Текст книги "Куриный бог - 2. Стакан воды (СИ)"

Артем, изо всех сил улыбаясь, наряжает елку. Это их первый настоящий Новый год – вместе, и он не намерен профукать знаменательную дату.

– Тём, придется тебе готовиться одному. Работы в конце года – завались. Сплошной аврал. Как бы к тридцать первому все успеть сделать.

– Данилов, я в тебя верю.

Удивительно, но вот такая простая реплика заставляет Данилова собраться, сосредоточиться, решительно расправить плечи – и ринуться в бой. Когда Артем впервые осознал, какую власть, оказывается, имеет над этой бронированной боевой машиной по имени Данилов, ему сделалось даже чуть-чуть нехорошо. Страшно. Потому что не должен один человек так воздействовать на другого. Словно попроси ты вынуть сердце и на раскрытой ладони тебе отдать, он это и проделает, не задумываясь – прямо сию же минуту.

Впрочем… Артем отчетливо понимает, что и сам… так же. Два дурака – пара.

О мыслях, которые черной волной накрыли его в Голландии, во время посещения распроклятого квартала красных фонарей, он старается даже не вспоминать. Не до ревности им сейчас – глупой детской забавы. Ну… показалось что-то такое… померещилось. Когда кажется, как известно, креститься надо. Или плевать – через левое плечо. Тёмка и плюет. Со всем старанием. От души – на все, что не здесь и не сейчас. Потому как… Их с Даниловым девиз в последнее время: «Жить сегодняшним днем». Есть этот день? Спасибо! А что там будет завтра…

Елку он покупает сам – здоровую, под самый потолок, так что верхушку приходится резать секатором, а комель чуток обтесывать топориком для рубки мяса, не то не влез бы в крестовину. Крестовины, как и елочных игрушек с гирляндами, у Данилова в хозяйстве нет. «На что они мне, одинокому мужику, Тём? Я и не праздновал дома никогда. Всегда с друзьями в ресторане». – «А сейчас?» – «А сейчас – с тобой. Да мне и нельзя в ресторан: там с моей диетой не справятся». Циничный Данилов. И не поймешь: то ли всерьез, то ли шутит.

Артем твердо намерен превзойти ресторан. В конце концов, у них с Даниловым Новый год – не просто праздник. Можно сказать, годовщина. Вернуться тридцать первого в свою унылую съемную квартиру и обнаружить во дворе на скамейке замерзшего, практически уже почти превратившегося в ледяную статую Данилова… Того самого Данилова, о котором и мечтать-то давно не смел… Бесценно. Совершенно незабываемо.

Улыбка Артема, которую он с самого утра упрямо цепляет на физиономию (праздник же!), становится почти натуральной. Приехал ведь, упрямый черт! Примчался за тридевять земель. Решил все для себя, билеты купил – и приехал. Прилетел. Чтобы… Чтобы… Вот слезы сегодня – совсем не в кассу. Даже счастливые.

Правда, в последнее время Артему все труднее объяснить самому себе, от чего он плачет, дурак: от горя? от счастья? Как есть дурак! И впрямь – что лучше? Разойтись, оставив за плечами короткий курортный роман, а потом вспоминать всю жизнь и тайно вздыхать о несбывшемся, или вот так: быть вместе, но при этом день за днем видеть, как медленно умирает тот, с кем… тот, кого… Как уродливо меняется, деформируется под влиянием болезни и лекарств его тело, как исчезает потихоньку надежда из глаз…

Артем знает ответ.

– Данилов, ты чего так рано? И чего звонишь? Ключи опять на работе забыл?

Упс… Это не Данилов. Хотя фамилии у них с этой дамой в норковой шубе почти до пола, безусловно, одинаковые.

– Я могу войти?

Странно, на самом деле, задавать подобные вопросы, когда ты уже вошла. Отодвинула вставшего столбом на пороге Тёмку небрежным движением руки – и вошла. Да не в кухню робкой гостьей, а в гостиную – по-хозяйски.

