Текст книги "Держаться за воздух (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

========== “Мама Ира” ==========

– Всего доброго, Ирина Сергеевна.

Острая насмешливость в голосе неприятно-морозящей волной прокатилась по спине, мурашками оседая на коже. Зимина на мгновение вскинула голову, плеснув насыщенно-горячим раздражением темного взгляда в ехидно улыбающееся лицо, но ответом не удостоила. Небрежным жестом набросила на шею легкий шарф, поправила выбившийся из замысловатой прически ослепительно-рыжий локон и молча скрылась на лестничной площадке, аккуратно притворив за собой дверь. Зотов, посторонившись с издевательски-театральной галантностью, на долю секунды уловил рассеявшийся в воздухе горьковато-кофейный запах духов и прохладную свежесть промозгло-осенней улицы, а уже в следующее мгновение дурман ароматов растаял вместе с приглушенным хлопком закрывшейся двери.

– Честно говоря, удивил, пап, – обращение по привычке вышло натянуто-неестественным и неосознанно-едким, но генерал и бровью не повел.

– О чем ты? – переспросил вроде бы непонимающе, откидываясь на спинку дивана. Сыну присесть не предложил, но Зотов, не дожидаясь приглашения, уже опустился в кресло, ухмыльнувшись, на этот раз мысленно: “Рожей, значит, не вышел”.

– О Зиминой, – каждый отзвук застревал на зубах ледяным колким крошевом, заставляя непроизвольно поморщиться. – Неожиданно, нечего сказать. Твоя последняя любовница на сколько?.. лет на пять меня младше была?.. Интересно, и как мне ее теперь называть? “Мама Ира”?

– Рот закрой! – хлестко осадил Грачев, но Михаил только усмехнулся, не обратив внимания на недобро потемневшие глаза отца. Выпрямился, сцепив пальцы в замок, и перешел к главному:

– Зачем звал?

Генерал отставил на стол опустевшую чашку из-под кофе и потянулся за кителем.

– Задержанный Устинов – твоих рук дело?

Михаил невольно вздрогнул, крепче стиснув пальцы и поведя плечами, сбрасывая разом навалившееся напряжение и противный, холодком заползший в душу страх.

Устинов. Редкая, хитрая, подлая тварь. Директор элитной гимназии, отличный педагог, меценат… Меценат, мать его. Находя в обычных школах и детских домах одаренных, но никому не нужных ребят, этот сукин сын предлагал обучение сначала в своей гимназии, а после – за границей. Конечно, никуда за границу дети не отправлялись – обещанным “теплым местечком” оказывалось рабство у какого-нибудь педофила. Карповской команде понадобилось немало времени и усилий, чтобы выйти на этого ублюдка и попытаться его зацепить. С последним, правда, никак не складывалось: Устинов оказался осторожной мразью, к тому же, судя по всему, имел какого-то высокого покровителя. И только после множества ухищрений получилось сделать так, чтобы он очутился в стенах отдела, жаждущий покаяться во всех грехах и сдать своих подельников. Время и жесткий прессинг непременно принесли бы нужный результат, Зотов в этом не сомневался. Время, совсем немного времени, и эта сволочь уже готова расколоться. И вдруг…

– Допустим, – кивнул Зотов, стараясь не выдать голосом ни малейшей эмоции. – И что дальше?

– А дальше то, что ты должен его отпустить.

– Отпустить? Что значит отпустить? – вскинулся Михаил, с трудом разжав челюсти.

– Тебе что-то не ясно? – полоснул острым холодным взглядом отец.

– Мне не ясно, с какой стати я должен отпускать человека, у которого в багажнике нашли полкило героина, – от напускной сдержанности не осталось и следа – она летела к чертовой матери с таким оглушительным грохотом, что этот гул отдавался в висках тупой ноющей болью.

– Моего приказа тебе недостаточно? – внешне спокойно уточнил генерал, но по тому, как презрительно сжались губы, медленно цедившие слова, Зотов понял, что отец сдерживается с трудом. Кажется, еще немного – и ударит.

Страха не было.

