Текст книги "Помни о смерти (СИ)"

Автор книги: punk_cake

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Много погибло, да? – голос Джессамины дрогнул. Корво не ответил – не знал, что ему сказать. – Пожалуйста, не вини себя в том, что происходит. Эти люди – не лучше чумы на улицах. Они ровно так же вырезают своих и скидывают их трупы в водостоки. Они были мертвы и совсем нищи духовно, – женщина повела плечами. – Мы все знали, что вернуться будет нелегко, и хотя я никогда не думала, что скажу такое – приходится чем-то жертвовать. Нам остается лишь надеяться, что все это будет не зря, – она вздохнула. – Но… Смотрители. Ты не должен думать, что даже такая великая ценность, как душа, их душа должна заставлять тебя чувствовать себя лишь просто убийцей.

Они замолчали.

– Знаешь, даже если ничего не получится, – мужчина не поднимал взгляд. Не мог, – мы ограбим какой-нибудь банк, сядем на ближайший паром и рванем в Карнаку, как ты всегда и хотела. Я буду работать на лесозаготовках, а ты ходить в цветастых платьях и продавать фрукты.

– Ты знаешь, я не люблю платья.

– Это исключительно для антуража.

Горькая ухмылка проползла по лицу бывшей императрицы, и Корво показалось, что роса, осевшая на длинных черных ресницах, уже была готова сорваться и удариться мелким осколками о жесткие простыни их кровати. И хотя она не плакала и не кричала, в этой тишине, скрашиваемой лишь той болезненно искривленной полосой губ, затаилась глубокая печаль, настолько далеко вошедшая в душу, что кажется, ставшая её частью. Только и надо было, что лишь, кажется, мимолетом взглянуть на Джессамину, чтобы понять: она была соткана из чистой скорби, из лунного света и грусти в каждой ноте нескладных песен, что то и дело доносились за окном, таившаяся в каждом кирпичике старого здания, в каждом миллиметре прохладного влажного воздуха, спрятавшая свою душу так далеко, что Корво уж не был уверен, осталась ли та душа такой же, какой она ему помнилась.

И он вдруг поймал себя на этой мысли – секундной. Джессамина была во всем, на каждой улице и переулке, в каждом ударе его сердца и, как ему вдруг показалось, в каждом ударе сердец всех тех бедных горожан, что каждый день приходят домой и плотно закрываю ставни – лишь бы только скрыться от окружающего их смрада неблагополучия. Он видел её там. Он видел её изображения на стенах, выгравированные черной плотной краской, он слышал её имя в чужих разговорах и читал в заголовках газет, что неумолимо вспоминали о женщине, покинувшей этот мир слишком рано и слишком глупо. И как все думали – от его руки. Он убил надежду, он обрек этот город, вероятно, всю империю на гибель – медленную и беспощадную и словно бы каждый это понимал, но никто не говорил вслух, и лишь снова обмениваясь встревоженными мыслями приходили к одной – вместе с ней погиб последний луч света.

Вдруг Корво поймал себя на этой мысли и остановился на ней. Он вдруг понял, что она скажет, и понял, что как бы ни хотел думать иначе, согласен с этим.

– И все же, – Джессамина натянуто улыбнулась, – ты знаешь, подобный расклад просто невозможен.

Да, милая. Невозможен.

Корво наклонил голову и, вероятно, ему бы еще хотелось многое сказать: о том, что он идиот, попытавшийся сыграть в героя, о том, что как-то странно часто слышит чужой голос в своей голове, о том, что его сердце разрывается от мысли, что им с Эмили приходится все это переживать, и что он, как бы ни хотел, не может понять, какими же силами ему помочь. Как он клялся защищать их, и как дурно у него это получается. И только, казалось, его губы дрогнули, и он словно бы начал что-то говорить, а слова непослушно застыли, не успев обрести свою свободу в этом холодном пространстве – среди прочих не по случаю громких звуков, в неясной композиции доносившихся с заднего двора, заскрипели половицы, с размахом ударилась дверь о металлический подоконник, и маленькая девочка десяти лет оказалась на его груди, крепко обнимая мужчину. Корво показалось, что Эмили гораздо тяжелее, чем обычно, но тяжести он этой едва не почувствовал.