– К празднику готовитесь? Мило.

Тёмка смотрит на переливающуюся разноцветными огоньками елку (три гирлянды, леди и джентльмены, три!), на даниловскую маму, уже успевшую небрежно скинуть роскошную шубу в кресло и теперь с брезгливо поджатыми губами озирающую комнату. Смотрит – и не знает, что тут можно сказать. «Здравствуйте»? «Как дела?» «С наступающим праздником»? Роскошная сцена – прямо в духе Гоголя. Или Пушкина. В театр так и просится. «Народ безмолвствует».

– Странно, что ты все еще здесь.

«Странно, что вы – здесь». Насколько он в курсе, с момента подслушанного объяснения Данилова с мамой на кухне в самом начале Тёмкиного водворения в эту квартиру, родители в ней больше не появлялись. То ли брезговали пидорским гнездышком, то ли так тонко напоминали беспутному сыну, что перемирие у них временное и до полного мира еще далеко-далеко.

– Я думала, у тебя хватит такта исчезнуть, когда… Когда Алик… Когда у Алика… – накрашенные благородной темной помадой губы дрогнули, сжались.

Артем смотрит на эти губы, не решаясь смотреть в глаза. Пялиться на елку, когда с тобой разговаривает мама твоего… твоего… твоего Данилова, не очень вежливо. А еще он думает, что не зря, похоже, Данилов так ненавидит имя «Алик». Вот сколько раз этого «Алика» Артем за сегодня услышал? Два? А уже с души воротит.

Даниловская мама не садится на диван, стоит рядом, чего-то ждет. Должно быть, ответа. На вопросы ведь принято отвечать?

Артем собирается с мыслями, осторожно подбирает слова. Главное – не облажаться. Нечего Данилову жизнь усложнять. Но и прыгать перед ней на задних лапках, точно дрессированная собачонка – совсем не дело.

– Простите, не знаю вашего имени…

Выражение лица матушки Данилова совершенно бесценно. Надо же, предмет мебели обрел голос! Или подобранный из жалости на улице домашний питомец. Спешите видеть: единственная в мире говорящая собака!

– Марина Юрьевна.

– Артем. Наверное, Данилов вам говорил.

«Говорить-то говорил… – читается в ее ответном взгляде. – Да кто же запоминает клички… всяких». Понятное дело, надеяться получить в ответ: «Приятно познакомиться!» – было бы слишком наивно с его стороны. Он и не надеется.

– Так вот, уважаемая Марина Юрьевна… – (Главное – не скатиться в сарказм!) – думаю, только вашему сыну решать: хочет он видеть кого-то рядом с собой или нет.

Артему искренне кажется, что он – сама вежливость и дипломатичность. Но Марина Юрьевна, похоже, считает иначе:

– Ах ты, маленькая дрянь!

Артем изумленно глядит на нее чуть-чуть сверху вниз. Роста Марина Юрьевна чуток ниже среднего, а сам Тёмка – слегка выше. С чего бы вдруг «маленькая», а? На «дрянь» он, кстати, совсем не обижается. Наверное, с точки зрения даниловских родителей, он это самое и есть. Как там говорил любимый герой детства Карлсон? «Спокойствие, только спокойствие!»?

– Кофе будете? Или чай? Я эклеры только что испек.

Эклерами Артем по-настоящему гордится. Сколько жалоб он видел в интернете по поводу их приготовления! И «не поднялись», и «начинять замаешься», и «крем подгорел». А у Артема и поднялось все как надо, и начинилось – от души. И заварной крем (совсем не жирный, даже больной печени можно) получился в самый раз.

Марина Юрьевна смотрит на него как на сумасшедшего. Словно он не нежнейшие новогодние пирожные с кофе ей предложил, а мышьяка пополам с цикутой. На брудершафт.

– Спасибо, я не голодна.

