Текст книги "Помни о смерти (СИ)"

Автор книги: punk_cake

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Джессамине нравилось… Пожалуй, не только читать, но и слушать. Дерокации сменялись одни за другими, но суть, сама суть, стучащая в венах, оставалась одной: это были мнения, взгляды, секреты. Ей доставляло прямо-таки потаенное удовольствие скользить сквозь стройные ряды собственных же старых знакомых, «друзей», слуг, помолщников и слушать. Прислушайтесь. Возможно, вы тоже откроете для себя нечто удивительно новое. Поверьте, в кругу самых насыщенно жирных сливок общества, вы можете узнать больше, чем кажется. Это вовсе не серпентарий, каким он мог бы выглядеть в ваших глазах, и даже не сводка главных новостей со страниц желтых газетенок – это настоящий клад, сокровищница, если так угодно, где хранились не только демоны в чужих душах и разумах, но и загадки, интриги, все то, что имело блеск рубинов, то, на чем держалась не только Башня когда-то, но и вся общественность. Здесь присутствовали те многие, кто служил основными столбами для неё: и сами сестры Бойл, виновницы всего торжества, и Лорд Шоу, и Лорд Брисби, и Мисс Адель Уайт, и, пожалуй, на этих же страницах могли бы оказаться Кастис и Морган Пендлтоны, и даже, при чуть более благоприятном стечении обстоятельств – Тревор Пендлтон, но сейчас списки дополняли чуть менее блестящие имена – Мистер Крофорд, Миссис Блэр, Лорд Присмолл, Лорд Аттано, Лорд Эстермонт…

Вы следите за руками? За тем, как они дотрагиваются до обветшалых страниц старой книги, где-то вдали от шума и огней праздника. За тем, как прикрывают губы в полуусмешке и касаются длинной вытянутой ручки резного пера, медленно выводя собственное имя в списках присутствующих. «Джессамина Дрексель Блейн I Колдуин» – мягко опустилось на бумагу, оставляя несколько мелких капель чернил рядом с собой.

– Вопиющая беспечность, – пробормотал Корво, как-то даже почти незаметно для самого себя пытаясь отойти как можно дальше от книги с подписями гостей приема, будто бы от места ужасного преступления, к которому по собственной неосторожности имел некое отношение.

– Да брось, – он мог поклясться, что её тонкие губы дрогнули в насмешливой улыбке. – Мы живем в такое странное время, любой желающий может позволить себе подобную малую шалость.

– Или скандал.

– Не драматизируй.

– Ты правда думаешь, что после всего того, что произошло в городе, никто не обратит внимания?

– Я думаю, что это не привлечет больше внимания, чем таинственный мститель, возникший сразу после побега печально известного Лорда-Протектора, – Корво прямо-таки услышал, как дернулись её брови и Джессамина, вместе с несколькими так некстати внимательными аристократами, повернулась к нему, лишь бросая беглый взгляд, касающийся всего его существа и будто бы проникающий под кожу. Он услышал ухмылку, ледяную, словно бы ветра в месяц тьмы. – Вейверли в черном.

Она знала. Знала слишком многое, таинственно слышала все, что произносили в стенах Дануолла, возможно, именно поэтому тот клинок таки был занесен над ней в то проклятое светлое утро. Джессамина знала, что Вейверли ни за что бы не ушла с незнакомым мужчиной к себе ещё около получаса назад, видела, как таинственная девушка в белом скрылась в музыкальной комнате, помнила, что женщина эта, чье лицо было неузнаваемо среди тысяч, а костюм повторял изгибы платьев своих же сестер, по привычке своей всегда выбирала черный. В этом они всегда были схожи. Письма, неосторожно не скрытые взгляды и поцелуи, улыбки, шепот, блеск сладкой печали в глазах Тревора, шелест страниц, стук каблуков… Ни одна, даже самая мельчайшая деталь, не упускалась из виду.

Джессамина снова подняла голову и Корво показалось, он видел, как приоткрылись её губы. Как сухо она чеканила факты, пытаясь предугадать взгляд его темных глаз на себе.