Удивительно – впервые за все время не было привычного, глухого, заставлявшего неметь изнутри страха при одной мысли о том, что отец может ударить его. И, поддаваясь незнакомому, легкому, поразительному ощущению свободы, Михаил поднял глаза на отца, размеренно, без малейшего вызова отчеканив:

– Нет.

– Что “нет”? – Грачев, кажется, не поверил услышанному, замирая на полпути к небрежно ослабленному узлу форменного галстука. Опуская руки и глядя на сына с недоверчиво-насмешливым а-не-охренел-ли-ты-гаденыш выражением в недобро прищуренных глазах.

– Я не собираюсь отпускать преступника только из-за чьей-то прихоти, папа, – с невольным нажимом отчужденного ехидства бросил Зотов и стремительно поднялся. – Уж извини.

– Стоять!

Приглушенная ярость в тихом от душивших эмоций голосе болезненно-резко ударила в спину. Михаил застыл, не спеша обернуться, зажмурившись и считая до десяти. Только потом неторопливо повернулся, спокойно встречая наполненный горяще-неуправляемым гневом взгляд.

– Я сказал все, что хотел, – произнес с удивившей самого невозмутимостью и, не дожидаясь ответа, скрылся в коридоре.

Незнакомое, приносящее странное облегчение чувство заставило недоуменно качнуть головой, с недоверием ухмыляясь.

Чувство полной уверенности в своей правоте.

***

Ирина устало опустилась на стул, нервно швырнув на тумбочку раздраженно звякнувшие ключи. Прижалась спиной к стене, прикрывая глаза и тяжело выдыхая. Борясь с никак не желавшим стихать недовольством, настойчиво клокотавшим в области подреберья.

Опять. Все опять катилось к чертям. Все так тщательно выстраиваемое равновесие, весь тот порядок, на наведение которого было потрачено столько сил. Зачем, для чего? Чтобы одним махом утратить все сразу?

Долбаное дежавю. Она это уже проходила: злобную травлю в прессе, волну следующих одна за другой проверок, наглые провокации и подкопы. Плюс ко всему – наметившийся раскол в команде, затаенная обида Измайловой, уязвленное самолюбие Савицкого, молчаливое, но явное неодобрение Климова… А многие ли поддержат, когда понадобится помощь, многие ли расстроятся, когда под ней зашатается кресло? Будут ли готовы вступить в борьбу с серьезным противником или, не желая неприятностей в будущем, отойдут в сторону, предоставляя ей самой разгребать проблемы? А если и не отступят, то многое ли смогут сделать перед гораздо большей силой, нежели представляют сами?

Грачев. Вот кто мог повлиять на сложившуюся ситуацию, задействовать свои связи и решить проблему буквально щелчком пальцев. Глупость… Самой настоящей глупостью было понадеяться на какое-то чудо, убеждая в собственной полезности на своем месте, в готовности к выгодному сотрудничеству и даже помощи и защите его гребаного сыночка. Нелепая, идиотская надежда. Уж что могло меньше всего волновать генерала Московской полиции, так это мышиная возня между начальниками каких-то заштатных отделов. И ввязываться в эту борьбу ради приносящей сомнительную выгоду дружбы с самым обыкновенным полковником он уж точно не собирался.

Ира с неохотой поднялась, скидывая пальто и прислушиваясь к тишине, разбавляемой звуками компьютерной игры. Осторожно приоткрыла дверь, заглядывая в комнату сына, но Сашка, увлеченно клацавший “мышью”, не обратил внимания ни на тихий скрип, ни на присутствие матери. Женщина, лишь вздохнув, захлопнула дверь, направляясь на кухню. Привычно загремела посудой, на автомате выполняя какие-то заученные действия, но мыслями витая далеко от звона тарелок, запахов домашней еды, нудного бормотания телевизора. Мысль, неизменно пугающая всякий раз, пришла снова: как она сможет жить без работы, без своего отдела, без тяжести погон на плечах?

Никак.

Простой и безжалостный ответ, толкающий за грань отчаяния, не мог звучать по-другому.

========== Тонкий лед ==========

– Зотов, твою мать, ты совсем страх потерял?!