Версаль! Чистый Версаль! Решила задавить «дрянь» королевскими манерами? Подумаешь! Артем за время своей работы в отеле и не на такое насмотрелся. У них однажды некая широко известная в узких кругах отечественная поп-звездочка во время гастролей останавливалась. Инкогнито. Тишины ей, видишь ли, и покоя захотелось. Вот где театр одного актера был! А тут…

– Тогда не знаю, чем я еще могу вам помочь.

«Сдохнуть!» – отчетливо читается в ее горящем взоре. Артем бы, может, и попытался осуществить этакое страстное пожелание (все-таки его всю жизнь учили быть вежливым со старшими), но спутник жизни, очевидно, подобной радикальной вежливости не одобрит. Да и бросать Данилова одного со всеми его проблемами… Родители – это, конечно, хорошо, но порой они… слишком далеко, даже когда совсем рядом.

– Оставь его в покое! Алик говорил… – ох, какое могучее усилие воли! – у вас… все серьезно. Когда… – решится или нет произнести это ужасное слово на букву «эл»? – когда кого-то… – не решилась, – когда кто-то для тебя… Ему не станешь ломать жизнь.

– Почему вы считаете, что именно я ломаю Данилову жизнь? Он мне кажется вполне счастливым. Насколько это, разумеется, возможно в данных обстоятельствах.

– С момента твоего появления все пошло… – «В жопу», – прахом! Ты испортил ему здоровье и репутацию.

Да твою ж… черт! Как пел в одной из своих старых песен «Наутилус» (Артем любит ретро): «Эта музыка будет вечной!»

– Да не я испортил ему здоровье! Просто неудачное переливание крови во время удаления аппендицита. Думаю, он вам и об этом рассказывал. А я – чист. Ни гепатита, ни сифилиса, ни гонореи, ни СПИДа.

Ухоженное лицо даниловской мамы при перечислении всевозможных венерических «прелестей» идет некрасивыми пятнами.

– Ложь!

– Хотите, справку покажу?

Стараниями Данилова, который гоняет Тёмку на анализы раз в месяц, у него этих справок уже – полное собрание сочинений. Хоть в макулатуру на благотворительность сдавай.

Марина Юрьевна, сразу видно, не хочет никаких справок. Она жаждет мести. И смерти – одного конкретного Цыпа. Но в данном случае Артем ей помочь никак не может. При всем уважении.

Что это? Никак дыхательная гимнастика? Похвальное стремление к сдержанности! Считаем до ста?

– Как ты не понимаешь! В бизнесе Алика быть… геем недопустимо! С ним никто не захочет иметь дела. Там же половина, если не больше, народу прошла через зону. И живут они… по понятиям. А Алик в их глазах кто? «Петух»! «Опущенный»!

Артем держит лицо. Изо всех сил держит.

– Ну, если уж совсем «по понятиям», то «петух» и все такое… прочее в нашей паре – как раз я.

Вот он только что со всем возможным старанием втоптал сам себя в пол. И ножкой сверху изящно шаркнул. Чего вам еще надо, мадам? А?

– Да кто же станет разбираться!

Такая странная, болезненная… искренность в голосе, что хочется взять – и согласиться. На что угодно. Ради Данилова. Но дело в том, что разбираться со своей жизнью и со своим счастьем должен, прежде всего, сам Данилов. Не Тёмка. И не Марина Юрьевна. Сам. И если уж он решил… Не верит Артем в насильственное осчастливливание. И никогда не верил. Слон умирает, когда ложится. Отними у Данилова его стержень – право самостоятельно распоряжаться собственной жизнью – и он ляжет, чтобы больше никогда не встать. Странно, что посторонний, в сущности, человек – Темка – это знает, а собственная даниловская мать…

– Кому надо – разберутся.

– Да никому – слышишь?! – не надо! Побьют, покалечат, вагоны пожгут. Что ты, наивная фиалка, не знаешь, как в нашей стране бизнес делается?!

