Текст книги "Долг и верность. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Малефисенна

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Глава 3. Идти до конца

Киан

От разговора с Мауком остался неприятный осадок, как будто он точно знал последствия нашего вмешательства и готовился к ним. Пытался.

Еще у трактира Венн откланялся, торопясь вместе с Мауком в сторону тюрьмы, сейчас я остался один. На обратном пути, быстро пробираясь через чахлый лес у подножия высоких сопок, я понял, что не стану просить у него людей. Кто мы такие, чтобы лишать город и без того хлипкой защиты. Как там сказал Венн? Многие впервые в жизни увидели оружие, взяли его в руки, ощутили его тяжесть. А я видел, как быстро умирают те, кто не посвящал войне свою жизнь. И опять почувствовал тяжесть в груди, мешающую дышать. Словно ничего не изменилось. Немногим позже накатила и паника. Что мне делать? Как уберечь? Где спрятать? Я был рабом, я многого не знал и не видел. Я не знаю, куда везти двух человек, не пришедших в сознание, как помочь, если вдруг в пути откроются раны или начнется припадок. Госпожа была… Она хороший врачеватель, но память не позволяла запомнить все, что она делала. Я умею исполнять приказы, но сам ничего не могу сделать.

От ощущения своей ненужности я только крепче сжал в руках жесткие поводья. Совсем не то, о чем стоит думать. Я попытался сосредоточиться, направляя гнедую между высокими гранитными валунами, волной застывшими над узкой тропой. Если они не очнутся… Если Она… Сердце забилось еще сильнее, мешая думать. До вольных земель придется пробираться через перевалы, повозка не проедет, там мы будем обречены. Да и если доберемся… Никто точно не скажет, какая там будет свобода: оттуда возвращались единицы, и у всех, кого я видел, на шее поблескивал рабский ошейник. Возможно, были и другие, довольны и сытые жизнью, но таких я не знал. А если, как говорил Маук, отправиться вглубь Империи, нас могут найти. Хотя откуда им известно, кого искать? Нельзя же проверять всех странников и кочевников.

Надежда все еще как-то теплилась, пригретая на груди. Хоть бы удача оставалась на нашей стороне.

Я посильнее стегнул лошадь, переходя на галоп. Слабости больше не было, хотя все так же ощутимо продолжали ныть перебинтованные ребра. От жары слиплись волосы, и на скулах, щеках, лбу выступил пот. Намокшая рубашка неприятно липла к спине. Я не обращал на это никакого внимания. Впереди за деревьями уже виднелась небольшая дорожка на подъем. Но я оказался не готов принять какое-либо решение.

Аккуратно спрыгнув с лошади, я повел ее за собой. Где-то вдали начинало глухо громыхать. Еще несколько дней, и ливень обрушится и на Нордон. Надо было спешить.

Подниматься по склону было так же сложно, как и спускаться. Тело ныло, требуя покоя. Я понятия не имел, даже близко не представлял в деталях, что и как мне делать. Поднимусь до убежища, а что делать дальше? Использовать носилки, чтобы что? Голова болела, а в горле совсем пересохло, но я не останавливался, боясь, что тогда мысли просто меня раздавят. Вот если бы очнулась Госпожа, Она бы нашла решение. Как находила всегда. А я кто?

Нет. Это были неверные мысли. Я одернул себя и резко, до боли встряхнул плечи. Этим себя не оправдаешь. Я нужен Ей. Только я сейчас могу помочь, и поэтому нужно принять правильное решение, продумать все, что только возможно, чтобы уберечь. Самое время показать, что и я чего-то стою. И сделаю все, что от меня потребуется. Справлюсь, потому что у меня тоже нет выбора.

Подъем неожиданно стал легче, словно открылось второе дыхание. Я поднимался с улыбкой, чувствуя такое желанное облегчение. И все же остановился. Не из-за усталости или оцепенения: показалось, что услышал голоса. Или не показалось. Задержав дыхание, я в два рывка взобрался до ровной площадки. Вопреки попыткам успокоиться, дыхание само стало прерываться. Неужели не ошибся?