Грохот нервно шарахнувшей об косяк двери отдался эхом приближающейся грозы. Той самой, что полыхала в почерневших до бездонности обычно светло-карих радужках. Но не сейчас – в этот момент от цвета псевдо-теплой коньячности не осталось и следа. Темный, жаркий огонь исступленно колотился в гневно расширенных зрачках. Оставляя на коже вполне ощутимые ожоги, кажется.

– Необычное приветствие, Ирина Сергеевна, – лениво процедил Зотов, с явной неохотой поднимая голову от бумаг. Неспешно. Спокойно. Словно делая невероятное одолжение.

– Ты что творишь?!

Зимина не собиралась сбавлять обороты, замедляясь хотя бы на долю секунды. Его выдержка, похоже, только распалила сильнее, подбрасывая дров в горящий костер раздражения.

– В данный момент – работаю, – контраст ее кипящего возмущения и собственной прохладной невозмутимости начинал забавлять. Так же, как вдруг мелькнувшая растерянность, заставившая немного утихнуть бурное возмущение. Выпрямиться пронзительно-тонкой струной, воинственно вскидывая подбородок и стискивая руки в карманах кителя.

Который был так… ей к лицу.

Внезапная в своей необъяснимой странности мысль резанула острием откровенной нелепости.

Смотреть на эту умную, хитрую, опасную стерву как на самую обыкновенную и даже привлекательную бабу? Еще чего не хватало.

Зотов едва слышно фыркнул, чувствуя, как недоверчивый смешок инеем примерзает к губам. И все же против воли отмечая плавность и легкость уверенной походки, когда начальница медленно приближалась к его столу. Тщательно – он ясно это видел – сдерживая злость и чеканя неспешный шаг холодной стальной неотвратимостью.

Дробный перестук каблуков затих совсем рядом. Нервно сжатые руки с раздраженно-сухим хлопком впечатались в полированную гладкость столешницы.

– Какого хрена ты творишь, Зотов? – Обманчивое спокойствие ровного тона и резко обозначившаяся недовольная складка между тонких, изящных бровей. – Ты хоть знаешь, что твой долбаный якобы-наркодилер Устинов пригнал сюда целую свору адвокатов, и теперь…

– Так вот оно что, – перебил Михаил, насмешливо скривив губы. – Вы просто боитесь. Боитесь скандала, боитесь, что он задействует свои связи и вас могут попросить.

Боитесь.

Ирина сжала губы, ощущая маятником раскачивающееся внутри раздражение. Конечно, черт возьми, она боялась! Теперь, когда каждый поступок – ее собственный или любого из ее сотрудников – мог быть чреват последствиями, и каждый день был подобен ходьбе по хрупкому, готовому в следующую секунду обломиться льду. Один неверный шаг – и уже ничего нельзя будет исправить. Ее не просто вынудят уйти в отставку – уволят с треском. И вернуться не получится уже никогда.

– Ты отпустишь его с извинениями. И сделаешь это раньше, чем адвокаты поднимут вой о творящемся у нас беспределе. – Тихо, раздельно, давясь глухой, царапающей горло яростью.

– А иначе что? – И снова эта ухмылка, наполненная превосходством и чем-то, подозрительно похожим на легкое презрение.

Он считал ее трусихой.

Это так явно читалось в ехидном изломе вопросительно приподнятых бровей, в откровенной снисходительности неприлично пристального взгляда, в ледяной усмешке, запрятанной в уголках красиво очерченных губ, что пальцы невольно свело от холодком растекшегося по ладони желания ударить. Стереть с его лица это оскорбительно-наглое выражение, от которого сдержанное бешенство в груди начинало разгораться с новой силой.

– Снова ударите меня? – Негромкий скрип отодвинутого стула заглушился пренебрежительно брошенным вопросом. Ирина резко развернулась, поднимая голову и борясь с очередной волной необъяснимого, ударившего в виски раздражения – даже на каблуках она была намного ниже Зотова.

