Текст книги "Куриный бог - 2. Стакан воды (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
К чему Тёмка в сей момент эпического пиздеца по-настоящему не готов, так это к вибрации поставленного на беззвучку собственного лежащего на столе сотового. «Данилов». Отвечать? Не отвечать?
Он бы и не ответил. Но Данилов никогда – никогда! – до сегодняшнего момента не звонил ему с утра. Капельницы, перевязки – все такое.
– Извините, пожалуйста…
– Да что у вас за гостиница такая отвратительная! Я сейчас же!.. Книгу жалоб!..
– Там, наверное, пробка полетела…
– Тём, я не вовремя? – голос у Данилова, определенно, какой-то не такой, но Артему нынче не до тонкостей.
– Нет, все в порядке. Что случилось?
– …ты и сам можешь заменить. Зайди в щитовую…
– Молодой человек, вы меня игнорировать вздумали?!
– …в областную… очень срочно. Боюсь на такси. Растрясут на хрен. Отвезешь?
– Насколько срочно?
– Вообще-то, я уже у шлагбаума с вещами стою.
У шлагбаума. С вещами.
– Простынешь ведь, идиот! Дождь с утра!
– Я… куртку…
– Через пятнадцать минут буду. Зайди в приемный. Я на подъезде позвоню.
Дальше – словно в фантастическом фильме, где некий агрегат позволяет убыстрять или замедлять течение времени.
Скандальная клиентка получает лучшую Темкину улыбку и ключи от «випа», выходящего окнами в торец здания. С видом на кусочек сквера. Со Светланой он как-нибудь потом договорится. В конце концов, пусть вычитает разницу из его зарплаты.
Электрик в ответ на свое блеяние слышит высокомерное:
– Это не мои проблемы. Но можете обсудить вопрос с начальством.
Тон работает. Обсуждать вопрос пробок с начальством… ну… такое. Артем совершенно уверен, что в самое ближайшее время с электричеством будет все в порядке. Главное, чтоб где-нибудь не засорился унитаз. День такой… располагающий.
Еще несколько минут он тратит на то, чтобы умолить заплаканную Анастасию Семеновну подменить его «буквально на пару часов» на ресепшене, обещая всенепременно быть на связи и «все, все, что захотите».
На его счастье, пробок в это время дня в городе не так уж и много, и он на своей легкокрылой «бэшечке» подлетает к больнице, опоздав совсем чуть-чуть.
Данилов стоит у шлагбаума, в куртке и больничных пластиковых шлепанцах на босу ногу. Замерзший и мокрый. Зарядивший с утра дождь сыплет с неба противной моросью.
– С ума сошел! – не сдерживаясь, от всей души, орет на него Артем, распахивая заднюю дверцу. (Этому раненому в пузо бойцу нынче легче перемещаться полулежа.) – Давно не болел, да?! Самый здоровый, бля, да?!
– Я тоже рад тебя видеть, – замученно улыбается Данилов.
Артем включает в машине обогрев. Простынет ведь, упрямый черт! А простывать ему нельзя. Никак нельзя.
– Ты… это, Тём, побыстрее, если можно.
– Можно и побыстрее, отчего же нет!
На самом деле, будучи водителем совсем-совсем начинающим, без особого опыта и наезженного километражу, Тёмка это самое «побыстрее» терпеть не может – все ему кажется, что врежутся они таким макаром куда-нибудь со всей дури – доказывай потом, что ты – из лучших побуждений! Но заказ есть заказ. Артем сжимает зубы, сосредотачивается на дороге и почти не вслушивается в то, что говорит ему Данилов.
– …а тут печень, подходящая по всем параметрам…
– Какая еще печень? Что ты несешь, Данилов? Лучше скажи, тебя сколько ждать? Я с работы на два часа отпросился.
– Вообще не ждать, – голос Данилова звучит удивленно. – Тём, ты хоть слышал, что я тебе все это время рассказывал?
– Не слышал. А что, обследование может затянуться?
– Какое обследование, ядрен-батон?! – похоже, Данилову хочется не то рассмеяться, не то выдать забубенную матерную тираду. – У меня пересадка печени. Думаю, это очень надолго.
Артем сдавленно булькает, но заставляет себя вырулить на безопасную обочину, поставить «бэшечку» на ручник, включить аварийку – и только тогда убирает с руля мгновенно ставшие вдруг совершенно ватными руки.
