Текст книги "Kardemomme (СИ)"

Наши лица во всю эту долбаную стену. И Тарьей ухмыляется, поворачиваясь. Глаза в глаза. Разряд. И все сомнения куда-то теряются, когда я вижу этот озорной, сумасшедший блеск – пляшущие по радужке огоньки.

“Сделаем это, Хенке. Устроим им шоу”.

Выдохнуть не успеваю, давлю глупый порыв зажмуриться, и закидываю руку ему на плечо. Подтряхивает, но вряд ли кто-то заметит. Кончики пальцев легонько по шее – разряд. Юркий влажный язык раскрывает немеющие губы – разряд. Пальцы в волосах – разряд.

Свист и бешеные аплодисменты, кажется, даже улюлюканье и восторженные вопли. В первую очередь – Марлон и Давид. Парни, ну это пиздец.

Три с половиной секунды, и он отстраняется, и кивает с таким важным видом, что я бы заржал, если б… если б меня не вштырило так конкретно. Если бы мог хотя бы дышать.

Три с половиной секунды, Тарьей Сандвик Му. Три с половиной секунды, за которые зажег пожар в моих венах. Наверное, это рекорд. Раньше тебе требовалось как минимум пять.

“Люблю тебя”, – шепчет одними губами, когда камеры, наконец-то отворачиваются от нас, переключаясь на других участников шоу.

А потом опускает руку, чтоб сплести наши пальцы.

И, кажется, больше мне ничего и не надо.

========== Часть 35. ==========

Эвен хотел бы, чтобы так было всегда. Песни, друзья и улыбки. Исак.

Эвен хотел бы стереть последний год своей жизни – до этого мальчика. Черт, он хотел бы стереть полностью все, что было ДО.

До этой жизни, что кажется сказкой. Сном, от которого он каждую секунду так боится проснуться. Проснуться, понять, что все это – не больше, чем очередная галлюцинация, бред из-за приступа, препаратов, которых подчас бывает так много, что сознание не просто путается, выскальзывает куда-то вовне. В одну из параллельных вселенных.

И кто поручится, что он не придумал все сам? Исака, кардамон, те самые параллельные вселенные, желтые шторы. Их квартиру и холодильник, что пытались отмыть полночи, а потом вторые полночи устанавливали новую стиралку и так усердно стелили уже под утро постель, что разодрали новую простынь на ленты. Исак тогда засмеялся и брякнул, что пригодится мыть окна.

Кто подтвердит, что это все правда? А что, если он, Эвен, прямо сейчас спит в полукоматозном состоянии, и измученный безнадегой и апатией мозг просто выдумал – и этого мальчика с кудряшками, так забавно торчащими из-под кепки, и все его окружение, что приняло так легко, будто это нормально, когда парень любит парня, когда живет с ним, целует и спит в одной кровати. Не только спит, между прочим. А ребята просто смеются, подмигивая, и нарочито-сердито грозят вырвать ноги, если Исак снова заплачет.

Как будто Эвен дебил и куда-нибудь добровольно отпустит свое нежданное счастье. Наверное, потому он и касается его так часто: трогает, целует, наклоняется ближе, чтобы вдохнуть пряный запах: зернышки тмина, ветер над колосящимся лугом перед грозой. А еще – всегда серебристые колокольчики в голосе, в смехе. Даже в улыбке. Улыбке, от которой сразу хочется жить.

Жить и дышать полной грудью, и громко, заливисто смеяться, запрокидывая голову в высокое синее небо. Такое близкое, что кружится голова.

Кто поклянется, что он, Эвен, сейчас не болтается между жизнью и смертью после той самой попытки уйти навсегда из этого мира? Микаель, неслучившийся поцелуй, отторжение, Коран. И обухом по голове – мощный приступ. Страшнее он и не вспомнит. Хотя, наверное, потом, после отеля, когда он рванул голышом за бургерами в Мак, было хуже. Потому что Исак. Потому что Исак был напуган, раздавлен. Не понимал, а после решил, что все – ложь.