– Надо же, какой ты смелый стал, – в голосе было больше удивления, нежели злости. – Только твоя смелость тебя не спасет. Скандал разразится, погоны полетят – тебе первому ответить придется. И я уж постараюсь, чтобы тебе никакой отец-генерал не помог.

Медленно распрямила почти до боли сведенные плечи, стремясь избавиться от привычной тяжести, давившей на спину. Недоуменно вскинула бровь, когда маячивший на пути Зотов не сделал ни малейшей попытки посторониться, пропуская ее. Просто стоял, небрежно касаясь рукой прохладной поверхности стола и продолжая смотреть на нее с этой вымораживающей изнутри ехидно-волчьей усмешкой.

Как будто чего-то ждал.

Интересно, чего?

Просяще-унизительного, пусть и возмущенного “Дай пройти!”? Попытки осторожно протиснуться между ним и рядом выстроившихся у стены стульев? Ира хмыкнула, не отводя взгляда от затягивающе-зеленой хмурости цепко следивших за ней глаз и делая уверенный шаг вперед. Оказываясь совершенно непозволительно близко. Чувствуя легко окутавшую ненавязчивую полынную горечь мужского парфюма. И едва ощутимо даже не толкая – скорее просто касаясь его плечом. Мимолетно, с долей недоумения отметив, как Зотов нервно сглотнул, поспешно отстраняясь и делая шаг в сторону. Чересчур поспешно, пожалуй. И успев уловить непонятное, почти растерянное выражение, на секунду вспыхнувшее в странно застывших, настороженно-хищных зрачках. И тут же вместе с торопливым хлопком закрывшейся за спиной двери выбивая из сознания эти совсем ненужные детали.

Совершенно, черт возьми, ее не касающиеся.

***

– Его придется убрать.

Не подлежащий обжалованию приговор и херово море абсолютной невозмутимости во взгляде.

– Но как же…

– А вот так же. Ты думаешь, Устинов полный идиот и не понял, откуда ветер дует? В лучшем случае он сразу же свалит за границу, а в худшем…

– А что же ты свою подружку не попросил? Обрисовал бы ситуацию, объяснил… Думаю, тебе она по старой дружбе не отказала бы.

Он и сам не понял, какого хрена у него вырвалось упоминание о Зиминой. Непроизвольно, словно в стремлении стереть, вытравить из памяти совершенно – ну ведь совершенно – незначительную сцену в кабинете. И собственную дурацки-необъяснимую, почти мальчишешскую растерянность, когда Ирина Сергеевна небрежно толкнула его плечом, вынуждая почти испуганно отшатнуться.

Слишком близко.

Мысль, взметнувшая целый вихрь ненужных воспоминаний. Помехами сменяющихся кадров: размеренно-успокаивающий, безгранично усталый голос, мягкое прикосновение тонких рук к напряженному плечу, банальное, но полное странной уверенности обещание. Обещание, которому он – удивительно – смог поверить. Ей смог поверить.

– Зимину сюда впутывать незачем, – отрезал Карпов, и по еще более помертвевшему выражению в и без того пустых глазах Зотов понял, что упоминание о ней соратнику, мягко говоря, не понравилось. – Этого ублюдка все равно пришлось бы убрать.

– Но мы же ни на кого не вышли!

– Да ладно, – криво усмехнулся Стас, с глухим стуком отставляя скользнувший по столу опустевший стакан. – На наш с тобой век и так уродов хватит… С гимназией решим, Петров обещал помочь. Разгоним эту лавочку к чертям собачьим.

– И кто… – Еще раньше, чем вопрос, сорвавшись с губ, растаял в воздухе, Михаил понял, каким будет ответ. И почти не удивился, когда, с непонятным злорадством осклабившись, Карпов выдал просто, четко и тяжело:

– Ты.

========== Бунт ==========

Лицо Климова – заученно-равнодушная маска непроницаемости. Только синеватая льдистость в глазах взрывается трещинами выходящего из-под контроля неудовольствия.

– И как это понимать, Ирина Сергеевна?

Подчеркнутая вежливость, корябающая сухостью выверенной интонации.

– Ты это о чем?

