальщиц, заливая слезами мне телефон.

– Медитация под дождем? Как поэтично.

– Иди к черту, Брайан. Что ты хотел?

– Сегодня идешь в «Дамаск»?

– Нет.

Что-то в ее голосе настораживает… надрывность?

– Все в порядке?

– В рабочем. Спасибо за утро.

– Обращайтесь…

Сара перебивает и, нет, не ошибаюсь, голос срывается.

– Брайан, если есть время… Ты не заберешь меня с этой вонючей улицы? Я без машины.

Соглашаюсь. Ллойдовская фигурка с запрокинутой головой мокрой тенью сливается со стеной дома, рукой Сара отбивает в воздухе неровный ритм. Безумная… Забирается в машину, благодарит, просит отвезти ее… куда-нибудь, только не домой. Я сонный, голодный, мутный, что б ее, нет никакого желания возиться с чужими проблемами. Но Сара, ироничная, непробиваемая Сара подтягивает колени к груди и стонет в них «Я не могу. Даже попробовать… Блядь, не могу». Ее бьет крупная дрожь, от мокрой насквозь одежды тянет холодным паром, и это уже гораздо серьезнее моей мути.