– Две минуты назад ушла в подсобку, чтобы заказать ещё вина.

Сердце дрогнуло. Что-то внутри болезненно сжалось, не давая воздуху протиснуться из груди. Мужчина почувствовал, как плотный комок подступает к горлу, и слова уж больше не находят себе место в окружающей его симфонии. Ему казалось, что почву выбили из-под ног. Ему казалось, он забыл, зачем они здесь. Ему очень хотелось забыть.

Бывшая императрица имела страстную тягу к оружию, а вместе с тем, никогда не держав в руках достаточно увесистого клинка, умела ранить безотказно, даже если и не всегда намеренно. Тиг Мартин говорил, что слово и металл имеют схожую природу, что не было в его незаурядной жизни загадки сложнее, чем решить, что из этого оставляет следы более кровавые и болезненные. И Корво словно бы почувствовал, как его раны снова начинают изнывать, как крупные рубцы под кожей накаляются, как в ногу снова вонзаются сотни мелких игл – и он уже не просто хромает, но чувствует, как ткань будто бы снова пропитывается своей же кровью. И снова убийства, и снова этот взгляд, который она никогда не озвучивала, но всегда подразумевала.

В её голосе, непозволительно мелодичном, не было и грани упрека, разочарования, боли, всего того, что Корво так боялся услышать, но с ужасом для самого себя никак не замечал. Глаза, цвета предрассветного неба, в какое-то упущенное мгновение появившиеся из-за тени маски, смотрели совсем без горечи. А вместе с тем, в его сердце нарастало отвращение, что с каждой секундой становилось всё хуже.

Вы следите за руками? Как они вновь касаются чужой талии, притягивают высокопоставленную даму в невообразимом темном, словно вороново крыло, костюме к себе, нежно наклоняются над ней, вспарывают глотку… Как горячая и густая кровь снова сочится по перчаткам.

Эти же руки танцевали с бывшей императрицей, выводя по узорному паркету удивительно слаженную композицию. Эти же руки дотрагивались до тяжелых дорогих тканей и начищенных столов, что казалось трещали под весом различных закусок, вин, нескольких видов мяса и рыбы. Эти же руки подписывали гостевую книгу, эти же руки поправляли плотные кожаные перчатки, что по обыкновению своему оставались на них… Как многое делали эти руки.

А Корво словно бы снова и снова забывал о том, кому они принадлежат.

Следите за руками, Лорд Аттано. Вы смогли разгадать эту загадку? Эту маленькую тайну между всеми нами, эту крошечную деталь, сокрытую от многих чужих глаз. Они догадываются, но словно бы не понимают в полной мере. Они оборачиваются и смотрят на вас, замечая незначительное, но не разглядывая самой сути. Но эта чопорная аристократия никогда не была достаточно внимательной – но что же до вас? Смогли её усмотреть вы?

Вы следили за руками, Лорд Аттано? Вы смогли понять, кто является таинственным человеком под маской?

Ему стало дурно и ощущение это, тяжелым металлом налившее виски и вены в руках, обволокло всю его душу. Какая ещё осталась.

***

– Действительно думаешь, что мне всё равно? – Джессамина обернулась к нему с искренним непониманием, так четко отразившимся на лице. – То, что я не виню тебя, не значит, что мне всё равно.

Мягкий лунный свет просачивался сквозь пелену облаков, тонкой тканью застелившей весь небосвод. Он отражался от скупых остатков пудры на её лице, уж смешавшихся с холодом проточной водой, и оседал в воздухе серебряными звездами, подобно пыли, подобно осколкам стекла, разбившемся в руках павшей дамы, разлетевшимся вдребезги на сотни кусочков, проливая дорогое вино на паркет, оставшимся там, позади, на мягких коврах приема Леди Бойл. Последнего приема несчастной Леди Бойл.

– Ты почти что на моих глазах убил женщину, с которой я была знакома с самого раннего детства. Серьезно, Корво? – она оперлась руками на подоконник и жесткость металла впилась в предплечья. – Думаешь, что я ничего не испытываю по этому поводу?