Такая радость разогнала все сомнения, засияла на солнце, и я уже представил блеск Ее карих глаз. Вместе мы бы все смогли…

За одно мгновение все обратилось в пепел. Да и какие вообще могут быть мысли и надежды у раба. Вспоминала ли вообще о моём существовании, пока крепко сжимала руку Ариэна и смотрела так, словно больше никого не существует? Словно больше ничего не важно?

Я был рабом. Но, кажется, им и остался.

Эвели

Я запоздало повернулась к спуску, услышав чужое надрывное дыхание. Киан! Живой! Первым желанием было дернуться вперед, надеясь, что Ариэн устоит на ногах без моей помощи. Я уже почти ослабила хватку, но, лишь мельком взглянув на меня, Киан отступил и привычно – без каких-либо эмоций – в смирении склонил голову. Облегчение и радость исчезли в ту же секунду, уступив место досаде и… обиде.

Это было не чувством собственничества, но чем-то до жути похожим. Словно то, что произошло в тюрьме, навсегда изменило его отношение ко мне. Верно, так и случилось. Все правда изменилось, но совсем в иную сторону. Но за случившееся в тюремных застенках меня простил Ариэн. Потому что понял. А что мои действия значили для Киана? Думал ли о том, что и его я без раздумий брошу там, чтобы сохранить свою легенду? Конечно, думал. Зачем же тогда вообще остался?

– Рад вашему возвращению, Госпожа, – вновь ровный тон, лишенный эмоций. Выходит, даже не думал, что у него может быть выбор: вколоченная еще с детства покорность, долг, но никак не верность.

Я вдруг вновь почувствовала себя не человеком. Кем теперь он меня видел? Неужели… Словно и не было взаимопонимания, того разговора, словно он не касался моих рук и не заглядывал в глаза с такой надеждой, что исчезали мысли? Словно не смотрел с испугом и беспокойством, когда увидел на моем плече кровь. А теперь Киан по-настоящему увидел – не услышал с моих собственных слов – на что я способна ради получения результата.

Я попыталась дотянуться до его мыслей, но их словно и не было. Только необходимость следовать моим приказам и полная покорность. Ничего больше. От совсем, наверно, детской обиды защипало глаза. Не место и не время. Я в любом случае не имела права рассчитывать на понимание. С чего бы? В конце концов, смертников спас Ариэн, а не я. Достаточно эмоций, все потом. Нужно просто сосредоточиться на том, что сейчас важнее всего.

Приподнявшись с места, я сделала несколько глубоких вдохов, и так же четко, как и раньше, – без единого оттенка – произнесла:

– Рассказывай, что мы пропустили.

***

Отчетов нигде не было. Потайные прорези под седлами оказались пусты, хотя на то, чтобы их проверить, понадобилось почти полдня. Все конюшни пустовали, а жители наспех возводили вокруг незащищенных частей города деревянный забор. Ощущение опасности било отовсюду, и, чтобы понять, насколько вероятно наступление, мне нужно было найти эту информацию. Если она все еще была здесь. Или ответные инструкции. Что угодно. Но все потайные лазейки, карманы, двойные днища пустовали. Это пугало уже не на шутку.

Маук сказал, что одному гонцу удалось уйти. Но много ли он мог рассказать? Много ли мог взять с собой? Я продолжала искать, одержимо переворачивая весь кабинет Вилара. Только до меня здесь уже провели хороший обыск и ничего не нашли. Я пролистала все журналы, но из записей – только поступление заключенных, которые исчислялись в номерах, и подписанные губернатором указы на смертную казнь. Ничего подозрительного, ничего, что бы указало на нас или на ход событий. Но ведь пока еще не напали, словно выжидали чего-то. Знать бы лишь, чего именно.

Ответов не было. От вещей куратора и вовсе почти ничего не осталось. Повозка была перевернута и разобрана почти до основания. Как ни странно, никакого двойного дна, никакой имитации гладкой цельной поверхности на внутренней оббивке.

Раз нам нужно поскорее отсюда убираться, стоило узнать, что известно врагу и что ожидало город. Но никаких бумаг не было, никакого подтверждения, что Эвели Ш’иир – предатель, а один из ее спутников – Темный. Оставался последний источник информации. Совсем близко. Я не слышала его криков, но знала, что он кричит. Не может не кричать. Место, куда мне совсем не хотелось идти. Прошло десять дней, но Вилар до сих пор ничего не сказал. Я знала, что его ждет: пытки, месть, разъяренная толпа, которая не позволит умереть быстро. Смерть будет позорной, не достойной воина. Я знала, что так и будет, но не могла не жалеть.

