Текст книги "Помни о смерти (СИ)"

Автор книги: punk_cake

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Корво выстрелил в пол, привлекая внимание противников, а после поочередно устранил каждого из них, мысленно прослеживая движение, даже мимолетную дрожь каждой части своего тела – ровно то же самое он делал в тот злополучный день, всего лишь в нескольких часах от своей казни. Он должен был умереть. Он должен был быть казнен там, публично, лишенный всякой чести и доброго имени, за преступление, которого не то, что не совершал – даже думать о подобном не мог. Даже самый страшный и невыносимый кошмар не преподносил ему подобных сюжетов. От одной этой мысли становилось трудно дышать, воздуха не хватало и начинала болезненно кружиться голова. Убить Джессамину?.. Как кто-то может хотя бы на мгновение предположить подобное?..

Он должен был умереть и вот теперь он сам сеет смерть в маске, странно напоминающей человеческий череп. Корво слышал чужие голоса: простые переговоры о том, что смотрители ели на завтрак, какие планы имеют на выходные и что же именно Кемпбелл сказал за очередным собранием, что так не понравилось всем остальным – и в то же мгновение прятался за стеной, после стремительно разрывая арбалетными снарядами чужие артерии, он чувствовал кровь на своих руках, липкую и горячую чужую кровь, будто бы сама жизнь покидала этих людей вместе с нею.

Чувство глубокой, но притупленной вины никак не покидало его. Оно было несравнимо с той виной, какую испытывают дети, совершившие неправильный поступок перед лицом матери, и даже никак не могло стоять ряжом с тем ядовитым стыдом, что можно было испытать при совершенном предателстве дорогих нам людей, нет, все то, что могло казаться худшей формой этого чувства, все меркло в сравнении с тем, что Корво испытывал сейчас. Глубинное, какое-то исключительно естественное, заключенное в собственной плоти и костях чувство, которое можно было бы назвать «грехом». Он ощущался металлом не на коже, но в груди.

В «Кошке» Корво не знал тех, кто пал по его воле. Здесь же он не видел даже лиц, не имел возможности заглянуть в медленно стекленеющие глаза перед смертью, оказать последнюю услугу, выстелить милостью ускользающих из потока мироздания душ, все то, что было принято делать в «честном» бою среди «благородных» господ Корво не мог. Да и разве было ли в этом хоть что-то честное?.. Можно ли было его назвать «благородным»? Какая чушь, горькая ухмылка проползла по лицу мужчины. Едва ли.

Да, разве что что-то совершенно в корне неправильное. Тянущее чувство под сердцем не покидало его, нарушая покой, будто бы медленно выгрызая изнутри тонкими линиями маленьких, но очень острых зубов. Маски, они… Меняли слишком многое. Они скрывали лицо и, не имея возможности узнать, хотя бы заглянуть в глаза, в самую суть оппонента, люди менялись. Порой так привыкаешь к постоянной металлической пластине, что забываешь контролировать собственную гамму чувств, а это уж никак не могло быть простительным.

Порой, так долго нося маску, забываешь о том, кто же был под ней – она срасталась с кожей и будто бы становилась продолжением и дополнением своего носители. Его не узнают, и люди эти словно бы смотрели на него, но не видели, и оттого наносить очередной смертельный удар было странно проще. Не «Корво Аттано» убил этого человека. Этот человек пал под гнетом таинственного незнакомца, спрыгнувшего с соседнего карниза и утром в газетах напишут лишь об этом самом незнакомце, личность которого оставалась за кулисами, вне пределов театра. Корво словно бы забывал, кто был этим самым незнакомцем.

Он сам.