〜 Думаешь, он любит тебя?! Он болен, Исак. А ты – просто мания. Новая прихоть 〜

“Глупый. Я не перестал бы любить тебя, даже если б уверился, что ты – не больше, чем бред. И если мое подсознание способно создать вот такое… такое безграничное совершенство, зачем мне приходить в себя, отказываться… и терять?”

– Эви, задумался о чем-то?

Улыбка напротив светится, обволакивает, обнимает. Отвлекает от глупых мыслей и страхов. Вот он – Исак. Это он. Это цель, смысл и весь мир, наверное, – тоже он. Исак Вальтерсен.

– О тебе, – абсолютно честно, между ними нет лжи. Так, кое-что осталось несказанным, но еще успеется, правда? И вообще, у них же праздник сегодня. – Пахнешь карамелью, малыш.

Губами и кончиком носа по вспыхнувшей от смущения щеке. Рукою – за плечи. И ближе.

“Мне мало, мне всегда мало тебя, понимаешь? Мне просто надо знать, чувствовать, осязать. Всего целиком. Без остатка. А еще знаю, что не готов делить ни с кем. И потому твои друзья видят нас так редко. И если Юнас лишь понимающе хмыкает, вскидывая кустистые брови, Магнус каждый раз размахивает руками, как мельница ветряная, и болтает без умолку, возмущаясь, что, мол, совсем потерялись. А что поделать, если я не могу отпустить тебя от себя? Из нашего дома, нашей постели. От себя не могу отпустить ни на шаг. Потому что боюсь сорваться в пропасть, если останусь один”.

Исак не выглядит огорченным от этой гиперзаботы. Не так, от этой разновидности зависимости, которой на самом деле больны оба. И даже не думают попробовать излечиться. Исак любит утром поддергивать воротник куртки повыше, чтобы скрыть пятна засосов на шее. А переодеться на физкультуре – целое искусство. Ведь плечи, спина, грудь, даже бедра – все в этих отметинах, что говорят, кричат, сообщают: “Занято, слышите? Руки прочь!”.

Но так легко смущается каждый раз, когда Эвен обнимает и целует в переполненном караоке-баре, например. Как сейчас. При этом сам же легко засунет язык ему в рот, достанет до самых гланд, на одной из самых оживленных улиц Осло или в пустом классе, куда вот-вот ворвется толпа старшеклассников с учителем во главе. А еще будет прижиматься, тереться бедрами откровеннее некуда и так низко, гортанно стонать в самые губы, что никакой выдержки не хватит ни у одного.

Да ни у кого не хватило бы.

– Хочешь, спою для тебя?

Вырывается как-то произвольно, ведь петь он особо не любит. Но это Исак, для которого не песню, звезду с неба достанешь. А потом назовешь ее его именем.

– Представь себе не много, ведь это так легко… Представь себе – нет Бога, и черта нет ни в ком…

Караоке-бар трещит по швам, Эвен слышит музыку, слышит одобрительные выкрики и звон стаканов с пивом. Слышит, как тихо шепчутся девчонки, делясь очередными сплетнями. Слышит, как звенит приглушенный смех Эскиля, что-то втирающего Эве. Слышит, как присвистывает Магнус. Но все это – как-то далеко, фоном. Но громко, отчетливо, ясно доносится стук сердца в груди его мальчика, шум крови в его венах, замирающий на губах восхищенный выдох.

Исак.

И нет, Эвен не хотел бы забыть все, что было с ним до тебя. Просто чтобы помнить, как же ему однажды, черт возьми, повезло.

Ты знаешь, что без тени не было б света? Ты знаешь, что без боли мы не знали бы счастья? Ты знаешь, что без отчаяния не познали б любовь?

Ты знаешь, что без тебя просто не было бы меня?

Какая страшная мысль, Исак, – “без тебя”.

Комментарий к Часть 35.

Наверное, вам уже надоел такой бессюжетный, ниочемный Эвак. Простите, но оно само пишется, и в себе носить ну никак не могу.