В коридоре послышался звук открывающейся двери одной из пыточных. И больше – ни звука.

Я аккуратно сложила разбросанные желтые листы в прежнюю стопку: вдруг кто захочет разобраться в тюремных записях. На низком столике пылились разбросанные по шахматной доске деревянные фигурки. Взгляд зацепился случайно, и в голове мелькнула – но тут же исчезла – какая-то грустная мысль.

За спиной появился Маук. Кожаный передник лоснился от свежей крови, и только многолетняя выдержка позволила мне не поморщиться. Его медные волосы взмокли и, завившись, прилипли ко лбу, а на бледной коже еще четче выступили веснушки. Чуть позади него с бесстрастным выражением лица и в то же время каким-то пустым взглядом стоял Борр. Я кивнула ему в знак приветствия, он ответил тем же и, зайдя в кабинет, доверительно протянул мне руку.

– Так что с твоим лицом? – без особых эмоций спросила я, оглядывая не слишком аккуратно зашитую рану. Лекарь слишком неосторожно снял швы, и оттого по обе стороны остались воспаленные бело-красные точки.

– Один из братьев… не успел увернуться, – отмахнулся он: обычное боевое ранение, но мне вдруг оказалось важным узнать, как они погибли. Сражались ли друг за друга, просили пощады или забыли о своем родстве. Но, конечно, я промолчала. Это уже в прошлом и никак не повлияет на будущее.

– Пусто? – спросил Борр, скептически разглядывая перевернутую мебель и кое-где отодранные половицы. Я только досадливо кивнула.

– Не понимаю, как он может молчать, – тихо простонал Маук, и голос его звучал как-то совсем не знакомо. Глаза слабо светились в полумраке, отражая свет настенных подсвечников. Грязные, почти почерневшие от крови руки, потянулись к застежке на шее.

– Стой, помогу, – ровно произнес Борр. На завернутый к выходу ковер упало несколько капель крови.

– Нам нечем откупиться… – больше себе сказал Маук, падая в то кресло, где когда-то, молчаливо разглядывая шахматы, сидел Вилар. Я чуть вздрогнула, но быстро взяла себя в руки. Не только мне нужна информация, значит, придется действовать так, как я умею.

– Я могу поговорить с ним.

– Можешь? – тихо, будто с сомнением спросил Маук. Безусловно, он тоже помнит ту встречу, когда начинался хаос. И я помню, только остальные нас не поймут.

Вопрос был правильный: я не хотела это делать, боясь увидеть то, что может еще больше изменить мое отношение к Вилару. Все и так уже решено, однозначно и не подлежит обсуждению. Я не имею права слушать внутренний голос, Маук не имеет права идти наперекор своим людям. А кто, кроме нас двоих, поверит, что за жестокостью может быть что-то еще? Никто, конечно.

Внезапно захотелось рассмеяться: вот я уже по другую сторону баррикад, а необходимость идти против собственных убеждений так никуда и не исчезла.

– Поговори, – вдруг попросил Маук, не дождавшись моего ответа. Я чувствовала его эмоции: они становились все более размытыми и мрачными.

– Хорошо. А ты выспись. – Маук поморщился и покачал головой, так и не обращая внимания на засохшую на руках кровь. – Я прошу тебя. Хотя бы пару часов. Иначе кто будет… – «вести бой», – чуть не вырвалось, но я промолчала. Это он понимает и без меня.

Маук не стал уточнять. И без того было ясно, что подготовка идет, а я не хотела одергивать, напоминая, насколько не равны силы. И вряд ли несколько десятков заключенных помогут взбунтовавшимся выторговать свободу. Я только продолжала надеяться на пороховую смесь, которую примерно каждый час испытывали на площади: их единственная возможность напугать врага, заставить отступить и признать новые правила. Хотя бы временно. О том, что будет, когда Служба найдет тех, кто узнал способ изготовления пороха, я старалась не думать. Если сюда, как уже было однажды, прислали всех пограничных стражей, а не только Службу, после штурма выживших не будет.