Стены канцелярии Верховного смотрителя величественно возвышались над головой. Вероятно, при любых других обстоятельствах, Корво мог бы достаточно много рассказать и заметить, насколько не по случаю богато была убрала обитель религиозных фанатиков – со всеми своими отполированными паркетами, длинными красными коврами, метровыми гобеленами из тяжелой дорогой ткани и хрустальными люстрами под потолком; однако с высоты верхнего карниза все это смотрелось совершенно не так впечатляюще, как со стороны простого посетителя. Да и внимание протектора занимали совершенно иные вещи, взгляд цепляли вовсе не богато украшенные полотна и даже не блеск дерева под ногами смотрителей, нет – их там несколько, точно несколько, не меньше шести и один отошел за угол, кажется, только это имело значение; черными глазами он прослеживал траекторию движения противников и словно бы отсчитывал их шаги, тихо повторяя про себя, восстанавливая в памяти схему здания, прямые и четкие линии в обозначении стен, неровные и быстрые, зачеркнутые и замазанные пометки Пендлтона, его комментарии, данные по делу, но как-то сумбурно и невпопад… Корво жадно запоминал все, а ощущение того, насколько же все это бессмысленно, никак его не покидало. То и дело возникали комнаты, не отмеченные на картах, стены, воздвигнутые будто бы уже после, и люди, так некстати выходящие из помещений, которые должны были быть пустыми.

Сколько ни прячь тела в вентиляцию, а смотрителей меньше будто бы и не становилось. Да, ряды верующих определенно пополнились за эти полгода. Из всех тех изменений, настигнувших Дануолл, это было одно из тех, что вовсе не радовало.

Почти что беззвучно спустившись вниз, Корво открыл окно – и то предательски скрипнуло. Тяжелые шаги раздались за спиной, мужчина успел проскользнуть внутрь, едва на падая на краю почти что, как ему показалось на мгновение, целого обрыва. Балансируя на внешних выступах здания, расстояние до земли, казалось, словно бы увеличивалось в разы, и все те, кто ходил там, внизу, отбрасывая длинные тени от холодных уличных фонарей, все казались лишь незначительными фигурами под его ногами. Даже крупная каменная статуя Берроуза во внутреннем дворе казалась намного меньше, чем у самых её ног, где Корво успел проскользнуть всего меньше часа назад. Оконная рама снова скрипнула и протектор тяжело выдохнул. Сердце глухо и громко отсчитывало удары в висках. И он не был уверен, что причиной тому послужил только смотритель с предательски хорошим слухом.

Город простирался у самых ног, однотипные черепичные крыши домов поблескивали в свете ярких ламп и совсем уж тусклой луны на их фоне, но Корво, как бы ни силился, не находил в себе желания смотреть на них – он поднял глаза вверх, выше и обнаружил звезды, медленно, с довольно незавидной периодичностью выплывающие из-за темных облаков. Они сверкали, словно бриллианты, рассыпанные по ткани, отливали светом словно бы тысячи огней в миллиардах километров… Они всегда были одинаковыми, постоянными, среди них не вспыхивали молодые и не загорались сверхновые, небосвод не двигался вместе с Землей и мужчина стоял там, балансируя на краю чужого штаба, в нескольких шагах от того, чтобы убить очередного человека, прижимаясь спиной к холодному камню и смотрел на звезды, такие же, как и годами ранее, такие же, как и в Карнаке, такие же, как и с крыши его старого дома…

Да, когда Корво сидел на крыше Башни с Джессаминой, все определенно казалось не таким, как сейчас.

Как бы хотелось просто сидеть наверху своего дома и встречать рассвет за бутылкой хорошего игристого вина… Как они всегда делали на её день рождения. Как в те немногие секунды, когда он вдруг понимал, как был бесконечно счастлив.

Тогда солнце освещало Дануолл, мягко подкрадываясь своими теплыми лучами, тихо касаясь вытянутыми пальцами города, погружая его в свое благосклонное, яркое сияние и красными, красочными бликами откликалось на лице его любимой, отчего палитра казалась еще сочнее, еще приятнее глазу… Тогда желание жизнь и теплое, такое родное и ни с чем не сравнимое чувство любви переполняло его.

