Текст книги "Помни о смерти (СИ)"

Автор книги: punk_cake

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Мама? Всё в порядке? – Эмили не выглядела особо боязливой – скорее встревоженной и, крепкой хваткой уцепившись в тонкую руку Джессамины, то и дело дергала её за рукав – она всё придумывала и придумывала новые поводы к тому, новые вопросы и темы для обсуждения, только бы не снова сталкиваться со своими мыслями, только бы ещё раз убедиться, что мать рядом – держит её и не отпускает. Просто не могла отпустить.

– Не знаю.

Джессамина медленно и тяжело дышала – это казалось попросту трудным, воздуха не хватало и, столпившись на узкой лестнице, с каждой секундой будто бы становилось всё меньше и меньше. Ей бы хотелось улыбнуться, даже если и натянуто. Хотелось бы сказать, что всё хорошо и Эмили совсем не стоит беспокоиться.

Увы – это было бы ложью таких масштабов, которые она позволить себе не могла. И оставалось только сжимать зубы и отводить взгляд в сторону – во избежание чувства всепоглощающей вины и новой сотни вопросов.

– Убийство Леди Бойл стало последней каплей, – заговорческим шепотом, аккуратно проговорил Хэвлок – так, чтобы бывшая императрица могла уловить суть, а юная кронпринцесса не придала этому большого значения, – Соколов предупреждал, что люди Берроуза перевернут город, но они начали претворят это предупреждение в жизнь. Мы должны покинуть квартал как можно скорее – без лишнего шума и паники…

Мужчина осекся, бегло осмотревшись по сторонам, и тяжко вздохнул. Без паники не получалось, хотя с шумом дела и обстояли лучше, в целом ситуация оставалась плачевной.

– И много у нас времени?

– Гадать не приходится – мы не знаем в каком порядке они проводят зачистку домов, нам может повезти и тогда мы скроемся раньше, чем они успеют даже подумать об этом месте, но в целом факты не играют в нашу пользу: подразделения стражи уже пришли в этот район, а бар считается заброшенным, все это в целом выглядит подозрительно.

– И вы задумались об этом только сейчас? – Корво громко вздохнул.

– Прошу нас простить, Лорд Аттано, мы не в той ситуации, чтобы критиковать решения друг друга.

Джессамина почувствовала, как кровь отливает от её лица: то ли от яростного, глубинного страха, медленно поднимающимся по венам к самому сердцу, то ли от ужасного чувства стыда, странным образом её посетившее и заставившее это сердце неровно сжаться. Она поймала себя на мысли и эта мысль, быстрая, словно бы выстрел, поразила её окончательно. Эти люди… Эти люди. Мужчины и женщины с хмурыми лицами, сокрытыми за густой тенью под козырьком блестящих шлемов, крепкими телами за плотными и жесткими мундирами, с оружием в руках, с горячим порохом в дулах, набитых раскаленным свинцом – все они… Вероятно, были там когда-то. Кратко кивали, стоило только ей пройти мимо, и отдавали честь, то ли ей, то ли Корво, ровно строя линию изгиба локтя именно в том положении, в каком некогда учили их держать офицеры, генералы и адмиралы с напыщенными манерами. Все они давали присягу, кланялись, вставали на колени и повторяли один и тот же заученный текст о вере и верности короне. Стоило ли это хоть чего-нибудь?.. Сейчас казалось, что нисколько.

В горле образовался плотный комок, воздух остался совсем теплым и спертым. Джессамине показалось, что она снова услышала эхо, отдаленное напоминание шагов десятков ног, уже совсем других – тяжелых, далеких, в ровном строевом шаге, таком, от которого сырая земля невольно сотрясалась. Да, она знала этих людей. Она видела их в действии. Когда-то и они пытались её защитить.

– Адмирал?.. – неуверенно протянула женщина. – Сколько мест в лодке, Фарли?

– Семь, Ваше Величество.

– Что вы планируете делать с теми, кто не сможет покинуть паб вовремя?