На месте отрубленной головы вырастет две – это я уже знала, в этом наглядно убедилась. Но вот о чем я никогда раньше не думала: что если ударить в сердце? Возможно именно сейчас, когда назад пути наверняка нет. Возможно…

Мысль ускользнула. Я, собираясь с силами, огляделась вокруг: мрачно, пусто, неуютно. Борр остался с Мауком, опустился на корточки возле кресла, стараясь что-то объяснить. Как сделал бы любящий отец, увидев в таком состоянии своего сына. Как сделал бы старший брат, чтобы успокоить младшего. На канделябре догорали две последние свечки. Меня передернуло. Надеюсь, больше не придется сюда возвращаться.

Вновь отбросив все человеческие чувства – жалость, брезгливость, сожаление, ужас, – я шагнула в темноту пыточной камеры. За мной внесли фонарь с отражателем и поставили на прикрепленный к полу стол.

На свету все выглядело куда проще, чем представлялось в воображении. Обычная человеческая кровь, липким слоем залившая всю поверхность стола. Закрепленные специальными колодками руки, на которых не осталось ногтей. Два пальца левой руки были отрублены или отпилены до основания и перевязаны, чтобы пленник не истек кровью. Я поймала себя на мысли, что не первый раз вижу подобную картину, что из-за подзабытого ощущения ужаса даже ничего не чувствую. Словно прошлое вновь меня настигло, а вместе с ним и абсолютная апатия.

Я дернулась, услышав за собой закрывающуюся дверь, словно меня тоже оставили в плену. Умом я понимала, что это не так, что никто не станет подгонять и чего-то требовать. Но вдруг из темноты родился почти забытый страх, такой вязкий, что в нем терялось даже дыхание.

Вилар поднял голову. На его шее виднелись старые рваные раны, которые пересекали уже совсем свежие. Сломанный нос был полностью окрашен ярко-алым, как и разбитые губы. Опухшие скулы покрылись кровавой коркой так, словно кто-то усердно вдавливал его лицо в шершавый каменный пол, прежде чем посадить на этот стул.

Вилар смотрел на меня отрешенно, как будто не узнавал. Та стена, которая отделяла мой разум от его, не позволяла пробраться к эмоциям, но я целиком и полностью ощущала отражение его боли. Он абсолютно точно знал, что будет дальше.

Я должна была разбить преграду, должна была узнать все, что он знает и успел донести до Службы, но язык не поворачивался. Я села на стул, стоящий напротив Вилара, не отрывая глаз от его искалеченных рук. Одна мысль не давала мне покоя – так, что опять захотелось нервно рассмеяться и хлопать в ладоши. Замкнулось. Все люди одинаковые, кто бы что ни говорил о человеколюбии. Это сделали ополченцы. Чтобы победить врага, нужно использовать его же методы, только что тогда останется от нас? Я вспомнила взгляд Маука – в никуда. Ответ был лишним.

Из-за промокших бинтов виднелись грубые и отталкивающие шрамы – прижженные, а не зашитые, – будто какой-то хищник когтями вцепился в его запястья. Вилар не стонал, даже не двигался, молча смотря на меня в ожидании. Я вспомнила пьяный бред куратора о рабском договоре (кажется, тогда он еще не отыгрывал «неосведомленность»). Передо мной сидел гладиатор, и одному Богу – если он все же есть – известно, через что ему пришлось пройти, чтобы получить свободу. Хотелось бы знать, как все произошло, почему даже почти голубая кровь не спасла от такой участи, но почему-то важнее оказалось не это. Боль, старые и новые шрамы, место начальника тюрьмы и вдруг…

– Шахматы… – прошептала я. Вроде бы осознанно, но слишком глухо. – Откуда?

Вилар молчал, без ненависти или отчаяния глядя прямо мне в глаза. Его руки не шевелились, плечи не ходили ходуном. Он словно весь превратился в изваяние, неподвижную фигуру, которая создана вселять в пленных и линчевателях ужас. А потом как-то грустно улыбнулся – едва-едва, – с трудом разлепив губы:

– Напоминание… из прошлого.

Только что оно значило, что значил тот внимательный взгляд, с которым Вилар следил за отблесками света в их глянцевых гранях, словно хотел в чем-то убедиться? Кажется, я вспомнила с первой встречи все до мельчайших деталей, но картинка никак не могла сложиться из стольких совсем не подходящих друг к другу кусочков.