========== Часть 36. ==========

Комментарий к Часть 36.

Инстаграм: https://pp.userapi.com/c639728/v639728352/20328/REAwTBPM2UE.jpg

всего лишь диалог

– Ты обещал, что на нашей свадьбе будут только мини-бургеры, Эвен. И что я, блять, вижу?

– Что? Серьезно? Тебе мало бургеров? Я связал свою жизнь с обжорой. Правда, куда в тебя влезет все это? Малыш…

– Я обжора? Я? Да столько, сколько ты в себя запихиваешь, ни один человек не сожрет. Ты же все время что-то жуешь, и эти самые бургеры пихаешь в себя целиком. Даром, что тощий, как жердь. Магнус вот брякнул на днях, может, у тебя глисты?

– Гли… что?! Магнус? Да вы офигели?! А я еще собственноручно этому засранцу приглашение подписывал…

– Допустим, ты только упаковал готовые по конвертам…

– А еще ты не верил, что мы поженимся. Смотри. Видишь, что тут у нас? О-па, кольцо. А это что, у меня? Серьезно? Такое же. А я же говорил, что это будет огромная охуенная свадьба. Смотри, даже торт есть с нашими фигурками.

– Какого хрена мы тогда не в костюмах Бога и Юлия Цезаря? Ха, нет, ты же мне обещал, что мы будем жениться голышом. Помнишь? И все-все-все делать абсолютно голыми… Где моя голая свадьба? И почему ты не лез ко мне на балкон, чтобы сделать предложение? Почему не орал: “Принцесса Вивьен”, карабкаясь по пожарной лестнице с букетом в зубах?

– Потому что у меня нет лимузина? Или в твоей комнате – балкона?! Как я должен был попасть туда? Я же не обещал тебе изображать человека-паука…

– А что, было б забавно. Представляю реакцию Магнуса.

– Мы слишком много говорим о Магнусе. При чем он тут вообще?

– Он наш друг? И, между прочим, твой шафер.

– Но свадьба-то наша. Иди сюда, ближе. Такой взрослый в этом костюме. Такой соблазнительный. М-м-м-м-м…

– …а у тебя липкие губы. Я думал, мы еще не резали торт.

– Мог я попробовать немножечко крема? Он вкусный. Но, знаешь, ты намного вкуснее.

– … и если сейчас ты продолжишь делать вот это пальцами и губами, гости нас дождутся разве что к закату. Ха, как раз кину букет. Его, правда, нет, но мы придумаем что-то… Эй? Эвен? Ты чего так завис?

– Помнишь, я сказал тебе как-то, что единственный способ сохранить что-то навсегда – потерять это? Я был пиздец идиот… Зато теперь у меня есть ты. Это все с лихвой окупает, правда?

– Конечно. Вообще, если бы не ты, я бы так и не вышел, наверное, из шкафа. Спас меня, понимаешь? А теперь ты мой… это так странно произносить. Муж…

– Помнишь, что случилось после того, как я спас тебя?

– Я спас тебя тоже.

– Только вместе?

– Всегда.

========== Часть 37. ==========

Комментарий к Часть 37.

Диалог ( не последнее обновление сегодня)

– Иди сюда. А ты повзрослел на глазах. Кажется, еще вчера был таким маленьким и колючим.

– Ну, допустим, я и сейчас не такой уж пушистый. Просто…

– Просто ты, наконец, можешь быть собой. Просто у тебя есть твой Эвен, который пусть и не мужчина твоей мечты…

– Хэй, с чего ты взяла? Я не хотел бы никого другого, чтобы ты знала. Даже не представляю, как это – не с ним.

– Ты выглядишь счастливым, знаешь? И я на самом деле рада.

– Что это не Юнас? Мне до сих пор стыдно за ту историю…

– Это априори не мог быть Юнас. Просто ты путал тогда любовь к другу с другой, настоящей любовью. Но ты сразу узнал его, как увидел. Ведь правда? Своего Эвена.