Ответа не последовало – кажется, в нем и не было необходимости. Молчание, прорезающееся сквозь хаотичные выкрики Уоллеса, исходящие откуда-то словно издалека, хотя он и был совсем рядом, заменяло всякие возможные слова. Всех не спасти. Это было слишком очевидно, а вместе с тем невероятно болезненно и что-то внутри кольнуло ещё сильнее, чем прежде.

Эти люди. Джессамина знала и этих людей. Простодушную и улыбчивую Сесилию, сейчас так кстати исчезнувшую со всяких горизонтов, нахального камердинера с самодовольной улыбкой шире, чем его собственный кошелек, высокомерную Лидию, многочисленных служанок, то и дело мелькавших где-то в узких коридорах и никогда не задерживающихся в поле зрения дольше, чтобы хотя бы уловить их взгляд. Но Джессамина его видела – порой лишь секундный, остановившийся на ней с благоговейным ожиданием, но тут же скользивший прочь, скрывающийся за мраком: полный наивной надежды, горя и тяжелой печали, как долго она думала о том, что эти люди никогда не видели света, как долго воображала себе, что сможет улучшить их жизнь, но…

Всех не спасти.

– Корво, прошу, наденьте маску, – Хэвлок приоткрыл дверь на первый этаж, – Мадам, вы… Тоже, закройте лицо. Пожалуйста.

Под тканью дышать было ещё тяжелее и она подумала, что вот-вот начнет задыхаться – воздуха не хватало катастрофически, а сознание темнело и путалось. Всё плыло – мысли и образы, страхи, звуки, всё это превратилось в композицию ещё более невнятную, совсем неосознанную, похожую на ранние работы Соколова – тусклую и плохо различимую. Кто-то кричал, скрипели люки канализации – и Лидия словно бы сказала, что видела там плакальщиков на прошлой неделе – Пендлтон ей тогда не поверил, но теперь это заставляло беспокоиться. Разбилась кружка, осколки разлетелись по неровному полу, Хэвлок выругался – и тут же нервно покосился на Эмили, что, кажется, впервые не обратила внимание на его забавные слова. Где-то вдалеке шумел мотор лодки – методичный, а вместе с тем несколько сбивчивый, такой же, как и на каждой из их смертоносных вылазок, такой же, в то ужасное утро, когда Корво увидел солнечный свет – Джессамина вздрогнула и снова дотронулась рукою до его ладони. Он был рядом. И это прикосновение вернуло её в чувство. Но лишь на секунду.

Руки – это только то, что начинается с запястий. Это кисти. Вытянутые тонкие пальцы. Даже только так – подушечки. Шероховатые от жесткой ткани одежд, стертые о камень дорог, рукоятки клинков, неровность черепичных крыш. Корво успел надеть перчатки, но менее знакомым оттого его прикосновение не было, хотя и появилось в нем это гладкое нечто – готовность к вызову, граничащим со смертельным ударом. В ту секунду она почувствовала лишь касание и его быструю дрожь. Тихий шепот в одном только взгляде: «Не переживай, всё будет хорошо», – будто бы даже услышала его где-то там, в закромах памяти. То, как он этот взгляд отводит – быстро и не по случаю нервно, скрывая острые черты за маской, подобной черепу. От чего?.. Как сужаются зрачки и вот уж подушечки пальцев касаются кобуры, но замирают на ней мгновенно, в нерешимости действий.

Как редко можно было наблюдать такую картину и оттого стало ещё страшнее, чем прежде, даже если казалось, что больше уж некуда – сердце и вовсе остановилось.

Джессамина почувствовала, как её пальцы размыкаются с ладонью Эмили. И холод металла у виска. Криков не было. Был лишь наведенный курок.

Тяжелые руки сомкнулись на предплечьях и дрожь прошла по телу.

Лязг разбившегося стекла по старому паркету. Глухой удар дерева по дереву поразил слух. И топот ног стал оглушающе громким.

Раз. Два. Три.

– Никому не двигаться!

Сердце отсчитывало удары.

– Всем стоять на месте!