Теперь же прожектора слепили в глаза, своим белым, холодным светом, в коем растворялось, исчезало, казалось, все вокруг. Тени виделись слишком насыщенными, словно мазками чистого черного на этой невзрачной палитре, они покрывали собой метры вокруг и будто бы не давали свету и вовсе проникнуть на территорию Аббатства; и ночная тьма густела где-то вдали. Ночь пахла газом. Ночь пахла горем. Ночь пахла холодом и отчаянием. Ему казалось, что он слышал пронзительные крики, однако снова и снова Корво погружался в удушающую, звенящую тишину, лишь изредка нарушаемую грохотом разгружаемых экипажей. Поставка оружия не прекращалась ни на минуту.

Смотритель Кемпбелл вписывался в своим владения удивительно органично – словно хищный зверь он рыскал по собственному же кабинету, хаотично и при том в каком-то известном только ему самому порядке расставляя вещи, касаясь всего вокруг, он успевал отдавать приказы новоприбывшим, выставлять графины, стаканы под другим углом, менять их местами, выбирать, какого же года выдержки спиртное ему выпить сегодня. Время от времени он прерывался и писал что-то в своем уж слишком нашумевшем дневнике, а после, воровато оглядываясь, снова прятал его куда-то к сердцу.

Все в Корво замерло и ненавистная мышца в груди словно бы предательски пропустила удар, когда наконец, сквозь несколько мутное стекло, он увидел свою цель. Это было несравнимое, слишком чуткое онемение, возникающее лишь тогда, когда ты готовишься сделать шаг в окутывающую, неизвестную бездну, зная, что от одного только этого движения изменится так многое, что стоит только шагнуть – и за спиной останется целая бесконечность, нечто несоизмеримо значимое, а ноги словно бы тебя не слушаются, и голова, все те тысячи мыслей, мучающие уж столько месяцев, вдруг покидают тебя, и все становится… Прошлым. В одну секунду каждое из событий словно отступает назад, в пустоту, уходят на второй и третий план его разума, теряя собственную же значимость. Все становится неважным. Мыслей нет и чувства не разгораются в груди, есть только холод ночи и руки, сами заряжающие арбалет, сами наводящие прицел, сами выстреливающие… Корво порывисто вздохнул, ослабляя легкую дрожь, и тонкий свист арбалетного болта пронзил слух, словно бы залп тысячи огнестрельных орудий то был, а не единственный выстрел в ночной тишине.

Алая кровь разлилась по не менее красному мундиру, пропитывая своей теплой жидкостью дорогую ткань. Знаменитый дневник покинул обитель у груди своего хозяева, и яд в маленьком флакончике у кармашка идеально пошитых брюк не будет сегодня преподнесен капитану Карноу. Предательский ход был прерван не менее предательским ударом в спину со стороны человека, которого Кемпбелл знал лично и которому, как и многие, никогда не доверял. Какая ирония.

Время бежать.

И Корво побежал, он скользил тенью по мокрым крышам, чья несмываемая пыль превратилась в разводы грязи, снова впиваясь подушечками пальцев в острые края черепицы, снова отталкиваясь грубой подошвой от обветшалых внешних строений и строительных лесов, а мысль лишь одна – беги.

Сердце глухо стучало в груди, отсчитывая удары один за другим, и счет этот ускорялся с едва уловимой сознанием прогрессией, качая литры крови в висках, заглушая всякие возможные мысли, ибо все оставалось неважным. Исчезло все, стерлось, смазалось в неясную композицию, буйность образов и красок играла совершенно себе не на пользу, и тогда существовали лишь крыши зданий, лишь боль в груди, лишь вой сирен. Секунды, секунды и они обнаружат пропажу. Пару часов, хотя, может быть, с оконной перегородкой смотрители бы и быстро справились, и по всей Империи разнесется новость об убийстве Верховного смотрителя. И Корво не должен оказаться в пределах досягаемости.

Беги.