========== 8. ==========
*
И снова бессонная ночь. А Тёмка уже полагал, что привык… ко всему этому. Оказывается – нет. Невозможно к этому привыкнуть. Хотя и легче. Второй раз, определенно, легче. То есть по стобалльной шкале – не полных сто, а так… девяносто семь – девяносто восемь. Два балла – как раз на привыкание. На повторение, которое, как еще со школьной скамьи известно – «мать – мать его! мать! – ученья».
– Я думал… думал, тебя просто на обследование… – он даже не говорит, а попросту блеет, точно братец Иванушка, только что превратившийся в козленочка, но каким-то чудом не до конца утративший дар человеческой речи.
– Да я же упомянул, что на пересадку…
– Правда?
– Раза три-четыре.
Тёмка всхлипывает. Ну… потекло!
– Тёмочка, не плачь! – тяжелая даниловская ладонь ложится на затылок, гладит-успокаивает. Словно это Тёмке нынче… опять под нож.
– Данилов, пообещай, что выживешь!
– Обещаю, мой хороший. Обещаю.
Врет – и не краснеет.
– Ты… знаешь хоть, куда там звонить, чтобы информацию… поточнее? – Артем вытаскивает из «бардачка» распечатанную пачку бумажных носовых платков и громко сморкается, чтобы скрыть подступившее к самому сердцу отчаяние. Лучше уж быть в глазах любовника клоуном, чем плаксой-размазней. Найдется Данилову нынче о чем попереживать и без его, без Тёмкиных то есть, закидонов.
– Я тебе телефон Чернавской скинул. Утром позвони. Операция не быстрая, так что… Утром.
Чернавская – это та самая решительная завотделением, установившая над Даниловым и его печенью свою бдительную опеку. Артем о ней столько наслушался, что данная дама видится ему в воображении чем-то средним между монументом Родины-матери на Мамаевом кургане и статуей Свободы в Нью-Йорке.
– А может… лучше в справочную? – опять получается блеянье.
– Чернавская точнее скажет. С подробностями.
– А… как я ей представлюсь?
– Скажешь, брат.
Артем осторожно выдыхает. Слава всем богам на свете, хоть здесь не придется светить своими нестандартными отношениями с виновником торжества!
– Она меня пошлет… – («… и будет права…»)
– Тём, кончай комплексовать, а? Тамара Николаевна – прекрасная женщина. Представляешь, я ей из больницы, как с кровотечением справились, позвонил, а она сказала: «Поняла. Значит, надо ускорить». И ведь ускорила!
– Убила кого-нибудь? – мрачно пытается шутить Тёмка.
– Типун тебе на язык! Просто передвинула меня в самое начало очереди. Говорю же: мировая тётка! А там уже – судьба. И… поехали давай, ладно? Печень ждет.
Кто такой Тёмка, чтобы спорить с судьбой и с печенью, которая ждет? Приходится пару раз старательно вдохнуть-выдохнуть и вырулить на дорогу, изо всех сил не обращая внимания на противную дрожь где-то в груди. Главное, чтобы руки-ноги ввиду многосложных водительских задач не дрожали, не так ли?
Впрочем, до областной они добираются без особых происшествий. Подумаешь, один раз на красный проехали! Там и не было вокруг никого. (Ну, или почти никого. Тёмка не смотрел. Только Данилов на заднем сиденье с чувством сказал: «Блядь!»)
До приемного Тёмка его все-таки провожает. Хоть Данилов и отбрыкивается. «Долгие проводы…» – и все такое. Правда, у самых дверей сдается – притискивает Тёмку к стенке возле какого-то мохнатого мокрого куста и целует так, что небеса смущенно розовеют даже сквозь завесу никак не желающего прекращаться дождя, а Тёмка едва не кончает – без всякой дополнительной стимуляции. Целует, гад – и сбегает, бросив на прощанье:
– Пока!
Просто не Данилов, а малютка-привидение из Вазастана!
Обратно Артем тащится со средней скоростью где-то сорок километров в час, не обращая внимания на возмущенные гудки со всех сторон. Живым бы добраться! И целым. (По возможности.) Разбитой «бэшечки» Данилов ему точно не простит. Да и на службе ждут.
Добрался. Уже на парковке – звонок:
– Тём, меня в операционную везут. Я тебя… – обрыв сигнала.