Хэвлок резко развернулся, подтолкнув её вперед – краем глаза Джесасмина заметила, что то же самое Мартин проделал с Эмили, хотя, кажется, менее грубо, но оттого не менее предательски. Маленькая принцесса вышла на передний план и мгновенно приковала к себе взгляды – решительные и вместе с тем неведающие, в них застыло непонимание и растерянность, крепко ударившее по вискам каждого из солдат. Кажется, никто не верил, что это возможно – хотя каждый и слышал и слушал приказ, маленькая леди считалась давно мертвой, как и её мать, чьи глаза выдавали наружность куда явнее, чем все прочее, сокрытое за маской.

Мыслей много. Слишком много. И это единственное, что с непозволительной четкостью отпечатывалось с каждым новым шагом. Хотелось закричать от ужаса, хотелось и сжать зубы от страха и ледяной решимости; хотелось распахнуть глаза настолько, насколько хватит сил – дабы только застать каждый миг ужасного мгновения, что могло стать последним с разрывной пулей у собственного виска, хотелось крепко их сомкнуть – чтобы не видеть ужаса, стремительно разрастающегося на метры вокруг в удушающую паутину непредвиденных событий.

Но Джессамина ничего не могла сделать – и мертвецки замерла, совсем перестав дышать, остановив цепкий взгляд на дочери и лишь закрепив эту мысль у самого сердца – сейчас она может погибнуть. Быстро, стремительно, бесславно. Её тело падет с грохотом и безвольной тяжестью, истекая кровью и пачкая ею грязную ткань и неровный паркет, без права на последний вздох и даже мысль. Её будут оплакивать подданные – снова. Её имя увидят в газетах – опять. И всё произойдет так, как и должно было произойти, но что-то ему помешало – сейчас же всё свершится.

Джессамина погибнет. Эмили останется в живых, даже если на это потребуются силы и время, каких уже не было – она не могла допустить смерти дочери и это единственное, что ещё заставляло сердце биться, в последней попытке уловить хоть что-нибудь.

Теперь, когда оставалось всего несколько минут до последнего вдоха, она могла ответить на давно терзающие её вопросы куда более четко. Всё, что она чувствовала, – это сожаление.

– Если сделаете хотя бы шаг, мы выстрелим, – прочеканил Хэвлок, крепче прижимая к себе бывшую императрицу. Ни мускула на его лице не пошевелилось, ни единой мышцы не дрогнуло. Он был спокоен. Так пугающе знакомо равнодушен.

Тиг был другим, в нем было это нечто, уж замеченное раннее – свое, личное, эмоциональное и плохо выверенное, даже в самые неровные моменты он не позволял себе быть сторонником, он был участником. Смотритель, теперь уж верховный – и это отражалось в надменном блеске его серых глазок – себе не изменял, ровно также, как и адмирал: он поднял взгляд и столкнулся с бесстрастной металлической пластиной на лице Корво, что как и прежде не отражала его души, но была окроплена чужой кровью уж достаточно густо, чтобы понять – одно неверное движение и он не будет смотреть на свою хромоту, на дефицит патрон, на неуверенность и неприязнь. Он не будет вспоминать клятвы и кодексы, даже если и считал их священными когда-то – теперь это не будет иметь значения. Уже не имеет. И даже стража, во многом превышавшая количество несчастных заговорщиков, в этот ледяной скрежет не вносила никаких сомнений – стоит хоть кому-то дернуться слишком резко и пострадает больше людей, чем хотелось бы.

– Это наследница престола Леди Эмили Колдуин? – медленно протянул впередистоящий мужчина, кратко мотнув дулом оружия в сторону девочки. Его голос дрогнул.

– С чего вы взяли, что мы пойдем на переговоры?

Дожидаясь своего мига, топчась рядом и собираясь с духом под глухо нависающей под потолком тяжестью угрозы, прочие наблюдали за ними – пристально. Джессамина считала секунды. Частоту собственного дыхания. Пульс. Маленькие и медленные шаги Хэвлока, плавно и верно перемещающие её и себя ближе к выходу на задний двор – ближе к реке. Казалось, вот, она – свобода совсем рядом. Она цеплялась вниманием за звезды, тихо мигающие где-то в далекой, изредка мелькающей глади темных небес. Воздух был иссиня-небесными и смутным, сыпались мелкие осколки дождя. Казалось, вот, стоит лишь протянуть руку – и она вдохнет неприятный, смолянистый и мокрый запах земли и пыли, услышит рев мотора, ощутит на коже холодные прикосновения грязной реки.