– Увидел и будто рухнул с обрыва куда-то. Пиздец затянуло. Знаешь, я ведь все еще падаю. Вместе с ним.

– Падаешь или летишь?

– По разному каждый раз. Это ведь непросто, понимаешь? Бывают моменты, так редко, но никуда их не денешь, не вычеркнешь, потому что и они – наша жизнь. Моменты, когда руки не опускаются, но будто сверху что-то тяжелое давит. Но это проходит. И главное, что он любит меня.

– А ты любишь его…

– Я все время думаю, как будто это непременно должно было случиться. Так или иначе. Я словно знал его целую жизнь. Только вот нашел не сразу. Но… Эва, ты уходишь от темы. Я разрушил ваши отношения с Юнасом, и ты так просто простила.

– Мы сами их разрушили, милый. Ты разве что самую малость помог. Я же тебе говорила, помнишь, на Рождество. Мы не с Юнасом, да. Но у меня теперь Крис.

– Скучаешь по нему?

– Он приезжает пару раз в месяц. И я сама закончу на следующий год и буду учиться неподалеку. По крайней мере, это будет одна страна, один город.

– Все так изменилось, правда?

– Но мы же по-прежнему будем дружить? Когда я уеду.

– А может, не увидимся еще годы и годы. Или вообще никогда. Да ладно, не хмурься, я же шучу. Хэй, осторожнее, ты меня так раздавишь. И, Эва, вообще, Эвен сейчас подойдет, мы договорились встретиться здесь, а ты так прижимаешься. Я-то не против, но…

– Ревнивый он у тебя?

– Можно подумать, твой Пенетратор другой… Вот и он… Блин, Эва, ну отцепись же ты… Нет, она еще ржет. Я серьезно!

========== Часть 38 (актеры) ==========

Телефон разрывается с самого утра. Да что там, с полуночи. Поздравления валятся на голосовую почту, на мейл, в смс. Как из рога изобилия. Тарьей не открыл, не прочел и не прослушал пока ни одно. Тарьей не то, что зол или обижен. Он не сердит, не огорчен даже.

Блять, он знал, что так будет, еще когда отправлял то дебильное приглашение на Facebook. Знал и все же отправил, а потом эта орясина долговязая растрепала журналистам на Гулльрутен, что непременно придет. Растрепал и свалил в Копенгаген. Нормально? А восемнадцать, между прочим, только раз в жизни бывает. Впрочем, и девятнадцать, и двадцать, и так далее… Но восемнадцать – особая дата. В конце концов, уже можно вполне законно бухать, не спаивая всеми силами общественного наблюдателя в самом начале гулянки, чтобы самому оттянуться. Они так и в Бергене поступили, а потом нажрались до зеленых соплей и постили в инстаграм и соцсети такое… Хотя до спектакля на самой церемонии ни одно фото все же не дотянуло. Слава богам всем мыслимым и немыслимым.

Он вообще вел себя там, на Гулльрутен, как полнейший пиздец. Хенрик-я-покажу-всему-миру-что-трахаю-вашу-бусинку-Холм. Какого хуя, спрашивается, было делать все это? Когда Холм залип в первый раз прямо на красной дорожке, уставился точнехонько на губы и облизнулся так, что Тарьей за секунду забыл и вопрос и все, что собирался на оный ответить, он как-то списал это на нервозность. Первый раз на таком событии, главная премия страны, толпы звезд и толпы журналистов, прямой эфир и фанаты по всему миру, что прилипли в эту секунду к своим мониторам, забывая дышать.

Но Холм не перестал. Таращился как кот, нажравшийся валерьянки, плыл откровенно. А зрачки эти, как у долбанного торчка, не успел увидеть разве что слепой или… Впрочем, слепой-то, может, и не увидел, но всяко услышал, такой ор стоял в интернете, что не соцсети – новостные сайты потом открывать было страшно.