Дым вокруг её бледной кожи, мягкими, крутыми завитками стал чем-то до боли обыденным. Будто бы вписываясь и смягчая острые черты лица, он окутывал женщину полностью, будто бы выводя пируэты вокруг неё и поднимался выше, выше и выше, растворяясь в окружающей пустоте. Он теплым жестом прикасался к холодному влажному воздуху, скользким атласом ткани ластящимся к коже. Джессамина замолкала лишь на секунду, вновь позволив легким неосторожно обжечься, но тут же продолжала, остановив свой взгляд вовсе не на Корво – на чем-то гораздо дальше, чем-то неуловимо далеком и потерянном, и отчего-то на сердце становилось неуютно.

Тяжелый день сменяла тяжелая ночь и часы уж давно отбили за полночь. Огни празднеств остались где-то там, лишь смазанными тенями самих себя, они отбрасывали мягкие яркие блики на чужие лица, совсем уж другие, совершенно новые, и их ряды неумолимо редели, омрачая и заметно обедняя палитру красок, и без того сокрытую за плотными дверьми чужого поместья.

Казалось, лишь только секунду назад они были там. В окружении так многих злат и жемчуга, и, слушая сбивчивый шепот с собственными именами, пили вино, неразбавленное не самой чистой водой. Прошло мгновение, никто уж не помнил, что спросил Самуэль и какую невнятную шутку снова отпустил Пендлтон, но из окон давно опустевшего бара были видны лишь совсем далекие шары, наполненные светом, лишь неясные отголоски музыки и небольших взрывов в воздухе, отчего тот окроплялся сотнями маленьких блесток: красными, синими, зелеными и даже желтыми. Невыносимо прекрасными, но до ужаса далекими.

– Мне снились кошмары. Мне снилось, как ты прикасался к моему лицу, а после я чувствовала на нем капли крови. Липкой, горячей. Снилось, как ты обнимал Эмили, и её белые платья становились насыщенно-алыми. Как ты поднимал руки, будто бы сдаваясь на мирное правосудие, – и в следующую же секунду сжимал в них клинок. Мне было страшно, – её голос опустил почти что до шепота. – Эти «вынужденные меры» вызывают у меня страх. Ты прав, Корво. Возможно, я не хочу этого признавать и не знаю, смогу ли признать, но я боюсь. Я боюсь смерти, как и прежде, но сейчас все стало как-то совсем иначе. То, что она так близко подобралась к нашей семье, не дает мне уснуть порой. Да, я тебя не виню. Но это не значит, что мне не больно.

Больно. Это слово, лишь одно единственное слово, будто бы выбралось на свет и растворилось в оледенении застывшей в воздухе тишины, тяжко и медленно заполняя его своей тягучей темнотой, сгущая краски и насыщая комнату запахом озона и холодного металла.

– Ты понимаешь, что какими бы ни были мои действия, я никогда не причиню вам вреда? – Корво говорил осторожно, так, будто бы пытаясь дотронуться до этой наэлектризованной тишины и не почувствовать покалывающие разряды на пальцах, он твердо выводил слова, совершенно сбитый с любой возможной рациональной мысли подобными доводами. Как мог он?..

– О нет, Корво, нет, ну что ты! – её степенное спокойствие нарушило удивление, а голос обрел бо́льшую силу. – И думать о подобном забудь, не нужно, я не это имела в виду, – Джессамина тяжело вздохнула. – Просто… Ты знаешь, всё так сильно изменилось. Я будто бы пытаюсь делать вид, что всё в порядке, что всё как прежде, и будто бы мы сможем жить так же, как и раньше, но мы ведь… Мы ведь и правда не сможем. Мне всегда казалось, что это нас не коснется. Хотелось в это верить. Мне казалось, я делаю достаточно, будто между диктатором и монархом, я всё же монарх. Да, люди не всегда были довольны, мы сталкивались с протестами, но… У меня всё ещё просто не укладывается в голове. Убийство? Заказное убийство?..

Это «больно» будто бы отразилось в её взгляде.