Но руки сжимали крепче, оставляя на них болезненные следы. И она снова смотрела на девочку, ставшую ещё меньше, чем прежде, ставшую бледнее, чем меловая доска – но не плакавшую и не кричавшую.

Что-то повторяется.

– Нам нужен только Корво Аттано, – смелее проговорил неизвестный, скашивая прицел к южанину, – передайте нам цареубийцу и мы забудем об этом инциденте.

– Цареубийцу ли? – Адмирал взметнул густые серые брови. – Подумайте внимательно о том, что сейчас происходит… Капитан, если не ошибаюсь? Подумайте о том, какие последствия будут иметь ваши действия и готовы ли вы заплатить ту цену, о которой просите? Вы можете не торопиться. Мы подождем.

Холод железа обжег кожу. Фарли снова сделал шаг в сторону, чуть более крепкий, чем предыдущие.

– Человек в маске, как предполагает Лорд-Регент, также известный как бывший Защитник Короны, обвиняется не только в убийстве Императрицы, – он осекся на секунду и прокрутил в голове это знакомое «да будет земля ей пухом», но быстро взглянул на женщину, обжигающую его холодом напуганного взгляда. Он не мог узнать её – и признавался себе в этом отчетливо ясно, не мог и поклясться, что это обстоятельство не казалось ему до боли знакомым, будто бы едва задевало, но тут же исчезало из виду, не давая дотронуться. Мужчина замолчал, но после продолжил, акцентируя хаотично разбросанное внимание то на Корво, застывшем в открытой, хотя и несколько растерянной готовности атаковать, то на Мартине, девочка в руках которого уж точно была пропавшей наследницей – сомнений в этом не оставалось и отпечатывалось с каждой секундой все яснее. Вот он – ключ ко всему. Спасение. В нескольких шагах от него, болезненное и напуганное. Дыхание стало неровным, но он не двигался. – Но и в убийстве многих вышестоящих представителей власти, что является не просто преступлением закона, но и изменой перед Империей.

– Вы верите в то, о чем говорите? – адмирал мягко качнул головой и стало ясно – при любых других обстоятельствах в этом не было ни единого сомнения, даже самого малого. Однако сейчас оно закрадывалось, тихо и мучительно, не покидало душу, разъедая её болезненно. Безымянный, увы, мужчина, не сразу смог найти слова для ответа, однако когда и смог, это потеряло в себе всякую возможную суть.

А в прочем, Джессамина их не помнила. Не помнила, как многое до и многое после, сокрытое в уголках собственной же потерянной памяти, она часто пыталась понять, что же произошло в ту ужасную ночь, но, как и в то ужасное утро, что навсегда покинуло закоулки её воспоминаний, не могла, даже при самом страстном желании, до конца вспомнить слова и лица, очертания, осколки упущенных фраз – и, быть может, то имя тогда и прозвучало вслух, быть может, она в самом-то деле и знала когда-то людей, погибших там по собственной неволе и она уж готова была покляться, что точно когда-то видела эти глаза и слышала эти речи… Но, вспоминая отчаянно, не смогла бы сказать об этом снова, как бы ни силилась – не получалось.

Она закрывала глаза снова – и тихо повторяла про себя ничего не значащие цифры.

Здесь нет звезд на небе, здесь нет неба. Здесь есть лишь сырость, лишь шероховатость дерева, лишь смрад пыли. Иногда – страх. И беспросветная тьма, сжимающая горло.