– Папа! – вскликнула она не по случаю громко – или это Корво вдруг услышал звонкое эхо странно радушного обращения? Что-то в его груди вдруг пропустило несколько ударов, предательски сжимаясь в непозволительно теплом чувстве. – Ты очнулся! Очнулся, очнулся! Я же говорила, что он очнется! – принцесса быстро посмотрела на мать и снова крепче обняла отца. – Тебе вовсе нельзя умирать, ты знаешь? Обещай, что больше не будешь так делать!

– Простите, моя юная императрица, – мужчина качнул головой, насколько мог, улыбнулся и поднес к губам маленькую холодную ладошку девочки. – Это непозволительная оплошность с моей стороны.

– Именно так! – наигранно возмущенно Эмили подняла острый маленький подбородок выше. – Ты знаешь, как мама волновалась? Ты сам говорил, что мы не должны заставлять маму волноваться, и сам же не следуешь своим правилам. Это совсем не годится.

– Виноват.

Каллиста – молодая девушка с вытянуты худым лицом – кажется, стала еще бледнее, чем обычно, даже если порой и казалось, что бледнее просто некуда. Застывши в дверном проеме, они лишь нервозно и сбивчиво перебирала в тонких, покрытых мозолями пальцах, свой фартук, что некогда, вероятно, был молочно-белого цвета, повторяя оттенок тонкой кожи её лица, но сейчас уже весь покрылся разводами: где-то масляными пятнами с явным почерком незамысловатой кухни паба, где-то многочисленными кляксами от чернил и красок – следы преступления маленькой принцессы, ибо за ними Эмили проводила добрую часть своего свободного времени, вырисовывая цветными пятнами жизнь: яркую и красочную, сцены, исчезнувшие из её простого бытия, оставшиеся лишь приятными воспоминаниями о далёком несбыточном прошлом; сцены, никогда не существовавшие, но оттого не менее прекрасные.

Принцесса, в самом деле, в своей новой гувернантке души не чаяла – она была моложе, мягче и гораздо добрее, чем все те учителя из Башни, кои за столь малые года ее жизни сменились в просто невозможном количестве – эта простая бедная девушка заставляла сердце юной наследницы трепетать и превосполняться всевозможными исключительно теплыми чувствами, даже если… На деле Эмили это почти не показывала.

– Ваше Величество, простите, простите, пожалуйста, – она опустила взгляд на пол, переводя сбившееся дыхание, – я правда пыталась остановить Леди Эмили, мы занимались мировой историей, но… – девушка бессильно вскинула руками. – Я приношу свои искренние извинения, я…

– Каллиста, – Джессамина мягко качнула головой в доброжелательном жесте, – все в порядке.

– Я, кажется, не вовремя?.. – Каллиста застенчиво шагнула в сторону выхода.

Бывшая императрица лишь как-то медленно, нехотя покачала головой. На её бледных губах играла улыбка – будто бы не к месту, это была та потаенная улыбка, полная совершенно разных эмоций и, в самом деле, нечитаемая, но губы ее дрожали и маленькие морщинки у уголков глаз совсем невольно разрезали светлую кожу. Она словно бы блуждала и размышляла, вместе с тем не выдавая никакого ответа, оставляя все свои мысли, возвышенную радость, глубокую тревогу и светлую печаль где-то там, в недоступных и потаенных уголках собственного сознания, напрочь скрытых от чужих глаз.

– Ты совершенно ни в чем не виновата, – женщина обняла дочь, что уже успела переключить свое внимание на мать. – Лучше скажи мне, пожалуйста, что там за шум?