– Я сидела там, в Затопленном квартале, в каком-то полуразрушенном здании, плохо понимая, что вообще происходит, и смотрела на людей вокруг меня. Тогда того не особо осознавая, но чем больше думала, тем чаще приходила к ужасной мысли – смотрела на убийц. И когда главный из них поднёс наконец дуло ко мне, я заглянула ему прямо в глаза, – Джессамина затихла. Выражение на её лице стало нечитаемым, а следующие слова произносились медленно, тихо, с трудом. – Я сказала стрелять. У него не было никаких причин не убивать меня: ни тогда, в Башне, ни уже после, а он всё равно помедлил секунду и бросил пистолет, как и прежде, как будто ему это было попросту трудно. Или мне показалось?.. Однако факт остается фактом – тот, кто жил убийствами, не смог меня убить, представляешь? Просто не смог, – тонкие губы изогнулись в какой-то тяжелой усмешке. – А после этого я видела тебя. Видела твое лицо, когда ты вышел из Колдридж. Озлобленный, худой, потерянный, совсем чужой. У тебя были глаза мертвеца, совсем такие же, как у него. Я тебя не узнала, я думала, мы ошиблись, – голос дрогнул. – А теперь эти убийства. Такие же, как и у него. Корво, сейчас я готова благодарить всех возможных богов, готова пойти на перекор Аббатству и вдруг обратиться к Чужому, просто за то, что ты ещё рядом и смог всё это пережить. Но ты должен понять, что если я не говорю о чем-то, не значит, что я этого не чувствую. Я чувствую слишком много.

Она уткнулась ему в плечо и Корво отрешенно обнял её, пытаясь переварить всё вдруг услышанное – снова ловя себя на мысли, что как-то тщетно и совсем бессмысленно. Джессамина не плакала. Больше не плакала. Горячие слезы не текли по её щекам и не оставляли вытянутые соляные дорожки, однако эта невыносимая дрожь – в голосе, в пальцах, в каждой клеточке тела – были гораздо хуже них. Он не знал, что ответить, да и как мог знать? Что это значило?.. «Я сказала стрелять», – медленно и монотонно повторялось в его сознании так, что мужчина уж не мог никуда деться от окружающей его ужасной действительности.

– Чужой не имеет к этому совершенно никакого отношения, – как-то невнятно, невнимательно пробормотал он, мягко поглаживая женщину по плечу.

– Что ты имеешь в виду?

– Чужой не влияет на наши жизни и судьбы. Он не видит прошлого и будущего. Только наблюдает.

Джессамина нахмурилась, снова резко обернувшись к Корво.

– О чем ты говоришь?

Наэлектризованность тишины ударила по коже.

========== Глава 8: Начало конца ==========

14

Бывают дни, когда шёпот становится громче крика.

Он крадется по стенам, аккуратно до них дотрагиваясь и едва дыша, проникает под шероховатые слоя облупившейся штукатурки, дешевой блеклой краски, оставляя на неровном рассыпчатом кирпиче вытянутые полосы хлипких трещин. Стоит лишь на секунду затихнуть, прислушаться – и сквозь грубое звучание гулкого сердца можно различить слова, произнесенные совсем не для чужого внимания, но с такой проникновенной болью, что эта боль не могла невольно не коснуться сторонней души, даже заточенной в прутья каменного безразличия – что-то внутри, как ни умоляй, все равно невольно двигалось с мертвой точки, заставляя руки трястись и голос ломаться в надменном тоне. И оттого они становились настолько едкими, что приобретали прозрачность и холод дождевых капель, медленно орошающих сухую и не менее ледяную землю, проникая под камни мостовых, широких бульваров и узких бедных переулков, добираясь, сквозь находящую друг на друга черепицу, кладку, плотную землю, сквозь самую суть к вещам ранее недоступным, к вещам, сложным для понимания в иное время.

Шепот, подобно скользкой воде, как под венами огромного великана с металлическим сердцем, проникал и под нежную кожу, сквозь кости, заставляя кровь стыть и каждую мышцу невольно судорожно сжиматься, и тогда ветер, морозным прикосновением вызывающий мелкую невыразительную дрожь по коже, становится с ним одним целым – удушающе непереносимым.