Тьма. Густая чужеродная тьма, так много тьмы вокруг. А звезды те, сбежавшие из грез, оставались вдалеке, в чужеродном мире, отделяющим себя от них слишком долгим путем между вдохом и выдохом. Много лет спустя она вспоминала те звезды, мягкими вкраплениями вшитые в полотна смутных небес, они прорывались сквозь порочный сумрак и, как и прежде, указывали путь. Дальше. К свободе. Воле. Жизни. Тем её остаткам, что ещё можно было бы удержать в руках, сжать в кулаки до побеления, а они трепетали, трепетали!.. Словно юные птицы, зажатые в клетке, пытались вырваться наружу безустанно. Но и они ускользали порой, не в силах остаться на одном месте, вырывались таки на свободу, быстро схваченные чужой недоброжелательной рукою. Как многое тогда навеки потеряло свои места и не смогло обрести вновь даже десятилетия спустя – а она все вспоминала, прокручивая снова и снова в сознании те моменты, когда казалось, что она больше не сможет увидеть свет. И оставались лишь звезды.

Какие-то фразы были сказаны, что-то было предложено и, судя лишь по одним выражениям, оставшимся за оглушающим, всё же победившим всё вокруг звоне, она видела страх, решимость и какую-то невнятную готовность обоих сторон просто бросить всё в ноги, в пыль, с разбега и без оглядки и никогда больше не вспоминать о том, что же происходило там в ту самую пору. Какая-то усталость, ядовитая и тяжелая, словно смог, нависший над Дануоллом слишком давно, и вовсе не слабое отчаяние, отпечатавшееся в складках морщин престарелого адмирала, – все это набирало свою силу с каждым новым звуком, который ей было вовсе не дано услышать. Джессамина измученно разомкнула веки, теряя силу и даже в ногах и руках, каждой клеточке тела, понимая, что вот-вот и потеряет всякий контроль над собой, она столкнулась взглядом с одним из гвардейцев и в ту же секунду почувствовала, как мертвая хватка вдруг ослабла. Совсем не мягким движением мужчина вдруг направил её, хотя вернее сказать – порывисто вытолкнул ближе к выходу и грязные каблуки чужих сапог увязли в мокрой земле.

– Эмили? Эмили, ты в порядке? – в ту же секунду женщина обняла дочь так крепко, как только могла, сжимая в слабых руках её холодные пальцы и была бы готова сорваться на крик – громкий и истеричный, понимая, что нет больше никаких сил держаться достойно и «правильно», – но не было и никаких сил на этот болезненный вопль. Как много бы он мог выразить в себе одном, но он застыл где-то в горле, в легких, накаляя их, и тогда лишь слезы покатились по холодным и без того мокрым щекам. Зияющая дыра внутри расширилась и превратилась в бесконечную черную пустошь, спокойствие покинуло её, как и всякая былая уверенность, слёзы текли и текли, не в силах остановиться. Неровные черные волосы липли к лицу, дождь пропитывал собою каждый сантиметр хрупкой ткани – хотя тогда она будто бы и не чувствовала того.

– Ваше Величество, прошу, – Самуэль проговорил совсем тихо, на единственном соприконочении с шепотом, подавая ей руку, и Джессамина, утягивая за собой принцессу, не в силах более отпустить её, наконец почувствовала холод металлических бортов лодки, зацепившись за них так крепко, что, казалось, если бы то была плоть, на ней бы уже выступили первые капли крови. Под ногами качались неспокойные волны едва взволнованной реки и она услышала стук своих же несмелых шагов по неровным доскам. Хотелось бы посчитать и их, вписать в ряд тех многих чисел, что оставались в её памяти ещё слишком долгое время – но раз, два, шаги закончились, она села, теряя равновесие, и тогда Соколов крепко ухватился за её руку, смотря в глаза, все косившие в сторону кирпичных стен, считая пульс, чей ритм давно был записан на задней стенке сознания, да все ускользал из виду.

Раз, два, и на перебой шагам монотонный ночной шум прорезали выстрелы.

– Где папа? – Эмили быстро повернулась к бару, растерянно вглядываясь в водяную завесу мутного дождя. Какие-то крики, стук, ругательства, биение стекла по полу – все это наполняло её жизнь слишком давно, но не давало детскому уму покоя – в прочем, как и любому другому.