Девушка – бегло, словно невзначай – обернулась за спину, к распахнутому окну, к веренице облаков и хрустальному солнцу, мягко и тягуче заливающему комнату своим холодным прозрачным светом, к мутным водам беспокойной реки и лодке, чей мотор уж давно затих, а железный борт впился неровными зубцами в мягкий пористый ил и песок берега. Мужчины, чьи лица было совсем уж трудно разглядеть с высоты чердака, что-то суетились внизу, да невпопад прикрикивали друг на друга, а в их неясных чертах были вполне узнаваемы знакомые фигуры – грузный и какой-то слишком широкий Хэвлок, прихрамывающий на одну ногу и все равно обгонявший вытянутого и прямого, как дощечка мостовой, Пендлтона, что в своей привычной манере все что-то говорил, говорил, и никто уж не улавливал, с чего он начал и на чем собирается закончить свою реплику, давно превратившуюся в монолог. Мартина видно не было, а вместе с тем и эти двое спешили уж слишком невнятно и сумбурно, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь естественно. Каллиста пожала плечами.

– Доктор Соколов пришел в себя, моя императрица, вероятно, вам известно… Не возьму ответственность судить, но придворный лекарь, говорят, личность крайне не сговорчивая.

Что-то в лице женщины переменилось.

11

Редкие холодные лучи солнца лениво просачивались сквозь стекло маленьких окон, затуманенных плотным слоем пыли, сажи и неаккуратных разводов, заботливо оставленных рукой Лидии и тряпками, пропитанными водой, грязной и мыльной, медленно и тягуче текущей по сотням каналов столицы. Технические помещения паба сейчас больше напоминали нечто, похожее на сарай, чем на что-то чрезвычайно громоздкое и благородное, груды металла и запаха хмеля, оставшиеся от пивоварни.

Порывистые и грубые крики мужчины отчетливо отбивались от них и отражались от высоких бетонных стен, нещадно поражая слух каждого, кто находился в комнате. А их, к счастью, или к сожалению, было немало.

Антон Соколов мог бы со всей собственной же гордостью называться человеком едва ли не самым эксцентричным из всех тех, кого бы вы могли встретить на улицах Дануолла и даже самой Башни – хотя там их, казалось бы, было вовсе немало, но королевский лекарь определенно опережал их всех.

Его темные, неряшливо растрепанные волосы уж давно покрылись неблагородными сединами, вельветовый грязно-зеленый костюм блеклого цвета сидит не так идеально, как в незапамятное «когда-то», да и подобный фасон давно вышел из моды, неумолимо вызывая у многочисленных аристократов свое настырное «фи», глубокие морщины изрезали хмурое, неприветливое лицо – он был едва тем человеком, с кем бы вы, вероятно, лишь впервые единично окинув взглядом на одном из светских вечеров, хотели бы завести беседу: во всем мужчина казался слишком резким, порывистым и несколько, даже, наверное, совершенно грубым – каждое его движение отзывалось какой-то тошнотворной дрожью в поджилках, а каждое слово откликалось болью в висках, отчего хотелось скорее заставить его промолчать – ровно с таким же успехом этому способствовал характер, едва ли дотягивающий, даже чтобы просто назваться недурным; однако глаза, темные и маленькие серебристые глаза, скрывшиеся за нависшими густыми бровями, все так же блестели острым умом.

Это был блеск, схожий, разве что, с переливами драгоценностей в императорской сокровищнице, которую ему, в самом деле, по долгу службы временами приходилось посещать – и тогда уж в нем отливало нечто, что можно было бы назвать бескорыстной завистью и безличной гордынею. Нечто чрезвычайно благородное. Нечто чрезвычайно уникальное. Вторую такую же ясность мысли вы едва ли смогли бы разыскать на всех Островах, но по счастливой случайности, и она оказался совсем рядом: в соседнем сарайчике из тонкого кирпича, неустанно строгающим дешёвый металл в поисках ключа к своему новому шедевру.

– Порой мне кажется, что наш заговор чем-то напоминает анекдот из сомнительной категории, – как-то кисло протянул Пендлтон, меря своими неравномерными шагами пыльную комнату – и каждый раз сбиваясь со счета, – заходят как-то в бар два гения, аристократ, смотритель, лодочник, адмирал, императорская семья…

– Анекдот затянулся, Тревор, – Хэвлок оставался неумолим, медленно закуривая трубку, набитую табаком спорного качества – Джессамина считала, что такой курить едва ли возможно, – а как известно, любая хорошая шутка должна вовремя закончиться.