Спокойно-вопросительно и якобы-совершенно-непонимающе. Размеренно-металлический скрип ключа в замочной скважине; кофейно-уютная теплота кабинета и прохладная въедливость пыли и смога из распахнутого окна, вместе с потоком воздуха привычно вливающиеся в легкие. Пальто – небрежно-метким жестом на вешалку, руки в карманах кителя, отстраненно-выжидающий и вместе с тем нетерпеливый у-меня-и-так-дохрена-забот взгляд.

– Ир, мне в последнее время кажется, что ты… – осторожно-намекающе, вроде бы деликатно, только в напряженной сдержанности интонации – холодной змейкой проскальзывающее недовольство.

– И что же тебе кажется? – приподнимая бровь, едва ли не с вызовом, хотя очевидный ответ сканируется с поразительной легкостью.

Мне кажется, что ты… отошла в сторону. Самоустранилась. Ослабила прежнюю хватку жесткости и непримиримости. Утратила контроль над ситуацией. И…

И еще с десяток жгуче-раздраженных, готовых сорваться с губ вопросов, граничащих почти что с претензиями.

– Так вот оно что… – немного нервный смешок, но взгляд – изучающе-пристальный, морозящий настороженностью и даже опаской. – И чем же ты недоволен, Вадим? Мы наконец смогли навести порядок – в отделе, на районе… Что тебя не устраивает?.. Знаешь, мне тоже кое-что кажется, – тон сбился на откровенную хлесткость бьющих наотмашь фраз. – Мне кажется, что ты слишком увлекся. Увлекся ролью мстителя, еще с того времени. И до сих пор не можешь избавиться от тяги к сверхсправедливости. И не мне тебе говорить, к чему это может привести. Вспомни, чем закончили палачи.

Климов дернулся как от пощечины.

– Вот именно – не вам, – каждый звук – тяжесть сдержанного бешенства, точечная свинцовость пуль, мрачная давящая холодность исчерченных кровавыми брызгами стен.

– Там было другое, – на долю секунды пренебрежительно мазнувшее сочувствие, понимание даже. – Но если мы будем убивать каждого попавшего к нам урода… Ты сам знаешь, в кого мы тогда превратимся.

Слабая.

На мгновение снисходительно, почти-презрительно дрогнувшая губа. Поспешно отведенный в сторону взгляд, скрывающий всколыхнувшееся море разочарования.

Самая обычная слабая баба. Пусть умнее, хитрее, жестче многих. Но – с неизменной женской сострадательностью, с до сих пор не выкорчеванной из души хлипкой принципиальностью, в которую вцепилась мертвой хваткой, словно опасаясь рухнуть в бездонную пропасть беззакония. И не понимающая, не желающая понимать, что цепляться уже не за что: жалкие остатки никому ненужной человечности давным-давно рассыпались прахом. Ей, прикрывавшей своих сотрудников, совершивших убийство; ей, приказывавшей жестко кошмарить всяких мразей в попытке сохранить утраченный порядок и покой; ей, решившей самолично устроить казнь отмороженного психа и без лишних терзаний воплотившей это, – ей все должно быть ясно больше, чем кому-либо другому. И он надеялся, искренне надеялся, что Зимина – циничная, жестокая, умная, лишенная дурацкой бабской жалости, – поймет его и поддержит.

Но она не поняла.

***

Исповеди не получилось.

Зотов равнодушно отвернулся, отводя глаза от стройной фигурки, соблазнительно затянутой в красное кружево, и вновь потянулся к бутылке. Крепкий напиток жаром разлился по гортани, воском расплавляя душащий изнутри холод. На пьяные откровения не тянуло, в кои-то веки, – блядское равнодушие застревало в горле похлеще, чем нервные глотки алкоголя.

Покупать понимание – идея, мягко сказать, хреновая. Открывать душу перед шлюхами – привычка тоже так себе.

Так и невысказанные, слова тяжело зависли в смутном полумраке комнаты. Зотов знал: сейчас это не поможет. Ему не нужно отстраненное внимание напополам с притворной тактичностью или слащавое мурлыканье мне-похер-что-там-у-тебя каких-то общих фраз. Во всем этом не было смысла по одной простой причине – все равно не поймут.