– Я тебя тоже, Данилов, – шепчет Тёмка в исходящую короткими гудками трубку. – Я тебя тоже. Ты… выживи, пожалуйста, а?
Днем и вечером на работе еще ничего. Не дающие расслабиться и предаться самокопанию клиенты. Куча бытовых мелочей, неизбежных даже в замечательно отлаженном отельном бизнесе. Куча бумажек, которые надо заполнить «прям сейчас, но лучше вчера». Артем возится с ними почти до полуночи, пока не ловит себя на том, что раз десятый перечитывает одну и ту же строчку и ни хрена – ну ни хренулечки просто! – не понимает в прочитанном. Тогда он закрывает все до единого рабочие файлы и еще какое-то время честно пытается ползать по всяческим левым сайтам. Треплется с кем-то из бывших однокурсников ВКонтакте. Смотрит, совершенно не понимая про что, видяшки на «Ютубе». (Кажется, по ходу действия за кадром то и дело раздается бодрый, какой-то до ужаса ненатуральный смех.) Короче, всячески делает перед самим собой вид, что ему нынешняя ситуация с Даниловым – так, тьфу! Ерунда сплошная. Ведь все будет хорошо. Будет же, да?
С этакой идиотской недомолитвой Артем и идет в три часа спать, прижимая к груди каменно молчащий телефон. (Ну вот кто тебе, интересно знать, может позвонить в три часа ночи, а? Кто? Кто?! Спал бы лучше, что ли. А там, глядишь, и утро придет, и сам наберешь оставленный Даниловым номер…)
Как бы не так! Стоит Тёмке со всеми удобствами расположиться в крохотной подсобке для персонала на довольно удобном, пролежанном аккурат там, где надо, диванчике и даже укрыться уютным потертым пледом, как приходит она, Госпожа Бессонница. Именно что Госпожа (с большой буквы «гэ»). Потому что бдсм какой-то, ей-богу! Садо-мазо и доминирование. Разве что без элементов бандажа обошлось. (Тёмка – продвинутый гей, Тёмка – в теме! Хотя и не в Теме, да.) Кстати, нельзя ли скрученный в результате бессонного верчения на диванчике аккурат вокруг горла плед посчитать за то самое связывание? До чего же идиотские мысли приходят в голову под утро!
В восемь, сдав, наконец, свою смену, он чувствует себя выжатой досуха руками великана грязной половой тряпкой. Тут не с суровыми дамами по телефону общаться – до дома бы как-нибудь допилить. И желательно – без пробок.
В девять (время, когда, согласно четким указаниям Данилова, уже «прилично звонить») он – у себя, относительно бодр и свеж после душа, но пальцы все равно дрожат, будто всю ночь не сидел на работе, а «пил-гулял».
С первого раза скинутый Даниловым накануне телефон молчит. И со второго – пятнадцать минут спустя – тоже. И с третьего. К десяти Артем жмет на ненавистную кнопку, точно на гашетку пулемета. (Не очень понятно, как именно выглядит сия загадочная деталь, но в дурной голове Артема четко, почти по буквам всплывает «ГА-ШЕТ-КА». А еще – блатной дворовый надрыв: «Жми, парень, жми на гашетку! В этой игре ты лишь марионетка!»)
– Да?
– Здравствуйте, Тамара… – (Как ее, черт?!) – м-м… Николаевна! Вас беспокоит брат… м-м-м… Альберта Данилова. Меня зовут Артем. М-м-м… Алик сказал, я смогу у вас узнать…
– Да, – голос уверенный и какой-то… холодный. Натуральная Снежная Королева, блин! – Все хорошо у вашего брата, Артем. Операция прошла успешно. Длилась восемь часов.
– Восемь… это… нормально?
– Это замечательно! Как по учебнику.
– А… когда я смогу его увидеть?
– Думаю, недели через две.
– Две недели?!
– Или чуть раньше. Как только его переведут из реанимации.
«Две. Недели. В реанимации, – Артем чувствует, как по вискам мелкими противными бисеринками стекают крошечные капельки холодного пота. – И это при том, что операция прошла успешно».
– Спасибо, Тамара… Николаевна. Я… могу вам еще раз позвонить, чтобы узнать, какие прогнозы?
Наверное, что-то не то у него нынче с голосом, потому как в ответной реплике Снежной Королевы ощутимо меньше льда, чем было в начале разговора, и даже, похоже, слышатся едва уловимые отзвуки весенней капели:
– Конечно, Артем. Не переживайте. Все будет хорошо. И родителям скажите, чтобы не переживали.