Боль в груди, словно прутья, вонзенные между ребер, никак не затихала, но и она вскоре перестала иметь должное для самой себя значение, воздуха не хватало – слишком холодный, слишком влажный, слишком давно напрочь пропитанный ядовитом дымом от сотен жироварен, он словно бы становился маслянистым и сальным, оседая этим жиром на коже, въедаясь в стенки легких; он словно отягощал, заставлял двигаться медленнее, но в то же время его недостаток подстегивал вновь поднимать ноги, вновь карабкаться наверх, находить в себе давно иссякшие силы и бежать, бежать…

Мир растворился в тот миг, когда ночную тишину разрезал свист болта, и темные небеса пронзил свет сотен прожекторов, когда поднялась тревога, когда застучали сотни ботинок по скрипучим, но отполированным половицам, когда оружие достали из коробок, а Корво, подстегиваемый гулом собственной крови в висках, уж давно скрылся где-то среди ветвистых и узких улочек Дануолла, вновь перелетая с одной крыши на другую, мысленно возвращаясь к тому, что упасть – слишком глупая и бесчестная смерть для человека, от которого зависит так многое.

Воды реки Ренхевен выплывали из горизонта своим раскатистым, широким, могучим потоком – она была на удивление спокойна сегодня и чем-то отдаленно напоминала гладь океана, давно уж позабытого и оставшегося где-то в далекой, босоногой юности, у заводей Карнаки, где Корво, будучи еще совсем мальчишкой, проводил все свое свободное время. Темная гладь лишь иногда рябила оттенками холодного света и мягкого, теплого свечения тысячей окон, в которых мирно потрескивали огоньки свечей и ламп, зажжённых для встречи с ночью, плотно окутавшей город своими крепкими объятиями. На секунду мужчина остановился, вдыхая запах воды, лишь на мгновение закрывая глаза – как же ему этого не хватало! Последние сутки, проведенные в карабканье по стенам частных домов, в оглушающей стрельбе, беге, выбивающем из сил, не давали спокойно остановиться и просто закрыть глаза, не думая о всех бедах, внезапно свалившихся на его плечи, не думая о тактике действий и даже не отсчитывая собственные шаги и сокращения сердца. Те времена, когда Корво был волен просто остановиться и вдохнуть полной грудью, давно прошли. И теперь стоило лишь надеяться, что все это закончится хотя бы сносно, что уж там, хорошего конца ожидать никак не приходилось.

Нет, наверное, все же он был ужасно неправ – хотя его сердце и требовало ярких красок, звуков и образов приморского, колоритного города, полного тепла, сочных, наливных медовым соком фруктов и запаха соли, блеклых воспоминаний и родных лиц, которые сейчас уже казались вовсе и незнакомыми, в Дануолле была своя… своеобразная прелесть. Корво думал о том, как в этих окнах гаснут фонари, как матери целуют в лоб своих дочерей и сыновей, как дети заканчивают делать уроки, ставят последние кляксы на желтой бумаге, ложатся спать, натягивая на голову жесткие светлые простыни, и влюбленные сердца под покровом ночи рассказывают друг другу тайны, неведомые ранее… Жизнь шла. Жизнь продолжалась. Стоит только сделать пару шагов, стоит только спуститься, и впереди его ждет лодка со слишком громким мотором, и где-то там, где-то там совсем далеко, на пыльном чердаке, в свете ровно таких же дешевых ламп, сидят две прекрасные женщины, ради которых он был готов умереть… Хотя, знаете, умереть можно за столь многих, но только ради них Корво жил и ради них же убивал, лишь бы только сделать жизнь его семьи хоть на секунду лучше.

Ему так долго казалось, что все потеряло свою цену… А жизнь неумолимо продолжалась.

Корво в последний раз окинул взглядом одинаковые черепичные крыши домов, натягивая маску, чьи увеличительные линзы все же слишком сильно мешали обзору на такую трепетную красоту, он спустился – и от нее не осталось вовсе никакого следа. Задний двор у причала выглядел совсем уж скудно и скупо, здесь бегали крысы и резкий запах канализации бил по восприятию, да, типичная изнанка всего того, что можно было увидеть с высоты нескольких этажей, вовсе не радовала глаз; Корво повернул за угол, огибая кирпичные блоки полуразрушенные зданий, когда на той стороне улицы, освещаемой лишь редкими, тусклыми фонарями, вдруг показались тени и раздались голоса. Несколько мужчин, силуэты их были едва различимы, но призраки так четко выстилались вытянутыми темными фигурами по каменной кладке переулка, все о чем-то спорили, загоняя третьего в угол, словно бы испуганного, избитого щенка. Корво поморщился – ровно так же его загоняли на уличных драках юноши постарше, из которых потом было ой как не просто вылезти, он невольно для самого себя остановился и прислушался, прильнув к стене наиболее крупной перегородки. Может быть, из всех тех ужасных грехов, что он заполучил на свою душу лишь за последние несколько часов, найдется одно светлое деяние? Кто знает?