Наверное, и поэтому тоже Тарьей почти что сдурел и тоже отпустил тормоза – наговорил Мортену про сны о поцелуях в туалете, а когда Kiss-камера поймала их с Хенриком в объектив, плюнул на все выданные организаторами инструкции и засунул язык прямо в рот Хенке. Захлебнулся изумленным выдохом-стоном и моментально поплыл от не менее жаркого ответа. А хули, они утром совсем ничего не успели, душ и тот принимали отдельно, так дергались, психовали и торопились, путая костюмы, теряя бабочки и трусы.

Несколько секунд губы в губы, и от воя, оваций заложило в ушах. Оторвался от него, степенно-важно кивая, хотя так хотелось вцепиться, раздеть, затащить на себя, и похуй на зрителей и эфир. Гормоны, детка, гормоны шалят. Остывай, весь мир на вас смотрит. Откинулся на спинку, слыша, как рядом херачит пульс в венах Холма.

Подумалось, что у всего их ебанутейшего во вселенной фандома прямо сейчас полетели предохранители нахуй. Ну и ладно, пусть поорут. Заслужили.

Но Хенке и этого было мало, он и на сцене продолжил, когда выходили за одной наградой, потом за второй. Когда они шли по проходу, и зал синхронно поднялся со своих мест, чтобы встретить победителей – главных любимчиков публики. Рука Хенрика на плече, и мимолетно, почти касаясь жаркими губами мочки: «Малыш, я горжусь». Гордится он, как же. Ведь вместе сделали это, дружно снесли мозги не только друг другу, но и половине планеты. И ничего ж не хотели такого.

Потом гуляли по Бергену, и Тарьей прятал глаза за черными стеклами, натягивал шапку свою до ушей, потому что слухи об их отношениях вновь всколыхнули поклонников, потому что этим ненормальным хватило бы и взглядов Холма-придурка с лихвой, не говоря уже о самом мокром на памяти Kiss-камеры поцелуе. Маскировка, впрочем, все равно не удалась, потому что Хенке отказался прятаться от слова совсем, ну а вычислить его спутника труда не составило никому. Иногда Тарьей казалось, что поклонники заканчивали какие-то особые курсы по шпионажу, ибо ну что за нахуй… И какое им вообще дело до того, кто, с кем, как и зачем.

«Не хочу с тобой расставаться», – шептал ему на обратной дороге в Осло Холм в самолете, затащив в туалет и устроив такое, что у Тарьей и сейчас щеки пылали, стоило вспомнить Хенрика на коленях…

«Представляешь, еще несколько дней, и тебе восемнадцать. И можно будет все-все-все. Я смогу делать с тобой такое…», – давился собственным стоном, закусывал кулак, чтобы не стонать слишком громко, не всхлипывать в голос, не переполошить стюардесс и не развеселить еще большей парней, что и так поглядывали с плохо скрываемыми ухмылками, когда они протопали в хвост самолета, пытаясь нацепить самые невинные выражения лиц.

Будет делать т а к о е . Гребаный Холм, можно подумать, что до этого не испробовали в с е из возможного и невозможного спектра. Не отказывали друг другу ни в чем, пытаясь хоть на секунду притупить эту тягу, потребность, что бросала друг к другу каждый свободный миг без камер. Впрочем, и под камерами не меньше. Страшно подумать, что будет, если кто-то из команды додумается слить весь этот порно-закадровый материал.

«Ты же придешь?», – с плохо скрываемым сомнением в голосе. Конечно, ведь Леа, которую Тарьей и придумал и присоветовал сам, и такое пристальное внимание, и все, что Холм натрепал на Гулльрутен. И легенда, что и без того уже трещит по швам, и вот-вот рассыплется осколками под ноги.

«Нет, пропущу твою самую важную дату, позволю первый раз законно напиться без меня и, может быть, залезть под юбку какой-нибудь цыпочке – тоненькой, узенькой. Все как ты любишь, – помолчал, вскинув брови, дождался возмущенного окрика, хохотнул. Зараза ехидная. – Глупости не говори. Ты же знаешь, что всегда буду рядом».