Зимина бы поняла.

Болезненно врезавшаяся в подкорку, нелепая в непонятной уверенности мысль.

Да, Зимина – насмешливо вскидывающая бровь, презрительно усмехающаяся, неприязненно припечатывающая его “позорным элементом” и еще невесть какими эпитетами, которые хватало ума держать при себе, – она бы поняла.

Похожесть.

Вот что заставило его тогда сорвать маску – не перед кем-то, а именно перед ней. Вот что позволило ей, пусть мимолетно, но совершенно искренне, понять и даже – удивительно – поддержать его.

Эта похожесть – острые грани звезд на плечах; силой выбитые у всяких сволочей признания в преступлениях – неважно, выбитые собственными руками или руками своих подчиненных; попытки вершить хоть какое-то подобие справедливости; а еще – бесконечное море усталости, безысходности и отчаяния от всей грязи вокруг и внутри себя. И при всем при этом – полная невозможность жить иначе, так, как естественно и нормально для других. Иначе – это без хмурой деловитости казенных кабинетов и коридоров, без твердой сухости приказаний и попыток умело их обыграть, без множества ублюдочных лиц всякой швали, каждый день мелькающих перед глазами, без… Без своей работы, без смысла своей жизни, без своего дела. И каким бы поганым ты не был человеком, ты остаешься ментом, если ты – мент по призванию, по сути, по природе своей. Он и оставался: оставался, когда стал одним из палачей, ища подобие справедливости; когда вместе с Карповым и остальными искал больных извращенцев, в борьбе с которыми был бессилен закон. И только тогда он не чувствовал – точно знал, что находится на своем месте, делает то, что должен делать. Нарушая закон, он соблюдал нечто большее, чем бессмысленную правильность отчужденно-бумажной официальности. Которая, на самом-то деле, вне идеальной строгости страниц ни хрена не работает.

И Зимина, так громко и показушно вещавшая про законность и справедливость; порицавшая оборотней в погонах и честно – охуенно смешно, правда ведь? – боровшаяся с ними, не могла этого не понимать. И не действовать не могла тоже. Зотов ничуть бы не удивился, узнав, что ее “ближний круг” – нечто вроде тех же самых “палачей”, только в гораздо более скромном составе. И пятен на до блеска выскобленной, до рези в глазах вычищенной репутации полковника Зиминой на самом деле ничуть не меньше, чем у него.

Вот только Ирина Сергеевна вряд ли бы согласилась с подобной истиной.

***

Приказная четкость в голосе летела осколками льда, взрытого динамитом. Начальник спокоен – абсолютно, мать вашу, спокоен, – лишь в серо-синей хмари холодного взгляда – бурлящее раздражение. ППС-ники, не задавая ненужных вопросов, молча и слаженно вышли из кабинета, неосторожно вспарывая тишину лязгом скрипнувших петель. Начальству виднее, приказы не обсуждаются, наше дело маленькое и еще штук пять прописных истин, идущих в комплекте с формой, броником и автоматом.

Старательное убеждение (самоубеждение, если точнее), что его это все не касается, что это дело Зиминой – решать, как и с кем поступать, как сильно жестить или не жестить вовсе – перебилось новым всполохом недовольства и разочарования. Зимина, на самом-то деле, решать не хочет ничего совершенно, прикрываясь, как щитом, какими-то фальшивыми до оскомины фразами, которым вряд ли верит сама.

В рядах подданных намечается недовольство.

========== Привычка убивать ==========

– Оба.

Пиздецки ровный тон и каменная невозмутимость в лице. Как будто перед ним – не двое убитых на его глазах людей. Один – собственноручно застреленный ублюдок; второй – восьмилетний ребенок, взятый в заложники и погибший по нелепой, несправедливой случайности.

– Валокординчику накапать? – Все то же море невъебической выдержки и равнодушия. Карпову – удивительно – еще хватало сил на тупые попытки острить.