Бля! Еще ведь и родители!
– Спасибо вам, Тамара Николаевна! Огромное спасибо.
К счастью, на этом благодарственные расшаркивания скоропостижно заканчиваются; доктор Чернавская – человек занятой, ей явно неинтересна пустая болтовня.
Теперь – как она сказала? – родители. Похоже, проще сразу пойти на кухню – сделать себе харакири. Впрочем, настоящий самурай не может себе позволить быть трусом! Так всегда говорит Данилов. Или он говорит по-простому: «Не ссы! Прорвемся!»? Да разницы, собственно, никакой.
У Артема в телефоне – вот сюрприз! – с некоторых пор имеются контакты даниловских родителей: «Родители Данилова дом.» и «Мама Данилова сот.» С того самого времени, как пришлось звонить им в первый раз. Береженого, дорогие граждане, бог бережет. Ладно. «Мама сот.», да?
– Алло, кто это?
Хватит пыхтеть в трубку, тряпка!
– Здравствуйте, Марина Юрьевна.
– Опять ты?!
Звонок не сбросила – и то хлеб.
– Данилов в больнице.
– Я в курсе. Помнится, ты сам мне об этом изволил сообщить. Что, все-таки деньги понадобились?
Да ёшкин же кот! Снова-здорово! Тёмка – гнусный шантажист и вымогатель. «Спокойствие, только спокойствие!»
– Нет, это уже другая больница.
– Какая еще другая? – самоуверенности в голосе поубавилось – и то хлеб.
– Его в областную перевели.
– В областную?! Зачем?! Ему стало хуже?! – а вот это уже паника. Все-таки мама – это мама.
– Там… ему пересадили печень. Донор подходящий внезапно образовался.
– Донор?! Какой донор?!
Вот тут Артем вдруг начинает себя чувствовать… взрослее женщины на другом конце провода. Спокойнее и мудрее, что ли?
– Обыкновенный. Хороший донор. Главное, что Данилову подошло. – (Тьфу-тьфу-тьфу! – чтоб не сглазить! Тьфу-тьфу-тьфу!) – Да вы не волнуйтесь так, Марина Юрьевна. Операция прошла успешно. Мне самый главный гепатолог области сказала.
– К нему… можно?
– В ближайшие две недели – точно нет. Он будет в реанимации, а туда не пускают. – Судорожный всхлип – прямо по сердцу. Вот ведь!.. – Да вы не переживайте так! Это стандартная процедура. Потом – палата интенсивной терапии. Туда тоже вряд ли. Но он вам позвонит!
– А звонить… можно?
– Сказали: как только от наркоза отойдет – ему телефон вернут. Но вы сами не звоните – мало ли, вдруг не вовремя? Он позвонит. Это же Данилов.
Прощаются они почти… по-человечески. Во всяком случае, ошарашенному Тёмке внезапно прилетает тихое:
– Спасибо, Артем.
И, как сказал бы ехидный Данилов, «ни матёчка»!
Ошарашенный Тёмка долго слушает затихающие гудки, а, нажав наконец «отбой», чувствует себя по меньшей мере полководцем Суворовым, только что совершившим беспримерный по своему героизму переход через Альпы.
*
– Тёмочка!
Данилов! Господи-боже-мой, это же Данилов! Сон исчезает моментально – словно его и не было. Хотя… Переполненный мочевой пузырь и явно затекшее от неудобной позы тело как бы намекают, что нынче Тёмка исхитрился все-таки, что называется, от души задавить сурка.
– Данилов…
– Ты спишь, что ли?
– Данилов… Ты живой.
– Да живой я, живой!
– Данилов…
– Тёмочка, я тебя очень люблю, не плачь, маленький!
Он разве плачет? Нет, это… ужасно глупо. И какой еще «маленький»?! Что тут за розовые пидорские сопли?
– Я тебя… тоже очень люблю. Ты живой, Данилов.
Это не вопрос, но когда Данилова останавливали подобные мелочи?
– Живой, конечно. Куда же я от тебя денусь, мелкий?
Ну вот, еще и «мелкий!» Сдержать очередной всхлип не удается.