Самое страшное, когда кто-то со стороны озвучивает твои собственные мысли. Твои тайные сомнения. Артему нужно чем-то занять руки. Протянуть паузу как можно дольше. Он идет к розетке и выдергивает из нее «тройник», отвечающий за переливающиеся праздничные гирлянды.

Елка гаснет. Какой уж тут праздник!

– Он не знает, мама. Зато я знаю. Так что с вопросами бизнеса – ко мне.

Данилов! И когда вошел? А Тёмка и не слышал. И Марина Юрьевна, похоже, тоже не слышала. Занырнули в спор – с головой. Интересно, сколько он уже здесь?

– Алик! А мы тут… разговариваем.

– Я понял.

Данилов только что с мороза – даже дубленку не снял. И обувь. Снега в комнату нанес, снежный человек! Артема отпускает. Обещал ведь прийти пораньше – и пришел. Ай да Данилов! Натуральный Дед Мороз!

– Тём, ты зачем елку выключил? Я ее еще с улицы увидел. Красота такая! Давай обратно включай!

Смотрит Данилов тепло, ласково. Может, немного показательно-ласково, но… Кто же его осудит! Не Тёмка, точно. У Тёмки с появлением в комнате Данилова за спиной образовалась надежная крепостная стена, а за плечами – крылья. И все сомнения разом исчезли куда-то, точно их ветром сдуло. Холодным, честным морским ветром. Ветром Северного моря.

– Мам, ты кофе будешь? Тёмка такой кофе варит – закачаешься! Даже где-то настоящую турецкую турку достал. И зёрна в специальном магазине покупает, представляешь? И – чует мой нос! – какую-то вкуснотищу к празднику испек.

– Эклеры с заварным кремом, – скромно говорит Артем.

– Слышь? Эклеры! Так будешь?

– Спасибо, я уже собиралась домой. На минуточку вот заскочила. Мне тоже нужно подготовиться к празднику. Ты когда к нам зайдешь, Алик? Папа скучает.

Данилов почтительнейшим образом подает матери шубу, помогает одеться. Даже заботливо поправляет у нее на шее золотистый шарф-палантин.

– Числа второго, наверное. Завтра мы с Тёмкой будем отсыпаться, обжираться, салюты пускать.

– Алик, у тебя же диета!

– Не бойся, мама, мы будем диетически-правильно обжираться. Артем бдит. У него с этим строго. А потом – мезимчика дерябнем. Рекламу видела? Полезнейшая для пищеварения вещь!

Артем как всегда пропускает тот миг, когда Данилов перестает быть серьезным и начинает валять дурака.

Хлопок входной двери, усиленный подъездным эхом, в комментариях не нуждается.

– Не получилось картины «возвращение блудного сына в любящие родительские объятия», – разводит руками Данилов. – Долго она тут тебя пытала?

Артем думает, что «пытала» – очень верное слово. Руки дрожат, коленки вибрируют, в ушах – шум.

– Не слишком. Ты очень вовремя. А чего так рано?

– Да раскидал к чертям все дела и домой рванул. Думал, помогу тебе с подготовкой. Или ты уже все? Эй, Тём, ты что-то какой-то бледный!

– У меня всё…

«…в порядке…»

В следующий момент он почему-то лежит на полу и видит над собой испуганную физиономию Данилова.

– Тёма?

«И зачем это я тут разлегся, словно беременная дамочка?»

– Голова закружилась.

– Может, скорую?

Испуганный Данилов – зрелище не для слабонервных.

– С ума сошел? Просто… день сегодня какой-то… суетливый. Сейчас полежу чуток…

– Только не здесь!

Слышится натужное кряканье, с каким, обычно, тяжеловес в телевизоре вздергивает наверх супертяжелую штангу – свой личный мировой рекорд, – и Тёмка летит. Длится полет недолго – как раз до дивана. Диван, конечно, удобнее пола, но лучше бы Данилов о собственном здоровье позаботился. Тяжести ему поднимать однозначно противопоказано, а Тёмка – хоть и не каменная глыба, но и отнюдь не пушиночка.