– Да заткнись ты, – огрызаясь устало, практически на автомате. Но, странное дело, эта мимолетная пикировка, вызвавшая привычное, постепенно разгорающееся внутри раздражение, отрезвила холодной волной скрытого сарказма. Заставила убрать ладони от горящего изнутри нездоровым жаром лица, медленно выдохнуть и наконец подняться с покрытого мхом поваленного дерева.

– Надо же, какой ты, оказывается, трепетный, Зотов, – продолжал подтрунивать Стас, пока они медленно шагали к машинам. И Михаил вдруг понял, что Карпову, так старательно отгораживающемуся от эмоций колкими замечаниями, тоже не по себе.

Хреновые из нас получились супергерои.

Автомобиль Карпова, всколыхнув землю облаком промерзшей пыли, давно скрылся из виду, а Зотов еще долго продолжал сидеть неподвижно, смотря на свои предательски подрагивающие руки, вцепившиеся в руль. Зажмурился до боли, пытаясь избавиться от беспорядочного вихря мелькающих перед глазами кадров, несколько раз тяжело вдохнул и выдохнул, усмиряя учащенное сердцебиение. Потом еще несколько минут смотрел прямо перед собой, потерянно и непонимающе, чувствуя сквозящую пустоту внутри. Домой не хотелось. Никуда не хотелось. Особенно болезненно-ясно накрыло тоскливо-привычной безысходностью – ему нет места нигде.

Педаль газа до упора ушла в пол. В море выкручивающей душу опустошенности имелось лишь одно место, где можно ненадолго обрести спокойствие и иллюзию нужности.

***

– Что-то я не совсем понимаю, что происходит, – интонация Щукина – оголенные провода, бьющие напряжением настороженности. На лицах остальных – опасливое недоумение: собрание без начальницы – очередная неправильность, сбой системы.

– Я думаю, не мне одному кажется, что… При всем уважении, но Зимина, похоже, теперь не совсем контролирует все происходящее…

– Не совсем контролирует? – в голосе Измайловой – шипящее раскаленно-змеиное раздражение. – Я бы сказала, совсем не контролирует.

– К чему вы клоните, никак не пойму?

Костя – сообразительный, умный мальчик, – сейчас воплощение недоверия и нежелания понимать очевидное.

– Я предлагаю навести порядок своими силами. – Климов – айсберг холодной решимости, суровой уверенности, несгибаемой жесткости, рвущейся из заледеневшего омута глаз. – Зиминой даже знать об этом необязательно.

– Нет, подождите, – нервно дергающие узел галстука пальцы и неприкрытая да-вы-тут-свихнулись-все ошарашенность на лице. – Вы за спиной Ирины Сергеевны собираетесь… что вы собираетесь делать? Климов, тебе что, лавры “палачей” покоя не дают?

– Надо же, какой ты благородный стал, Щукин, – ядовито бросила Лена. – А не ты ли громче всех возмущался, когда она отказалась слить Зотова?

– В обход Зиминой я ничего решать не собираюсь. И вам не советую. Все, – скрип отодвинутого стула распорол повисшую тишину резким, скручивающим нервы звуком. Минаева и Жигаев – ну кто бы сомневался – сорвались следом. Фомин, нервно ерзающий, поднялся и тут же опустился на место.

– Фомин, ну ты бы уже определился как-то, – косо взглянула на него Измайлова.

– А я че? – пожал плечами капитан. – Мне чего прикажут, я то и делаю… Вадим Георгич, я это, пойду, у нас с Павловым это… рейдик небольшой намечается…

– Иди, – процедил майор, дернув ворот рубашки. Алкаш-участковый, два ППС-ника, один из которых совершенно не способен контролировать свою агрессию, обиженная подруга начальницы… Хорошенькая команда, нечего сказать.

– Я, конечно, ничего против Зиминой не имею, но тут я согласен: чуть сбавим обороты, потеряем контроль, сразу всякая отморозь вылазить начнет. Лично я этого не хочу.

В осторожных фразах Савицкого – заведомо провальные попытки оправдать себя и вновь всколыхнувшееся море уязвленного самолюбия. Но и решительности ничуть не меньше.

От королевы отрекается свита.

***

– Зотов, ты не охренел бухать на рабочем месте?