– Знать бы только, закончится ли она смешно.

Уголки губ мужчины дрогнули.

Женщине показалось, что эта история перестает иметь комические оттенки.

Сознание сжималось в окружении коробок и запаха отсыревшего дерева, высоких мужских спин перед её глазами, острого запаха чистого пота; оно проседало под низкой, давящей металлической крышей, напрочь проржавевшей, с методичными покапываниями срывающихся вниз дождевых бусин – маленьких, но оттого не менее промерзлых.

Она слышала шепот. Сбивчивый, хаотичный, смешанный с громким дыханием, кашлем и запахом дыма. Она слышала крики. Ругательства, срывающиеся с тонких губ: Соколов немощно ударял иссохшей, но, кажется, не потерявшей своих сил рукой по решетке технического помещения, что некогда служила лишь ограждением – сейчас же стала его персональной темницей. Он ударял ногой, временами плевался в пол и снова, и снова, с завидной уверенностью хмурил брови и вскрикивал: «Если вы, сукины дети, думаете, что хоть что-то сможете узнать от меня – то хер вам!»

Она не понимала.

Джессамина слышала стук собственного сердца – громкий и оглушающий; видела легкие покачивания голов в полумраке и завитки дыма, смешивающиеся с ним. «Да, да, понимаю. Вы несомненно правы, только стоит ли оно того?» – «Стоит, не время беспокоиться», – «Отнюдь…» До её слуха доходили обрывки диалогов, спокойные утверждения и не менее спокойный ответы – такая идиллия была непозволительной роскошью среди лоялистов, однако же и она сейчас временами словно бы удостаивала их своими визитами. Каждый раз не по случаю неожиданными.

Шорохи, вздохи. Мягкое касание невидимой руки. Взгляд. «Ваше Величество?..» Все стояли там, столпившись у самого входа и никто словно бы совсем не замечал несчастного гения, неумолимо стремящегося к свободе.

Не понимала.

– Адмирал Хэвлок? – мужчина вздрогнул – кажется, невольно, он быстро обернулся на голос и даже закашлялся, окружая себя новой порцией удушающего дыма. – Не составит ли вам труда объяснить, что здесь происходит?

– Ваше Величество, вы… – он как-то взволнованно переглянулся с Пендлтоном. Взгляд темных глаз скользнул ко входу. К Корво, угрожающей тенью стоящей за её спиной. В нем промелькнул яркий блеск неприкрытого презрения – и тут же вновь сменился тяжелой тревогой. – Пожалуйста, вы не должны здесь находиться, вам придется уйти.

– Мне кажется, это должны решать не вы, Фарли, – женщина привстала на носочки, наклонилась вбок – правый, а затем и левый – пытаясь заглянуть, уловить хоть краешком глаза того, чьи истошные крики поражали слух и заставляли его судорожно сжиматься.

«Вы оглянуться не успеете, как стража перевернет весь город! – Соколов неестественно рассмеялся. – Наивные сосунки, да вас разгромят как только поймут, что меня нет в лаборатории!»

– Послушайте, Ваше Величество, – Хэвлок едва коснулся её плеча, в попытке обернуть женщину в сторону двери – она дернулась, – мы понимаем, что этот человек был некогда вам знаком, но мы находимся в состоянии, когда никому не должны доверять.

– И вам в том числе? – черная бровь изогнулась. Мужчина натянуто улыбнулся, понимая, что его стратегические ходы в любом случае будут обращены против него самого – даже если и он считает, что это не так. Джессамина была заметно ниже него, а адмиралу всё неумолимо казалось, что с каждой секундой он сам становится все ниже и ниже, словно было мелочнее, и вот она уже опережала его на две головы, заставляя ощутить себя меньше, чем он есть на самом деле. Она умела делать это даже и без особого труда. Пендлтон считал, что это, может быть, и неосознанно. Издержки профессии, если можно так выразиться.