– Данилов, тебя покусал радужный единорог? – о чем они, интересно, тут говорят? Ну вот о чем?! Человек, можно сказать, с того света выбрался… И, кстати, еще неизвестно: до конца ли выбрался. (Нет, он не будет об этом думать! Не будет!)
– Все хорошо, Тёмочка… – голос Данилова, звучавший в начале разговора довольно бодро относительно текущей ситуации, все тише и глуше. Устал, конечно. Еще бы!
– Данилов, ты, как отдохнешь, маме позвони, ладно? Я ей вчера сказал.
– Представляю… что тебе ответили… – вообще уже шелест ветра в сухой траве…
– Нормально мы поговорили. Ты не трепыхайся там из-за ерунды. Лучше спи побольше, набирайся сил. Я тебе звонить не буду. Как отдохнешь – сам набери. Ок?
– Ок. Я тебя люблю очень.
Нет, в самом деле: радужный единорог! Все симптомы налицо!
– Я тебя тоже… очень…
– Не плачь, Тёмочка.
– Я не плачу.
*
Как-то так, приблизительно, они и общаются последующие восемь дней. По всей видимости, реанимация плохо действует на Данилова: его сентиментальность внезапно начинает зашкаливать.
Однажды Артем не выдерживает и позволяет себе осторожно поинтересоваться:
– Данилов, ты там совсем один, что ли?
– Почему вдруг один?
– Да потому что разговоры твои… Палишься со страшной силой! Даже абсолютный идиот давно бы понял, что ты тут не с барышней курлычешь.
– А не похрен ли, Тём? Гомофобия, знаешь ли, последняя вещь, о которой думаешь в реанимации. Тут, например, вчера мужику печень пересадили, а она не запустилась.
– Как… не запустилась? – почти хрипит в трубку потрясенный Артем. – А так бывает, что ли? И у тебя могла… не запуститься?
– Могла – не могла… Чего теперь трепыхаться-то? Все получилось – и ладно.
– А мужик тот, ну… у которого… Он умер, да?
– Чего вдруг сразу умер? – непонятно почему оскорбляется Данилов, словно Тёмка своими мрачными подозрениями плюнул в душу всей отечественной медицине в даниловском лице. – Его в искусственную кому ввели. Ждут. Может, повезет человеку – еще один донор подходящий образуется.
Артем уже давно приучил себя не думать с содроганием о тех безымянных донорах, чьи органы спасают лежащих в больнице вместе с Даниловым людей. О том, чья печень (отчаянно хочется на это надеяться) спасет Тёмкиного любимого Данилова. У доноров нет лиц, нет имен. И правильно! Потому что иначе и свихнуться недолго, если всерьез задуматься о том, что ради жизни одного человека другой – молодой и здоровый (органы для пересадки ведь берут у молодых и здоровых?) – должен был умереть.
Данилов еще тогда, когда пересадка для него была далеким, довольно туманным, кстати, прогнозом, поделился с Тёмкой своим разговором с Чернавской.
– Представляешь, так и сказала: «Слава богу, дожили до весны! Ну, теперь доноры пойдут косяками!» А я ей: «Почему вдруг именно весной?» – «Так байкеры своих «коней» на трассы с зимних стоянок выводят. А уж бьются они, эти байкеры…»
Артем, помнится, тогда даже возмутился про себя этаким особым сортом знаменитого медицинского цинизма. А сейчас уже и сам не замечает, как, глядя вслед пролетающему мимо лихому байкеру на «харлее», думает: «О! Донор поехал!»
Наверное, прав Данилов: когда находишься так близко к смерти, гомофобия – не самая болезненная тема для переживаний. Тут хотя бы просто человеком остаться.
*
В палату интенсивной терапии Данилова переводят на десятый день после операции. Об этом Артема ставит в известность сам Данилов.
– Вези вещи! Чем быстрее, тем лучше! Мне тут совсем ходить, понимаешь, не в чем. На старое смотреть не могу. Чистое вези.
Из всей потрясающей информации Артем вычленяет главное:
– Данилов, тебе разрешили ходить?!
Тому хватает совести стушеваться.
– Ну… до туалета-то я уже в реанимации на третьи сутки начал ползать. Надоели, понимаешь, эти «утки», которые «под кроватью» – сил нет! Даешь журавля – в небе!
– А здесь у тебя тоже туалет в палате?
– Само собой! И душ! И холодильник. Все удобства – при мне. «Лежу на нарах, как король на именинах!»