Бывают дни, когда взгляд становится острее самого смертоносного ножа.

Когда кажется, что раны зажили и осталась лишь немощная хромота, неровные шрамы по изгибам тела и ничего более, кроме ненавистного самому себе сомнительного уродства, появляется взор, что вновь заставляет каждый миллиметр тела изнывать кровавыми вымученными слезами. И тогда казалось, что лучше было бы выйти на эшафот и умереть, получив раскаленную пулю в лоб, под общий позор и громкие овации старых приятелей, негероически – подобно стадной овце, но умереть быстро и не испытывать на себе взгляда, блуждающего, словно потерянная душа. Всё ищущего чего-то и этого не находя, оттого с каждым мгновением становясь всё холоднее, всё тяжелее и проникновеннее. Тогда и кровь, и плоть, и камень переставали быть сутью и помехой – и он добирался до самой души.

Он смотрит, будто бы сверху вниз, с каким-то болезненным неестественным вызовом, вдруг появившимся из самых потаенных и темных, сокрытых от чужих глаз и мнений закоулков сознания, и всё ждет чего-то, будто бы ответа на этот вызов, а вместе с тем не понимает, отчего же случилось так, что приходится говорить без слов, да говорить такие ужасные вещи, что вслух просто не могли быть произнесены – ибо и встретили сразу последствия, во многом не ждущими конца. Он скользил и скользил, словно упуская из виду самую суть, но без того эту суть не игнорируя, только боязливо откладывая в сторону, в попытке понять, отчего же всё так случилось, что наконец приходится с ней столкнуться.

– То есть ты не нашел необходимым говорить мне о том, что видел бога?

Джессамина просто не могла посмотреть ему в глаза – как ни силилась, это казалось едва ли возможным, хотя, в самом деле, просто невыносимым. Непонимание в ней нарастало с тем каждым новым мгновением, подобно тяжести и смуте в глазах, напоминающих ныне уж более лёд, чем предрассветное небо, с каждым новым вдохом и взмахом черных ресниц, оно вздымалось где-то внутри и ребра начинали напоминать раскаленную решетку ровных металлических полос, из которых и свет не мил, да и что уж – света нет совсем.

Она задыхалась – от недостатка воздуха, от холода, от своего бездушия, от кислого разочарования, что зависло в воздухе немым вопросом, сотканным из одного только слова. Ибо слов не хватало.

Это могло бы быть настоящим предательством – таким, какое оседает в душе въевшейся черной сажей и остается вечной тенью на внутренних стенках легких. Таким, какое не прощают, нося под сердцем тяжелую металлическую обиду, но, никогда в ней не признаваясь, улыбаются – вымученно и как-то призрачно. Так, как улыбалась Джессамина прежде, так, как улыбается она сейчас – и дрожат уголки её губ в непрошенной обиде.

Пара невольно брошенных фраз, пара неосторожных жестов, когда стало ясно, что мысль упущена и теперь уж совсем поздно для отступления – и вселенная расширилась до масштабов точки, но в следующую же секунду сомкнулась, оглушая неприятным скрипучим звоном в ушах. Джессамина не знала, что ответить – в самом деле, не знала также, что ей стоит думать и стоит ли думать вообще – сама мысль казалась материальной, непозволительно тяжелой, но оттого не менее ничтожной.

Она смотрела внимательно, пронизывающе сквозь пустеющее пространство, вдруг обступившее её, сквозь нити скромных одежд, стараясь сконцентрироваться на каждой мельчайшей детали, на каждой пожухлой и потемневшей доске у крыши, на каждой пылинке у своего лица и серебряном волосе у черных глаз своего собеседника, невольно ловя себя на мысли о том, что за последние пару недель их стало больше, чем прежде – а она и не замечала. Хотя сейчас становилось понятно, что не замечала во многом почти что всего вокруг, и каждая новая крупинка, даже самый невесомый атом в окружающем пространстве становился удивительно и болезненно новым.