– Нет, прошу прощения, Ваше Величество, – он на мгновение замолчал, собираясь с мыслями, – мы выкрали Соколова только потому что он помогает Лорду Регенту, создавая новое оружие. Он спонсирует вражескую армию. Мы не можем просто взять и допустить вас к нему.

– Правильно, адмирал, вы его выкрали, – она качнула головой. – Мне напомнить вам ваши же собственные жалобы о том, сколько они стражи поставили вокруг его дома? Ни один честный, но умный человек не работает у Берроуза по доброй воле.

– Это не делает его фигуру менее сомнительной, моя императрица.

– Фарли, – аккуратно проговорила Джессамина, отчего адмирал невольно шагнул назад. – Этот мужчина работал еще при моем отце, я знаю его с семнадцати лет. Вы правда думаете, что есть хоть какие-либо основания не доверять ему?

– Джесс, – откликнулся мягкий, тихий низкий голос, две крупные руки опустились на её плечи и женщина встретилась с парой черных глаз. Корво встал перед ней. – Я понимаю, что тебе бы, вероятно, очень хотелось его увидеть, но… Это же Соколов. Он почти что безумный гений. Сколько бы лет мы с ним не работали, это не значит, что после твоей смерти он остался верен именно Колдуинам, мы просто не можем утверждать, что знаем, что творится в его голове. Я думаю, они правы.

– Только я не мертва, Корво, – бывшая императрица нахмурилась и на лице её отразилось какое-то смешением удивления, злости и горького отвращения. Она обошла его и приблизилась к угрожающей фигуре военного на расстояние, которое при любых других ситуациях могло бы считаться просто неприличным. – Фарли, пропустите меня.

– При всем уважении, я не могу выполнить вашу просьбу, – мужчина сжал зубы.

– Это не просьба.

Тишина стала осязаемой. Легкий гул, установившейся в комнате за это время, вдруг стих. Многие взгляды обернулись, обратились и остановились на тонкой и маленькой фигуре Джессамины – все они понимали, что перечить ей было бы едва ли не безумием.

Пендлтон вдруг прижался спиной к стене, освобождая и без того узкий, забитый коробками проход, и невольно поймал на себя на радостной мысли оттого, что сейчас не он стоял на месте Хэвлока. Адмирал же тоже сделал покорный шаг в сторону. И даже королевский лекарь, чьи силы на крики, кажется, были неиссякаемыми, а воля непоколебимой, замолчал.

– Соколов, – женщина мягко, дружелюбно качнула головой и развела руками в приветливом жесте. Как бы ей не хотелось держать установившееся напряжение, играющее ей только на пользу, предательская улыбка поползла по лицу – губы дрогнули.

Все не двигались. Будто бы не дышали – даже едва заметное движение груди могло нарушить осязаемую наэлектризованность в воздухе. Тиг Мартин на другом конце комнаты прошептал что-то Уоллесу, и оба они уставились на немую сцену, ибо Антон, кажется, просто не знал, что ответить. Одно лишь единственное слово будто бы было брошено на пол, в ноги старого друга, и Джессамина вдруг почувствовала слякоть тревоги, горячо разливающейся по желудку.

Серебристые умные глаза смотрели на неё не мигая.

Как и большинство людей, застигнутых озарением, внезапной правдой, открывшейся слишком быстро и сумбурно, Антон Соколов стоял в некоем оцепенении. Пальцы его разжали холодные прутья решетки и замерли с какой-то едва уловимой дрожью. Следующие слова, если они таки будут произнесены, он либо выкрикнет, либо они так и не выкарабкаются из плотно сжатых бледных губ. Или, что вероятнее, станут лишь повторение последнего им услышанного.

Мужчина же рассмеялся. И смех этот, громким, не мелодичным колокольчиком, раскатами прокатился на окружающей его пустоте. И вот уже они улыбались вдвоем.

– Ну вы только посмотрите! – возможно, если бы не притягательность столь знакомого лица, Антон бы обернулся невидимой публике вокруг себя. А так, только вскинул руками. – Вы воскресили Джессамину, мать её, Колдуин!

– Я тоже рада тебя видеть.