«Джессамина, как вы себя чувствуете?» – Соколов обеспокоенно подался вперед, хотя, как ни силился, не смог найти в её чертах ответа, женщина посмотрела на него в смятении и тут же робко пробормотала, едва размыкая застывшие тонкие губы, нечто, значение которого он так и не смог разобрать. Мужчина нахмурился: «Она бредит», – и, усаживая рядом с собой, начал мягко поглаживать по руке в каком-то успокоительном жесте. Огромные голубые глаза её были распахнуты с нечитаемым выражением и не мигали, глядя на все вокруг себя с глубинной ненавистью и, пробиваясь кропной дрожью, все искали чего-то. «В какое безумное время мы живем», – продолжал он, не отводя взгляда с тусклого света в окнах бара. Ему бы следовало удаляться, оставаться в ночи, но вновь раздавался грохот и ни «своих», ни «чужих», даже если сейчас подобное и могло бы вызвать сомнения, никто не покидал этого места и оставалось лишь ждать, измученно ждать, крепко держась за руку.

– Мама, мне страшно, – сказала Эмили, ближе двигаясь к ней. «Мне тоже», – наконец проговорила чуть смелее Джессамина и обняла её, прижимая к самому сердцу.

Тогда казалось, что прошла лишь вечность. Что вселенные умирали и новые рождались, что время продолжало течь вперед и события вокруг обретали какую-то немыслимую раннее скорость. Тогда сама суть приняла значение точки, хаотично скользящей и ускользающей, и тогда весь смысл обретала лишь она одна, лишь мгновение, пересыпающиеся, словно камни в песочных часах. Джессамина чувствовала, как сама становится песком, пылью, как её уносят ветра, теребящие холодные мокрые волосы и грязную одежду, как она смешивается с этими камнями, пересыпаясь в колбах. А они разбиваются. Осколки впиваются в кожу…

– Вы бледны, – повторил Соколов, – прошу, вам стоит успокоиться, это волнение, как вам известно, совсем не облегчит ситуации…

Ледяные глаза её горели лихорадочным огнем и она правда почти что начинала бредить, вырывая пальцы из хватки престарелого доктора и перебирая ими каждый новый сантиметр неровного края большой рубахи; беспокойная улыбка бродила по губам, а слезы не останавливались. Было так тихо, совсем тихо, и эта тишина была страшнее всего прочего, возможно, тогда бы стоило кричать, стоило срывать голос, как она и хотела, рыдать, биться в ужасной агонии от своего отчаяния, так же, как и прежде, во все те ужасные минуты одиночества. Но Джессамина молчала, голова её продолжала монотонно кружиться, а сквозь возбужденное состояние духа проглядывало страшное бессилие. До тех пор, пока она в этом бессилии не свалилась на плечи измученного Лорда-Протектора.

– Я здесь.

Движения его были быстрыми, сбивчивыми, мужчина запрыгнул лодку почти мгновенно, отчего борта угрожающе качнулись.

– Все в порядке, перестань, я здесь.

Он обнял Эмили, затем и Джессамину, пытаясь унять её бесконечную дрожь, пробивающую каждый мускул исхудавшего тела. Она была растеряна, абсолютно потеряна в собственных же мыслях и разумом, затуманенным ужасной болью, осознавала эту боль прекрасно. Она была здесь, на краю пропасти, слишком жалкая для своего былого имени и почти что неузнаваемая, а оттого живая. Был жив и он, потрепанный, с пустым коробом патрон и новыми ранами, но такой же живой, как и прежде – его тело, изуродованное, – хотя он сам в том себе не признавался – содрогалось в своей боли, но он прикрывал глаза на мгновение – и чувствовал, что это приводит его ещё тлеющий где-то там рассудок в глубокую ясность.

– Хэвлок, клянусь, я… – Корво сжал в руках пальцы возлюбленной – худые и бледные, второй рукой прижимая к себе Эмили, что, кажется, стала засыпать в этом методичном покачивании волн за бортом и монотонном шуме двигателя – оно и лучше для всех, для неё самой в особенности.

– Уж помолчите.

Тогда впервые адмирал отвел взгляд. Стыдливо.

========== Глава 9: Ночь битого стекла ==========

15

Если бы смерть имела дыхание, то это было бы оно.