Данилов же вместо того, чтобы отдышаться как следует, суетится: тряпку отвратительно мокрую на лоб кладет, что-то сердечно-вонючее в стакан капает. Артем, впрочем, тряпочку принимает с благодарностью, старательно не замечая стекающих за шиворот крохотных ручейков воды, лекарство выхлебывает одним глотком, даже не поморщившись, и руку под тонометр подставляет беспрекословно. Сто шестьдесят на девяносто. Ого! С чего бы вдруг?

Однако для Данилова подобного вопроса попросту не существует. Жизненный опыт?

– Ничего себе, тебя матушка прессанула! Еще бы немного – и инсульт.

Кажется, он пытается шутить, но голос у него совсем не веселый. А напротив – грустный. С горькой ноткой, напоминающей Артему запах сухой полыни.

– Ничего, я молодой и здоровый.

– Здоровый, это точно!

Данилов на кухне роется в домашней аптечке. За последнее время аптечка у них стала ого-го! Чего там только нет! В том числе и таблетки от давления наверняка имеются. Неизвестно, конечно, можно ли это считать таким уж обалденным жизненным достижением.

– Вот! Нашел.

Таблетка под языком кислая – сил нет. Сводит язык, сводит десны, сводит щеки. Даже нос, кажется, исхитряется завернуться затейливым кукишем.

Данилов сидит рядом, держит за руку и смотрит испуганными глазами. Такое выражение глаз Данилову совсем не идет. Он же танк и укротитель крокодилов! (Да-да, в минуту ночной откровенности Данилов поведал Тёмке о живущем внутри него звере. Так что теперь Тёмка весь в сомнениях: а внутри него кто живет? Неужели все-таки зайчишка-трусишка? Было бы обидно.)

Шершавые даниловские пальцы на Тёмкином запястье то замирают, то снова вспоминают, как двигаться. Будто крылья бабочки: «Взлететь? не взлететь?» То ли пульс неудачно пытается щупать, то ли просто стесняется отпустить.

– Тём, может, тебе собаку купить?

Внезапно!

– Данилов, ты чего? Это у меня нынче с головой совсем плохо, а не у тебя.

– Ну… Ты один целыми днями… Если вдруг со мной что…

– Думаешь, в случае твоей безвременной кончины утешением мне станет четвероногий друг?

Вот нет у Тёмки никаких сил. А то бы ка-а-ак двинул Данилова по башке диванной подушкой! И по хребту. Нашел время, понимаешь, поговорить о смерти!

– Данилов, да бедная псина с нами двумя такими большими любителями животных с голоду и тоски сдохнет. Я ведь тоже, если подумать, не слишком много времени дома провожу. Учеба. Работа, опять же. График, конечно, гибкий, но не настолько же. А младенца этого… гипотетического… собачьего кормить надо пять раз в день. И гулять с ним столько же, если не чаще – к дисциплине приучать. А потом курс дрессировки… А то вырастет у нас неуправляемый неуч – ужас двора, позор хозяев. Нетушки!

Данилов вздыхает, идет, как-то преувеличенно шаркая ногами в любимых разношенных тапках, к окну. Придумал уже себе семейную идиллию: «Я, мой любовник и собака»? Мечтатель!.. Еще бы о детях завел речь…

– Когда мы уйдем, что останется?

О! Угадал! Только как ему ответить, великовозрастному балбесу, внезапно ударившемуся в философию, ежели на руке – пережимающая запястье почти до боли, гудящая, точно трудолюбивый шмель, манжета, а по инструкции требуется расслабиться и ни в коем случае не говорить?

Зато, конечно, есть время поточнее сформулировать. Во всем, как известно, нужно искать плюсы.