– Ты обещал мне не врать, Корво. Ты обещал. Хорошо, я признаю, возможно, у тебя никогда и не было необходимости в этом, но сам факт: ты скрыл от меня такое? – она с трудом подбирала слова, то и дело пытаясь дойти до другого, самого дальнего или самого захламленного конца комнаты, но тут же резко разворачивалась и скрещивала руки на груди – Джессамина просто не знала, куда себя деть, и, как ни силилась, понять не могла. – Все эти годы, всё это… Общение, все эти отношения строились на одном единственном факторе – на доверии. Единственное, Корво, о чем я тебя всегда просила, единственное, что было мне нужно – возможность доверять тебе. Только и всего, – её голос надломился и задрожал. – Я не буду говорить о том, что было раньше, хорошо, позволь мне этого не делать, но эти проклятые лоялисты ни во что меня не ставят – как я ни пыталась, они не дают мне и слова в свой «план» вставить в наивной мысли о том, что это как-то меня «защитит». Теперь ещё и ты! Я надеялась увидеть в тебе поддержку, Корво. Мне казалось, мы должны быть опорой друг для друга в трудное время. Но что я получила?

– Осознаешь ты это или нет, Джессамина, но все мы здесь собрались с одной целью – защитить тебя и это единственная причина, по которой я ничего тебе не сказал.

Корво не поднимал головы – не знал, что хуже: продолжать изучать свой носок на исчерченном полосами сухих трещин полу; или наконец позволить себе столкнуться с ней взглядом и увидеть то, чего он ждал, а вместе с тем боялся больше всего на свете – больше смерти, боли и даже черноглазого бога, из-за которого всё это сейчас и происходило, Корво боялся лишь увидеть там то, что заурядно можно было назвать разочарованием.

Нельзя сказать, что подобное слишком уж сильно расстроило бы его самого или Джессамину – скорее отрезвило, а это было бы намного хуже, чем печаль или даже гнев. Она никогда не повышала голос – такова была привычная черта императрицы, однако говорила и смотрела на него с таким глубоким пониманием подтекстов имеющейся действительности, с таким ясным осознанием собственного предательства, что Корво бы многое отдал, лишь бы только она кричала, лишь бы плакала, вела себя абсолютно неестественно и даже истерично, называя его трусом или в открытую – предателем; он бы хотел, чтобы мелодичный шум ледяных глубоких волн в её голосе сменился абсолютным штормом, и чтобы этот шторм разбил его самого о скалы; он бы хотел сейчас, вероятно, разбиться о скалы – как сильно сожалел о том, что не мог даже поднять головы в ответ на всё то, что слышал. В ответ на всё то, что продолжало ранить его нещадно.

– А ты не думал, что мне не нужна твоя защита? – она вскинула руки в вопросительном жесте. – Ты не думал, что есть определённые границы, когда мне рядом нужен не Лорд-Протектор Корво Аттано, Защитник Короны, а человек, которому я могу доверять? Мой друг, – она осеклась, – отец моего ребенка, в конце концов? Ты не думал, что бывают моменты, когда мы должны отойти от того, к чему привыкли? Сколько раз я слышала от тебя подобное? Пожалуйста, вспомни все те моменты, когда ты стоял передо мной и повторял: «Джессамина, хоть на секунду перестань быть главой государства, перестань быть императрицей, мне нужно твое внимание, нужно, чтобы ты была рядом.» Ты помнишь? Я помню! Так почему мы снова, столько лет спустя, наступаем на одни и те же грабли?

Она замолчала на секунду, закрыв лицо тощими бледными руками. Чувство вины нарастало посекундно.

– Хорошо, ладно, не будем об этом. Допустим, ты снова решил меня защитить. Но в таком случае ты не думал о том, что нечто подобное может иметь последствия? Ты не думал, что регулярно видеть бога это, ну как сказать… ненормально?

– Хочешь сказать, что я сумасшедший? – Корво вскинул брови – с каким-то усталым безразличием, он не знал, что ответить, и язык поворачивался с трудом, не давая словам и единого шанса встать в стройный ряд.