– Она больна! Она больна, чумная свинья, и ты скрываешь это! – гаркнул один из них, доставая клинок из ножен.

– Она моя сестра, что я должен был сделать?

– Только потому что она твоя сестра вовсе не значит, что она не должна гореть на костре вместе с остальными трупами.

– Хватит! – мужчина сорвался на истошный крик. Второй смотритель достал пистолет и выстрелил в пол, от чего Корво вдруг вздрогнул. Он знал, что никто сюда не придет. Они, кажется, тоже. – У меня нет денег на лекарства!

– Мы не хотим дохнуть только потому что ты снова все проиграл.

– Я не хочу дохнуть только потому что вы решили, что болезнь моей сестры как-то вас коснется!

– А это уже не ты решаешь.

Раздался еще один выстрел, но вовсе не из вражеского пистолета – тот, что с клинком, упал, второго же Корво пронзил лезвием быстрее, чем тот успел дернуться. Тело в его руках обмякло, но в этот раз не было совершенно никакой необходимости прятать его в вентиляционную решетку – испуганные темные глаза замершего смотрителя, что, кажется, на секунду даже перестал дышать, и так видели слишком многое, чтобы пытаться что-либо скрыть. Корво мягко положил тело и кратко кивнул. Что-то в его груди дрогнуло, мужчина сделал несколько шагов назад, отступая – ему казалось, что даже не видя глаз своего призрачного спасителя, он сможет понять все то, что чувствовал протектор. Душу за душу, верно?

– Откуда ты взялся? Кто ты? Эта маска, – дрожащей рукой незнакомец достал оружие, голос его ослаб и совсем не слушался, – я видел её в газетах.

Блеснул клинок в тени, но тело вдруг поразила оглушающая боль, Корво пошатнулся и в глазах отчего-то помутнело.

Третий выстрел.

========== Глава 6: Королевский лекарь ==========

10

Кроме всего прочего, Корво чувствовал ужасную усталость. Когда наконец предметы окружающей его комнаты обрели свои черты и выплыли из забывчивой, затуманенной и какой-то изнывающей беспроглядной темноты, он почувствовал, как крупная, сильная дрожь пронизывает всю его сущность. Рана была небольшой и совершенно точно не смертельной, но какой-то сама по себе, как и, на самом деле, любые ранения, полученные в ходе боя, губительной – болела ужасно, и всякие средства, предлагаемые служанками, никак не действовали, а Корво и не был уверен, что ему бы хотелось ощутить то бессилие, настигаемое каждый раз, когда врачи окружали его, когда яркие лампы слепили глаза, словно огромные бездушные прожекторы во дворе Аббатства, когда лекарства наполняли и стекали вниз по венам, действовали на организм не столько живительно, как хотели бы сами эти умные люди в белых халатах, сколько наркотически. Все они притупляли сознание. Он же жадно хотел жить.

Не было ни секунды в его несчастной, чересчур сумбурной жизни, когда бы он чувствовать себя более живым. Как бы то ни было, его страстная натура желала борьбы. Поединка, проигранного с достоинством, клинка, опущенного с честью, пули, что не выстрелила с особенной внутренней выдержкой. Корво хотел сделать выбор. Хотел оставаться до конца: открыть глаза, зажмуриться от тусклого света, лишь едва просачивающегося в распахнутое окно, и жадно впитывать окружающую его реальность, вникать, оставаясь в трезвой памяти до последнего вздоха. Переживать, пропускать через себя, чувствовать. Чувствовать эту борьбу, боль, проникающую в каждый миллиметр его тела, заставляющую его содрогаться, заставляющая зрачки сужаться и сердце биться чаще. Корво хотел видеть, видеть и чувствовать, как его сердце переполняется жизнью, как что-то словно бы впивается в него заставляет ненавистную мышцу чуть левее солнечного сплетения биться быстрее. И быстрее, и быстрее, наполняя сосуды кровью, густой горячей и вязкой, его собственной кровью, лишь недавно оставшейся на руках и уже расширяющей стенки сотен артерий, наполняя сознание болезненной и четкой ясностью, светлой и идеально прямой, такой, что даже сама эта боль, раскаленным металлом пронзившей его кожу, отходила на самый краешек сознания, переставая иметь значение.