Потрепал на прощание – уже в аэропорту – по плечу, не рискуя светиться перед случайными людьми. Подмигнул незаметно, а потом смс-нул уже из такси, когда желтые железные букашки помчали их абсолютно в разные стороны.

«Уже скучаю, пиздец. Это были охуенные каникулы, детка. Как вспомню, что ты вытворял своим ротиком в душе перед рейсом…»

А потом День Конституции, один из главных, блять, праздников. И опять не вдвоем. Конечно, Холм нажрался до поросячьего визга, в говнище уделался просто. Тарьей готов был спорить на одну из своих почек, что забег в мусорных мешках придумал именно Хенк. Придурок безбашенный. Хотя на том видео, где Леа летит задницей кверху в траву, показывая, что и где на ней надето… Нет, девочку даже не жаль, после того фото в инсте – губы в губы. Конечно, легенду поддерживать надо, да и Холм там как истукан, даже рот приоткрыть не изволили их высочество. Хм… попробовал б только…

Короче, Тарьей накачивался «Туборгом» методично, почти не пьянея. Перебирал в памяти воспоминания, как коллекционные карточки, которых сроду не собирал. И ждал, весь день, весь вечер и добрую часть ночи ждал звонка или смс. Хоть что-нибудь, Хенке.

«Я же, сука, скучаю».

Не дождался ничего из вышеозначенного списка. Зато под самое утро ввалилась почти бессознательная тушка, обслюнявила, бормоча куда-то в шею что-то совсем уж невразумительное. В какой-то момент даже почудилось про охуенную голую свадьбу и мини-бургеры. Залез лапами холодными под резинку пижамных штанов, да так и вырубился, придавив, штакетина несоразмерная, к кровати.

Утром, запивая аспирин ледяной пузырящейся минералкой, охал, стонал и требовал немедленного проверенного временем и их нехилым опытом леченья. И разве Тарьей когда-то мог ему отказать в такой просьбе? Разве когда-то он хотел отказать?..

Неизвестно, как он вообще попал в квартиру, оставшись незамеченным для папарацци, денно и нощно караулящих у выхода. Разве, что и те укушались к ебене фене, отмечая главный праздник страны. К утру они, конечно, очухались, выставили пару дозорных, что, видимо, отдавали дань Родине не так активно и самозабвенно, как остальные. Так что выводили Холма с теми еще приключениями. А Тарьей даже расстроился немного, что не удалось уговорить того напялить платье и каблуки для маскировки.

Нет, ну а что?..

Оставшиеся дни до среды списывались регулярно, но встретиться не рискнули. Надо было подождать, пока шум поутихнет. Когда фанаты, гудящие, как растревоженное осиное гнездо, угомонятся и снова займутся привычными делами: ляпаньем артов, сочинением новых безумнейших фанфиков… Куда их необъятная и больная фантазия только не заводила порой, это же ужас какой-то. Тарьей как-то попробовал почитать и от некой неведомой хуйни со странной пометкой «омегаверс» схлопотал нервный тик.

«Зай, потерпи. Всего ничего-то осталось. Но вот дорвусь до тебя, никто из гостей не увидит», – угрожающе обещал ему Хенрик.

Обещал для того, чтобы за три дня до 24 мая уебошить в Данию. Нормально так проебаться? Сив подписалась в Instagram на какое-то актерское агентство, и надо понимать, что на Хенке сейчас предложения посыпятся валом, и работы будет до одного места, но… блять. Хенрик-шило-в-заднице-Холм, обещать-то нахуя было? Да еще на весь мир.

Любимый «Туборг» еще до полудня. Нет, ну а хули, если все настроение по пизде, и никуда не уперлись ни эти восемнадцать, ни вечеринка, ни подарки. Нажраться в усмерть, и нахуй их всех.

– Тай, не психуй, тут всего полтора часа лета. Приедет. Нет, ну нахер ты дергаешься? Он тебя опрокинул хоть раз? Нет, о чем и речь. А тут восемнадцатилетие. И чтобы Хенк пропустил? Чтобы даже не звякнул, если что-то случилось? Да никогда не поверю.