– Сто тридцать семь на восемьдесят пять. Идем на посадку. Полет нормальный. Данилов, расслабься уже!

– Ты меня напугал. Я вдруг представил: случись что со мной, и ты останешься… останешься совсем один. Кто тебе скорую вызовет? Лекарство в рот сунет?

Артем не озвучивает вслух, что без Данилова ему лекарство на фиг не сдалось. Зачем еще сильнее расшатывать бедолаге и без того не слишком устойчивую в последнее время психику? Но, кажется, ответ очевиден и лежит на поверхности без всяких слов. Разве не так?

– Я молодой еще. Меня каким-то дурацким скачком давления не убьешь. Брось переживать из-за пустяков! Вот сейчас еще чуть-чуть отойду – и ты мне в рот что-нибудь посущественнее таблетки сунешь.

Данилов возвращается на свое место рядом с диваном, укладывает голову рядом с подушкой, на которой лежит Тёмка. Ворчит устало:

– Кто о чем, а лысый – о расческе…

Кто еще тут лысый! Артем осторожно водит ладонью по слегка колючему затылку Данилова. Улыбается. Так странно светло и тихо внутри после накатившего внезапно совершенно какого-то экзистенциально ужаса. Рядом она, смерть-то. Вот тут – совсем близко. И захочешь – не забудешь. Потому что обязательно напомнит.

– Может, все-таки собаку? Научишь ее приносить таблетки.

– И тонометр.

– И тонометр, а что? Лабрадоры, например. Или сенбернары. Они умные – спасателями работают.

Артем, конечно, сказал бы: «Тебе надо – ты и заводи», – но его упорно не оставляет мысль, что не в собаке тут дело. Не о братьях наших меньших печется Данилов. О другом.

– Данилов, если ты хотя бы еще чуть-чуть подумаешь в эту сторону, то непременно нафантазируешь себе не только собаку, но и кошку, хомячка, рыбок и троих детей. Погодков. От меня. Знаешь… – Артем трет виски. Голова тяжелая и гулкая, словно чугунный котел, – знаешь… Ведь ни собаки, ни дети не гарантируют отсутствия одиночества и не даруют бессмертия. И я, поверь, ни при каких условиях не смог бы не только сказать, но и подумать: «Данилова уже нет, но зато со мной моя собака! Ура!»

– Долго сочинял? – подозрительно косится на него Данилов.

И правильно косится. Обычно Артем скорее косноязычен, чем поэтичен. А уж что касается высокой философии… Кто же знал, что на него так вся эта распрекрасная ситуация подействует? Ничего, вот придет давление в норму – опять бекать и мекать начнет. Возвысился тут, понимаешь, вместе с давлением!

– Не важно, сколько сочинял, Данилов. Важно, что так и есть.

Данилов вздыхает. Ну конечно! Согласиться с Артемом, вот так прямо, словами через рот, гордость не позволяет. Дети, собаки, бессмертие… А не согласиться – солгать. Прежде всего самому себе. А врать Данилов не любит.

– Может, в кровать пойдешь, поспишь чуток? До Нового года еще времени – вагон.

Ясно-понятно: тему переводит. Ну и пусть.

– Все-то ты, Данилов, вагонами меряешь, – слабо ухмыляется Артем. – Даже время. Не пойду я никуда – мне и здесь неплохо.

Ему и вправду неплохо: мигают, переливаются гирлянды, Данилов осторожно по волосам гладит. Сердце перестает наконец суматошно метаться в грудной клетке, виски отпускает пыточный обруч… Живи и радуйся.

Артем бы и радовался, да только почему-то, сам того не замечая, проваливается в сон. В этом сне, как ни странно, они уже не с даниловской мамой, а с его собственной, Тёмкиной, пьют чай с эклерами. Сидят на кухне их старенькой квартиры, жуют себе потихоньку нежнейшие шедевры кулинарии, чай пахнет мятой, кухня наполнена уютным светом. Клеенка на столе старенькая, пожелтевшая от времени – под кружево. Мама, улыбаясь, спрашивает:

– Дела-то у тебя как?