– Но почему?

Я постаралась воспроизвести все мелочи и теперь окончательно убедилась – в кабинете больше не было ничего личного, ничего, что могло бы принадлежать только ему. Только шахматы. Кажется, я начала понимать.

– В них… нет цены поражения, – меж тем все же ответил мне визави. – Пешка – просто фигурка… на доске, – «…а не чья-то жизнь», – закончила я про себя, больно прикусив язык. Перед глазами ревела арена, гладиаторы один за другим обагряли песок кровью, пока патриции, прячась в тени, вальяжно двигали по гладкой поверхности те самые деревянные фигурки, распивая дорогие вина. Арена воспринималась ими так же, как шахматная доска. Для них не было разницы, где искать победу. А Вилар думал иначе. Помнил, что значит быть всего лишь пешкой в чьих-то руках. И понимал, что только в шахматах любые жертвы, как и ошибки, в сущности ничего не стоят.

Что вспоминал он, рассматривая тогда удерживаемую в своей руке фигурку? Видел в ней себя? Или тех, кого волей Императора должен приговорить к казни? Иллюзия власти, иллюзия выбора… Слишком знакомое чувство. Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Несколько волосинок сбились на лоб, царапая глаза.

С выдохом я вновь полностью вернула себе контроль.

– Почему ты отпустил нас?

Мой голос слышался таким хриплым, чужим. И где уверенность, где мстительность и чувство справедливости, присущие любому человеку в этом проклятом Нордоне?

– Это… неважно, – медленно произнес он, над нижней губой показались окровавленные сломанные зубы. И опять: ни ненависти, ни отвращения. Неужели не жалеет о том, что позволил нам уйти?

У меня появилось почти непреодолимое желание сбежать отсюда и с головой нырнуть в ледяную-ледяную воду. Чтобы только забыть этот образ. Не понимаю, где Маук нашел в себе силы проводить здесь почти все время? Он ведь тоже должен был помнить, почему и… благодаря кому мы вышли из тюремных застенок без боя.

Я опять не знала, что делать, но Вилар, будто почувствовав мою растерянность, спросил:

– Ты… убила… моего… брата? – Каждое слово давалось ему тяжело, и на лбу заметно выступали морщины, но в глазах – почти почерневших, но еще сохранивших отлив глубокого моря – так и не было даже намека на страдание.

– Да, это была я. – Под его не моргающим взглядом с трудом удалось выдавить всего несколько слов. Вот, я подумала, именно сейчас в нем проснется зверь, и от меня ничего не останется. Но Вилар все так же отстранено сидел на стуле, только теперь опустив глаза.

– Он… заслужил… – сухо выдавил он, чуть заметно шевельнув пальцами. От шока я, кажется, открыла рот, но мужчина не увидел. Легкое движение шеи принесло ему много боли, и тут до меня дошло.

– Ты тоже? Это – твое наказание? – я заставила себя не отвести взгляд и потому увидела едва заметный кивок.

В тесной душной камере опять повисла тишина. В свете огня я видела, как блестели начищенные орудия пыток – клещи, изогнутые лезвия, винты, – которые Маук так и не смог пустить в ход. Меня опять передернуло. Но сравнимы ли эти инструменты с рыком разъяренных голодных хищников, их клыками и крепкими когтями, которые легко вспарывали хлипкие доспехи? Сравнимы ли с братскими узами, которые не позволяли свободно дышать? Кажется, ничуть.

– Скажи, что известно Тайной Службе о произошедшем? Что унес с собой гонец? – попросила я. Именно попросила, чуть придвинувшись вперед, заглянув в его сузившиеся от накатившей боли глаза. Его зрачки походили на точки, застывшие в вязкой топи. Нельзя было сдавать позиции, но я не удержалась и опять скользнула взглядом по бугристой желтоватой коже под истрепанной одеждой.

Кажется, Вилар попытался улыбнуться, по его подбородку опять потекла кровь.

– Зачем?

– Затем, что судьбу можно изменить, – проговорила я, но, поняв неоднозначность сказанного, тут же добавила: – потому что не надо оставаться монстром, даже если отвели такую роль. А ты смирился, – осторожно прошептала я, но Вилар понял меня правильно.