Давид отирается тут почти что с утра и, как самый лучший и правильный друг, помогает уничтожать несметные запасы пива, справедливо полагая, что так именинник если и укушается, то не столь стремительно и катастрофично.

– Ой, все, не пизди, – отмахивается от приятеля, как от жужжащей над ухом мухи, и открывает новую бутылку, игнорируя сдвинутые брови и угрожающее:

– Я позвоню Марлону… или… хм… Я Сив позвоню!

– Да хоть королеве Виктории, епта.

Трель дверного звонка рассекает повисшую тишину. Тарьей флегматично отхлебывает из горлышка и вскидывает руку, демонстрируя неопознанному визитеру недвусмысленный фак. Открывать он даже не собирается, продолжая методично надираться. Язык еще не заплетается, но глаза уже пьяно блестят, и движения становятся чуть резче, чуть раскованней, а голос – громче на тон.

– Что, если это?.. – рискует подать голос Давид, но Тарьей дергает плечом и бросает со злостью:

– Да поебать, кто бы там ни был. Даже если мой незабвенный дядюшка Дональд Трамп решил пожертвовать делами государственной и мировой значимости и явился лично поздравить племяша…

– Я думал, что Трамп якобы дядя Исака… ну, персонажа…

– Да поебать.

Скрип ключа в замке, и мгновенная тишина, и два схлестнувшихся взгляда: нахмуренно-вопрошающий Давида и ошалело-счастливый Тарьей. Потому что ключи от этой квартиры есть только у одного человека. Человека, который, как Тай был уверен с утра, просто решил забить на него в этот день, прокатить…

– Это… Давид, это Хенрик пришел, – тихо-тихо, тише, чем шепотом, почему-то боясь сглазить, спугнуть…

– Оу, ну все, я погнал. Счастливого дня рождения, друг. Вечером потусим, – и быстро-быстро, как-то бочком к черному ходу, чтобы не мешать, чтобы не испортить долгожданную встречу.

Во рту пересыхает, когда Хенк останавливается на пороге и смотрит внимательно, вздергивая насмешливо свои невозможные брови.

– Не рано праздновать начал?

– В самый раз, – буркает раздраженно, но улыбка уже ползет на лицо, как Тай не пытается ее спрятать, удержать, поймать за хвост и засунуть куда-нибудь подальше.

– Я говорил, что ты истеричка?

Глядит исподлобья, но в голосе столько нежности, что можно и задохнуться. В нее можно завернуться, в эту нежность, как в пуховое одеяло и мурчать довольным и сытым котом.

– Ты уехал в Данию, блять. Не писал, не звонил. Вообще проебался. Что я должен был думать?

– Что я ищу тебе особый подарок? Черт возьми, Ти, я хоть раз тебе повод давал?

– В Осло магазины перевелись, что ты рванул, как ошпаренный, в Копенгаген?

– Я был там меньше суток, а потом возвращался в Берген и ждал, пока будет готов особый заказ. Слушай, я себя чувствую накосячившим мужем…

Тарьей хихикает в кулак и больше не отворачивается. Он смотрит, как шевелятся губы, но не слышит больше ни слова. Он так его ждал, такой хуйни напридумывал. Сущий придурок.

– Не злишься?

– А должен? Зай, твои тараканы и не такое чудят. Мне иногда кажется, что они у тебя то в массовом запое, то нюхают какую-нибудь дрянь коллективно.

Хенке уже рядом, так близко. Опускается прямо перед диваном, обхватывает своими длинными пальцами лицо, легонько скользит по скулам, поглаживая, обводит контур припухших губ.

– Я тебе никому не отдам, знаешь? Хватит всякой хуйней себе голову забивать.

Кончиком языка по губам. Ласково, трепетно даже. Касаясь не телом, касаясь чувствами и эмоциями. Проникая в самые вены.

– Успокоился, чудо? У меня для тебя кое-что есть, между прочим.

– Да, что это ты в Бергене делал?