Соколов рассмеялся снова, на краях его узких глаз блеснула слеза, и он подошел ближе, совсем вплотную к решетке, лишь бы только рассмотреть, уловить жадным взглядом каждую деталь, просто убедиться в том, что это не сходит с ума, а реальность оказалась чуть приветливее, чем все они думали.

– Я знал! – победно воскликнул он. – Я знал, что вы живы, Ваше Величество! – это обращение он протянул долго, насыщенно, словно смакуя – оно определенно приносило ему небывалое удовольствия от возможности – нет, необходимости! – называть так женщину, что должна бы уже полгода покоиться в сырой земле. А она стояла рядом и улыбалась, невольно сгибаясь от накатывающего счастливого смеха. – Время вас определенно не пощадило!

– Да-да, взаимно, – Джессамина вскинула голову чуть выше. – Ты тоже краше не становишься, мой друг.

– Возможно, это было бы иначе, если бы меня выпустили отсюда, – Соколов качнул головой в сторону двери с массивным замком. Женщина понимающе развела руками.

– Возможно, это было бы иначе, если бы так активно не покрывал ругательствами всех нас, – на мгновение улыбка обрела какой-то саркастичный оттенок. – Ладно, бог с тобой, золотая рыбка, – она обернулась к Хэвлоку и Пендлтону, стоящими за её спиной. – Господа, я вас попрошу.

12

– Вы, Корво… Все сильнее удивляете меня, – блеклая тень проползал по лицу адмирала. Но скрылась так же быстро, как и появилась из тьмы.

– Все грешим, – губы обожгла горечь дешевого портвейна – и граненый стакан с глухим грохотом ударился о пустевшую стойку бара. – Мне нечего вам сказать на этот счет.

Шершавая сальная столешница ощущалась под прикосновением неаккуратных, ободранных рук. Взгляд черных глаз скользил по ней – останавливаясь на каждом пятнышке, сколе и потертости; он едва задержался на Лидии, все спорящей о чем-то с Уоллесом, неумолимо отстаивающим именно свою точку зрения и никакую другую – у Корво вечно создавалось впечатление, что он и сам не знал, о чем думает, но Лидия ему неумолимо проигрывала, снова нервно вскидывая руками – он прикасался к каждой тусклой лампе, к шторам, наглухо захлопнутым у каждого, даже самого невзрачного окна. В пабе никогда не хватало света. И даже тот, какой был, исчезал под гнетом окружающего его статического напряжения, плотным дымом нависающим над каждым из присутствующих.

Они отбрасывали столь длинные тени. Густые и черные. И тени эти, вооруженными воинами, уничтожали даже единичные проблески чего-то светлого, лишь изредка просачивающегося в душную пелену первого этажа давно заброшенной «Песьей ямы».

– Вы следили за мной? – Корво лениво качнул головой, повернул стакан так, что те скромные остатки его содержимого, янтарными каплями обернулись по гладкому дну. Могло показаться, что ему было все равно. Правда была в том, что это скорее составляло утверждение, чем вопрос.

Он нахмурился. В груди разгорался огонь некачественного спиртного. Боль в ноге вонзила в него свои острые когти на худощавых лапах, раздирая, разрывая все изнутри. Корво чувствовал, как кровь сохла у него в жилах. И крошилась, впиваясь каждой своей частичкой в его плоть. Мужчина порывисто вздохнул, опираясь спиной на стойку бара, и скрестил руки на груди, лишь временами, совсем редко поглядывая на собеседника. Все ему было тошно от этой унылой грозной мины.

– Да, – без доли смущения или сомнения легко ответил Фарли, наливая себе ещё, – я знал и уже говорил вам не раз – роскошь и высокое самомнение, которыми вы себя окружили, до хорошего не доводят.

– И часто вы себе повторяете это, чтобы уснуть ночами и не отвечать на вопросы совести?

– Я спас вам жизнь, – быстро отчеканил он.

– Стало быть, теперь я должен? – темные брови взметнулись вверх.

– Если вам так угодно.