Если бы она была живой, если бы к тонким рукам её можно было бы прикоснуться, почувствовать на себе эту морось бесконечного пустого спокойствия; если бы она бросала один только взгляд – если бы она могла это делать – и его можно было бы поймать на себе, – хотя бы на единственное мгновение! – это был бы он. Ледяной. Холодный. Корво мог бы много сказать о значимости взгляда – ибо знал её по себе же, даже слишком хорошо, гораздо лучше, чем хотелось бы; однако тот холод, каким скользила по нему Джессамина, хотя и был когда-то возведен в абсолютную степень, с этим, увы, сравним не был. Её холод был болезненный – такой, каким отливает нож, блеснувший в рассветном солнце, такой, с каким лезвия касаются друг друга – заполняя все пространство вокруг металлическим скрежетом с глубоким эхо, несущим в себе пустую угрозу. Холод Бездны же напоминал больше отчаяние, чем боль – ибо и боли в нем уже не существовало.

Позднее Корво думалось, что он мог бы сравнить его с тивийскими ночами – долгими, беспробудными, когда ход времени выскальзывает из-под пальцев, и кажется, что этой тьме конца не будет – она пробирается сквозь кожу, сквозь самые тонкие щели, и наполняет дыханием, ледяными и смертоносным, всё, чего может коснуться. И за окном, пробираемым морозной дрожью, если бы и можно было увидеть свет, то лишь редких звезд, звезд и совсем тусклых фонарей, мелкими крупицами отражающихся от ледяной глади снега. Такой идеальной, что порой казалось, создающей в себе сотни и тысячи новых, иных реальностей, искаженных отражений, поглощающих внутри себя саму суть.

Но нет – он открывал глаза и понимал снова, что Бездна не могла сравниться и с ними.

Она была бесконечной – и слишком тонкой одновременно. Казалось, будто бы живая и ненасытная, она росла с каждой новой секундой, подобно ударам сердца – методично и медленно, верно умещая в себя всё и каждого из всех возможных миров и всякой новой точки пространства. И в следующее же мгновение сужалась с оглушающих хлопком – лишь до одного бога, смешно похожего на простого мальчишку. Хотя вернее было бы сказать – его голоса. Голоса, чье эхо напоминало лоск дорогого темного шелка – и отражающего, и принимающего в себя свет тысячи новых огней, как тысячи новых душ – и не отпуская. Здесь им не было свободы. Хотя, возможно, это и было то единственное место, что могло бы эту свободу даровать.

– Я здесь, только потому что ты прав – Императрица другая.

Он будто бы мерил пространство вокруг себя – до абсурда, юноша скользил меж обломков камней и зданий, странно и страшно напоминающих Дануолл. Корво казалось, что в ту секунду он упал с самого пика Башни и замер в подобном положении, а под ним кипела жизнь улиц и площадей, бежали люди, велись войны, умирали и возрождались поколения и целые императорские династии – а время не возобновляло свой ход.

Ему будто бы чудилось, что он снова оказался на смердящих гнилью улицах – среди вони трупов, прогнивающего мяса и разъедающего яда, среди оглушительного писка крыс, криков стражи и мучеников, среди простой жизни – смертной жизни, которая рассыпалась на кусочки, подобно этим обломкам Вселенной под ногами насмешливого бога.

– Быть может, конечно, ты никогда не видел в ней того, что вижу я, но… Мне подумалось, только ты в полной мере сможешь оценить масштаб трагедии, всех нас настигший, – Чужой опустил взгляд, словно бы с глубоким безразличием рассматривая блестящие носки своих кожаных ботинок, и тут же поднял его, устремляя назад в никуда. – Ты чувствуешь это? Быть может, твое сознание и помутнили посылы более низшие – но ты чувствуешь. И ты, и, вероятно, в какой-то степени даже я, имеющий в себе человеческое начало, принадлежим этому миру. А она – нет. Ты ходишь здесь, по колыбели мироздания, и думаешь о том, что демон я. Но не я – она. Мы люди, из такой же плоти и крови, быть может, застывшей, но крови – густой и вязкой, горячей – ты сам знаешь, какой она бывает, кровь. Она же существо эфемерное, она – рычаг, она – суть вещей. Ты знаешь, что Джессамина Колдуин должна была умереть еще с полгода назад? Знаешь, прекрасно знаешь. Но она не умерла – и ты, Корво, даже не представляешь, как много вещей в мире потеряло свой естественный ход.