Если ему было суждено умереть так, глупо, быстро, болезненно, в дали от спокойствия и мраморного блеска какого-то туманного, тихого счастья, то эта смерть должна чувствоваться и эта смерть должна остаться в его угасшей памяти моментом, но не мгновением.

Однако же мужчина снова закрывал глаза, не в силах справиться с туманом, заволакивающим его густой пеленой, и все вокруг словно бы захлестывало с головой, оставляя лишь порывисто выдыхать и сжимать зубы, снова и снова погружаясь в тревожный сон, что не пополнял ни сил духовных, ни физических, и лишь коротал время до следующего мучительного пробуждения, когда Джессамина вольно дотронется до плеча, так, будто бы боясь чего-то, будто бы не его кожа то была, а раскаленное докрасна железо, попросит его лечь непослушным, нечитаемым голосом, и даже что-то скажет, а Корво уж не помнит, что именно, и давно уж известная ему, близкая сердцу нежность, в неравномерном смешении с холодной тревогой озарит её взгляд, осевший свежей росой на длинных, темных ресницах.

Она никогда не спрашивала, что случилось – такова уж была её сущность. Джессамину мало волновали подробности очередной стычки или несчастного случая, какие все же случались за беззаботные года их пленительного прошлого, военной службы, тяжко лёгшей на его плечи, когда доли секунды стучали в висках и стоило лишь сделать шаг, чтобы предательски занесенное над головой оружие встретило препятствие в виде его руки, а вовсе не Джессамины, которой оно было предназначено. Таков уж его долг, защитника короны – жертвовать всем, чтобы спасти ту, что давно уж перестала являться в его глазах кем-то настолько простым и незначимым, как всего лишь императрица. Джессамина несла в одном своем образе слишком много, чтобы так неискренне, но так часто утверждать, что погибнуть ради неё было лишь долгом чести. Это всегда вызывало у Корво лишь ненавязчивую ухмылку. Вероятно, если бы?

Её, казалось, совершенно не интересовало то, под каким именно углом вошла пуля или клинок, она пропускала мимо ушей монотонные речи придворного доктора о том, какие артерии со сложными многоуровневыми названиями задеты, и какие именно компоненты из состава лекарств, что он прописывает, должны облегчить состояние больного – не сказать, что она этого не понимала, просто… Джессамине было совершенно все равно. Она нехотя поднимала глаза, невольно сильнее сжимая руку несчастного возлюбленного, и тихо проговаривала неестественно сухим голосом, каждый раз, будто бы в первый, одну простую, до боли ясную, но при том неуловимую мысль: «Он будет жить?»

Потому что в конечном итоге это все, что имело значение и все, что трогало её чувствительную душу – она испытывала слишком многое, чтобы что-либо об этом говорить. Если Корво сможет выжить, то они справятся с любыми препятствиями. Она верила в это. Искренне и даже как-то по-детски, сохраняя в своей душе то, что мужчина так неизменно любил – свет. Свет и веру в будущее, каким бы оно ни было, ведь единственное, что имело значение – само его наличие. И ничего более.

Она всегда держала его за руку, лишь изредка отпуская, скрывая от любопытных чужих глаз, что вечно ей виделись где-то на горизонте, но и в то туманное утро на пыльном чердаке разорившегося паба Корво вдруг ощутил на себе слишком знакомое, как взгляд и жест, прикосновение её холодной гладкой кожи и тонких пальцев, переплетенных с его.