Ему хотелось уйти. Давайте говорить прямо – исчезнуть. Джессамина могла бы выиграть словесную схватку без особого труда, но в ту секунду его сердце кольнуло острое желание вступить в схватку реальную. Куда менее мучительную и опасную, чем сейчас.

Тогда Корво почувствовал, что ему хотелось развернуться, окунуться в темноту и холод ночи, пройтись по крышам и сбежать наконец от этого взгляда, медленно, словно нож, вырезавшему по его коже неровными буквами – «вина». Он хотел спрыгнуть с карниза вниз и, балансируя над пропастью очередного сточного канала, словно между жизнью и смертью, ощутить прилив крови к лицу, стук пульса в ушах и бежать, рискуя и зная, что этот риск окупит себя. Ему хотелось действовать, хотелось закончить этот кошмар, а потом вернуться и посмотреть в её глаза вновь и вынести этот удар в самое сердце – зная, что сможет однажды окупить все те злодеяния, что успел совершить, ему хотелось знать, что всё это – не зря.

Но земля уходила из-под ног. И в следующее же мгновение он с ужасом понимал, что Чужой был прав.

– Нет, – вызов во взгляде Джессамины стал отчетливее. И на него следовало ответить. – Однако даже если это и не так, разве тем лучше? Как может отразиться подобный интерес на нас? Как прямое внимание высших сил изменит наши жизни? Твою, Корво. Это же даже не внимание, это прямое участие! Ты думаешь, у этого не будет последствий? Или ты уверен в том, что сможешь справиться с ними один?

– Да господи, Джесс.

Возможно, ему стоило закричать и в иных обстоятельствах, с любым другим человеком он бы сорвался на крик – все это знали, знал и он сам. Но как бы ни хотелось – не мог. Корво почувствовал, как флюгер в его душе, что прежде беспорядочно раскручивался и болтался во все стороны, не находя нужного направления, вопреки всем обстоятельствам, не сделал оборот по всей оси – он встал. Замер, будто бы все ветра стихли в одно только упущенное мгновение, и бури успокоились – осталась лишь смиренная печаль, но и она не покидала свою обитель уже слишком долго, чтобы стать чем-то менее естественным.

Он поджал губы и после заговорил, и слова эти были спокойными, хотя и несколько шероховатыми, произнесенными, будто великое таинство в жаркий полуденный день. Тихо, сухо, с расстановкой акцентов на каждом возможном слове.

– Я говорил тебе, сейчас я не уверен вообще ни в чем в своей жизни. Понимаешь? Хорошо, давай остановимся на этом, – он поднял голову. – Что я мог тебе сказать? Как я мог это преподнести? Даже подробный рассказ о происходящем выглядел бы нелепо и мне искренне жаль, что ты узнала об… Этой ситуации так внезапно. Я идиот, но я не жалею о том, что молчал всё это время. Каждый день я вижу, через что ты проходишь – да, мне тоже не легче. Но я не хочу взваливать на тебя этот груз. Ладно! Возможно, тебе действительно не нужна моя защита, – эти слова ему дались с особенным трудом, голос дрогнул, но тут же вернулся в привычный ритм. – Но я хочу тебя защитить. И если бы я мог вернуть время вспять, поверь, я бы взял свои слова назад и ни на секунду не усомнился бы в своих мотивах.

Она молчала. Пожалуй, слишком долго, чтобы назвать это молчание хоть сколько-нибудь успокаивающим.

– Корво, я не хочу, чтобы ты пытался укрыть меня от всех бед этого мира. Пожалуйста, – Джессамина повторила чуть тише, – пожалуйста, давай будем пытаться помочь друг другу, а не взваливать на себя груз за двоих, в наивной попытке защитить?