– Вот это. С днем рожденья, малыш.

Выпускает руку, оставляя на указательном пальце тот самый перстень. Не тот, брат-близнец того самого, с которым сам щеголял на Гулльрутен. Серебро, лазурит и тайная надпись, о которой знают лишь двое.

Почему-то так остро колет и одновременно щемит в груди, и Тарьей понимает, что у него губы дрожат, пока Хенке шепчет, опаляя дыханием:

– Хочу, чтобы у нас были одинаковые. Хочу, чтобы все видели. Знали, что ты мой. Сегодня тебе восемнадцать, но я подожду, сколько скажешь

Стянет кольцо, перевернет, чтоб прочесть ту самую тайную гравировку. Втянет шумно воздух, сглотнет насухую. А потом просто обнимает без слов, утыкаясь лицом в грудь. Хенрик обвивает руками, как лианами опутывает.

– Если ты против, мы можем…

– Мы не можем, мы будем. Блять, Хенке, я тебя так люблю. И еще я идиот, такого надумал… Тебе не надо ждать, ты дождался.

– Ты?..

– Люблю тебя. И это, блять, лучший подарок в моей жизни. И ты – самый лучший.

========== Часть 39. ==========

– Ты так улыбаешься.

Солнце такое яркое, что даже сейчас, когда оно уже катится к горизонту, приходится жмуриться, чтоб не слезились глаза. Дождь, что херачил трое с половиной суток без перерыва, наконец-то утих. Просто закончился, как будто кто-то выключил кран.

У Эвена яркие золотистые блики от жарких лучей в волосах. У Эвена такая улыбка, что, наверное, и разогнала все эти хмурые свинцовые тучи. У Эвена какая-то легкость в походке, будто вот, еще один шаг, и он взлетит в небеса, расправив за спиной спрятанные до поры крылья.

– День очень хороший. Ты рядом со мной. И ты согласился…

Исак вздыхает и дергает плечом, но даже не пытается высвободить руку. Пальцы, что сплелись с пальцами Эвена, спутались, как сиамские близнецы, не разделить, не разлучить. Уже никогда. Погладит легонько запястье, а потом просто чуть сожмет ладонь. Как азбука Морзе, посылающая сигналы-импульсы сразу в тело, прямиком в нервы.

〜 С тобой. С тобой. Для тебя. 〜

– Все еще считаю, что это плохая идея.

Наклонится, пытаясь спрятать под отросшей челкой расползшийся под глазом иссиня-черный “фонарь”. А Эвен притянет ближе, дунет в шею, в висок, боднет дурашливо. А потом нежно-нежно губами, почти не касаясь – по самой кромочке раны, по следу “боевого крещения”.

– Ты же знаешь, что шрамы украшают мужчину, а это даже не шрам. Всего лишь синяк, пара дней, и не останется ничего.

– Почему бы тогда нам не подождать эти дни? И все будет хорошо. Но тебе приспичило именно сегодня.

Нет, он не психует и даже не дуется. Он вообще не умеет сердиться на своего Эвена слишком уж долго. Его хватает секунд на десять под этим щенячьим взглядом, что удается Эвену так хорошо, и эти бровки домиком. И, нет, ну как устоять, когда эти руки сгребают в охапку, а губы целуют везде, куда получается дотянуться, когда так томно шепотом в ухо, скользнув по мочке кончиком языка, когда табун взбесившихся мурашек по коже, когда мозги стекают в штаны, а сердце бьется о ребра, как рвущаяся в поднебесье жар-птица?

А потому, какие обиды? Ничуть. Он просто правда не понимает, почему Эвен сегодня так вот уперся.

– Мы и без того тянули так долго, Исак. Мы уже живем вместе, а так и не сделали это. Они обижаются, знаешь? Думают, что отчего-то могут быть заочно неприятны тебе.

– Скажешь же тоже…

– Это то, что им кажется. Все эти отговорки и переносы совместных обедов. У них возникают вопросы. И если мы будем и дальше тянуть, они такого себе понадумают.