Эта наглая сволочь, совсем недавно буквально чудом в очередной раз выкарабкавшаяся с того света, еще пытается петь!
– Господи, Данилов! Не вздумай в первый же день в душ ломануться!
– Тём, я что, по-твоему, совсем дурак?
– Да кто же тебя знает?
– Ты. Ты меня должен знать!
«Ох, лучше бы не знал так хорошо. Мог бы поверить в то, что ты будешь осторожным и разумным. А так… даже не танк – ишак. Упертый, как сто тысяч танков, ишак».
– Данилов, а меня к тебе пустят?
– Пустят. Я попросил, чтобы на тебя пропуск выписали.
– Так там же наверняка – только ближайшие родственники. А у нас с тобой не только фамилии – отчества разные.
– Я сказал, что ты – двоюродный. Кузен, стало быть.
В озвученного таким многозначительным тоном «кузена» даже легкомысленный Артем на месте врачей ни в жизнь не поверил бы.
– Ох, что-то ты там мухлюешь… Может, все-таки давай я с родителями твоими вещи передам? Мама – и никаких сложностей.
– Тём, я сейчас ужасную вещь скажу…
– ?..
– Маму я, конечно, люблю, но… по тебе соскучился просто смертельно. Придешь?
– Куда ж я от тебя денусь-то, Данилов? Куда ж денусь?..
Всю ночь Артем проводит в обнимку с фразой «Соскучился просто смертельно»: баюкает ее, прижав к сердцу, закапывает под подушку, словно собака – драгоценнейшую сахарную косточку. Вот поэтому он до сих пор с Даниловым. Вот из-за такого. Скажет – как поцелуем к сердцу прикоснется. А сердце и радо: прыгает, скачет, виляя хвостом.
Сумка с больничными вещами у Тёмки уже давно собрана и в коридоре стоит. Как про пересадку даниловскую все ясно стало, так вещички его в порядок привел: постирал, почистил, погладил – и в пакет сложил. С надеждой на светлое будущее. И пригодилось же!
Свои, кстати, у Артема тоже давно в сборе: одноразовый халат, дурацкая шапочка на резинке, бахилы. Артем нынче – тертый калач, его больницами не напугаешь. Ну… почти…
Внизу, там, где строгая тетечка в стеклянной будке выписывает пропуска, он чувствует себя ни больше ни меньше – иностранным шпионом, пытающимся при помощи коварства и обмана проникнуть на секретный, строго охраняемый объект. Глядя, как внимательно она изучает его весьма, надо сказать, потертый паспорт, Артем еле сдерживается, чтобы не заорать на весь вестибюль: «Это не я!» А получив, наконец, заветную бумажку и строгие указания: «Семьсот седьмая, подниметесь на лифте», – выдыхает, будто бы получил помилование накануне смертной казни. Самое забавное, что тетечке на пропусках совершенно безразлично, кем приходится Артем больному Данилову из палаты семьсот семь. (Хорошее, кстати, число!) Кузен, брат, любовник… Есть на тебя пропуск – иди.
Его родство с Даниловым никого не интересует и в отделении гастроэнтерологии. Только дежурящая на посту медсестра, у которой он, собрав в кулак остатки своей мнимой храбрости, осторожно спрашивает:
– Я тут… вещи принес. Как бы мне их передать? – все-таки задает встречный вопрос:
– Вы к кому?
– К Данилову, в интенсивку.
– А-а! Брат?
Может, в Артеме, как всегда в таких случаях, просыпается излишняя мнительность, но интонация, с какой этот «брат» озвучен, ему не слишком-то нравится. Впрочем, интонацией все и ограничивается. «Магию он к ним какую-то свою, даниловскую, применил?»
– Давайте вещи, я передам.
– Но я думал…
– Сегодня к нему нельзя, вы чего, молодой человек?! Его только что из реанимации перевели!
– А можно я хоть гляну… из-за двери?
Не зря он всю жизнь ненавидит собственный голос! Даже эту цербершу на жалость пробивает.
– Только тихонько. Я вам дверь приоткрою – смотрите.
А он и смотрит. В своей белой одноместной палате Данилов спит сном праведника или младенца. Ужасно бледный – под цвет больничных стен и простыней. Впрочем, живой – и нынче этого вполне довольно. Что до красок… Краски вернутся. Медленно, по чуть-чуть, но обязательно вернутся. Уж Тёмка постарается!