Звон в ушах стал оглушающим. Он, словно мелкие рассыпчатые монеты – в своей купе тяжелые, металлические, с ясным отблеском лживого благополучия, заполнял комнату, словно сокровищницу меркантильного лорда, всеми теми богатствами, что он украл у бедных рабочих за всю свою жизнь. Этот звон был так естественен, что никто даже и не пытался его прогнать – а вместе с тем, стоило лишь на секунду сфокусировать на нем внимание, как отчего-то на душе становилось ещё тяжелее, чем прежде, будто бы и она начинала заполняться этим металлом.

Некоторые бури не переворачивают корабли. Некоторые бури не выпускают кракенов из своих глубоких заводей. И когда кажется, что шторм готов разыграться, когда кажется, что все награбленные сундуки, наполненные этим пустеющим дребезжанием, вот-вот распахнутся и в то мгновение монеты уж окажутся на самом дне, в пучинах самых глубоких океанов, где свет не ласкает блеклые камни и водоросли, даже обломки кораблей – то есть прямо в руках, не одарив своим звоном слушателей и сторонних наблюдателей этого жестокого театра с непрекращающимся представлением – тогда всё стихает. И наступает лишь оглушающая тишина. Наступает полное отсутствие мыслей и чувств – но когда нет мыслей и чувств, то где мы в таком случае? И кто мы? Кажется, вся суть вещей исчезает и легкие, и всё существо наполняет эту пустоту ледяной и грязной морской водой. Слышится немногое, разум будто бы хаотично выхватывает детали из карусели образов и событий вокруг, пытаясь, но не в силах совладать с их истинным значением, в конечном итоге составляя лишь причудливую абстракцию: оставался лишь слишком громкий шум ветра за окном, тяжелое дыхание, методичный отсчет сердца секундами и шаги.

Тяжелые шаги армейских ботинок по скрипучим полам. Они, слово рокот молний вдалеке, гулко и грубо отдавались в сознании громче всего прежнего, в самом нутре, и становились все громогласнее, набирая свою силу, вытесняя даже звон, даже, казалось бы, извечно неутихающий пульс в висках. Джессамина нахмурилась, а после обернулась к проходу – столкнувшись взглядом с серыми маленькими глазами, смотрящими на неё с испугом, невиданным ранее.

– Ваше Величество, – Хэвлок прервался, тяжело дыша, и уже хотел было начать говорить, но слов будто бы не нашел – да и Джессамина перебила его в то же мгновение.

– Простите, Фарли. Не сейчас, – она медленно мотнула головой, грустно улыбаясь. Едва ли хоть когда-нибудь в вечно холодном и отстраненном лице женщины можно было видеть и половину того сожаления, что отражалась на нем глубокой тенью сейчас. Но обстоятельства, увы, располагали к иным настроениям. Адмирал распахнул дверь шире.

– Вам необходимо уходить. Прямо сейчас. Пожалуйста, возьмите Леди Эмили и отправляйтесь к Самуэлю незамедлительно. Он уже ждет вас.

***

Бывают дни, когда мир перестает существовать. И шаги остаются единственным, что ещё откликается в болезненном сознании.

Топот десятков ног. В аккуратных темных, но грязных туфельках, в армейских ботинках, сальных носках, галошах, полных грязной речной воды. Они оставляют неясные, смазанные следы по пыльному полу, прогибаются под ними сотни длинных, скрипучих досок, поднимается в воздух удушающий земной прах – и остается в легких песчинками, въедающимися в мягкие ткани. Как полчища обезумевших голодных крыс стекались вниз, к отдаленным бедным районам Дануолла, так и обитатели «Песьей ямы» все наперебой спешили спуститься в подвалы, на первый этаж и к реке, к реке, унося за собой все свои скромные пожитки. Только глаза их блестели не из-за голода – из страха.

Все торопились. Все суетились, сбивались с толку и мысли, да всё бежали куда-то, неведомо куда, время от времени запинаясь, сбиваясь с причудливого темпа, прикрикивая друг на друга и тут же порывисто и неискренне извиняясь, возобновляли процессы, истинную суть которых понять было сложно не то, что с первого взгляда – даже во время непосредственного участия в них казалось, что все это не подвергалось никакой системе, превращаясь в настоящий оплот хаоса, конца и края которому видно не было.