В воспоминаниях опять мелькнули шахматы. Ход, который поможет избежать жертв, но уже по-настоящему.

– А ты?.. Все еще… веришь, что не поздно? И что… человечность… выше всего? Высшая… ценность… для всех, – прохрипел последнее Вилар, безотчетно попытавшись выдернуть из колодок задрожавшую руку.

– Да, я в это верю, – я старалась уверенно ответить и не смотреть на его раны. И не вспоминать, что видела и на что сама соглашалась раньше. Главное, чтобы он мне поверил.

– Хах, – совсем сипло с кривой улыбкой прохрипел Вилар и прикрыл глаза. Сейчас у меня бы не хватило мужества поднять на него руку. Упрямец, который позволит запытать себя до смерти, но не признает, что чувствует сожаление. Потому что в этом не будет смысла? Не поверят? Посмеются и ударят сильнее? Неужели правда так считает? И знает, что абсолютно прав.

– Ты не знаешь ответа на вопросы, которые задает Маук? – внезапно осенило меня, когда на столешницу с его пальцев сорвалась еще одна капля крови.

Внезапно морщинки у глаз разгладились, и уже совсем другим – уставшим – голосом Вилар признался:

– Не знаю. Донесение… писал брат. Думаю, они уже знают… кто вы…

Сил оставаться здесь – один на один – у меня не хватило, и я резко поднялась на ноги, схватив со стола фонарь. И все-таки не удержалась: обернулась, как раз тогда, когда Вилар в последний раз разомкнул губы:

– Не пощадят… – в его глазах застыла обреченность, – никого. Ты сама это… знаешь.

Я почти выбежала из камеры, резко захлопнув за собой дверь. Сердце билось болезненно и громко, опустившись в самые пятки. И потряхивало так, что пришлось ухватиться за массивную ручку, чтобы случайно не упасть.

Нам не спрятаться здесь, не переждать, пока про нас забудут, не уйти, ведь без Темной силы сопротивление не протянет и суток. Я слышала выкрики где-то на улице и поднявшийся шум, но он звучал пока так далеко. Здесь было небезопасно, не в Нордоне – в Империи, которой я завороженно любовалась, стоя перед обрывом. Оставалось только бегство, теперь только оно могло спасти наши жизни. Но как же остальные?

Маук мне поверил, а большего было не нужно. Вилара вывели на улицу в тот же час: хоть какая возможность сплотить людей перед боем, пробудив ненависть. А для меня – прекратить его пытки, которые он терпел бы еще долго по своей же воле. Совсем не ради того, чтобы позже быть спасенным: пощады и правда не будет никому. Служба никогда бы не пошла на сделку с повстанцами.

За Виларом вывели остальных пленников. Под гудение беснующейся толпы. Я не видела ей края, хотя наблюдала с балкона, панически боясь вновь влиться в нее, стать ее частью. Та же ненависть, та же жестокость. Но я, кажется, впервые почувствовала, насколько все это может быть неправильно даже по отношению к врагу.

В него летели гнилые овощи и фрукты, кто-то бросил под ноги отломанную доску, и Вилар полетел на землю, прямо на связанные покрытые кровью руки. Толпа вновь одобрительно загудела, смыкаясь вокруг него. Он встал молча, почти спокойно, будто и не подгоняли чужие руки, держащие в руках копья. Сколько же сил нужно было приложить, чтобы стараться не заваливаться на больную ногу?.. Издали было плохо видно, но, кажется, на его лице застыла безмятежность.

Я крепче сжала руками деревянные перила.

Никто из них не знал, не понимал, видел только одно и имел на это полное право. Но мне не хватало сил смотреть спокойно. Ладья съедает пешку, пешка поедает слона, и игра просто продолжается дальше. Будто ничего и не было. Жизнь тоже продолжится.

Человечность… Теперь я убедилась в том, что сказал Вилар. Но как бы мне не хотелось закончить так же: чтобы в мою сторону каждый кричал проклятия, напоминая о всех грехах, от которых никогда не отмыться. Оставаться верным до конца, принять боль не как избавление, а как плату. На это нужна была не только решимость; я же, выходит, смалодушничала, поддавшись порыву спасти кого-то и искупить этим свою вину. В этом тоже была своя правда, но я боялась ее принять: она меняла слишком многое.