«Что ж ты, Данилов, сволочь такая?! Я к тебе, можно сказать, со всей душою – на крыльях любви, а ты дрыхнешь…» Но это он, конечно, не всерьез, любя.
– Насмотрелись?
«Нет, твою ж мать!»
– Да, большое спасибо. Когда к нему… будет можно?
– Позвоните завотделением. У вас есть ее телефон? Если Тамара Николаевна даст добро, приходите завтра после четырех.
Артем мысленно говорит Данилову: «Пока!» – и нехотя, нога за ногу, бредет вниз, отчетливо всем собой ощущая, как с каждым шагом сильней и больнее натягивается тонкая невидимая нить, привязывающая его сердце к человеку, лежащему там, на белой больничной кровати.
*
Тамара Николаевна дает добро.
– Только в первый раз – не больше пяти минут.
Артем старательно кивает в трубку, потом соображает, что его не видно, и голосом мальчика-отличника в пионерском галстуке говорит коротко:
– Да. Конечно, да. Я понял. Спасибо.
Собирается он вечером будто на свидание: долго сушит волосы феном, старательно их укладывает, накануне мажет руки кремом, чтобы были помягче, отмывает практически до снежной белизны кроссовки, достает из шкафа бирюзовый ажурный джемпер из хлопчатобумажной легкой пряжи. Данилов всегда говорит, что этот цвет просто сумасшедшим образом идет к Тёмкиным глазам. И лишь потом соображает: на волосы – шапочка, на ноги – бахилы, на джемпер – халат. На морду – маска, да. Красавчик! На руки… Слава богу, хоть перчатки надевать не заставят!
В палату его на этот раз допускают без разговоров. Только выдают на входе огромные, почти до колен, бахилы из нетканого материала, больше похожие на сапоги, с завязочками под коленом. У них там, возле даниловской палаты, оказывается, целая этажерка стоит со всяким-разным… одноразовым. Медсестра (совсем не та, что в прошлый раз: толще и старше) пристально оглядывает Артема и сухо напоминает:
– Пять минут. И никаких близких контактов.
Артем с минуту судорожно соображает: близкий контакт – это как? Целоваться им нельзя или просто за руку подержаться? Потом приходит утешительная мысль: уж дотошный Данилов-то точно знает, чего ему там можно, а чего – нет.
– Привет!
– Привет.
Странное ощущение накрывает Тёмку с головой. Будто рвался, рвался изо всех сил куда-то (на вершину Эвереста, блин!), а когда добрался туда наконец… Стоишь, короче, дурак-дураком и даже не знаешь, что сказать. «Здравствуй, Эверест!»? Глупость какая-то.
Первым, вполне предсказуемо, приходит в себя Данилов.
– Ты чего встал как неродной? Проходи. Стул бери там, в углу.
Голос у него тихий, губы бледные. А глаза… Глаза горячие. Живой Данилов! Надо же! Живой. И одет уже не в больничное: футболка синяя, которую вчера принес Артем, из-под края одеяла треники виднеются.
– Тем, ты чего?
– Я… не буду, наверное, садиться, Данилов. У меня всего пять минут.
– Мало как-то…
– Начальство твое строгое сказало.
– А-а… Проверяют, значит. Чтобы хуже не стало. Тём, ну ты все-таки присядь, а? В ногах правды нет. Я бы тебя на кровать позвал, но, боюсь, это…
Кто о чем, а Данилов – о кровати!
– Никаких близких контактов! – показательно строгим голосом цитирует Артем полученные нынче инструкции. Но стул все-таки из угла вытаскивает. И ставит его аккурат посреди палаты – рукой не дотянешься, зато видно хорошо.
– Ну, как ты тут? – говорить вообще-то не хочется – хочется смотреть. Кажется, на третьем десятке своей жизни Артем начинает наконец постигать глубинный смысл слова «ненаглядный». Сказать бы Данилову: «Ты мой ненаглядный». Так ведь не поймет же, чурка чугунная.
– Живой, как видишь.
Ага, живой. В шее, вон, какая-то хрень торчит…
– Это катетер, – верно оценивает выражение его лица Данилов, – чтобы вены каждый раз не дырявить, когда кровь берут или капельницы ставят.
– Так и ходишь с ним круглосуточно? – осторожно уточняет Тёмка (его слегка подташнивает).