Он помнил немногое, ибо сознание, кажется, просто не хотело запоминать то возвращение в паб – быстрое, смазанное, полное чьих-то выкликов и странных споров, взглядов, звуков и голосов, что вызывали у него легкую тошноту и головную боль. Хэвлок временами что-то бормотал себе под нос, помогая Корво опереться на здоровую ногу: он вроде бы осуждал, яро, ядовито, громко, но продолжал поддерживать его, мягко, не глядя похлопывая по плечу, и снова оставался чудным и чуждым в своем отрешенном, но заинтересованном поведении; Пендлтон уверял, все быстро, невнятно повторял, слишком часто нервно моргая, мол, знает он одного знакомого доктора, что мог бы им помочь, а за доктором все не посылал, будто бы что-то в его груди вздымалось и заставало мужчину снова замереть, панически всматриваясь в далекое ничего, маячившее за деревянной обивкой стен бара; Лидия лишь иногда прикрикивала на Сесилию, за то, что та якобы мешалась под рукой, подавая ей бинты – хотя и они обе знали, что в этом был скорее всплеск эмоций, чем настоящий повод для подобного откровеного вздора: как и всегда, Сесилия таких слов вовсе не заслуживала.

И среди всего этого хаоса, до краев, в одно мгновение наполнившим все вокруг, мешаясь между самой темным и неразборчивым эхом, тонким, но ярким лучиком надежды, словно бы, Корво казалось, он слышал голос Эмили – высокий, взволнованный, и при том не потерявший своего извечного, ярко приподнятого тона: да, она волновалась, но все верила, верила и повторяла, что эта история, какая бы она ни была, закончится хорошо. Ведь все её сказки о рыцарях, коим Корво несомненно являлся в глазах маленькой принцессы, заканчивались именно так. Хорошо.

А Джессамина молчала. Всегда молчала. Однако же среди переполняющих его угасающий разум силуэтов и событий, смысл которых остался где-то за кулисами театра, среди богом забытых декораций и актеров, давно сошедших со сцены и отыгравших свою последнюю роль, ибо и сцена эта пустовала слишком долго, и антракт странным образом не заканчивался, он помнил лишь то прикосновение. Легкое. Родное. Неизменное. Как звезды не меняли свое положение на небосводе, как солнце вставало каждое утро и закатывалось своим огромным пылающим шаром за горизонт каждый вечер, океаны выливались из краев и дожди обрушивались на сухую холодную землю, так и она была рядом – слишком естественно и привычно, чтобы в одно мгновение что-то переменить или вдруг исчезнуть. Она сидела у изголовья кровати, закинув ногу на ногу, держала его за руку, мягко ведя головой в сторону… Так же, как и всегда. Не спрашивая. И медленно, в какой-то исключительно своей королевской манере, которая блеском прослеживалась в каждом ее вздохе и движении, аккуратно закуривая сигарету у распахнутого окна их спальни, взволнованно поглядывала на него, не находя в себе нужных слов, чтобы выразить все то беспокойство, что огромной, уничтожающей бурей вздымалось в её душе.

– Ты обещала Эмили бросить, – пробормотал Корво, чуть поднимая слабую руку, и тут же невольно ухмыльнулся от мысли, что он все же проснулся. Ведь в конечном итоге это все, что имело значение, правда ведь? Вынырнуть из кошмара, заставляющего его тело погибать от боли, а разум сходить с ума от вещей, что ему было не дано понять, ибо и он от этой боли был обезумен.

А он проснулся.

Предметы скромно и застенчиво, будто бы нехотя выплыли из небытия, вернули свои краски и словно бы реальность, неосязаемая, неощутимая, строилась на его глазах по мельчайшей крупинке, блестящей пылинке и кирпичику, и все приобретало ясность мысли и действий, каждый предмет четким контуром вставал на свое предначертанное какими-то более весомыми силами место, и вот он оказывался в их давно уж, как бы прискорбно то ни было, известной спальне на чердаке «Песьей ямы», окруженный всем тем, что стало даже несколько близко душе.