Мужчина вздрогнул. Он чувствовал, как его колени упираются в холод и неровность камня, как кожа теряет свои очертания, как кровь выступает на старых ранах, капает и пропитывает одежду, хотя и та была чиста и суха. Ему чудилось, в то мгновение он мог почувствовать её ход – ход жизни по тугим канатам – сосудам, ход времени, возвращающий свой неумолимый бег тягуче, медленно и как-то тянуще, так, что ему становилось тяжело дышать. Но всё застыло.

– О чем ты говоришь?

Губы юноши изогнулись – однако эмоцию, изображенную на бледном лице, едва ли было возможно передать словами и даже собственной мимикой.

– Одна оплошность, одно сомнение одного единственного жалкого убийцы… В тот день сам ход истории изменил направление. Понимаешь ли ты это? – Чужой будто бы остановился, но тут же быстро развернулся. – Джессамина – не человек, Джессамина – эпоха, и тогда, когда ненавистный тебе Дауд не смог вонзить ей нож между ребер, в тот день, когда она не угасла, сам механизм мироздания обернулся вспять. Она по-прежнему неопределенная величина. И прошла весь этот путь как величина неопределенная. В этом и есть вся её сила. В этом и есть весь её смысл. Двигаться. Двигать. Менять и меняться. И если к концу этого дня она превратится в константу, – а ты знаешь, как близко к краю обрыва вы шагаете – всё это перестанет иметь всякий смысл.

События грядущих часов – уже часов, Корво, не дней! – станут решающими. И тебе придется сыграть в них не последнюю роль.

Быть может, она не пожелала видеть тебя в лице защиты. Но ты и сам знаешь, что должен делать.

***

Мерзкие крики чаек. На секунду Корво подумалось, что его сознание разрывается на кусочки из-за этого едва уловимого в громкости писка над своей головой. Он поднял глаза к небу, сквозь которое они прорывались – глубоко ночному, синевато-густому. Будто бы рассвет уже склонял свои вытянутые худые пальцы над ними, но ещё не силился забрать Дануолл в свои объятия. И ожидал.

Дождь перестал. Перестал уже слишком давно, хотя мужчина словно бы не мог вспомнить, в какой момент небеса покрыл плотный покров мягких и тяжелых туч, чей бесконечный плач наконец прекратился. Словно бы и горе закончилось. Словно бы и незачем больше было лить слезы, и на смену глубокому несчастью пришло лишь степенное смирение. Так бывает порой, когда человек стоит поодаль и кричит – кричит, надрывая голос и легкие, задыхаясь и кашляя, пытается достучаться, хоть на секунду услышать ответ и понять, ради чего же всё это? Кто же услышит его на том берегу? А потом замолкает вдруг и вскидывает руки. Не слышат.

Тогда Корво зажмурился, будто бы не холодный и угасающий лунный свет прорывался сквозь пелену грез над головою, а яркое серконосское солнце светило ему в глаза. Так, как будто он был мальчишкой, бегущим к морю. Снова к морю. Неясные моменты прошлого – совсем далекого, как и до боли близкого – крутились в его сознании хаотичным и слишком быстрым волчком, не находя в себе возможности и на секунду замедлиться. Ещё с мгновение голова кружилась, а морозный осенний воздух казался неправильно теплым.

Он вспоминал, как был юнцом, как ноги его утопали в горячем песке, вспоминал, как надел свой первый мундир – белый и жесткий, большой в плечах; как стоял часами у зеркала – и думал, думал, не понимая, как же так вышло, что он оказался по ту сторону кулис, а не в зрительном зале. Он вспоминал мать и её теплую улыбку – а в следующую же секунду Джессамину и то, как с ребяческим блеском в глазах она бросала ему вызов, убегая к отцу, вниз по винтовой лестнице. А он не успевал её ловить.