– Да ходить-то мне толком еще нельзя! Так, до туалета – и обратно. Все равно в коридор пока не пускают.
– И правильно делают! Куда тебе – в коридор! – Тёмка поднимается со своего стула, вопреки всем запретам, подходит совсем близко, все-таки набирается наглости и осторожно гладит лежащую поверх одеяла руку Данилова самыми кончиками пальцев. Живой Данилов! Живой. Затем, воровато оглянувшись на не до конца прикрытую входную дверь, осторожно проводит ладонью по даниловской щеке. Колючий…
– Я тут бороду решил отпустить… – жмурится, точно под теплыми лучами солнца, совершенно счастливый Данилов. – Буду, понимаешь, настоящим мужиком.
– На бандита ты будешь похож! – показательно хмурится в ответ Артем. – Каждый встречный гаишник начнет у тебя документы проверять и искать в багажнике труп с паяльником в заднице. И это… У меня тут же раздражение начнется… во всяких интимных местах.
– С чего бы вдруг? – кажется, Данилов всерьез рассматривает эту омерзительную идею с растительностью на физиономии.
– А сам попробуй по нежной коже… – многозначительная пауза, – там… – да наждачной бумагой.
Данилов дергается, похоже, представив. То-то же!
– Бритву мне в следующий раз принесешь. Завтра?..
Артем вздыхает.
– Завтра не получится. Сутки у меня. Народ все еще по отпускам. Прости.
– Молодой человек, пора.
Артем испуганно отшатывается от Данилова и едва не падает при этом, запнувшись о стоящий сзади стул. Вот дурак! Чего дергается-то? Даже за руки не держались! А затем кидает взгляд на часы на своем запястье. Десять минут вместо пяти! Грех жаловаться.
– Тём…
И ни слова о любви. Они же братья. Братья, если, конечно, оба не пидоры, а настоящие мужики, никогда не говорят всяких дурацких слов на букву «эл».
– Я тебе позвоню, ладно? Обязательно позвоню. И… Данилов, может быть, все-таки переделать пропуск на твою маму? Она там, наверное, беспокоится…
Тема болезненная для них с Даниловым, но не сказать…
– Молодой человек!
– Не обсуждается, Тём.
Танк.
Не зная, то ли смеяться, то ли плакать, Артем направляется к двери и, уже почти закрыв ее за собой, решительно снова заглядывает внутрь. Рядом – никого. А не попрощаться по-нормальному… Шепотом (кому надо – услышит):
– Я люблю тебя, Данилов.
– Сними маску.
– Что?
– Сними чертову маску. Ты же сейчас уже не у меня в палате.
Артем снимает маску. (Ту, которая ни хрена не карнавальная.) И снова повторяет – на сей раз одними губами:
– Я тебя люблю.
– И я, – отзывается отчего-то мгновенно просветлевший лицом Данилов. – И я.
*
К пятому визиту палата интенсивной терапии для него – буквально дом родной. Он не боится уже ничего: ни бога, ни черта, ни грозной завотделением Чернавской Тамары Николаевны.
От нее, кстати, ему аккурат на третий визит прилетело по полной. Впрочем, сам дурак: приперся уже привычно к Данилову – халат, шапочка, маска, бахилы. На улице весь день – дождь. У автобусной остановки – грязюка несусветная: не перелететь, не обойти. Ну и… джинсы, ясное дело, слегка пострадали. А волшебных бахил до колена Артему никто на сей раз не предложил. С Даниловым пообщались душевнейшим образом – еле расстались, а вот невысокая сухонькая врачиха (как потом выяснилось, «сама» Снежная Королева) на выходе в коридор оказалась фактором неучтенным. Уж и чехвостила она Артема, уж и поливала презреньем – как горящие уши в пепел не рассыпались, непонятно. «Мы его с того света вытаскиваем, от инфекции ограждаем, а вы столько грязи на себе тащите!» Артем пытался сказать, что вся грязь осталась на нем (как принес – так и унес), но кто бы его слушал! Прям сразу незабвенный старший аниматор Карим, виртуозно матерившийся на четырех языках, вспомнился. Артем чувствовал себя глупым клоуном в дурацком рыжем парике, с накладным красным носом, в огромных башмаках (и грязных по колено штанах), балансирующим на туго натянутом канате под самым куполом цирка. Один неверный шаг и – р-раз! – башкой в опилки арены. И никакого тебе Данилова.