Джессамина обернулась, быстро и не глядя давая сигарете потухнуть о металлический неровный край подоконника – эта привычка осталась у нее с тех времен, когда уж давно покойный император Эйхорн любил с наибольшей внезапностью заходить к ней в кабинет или, что было совсем уж изредка, спальню, и как-то высокомерно, чуть приподняв острый гладкий подбородок, напоминать о том, что такие в сущности своей грубые и неаккуратные вещи, как сигареты, дешевые, с горьковатым неприятным дымом, дамам, и уж тем более таким дамам, как леди Джессамин, вовсе не к лицу. Спорить с ним ей не хотелось, у мужчины на этот счет были весьма категоричные взгляды, а резные подоконники Башни изрядно пострадали, покрываясь неровными округлыми шрамами. Здешним это не грозило.

– Пожалуйста, ты правда думаешь, что я хочу услышать от тебя именно эти слова, после всего того, что с тобой произошло? Серьезно? – она тяжко вздохнула и улыбка сошла с лица протектора. Этот взгляд. Холодный, резкий, встревоженный – она его не обвиняла, и голос её, мелодичный и бархатный, звучал без упрека, но он выражал гораздо больше, чем она сама привыкла говорить. Невидимый почерк, слова, прописанные между строчек нечитаемого текста, хватало только на секунду поднять глаза, чтобы Корво пожалел о своем чрезмерном простодушии. Она волнуется. Волнение это было дороже золота, хотя так неприятно к сердцу. Мужчина взял её ладонь и виновато опустил взгляд, мягко и медленно поглаживая тыльную часть своими сухими, шероховатыми, изношенными неровностям дануоллских крыш пальцами.

– Прости, я… – Корво поджал бледные губы. – Это было глупо с моей стороны.

– То, что ты сказал, или то, как ты оказался весь в бинтах?

– Пожалуй, и то, и то, – мужчина слабо улыбнулся.

– Даже знать не хочу, – Джессамина чуть прикрыла глаза рукой, опираясь на жесткую спинку стула у его кровати. Не сказать, что в этих словах слышалась печаль, скорбь или какой-то кислый привкус разочарования, но была в голосе бывшей императрицы, глубоко спокойном, – усталость. Так она говорила всякий раз, когда слетали со стола с криками бумаги, когда в стену летели резные украшения массивного стола в императорском рабочем кабинете, когда на документы капали и шелковые подушки пропитывались слезами, а потом Джессамина смотрела куда-то вдаль и говорила себе что-то совсем тихо. И только она сама знала, что именно значили для неё эти слова. – Хэвлок не пожелал делиться этим со мной и, честно говоря, у меня нет сил снова прокручивать в голове все это. Если с тобой все будет хорошо, то это совсем не то, о чем бы мне хотелось говорить.

– Хэвлок был там, так? – брови Корво легко, невольно дернулись. Интересно же сложились обстоятельства, что престарелый адмирал так некстати вовремя оказался в той густой тени позади, как выяснилось, вражеского плеча.

– Был, точно был, – Джессамина неуверенно качнула головой. – А не должен?

– Не уверен, – мужчина нахмурился и тут же попробовал чуть привстать, невольно скривившись от резко подступившей к горлу тошноты – голова кружилась. Его взгляд вдруг зацепился за туман где-то за окном, за солнце, тускло просвечивающее сквозь серую занавесь облаков, и в сознании с каждой секундой на перебой всплывало все больше мыслей – как же до ужаса стыдно было смотреть в эти голубые, светлые глаза, глядевшие на него с таким глубоким чувством, с искренним беспокойством, и знать, насколько же глупо все это получилось. Главный грех лоялистов в чрезмерной вере в себя, верно? И чем же должна окупиться эта вера? – Я виноват, я ужасно виноват перед тобой, и мне кажется, что эту вину я искупить никогда не смогу, однако я бы хотел, чтобы ты знала – ни одному из тех людей, что умерли сегодня, я зла не желал, и все вспоминал те слова, что ты говорила когда-то, и вовсе всем тем, что произошло, не горжусь, – наконец Корво потупил взгляд, переводя сбивчивое дыхание. – Мне жаль.