На мгновение, Корво замолчал, вглядываясь куда-то вдаль, словно бы сквозь алые краски штор, сквозь улицы и переулки: это был такой взгляд, который нес в себе, пожалуй, больше мыслей и уходил даже скорее внутрь себя самого, чем четкую направленность или некую цель, до которой тот однажды должен бы был дойти.

Быть должным кому-то, как Адмирал Хэвлок, – очевидно, не лучшая перспектива из всех возможных. Он нахмурился.

– Спасибо, Фарли, – наконец сорвалось с его губ сухое признание, что тут же были плотно сжаты, словно бы жалея о таком великом радушии чуждой ему благодарности. Нет, Корво правда был благодарен, было бы совершенной ложью говорить, что это не так. Но говорить подобные слова, чересчур значимые и какие-то теплые, своему собеседнику ему вовсе и не хотелось.

– Пустяки, – мужчина ухмыльнулся, – я думаю, что Её Величество бы отправило меня на эшафот, если бы вдруг я позволил вам истечь кровью.

– Спасибо, что не рассказали ей, – произнес южанин уже гораздо тише обычного.

Адмирал не ответил, но они поняли друг друга. Тишина вокруг отчего-то содрогнулась, словно пропуская сквозь себя неуловимую рябь, больше похожую на мягкие круги на воде – и в следующее же мгновение перестала быть настолько металлически тонкой.

– Скажите мне, Лорд Аттано, – он вдруг наконец бросил взгляд на мужчину и после, почти в мгновение, лишь едва касаясь и тут же возвращаясь назад, перевел его на императрицу, сидящую чуть поодаль, – в чем причина такой невероятной теплоты отношений этого поехавшего гения и Её Величества?

На секунду ему показалось, что на лице Корво отразилась уставшая улыбка. Но лишь на секунду.

– Что же вы все так реагируете на теплое отношение Джессамины к кому бы то ни было? Она, вроде, и нисколько не напоминает бездушного и уж тем более безэмоционального человека.

– Конечно, я не могу с этим поспорить, но, поверьте, возможно, спустя столько лет вы уж этого и не замечаете, но она – человек до абсурдности уникальный. И это… Я бы сказал, всякий раз довольно удивительно наблюдать за тем, каких людей Её Величество выбирает в качестве друзей. И то, насколько же их мало.

– Джессамина Колдуин, несмотря на уникальность собственной личности, дружит ровно так же, как и остальные. Лишь волей случая и зовом сердца, никого не выбирая осознанно. Возможно, лишь сердце её более придирчиво, чем у прочих, я не могу её в этом винить. Издержки.

– Несомненно, я тоже. И все же, людей она притягивает исключительно удивительных. Именно так, – он словно бы снова попробовал это слово на вкус, убеждаясь в том, как правильно оно вписывается в его речь. – Удивительных.

– Как я понимаю, моя кандидатура удивляет вас не меньше?

– Лорд Аттано, – вдруг адмирал нескромной ухмыльнулся, – ваша кандидатура в свое время удивила всю Империю, вовсе не только меня. И, прошу, не делайте вид, что это не доставляет вам удовольствия, – мужчина чуть помедлил и сделал еще глоток, странно косясь на собеседника. Он неопределенно повел вытянутым указательным рядом с собственным лицом. – Оно мелькает в чертах вашего лица всякий раз. Каково это, читать о себе в газетах только из-за случайной воли маленькой девочки двадцать лет назад?

Теперь уж они улыбались вдвоем.

– Я не знаю, что вам ответить, Фарли. Думаю, вся наша жизнь – лишь череда удачных и менее удачных случаев. Сдается мне, и вам известна эта простая истина. Вы человек крайне неоднозначный, но точно не глупый, – он отставил стакан в сторону, лишь мимолетом позвав Лидию, и сделал несколько шагов прочь. – Что же касается Доктора Соколова, справедливости ради, стоило бы просто поговорить с Джессаминой, прежде чем сажать её личного лекаря за решетку. Их… Действительно многое связывает. Может быть, даже больше, чем кажется на первый взгляд.