И тут из всей тысячи человек, что вышли сюда, Вилар нашел меня. На миг поднял незатуманенный взгляд, как будто хотел что-то сказать напоследок. Но я отвернулась. Он был прав: иногда уже ничего не изменить. Какими бы хозяевами жизни мы ни казались другим, а сами все еще стоим на этой самой шахматной доске, ведомые чужой рукой. И, как бы ни пытались, а сторону не переменить. Те, кто горячо убеждают, будто стать добром никогда не поздно, просто не способны понять, что наступит момент, когда в твои искренне поступки больше никто не поверит.

***

На выходе из местной аптекарской лавки меня поймал Маук, ухватил за рукав и, даже не заметив, как я поморщилась, оттащил чуть в сторону. Наполненный колбами мешок тихо стукнул по бедру. Я даже не успела удивиться, когда по дороге, поднимая пыль, промчались экипированные всадники. Что успело измениться за те полчаса, что я провела в лавке?

На мое молчаливое изумление Маук коротко пояснил:

– Наступают.

Опустив взгляд, я увидела два висящих на поясе меча и набедренные и плечные ножны для метательных кинжалов. Грудь закрывала тонкая металлическая пластина без какой-либо символики, на неровных заклепках и с мутноватым отливом. Чуть сбоку на поясе висели обтянутые промасленной тканью глиняные мешочки, которые по моему совету приспособили под нечто, отдаленно напоминающее гранаты.

Я огляделась вокруг. Шума на площади больше не было, мужчины отдельными группами разбегались по узким улочкам. Кто-то заделывал баррикады, сбрасывая к проходам открученные колеса и перерубленную тяжелую мебель. Солнечный свет отражался от разномастных щитов, частично сделанных тайком, частично отобранных у бывшей стражи. Будто никто уже и не помнил о прошедшей казни. Будто и не было никогда человека, который так упорно не смел себя оправдывать.

Маук нервничал, оглядываясь по сторонам, и не снимал правую руку с рукояти меча. Почему именно сейчас? Видимо, и Маук тоже не знал ответа, но был готов к тому, что может случиться, когда идешь на поводу от требующей возмездия толпы. Случайность ли, что он увидел меня здесь, или специально искал? Всего несколько часов назад мы виделись с ним в тюрьме, разговаривали о Виларе, обходя тему надвигающейся угрозы, но Маук нашел в себе силы. Только вот глаза… И такие громкие мысли, которые он упрямо отгонял. Кажется, он уже смирился со скорой смертью. Остался лишь страх за женщин и детей, которых быстро увели в горы, как только часовые заметили движение: вокруг города смыкалось кольцо. Был отдан приказ наступать почти сразу после казни. Но вряд ли кто думал о спасении заключенных или поиске компромисса. Совсем не известное в этих местах слово. Или они только сейчас получили информацию о том, что в городе нет Темного, что Ариэн уже не помеха. Даже если среди людей Маука были предатели, услышавшие наш с ним разговор, слишком поздно их искать.

Я по привычке потянулась поврежденной рукой туда, где раньше всегда висел меч, но Маук крепко схватил мою кисть и, перекрикивая поглощающий все и всех шум, потребовал:

– Уходите. – Я понимала, что не помогу. Что все попытки построить стратегию разрушатся об уходящее время, но после всех принятых решений вновь отступать и в который раз принимать свою беспомощность… Это было слишком ненавистно.

– Разве вы сделали не все, чтобы помочь? – он крепче сжал мою руку, и я коротко кивнула. – Теперь противостояние за нами, иначе какие из нас ополченцы? – в его голосе звучала сила и уверенность, челюсти были крепко сжаты и губы сведены в тонкую линию.

Но, несмотря на все, я была абсолютно уверена, что вижу его в последний раз.

– Не сдавайся, – пожелала я, сама уже схватив его за ослабшую руку. Совсем мальчишка. Но я видела – не отступит.

– И ты… До конца. А теперь уходи.

В памяти всплыла наша первая встреча. Нет, Маук, сомнений больше не будет. Бегства больше не будет, обещаю. Если кто и сможет вернуть людям веру и жизнь, так это Ариэн. И я сделаю все, чтобы ему помочь.