Тёмка отвечает честно:

– Лучше всех! – рассказывает про Данилова, про далекую страну Голландию, даже почему-то про гей-парад, на котором им так и не удалось побывать.

Мама не сердится, только замечает:

– Фотографии бы, что ли, привез. Матери-то показать! Снимал, поди?

Артем подрывается с места: вот дурак! Фоток-то на телефоне огромное количество!

– Мам! Я счас!

И слышит в ответ недовольное:

– Ты куда понесся? Упадешь ведь…

Спросонья голос кажется неправильным, незнакомым, а потом накатывает понимание: Данилов! Данилов рядом сидит, рукой за плечи держит. И диван… Диван совсем из другой жизни. Из той, в которой у Тёмкиной мамы нет сына. А у Тёмки… у него есть Данилов. Чтобы будить, когда снится… всякое.

Вот поэтому он сегодня и изображал из себя испанского гранда на приеме у Ее Величества английской королевы. Разве что ножкой не шаркал. Под ядовитое шипение покорно склонял голову. Чтобы у Данилова все-таки, несмотря ни на что, осталась возможность пить на кухне чай с родителями. Пусть даже и без Тёмкиных эклеров.

– Эй! Раз уж ты проснулся, может, на стол пора накрывать?

– А сам-то?

– А я не знаю, где у тебя что.

– Данилов, это все-таки твой дом!

Артем осторожно садится на диване, трет ладонями виски. Ничего. Как говорится: «Будем жить!»

– Такой же мой, как и твой. Ежели лампочку ввернуть, то мой. А ежели на стол собрать…

Выкрутился! Хитрый Данилов.

Тёмке тепло. Все эти даниловские словесные экзерсисы можно сформулировать куда проще: «Это наш дом. Твой и мой».

Часы показывают половину двенадцатого. Успеется еще накрыть на стол. Успеется. Конечно, успеется, если…

Данилов перехватывает его возле холодильника. Обнимает одной рукой за плечи, другой – за бедра. Щекотно лижет за ухом, прихватывает зубами мочку. Запрещенный прием!

– Мы ведь не хотим нарушать традицию, а?

– К-какую традицию? – дыхания уже не хватает. А что будет потом? А «потом» будет – в этом Тёмка не сомневается ни на минуту.

– Трахаться перед Новым годом как кролики. Помнишь?

Артем помнит. А уж тело его, казалось, и не забывало вовсе. Первый совместный Новый год. Разве такое забудешь!

– Как кролики – это как?

Данилов не тратит время на дурацкие объяснения: просто и без затей загибает Артема над столом, стягивает с него домашние штаны, заворачивает на голову футболку, обжигает голую спину поцелуями. Данилов давно уже не новичок во всем этом гейском безобразии – практически ас. Все-то у него под рукой: и резинки, и смазка. В последней Тёмкин чуткий нюх после некоторых сомнений опознает оливковое масло, но… Данилов точно знает, куда нажать, где потянуть, как заставить потерять себя посреди вот этого… всего. Заставить кричать, срывая голос и теряя жалкие остатки какой-никакой гордости. Впрочем, чушь. Нет у Тёмки никакой гордости в том, что касается Данилова. Нет и не было.

Стол скрипит и шатается. (Современные столы! Когда Данилов в таком настроении, ему старинный дубовый, проверенный временем, – в самый раз.) Лампочки в гостиной мигают, пуская по всей квартире разноцветные отблески. Потом взрываются – салютами. Или это не лампочки, а сам Тёмка? И Данилов блаженно рычит, будто дорвавшийся до вожделенного меда медведь. Праздник!

А диетический «Оливье», в котором вареный язык – вместо колбасы и сметана – вместо майонеза, пускай еще немного постоит в холодильнике.

*