Шаги его стали менее – а может, в самом деле, и в чем-то более – размеренными, четкими и порывистыми, Корво направился прочь от барной стойки, все ещё чувствуя на губах абсолютно противный привкус алкоголя – он-то привык пить только вино долгой выдержки из дубовых бочек, что выкатывали из подвалов Башни, наверное, чаще, чем следовало бы.

И тут же, лишь краем взгляда увидел, что и Хэвлок отставил свой стакан, поворачиваясь грузным корпусом в его сторону. Как, в прочем, казалось, и все на первом этаже: будто бы какой-то механизм, спящий около нескольких часов, сдвинулся с места, и все в одном мгновение поняли, что время имеет цену – душевные бури улеглись, недосказанное было высказано, несколько стаканов ликера и пива выпито, и теперь следовало начать решать вещи, куда более значимые, чем их проблемы, чем волнения каждой отдельно взятой жизни, и даже, наверное, чем сами их жизни.

Джессамина обернулась, будто бы почувствовав единое колебание воздуха у её левого плеча, показавшееся ей, возможно, где-то на самом дне души смутно знакомым – уловила, как цепкий, медлительный взгляд темных глаз скользит по всему её существу, дотрагивается до родинок и бледной кожи, и в конечном итоге останавливается на лице, чье выражение и лишь намек на мимику уже приглашал его к беседе. Но и тогда Корво уж нависал над столом, принимая это предложение.

На лице его играло нечто, что можно было бы назвать неким потаенным удовольствием: очевидно, в чем-то все-таки Хэвлок оказался прав – и до сих пор, двадцать лет спустя, простому мальчишке из Карнаки, не имеющем ни денег, ни славы, ни даже амбиций, было странно приятно и даже непривычно, наверное, видеть на заголовках газет собственное имя и совсем незнатную фамилию.

Любой, наверное, мечтал оказаться на его месте. Любой мечтал бы взять в руки этот шершавый обрывок дешевой бумаги, почувствовать запах пыли и медленно, смакуя, протянуть то, что писали о нем вовсе незнакомые люди. И знать, что где-то там, в каждом из этих маленьких кирпичных домиков Дануолла и огромных прибрежных особняков южных островов, читают о тебе. Читают о том, что ты никогда не говорил, и делая выводы, которых ты никогда не имел в виду.

Вероятно, если чуть поразмыслить, поднять старые скрипучие доски, раскрыть наконец таинственные полупустые ящики и отодвинуть мебель, и здесь, в старом заброшенном пабе, можно было найти не одну потертую газетенку – официальные издания и желтая пресса, важные новости экономики и то, какое же платье надела очередная богатая дама на бал. Наверное, есть в этом определенный шарм – сидеть в своем кресле, листать страницы, потягивая дешевое и теплое пиво, и с наслаждением читать о чужой жизни, понимая, что твоя-то совсем проста и так до ужаса спокойна.

И хотя спокойствие вовсе и не было им знакомо, и сейчас один из таких очередных еженедельных выпусков пылился на сальном столе первого этажа – в руках Соколова, исписанное чужим, витиеватым почерком, с подчеркнутыми словами и зачеркнутыми предложениями, спустив очки на нос, он с глубоким интересом вчитывался в строчку, чуть правее печатного текста.

– Критикуешь решение о постановке стражи в северной части города? – протянул он, с неприкрытым интересом смотря выше страниц, на собеседницу, нездорово уплетавшую очередной стакан чего-то спиртного. Джессамина не морщилась.

– Нет, вовсе не только в северной части, – задумчиво ответила она, чуть погодя, не глядя указывая пальцем на примерное расположение выделенных ею строк. – Просто Берроуз реализовал в жизни то, что предлагал мне перед самым покушением и то, что я безбожно отвергла. Мне было довольно забавно, я бы сказала, читать все это. И посмотри чуть ниже, там больше.

Соколов порывисто вдохнул и опустил взгляд, медленно покачивая головой в молчаливом согласии. Он вдруг остановился на чем-то, а после свернул газету, аккуратно отдвигая её к собеседнице. В её голубых глазах читался вопрос и терпеливое ожидание. Однако комментариев не последовало.