Кажется, это уже традиционная последовательность действий: с грохотом припечатанная о косяк дверь, гневные раскаты в искрящем от возмущения голосе, разлетающийся дробью торопливый стук каблуков.

В пыльной зелени усталых глаз – реакции ноль целых ноль десятых.

И этот взгляд, направленный сквозь нее, скользящий куда-то мимо, взбесил до предела. Ира почти физически ощутила, как и без того натянутые нервы затрещали, словно стремительно расходящиеся хлипкие нитки.

Предел. Катализатор. Последняя капля.

Как же это все ее задолбало! Интриги, попытки удержать свое законное место, страх неизвестно откуда надвигающихся неприятностей, боязнь утратить контроль над происходящим и не суметь предотвратить беду… А теперь еще и вконец обнаглевшие подчиненные, отбившиеся от рук.

Резкий хлопок распахнутого окна раздражающе ударил по барабанным перепонкам, разгоняя застывшую тишину и повисший в кабинете запах алкоголя и усталого равнодушия. Ворвавшийся порыв ветра колко хлестнул по лицу, обдавая пронизывающим холодом.

– Какого…

Моментально вспыхнувшее недоумение и зарождающаяся злость от неожиданной выходки распороли отстраненную безучастность в унисон звуку разлетевшегося вдребезги об асфальт стекла.

– Еще раз увижу пьяным – уволю к чертовой матери, понял? – засбоивший от негодования голос и учащенное дыхание, пылающие глаза и расцвеченные нервным румянцем скулы. Злющая. Самая настоящая ведьма.

– Чего завис, за мной! – Треск захлопывающейся рамы, удаляющиеся шаги, брошенный через плечо сердитый взгляд, нетерпением выстреливший в упор. Первым порывом было послать начальницу далеко и надолго, желательно матом, но вместо этого Зотов, привычно ухмыльнувшись, все же поднялся с кресла. Зимина, замершая у двери, поморщившись, отметила, как его повело, однако на ногах Зотов все же устоял – видимо, привык и не к таким возлияниям.

– Чего я с тобой вожусь, не пойму… – странно успокаивающим потоком лились в сознание приглушенно-недовольные фразы, пока медленно преодолевали затихшие коридоры пустого отдела.

– А это потому что вы добрая, – Михаил подозревал, что откровенно издевательская усмешка вышла не такой впечатляющей, как хотелось бы.

– Ага, добрая… Была бы доброй, пристрелила бы, чтоб не мучился, – проворчала начальница, кутаясь в плащ. Морозный горьковато-дымный осенний воздух въедался под кожу, холодком растекаясь по венам, сворачиваясь ледяными кольцами внутри. Совсем как странно-пристальный взгляд Зотова, ввинчивающийся куда-то в переносицу неотступной свинцовостью

– Протрезвел? Садись, подвезу.

– С чего вдруг такая неслыханная честь? – вскинул брови майор, с насмешкой смотря на нее. Ира дернула плечами, пытаясь избавиться от невыносимой тяжести давившего взгляда.

– Мне, знаешь, как-то не хочется, чтобы ты по пьяному делу сбил десяток человек или что похуже, – бросила равнодушно, щелкая брелоком сигнализации. И невольно поежилась от пришедшей на ум ассоциации – уж очень явная прослеживалась тенденция в печальной участи начальников криминальной полиции: один спился, другой съехал с катушек… Мысль, что Зотов последует за своим предшественником, несмотря на всю к нему неприязнь, Ирину нисколько не вдохновляла.

Повисшее в машине молчание совсем не напрягало. Зотов, откинувшись на спинку кресла и прикрыв глаза, с долей недоумения чувствовал, что его отпускает. Эти несколько выматывающих дней охоты на очередного ублюдка, приведенный в исполнение приговор Устинову, гибель ребенка, которого они должны были спасти… Три трупа за два дня – даже для него оказалось перебор. Наверное, привыкнуть к смерти вообще невозможно, даже если считаешь, что борешься за правое дело. И никакие попытки забыться алкоголем, работой, вымещением эмоций на подозреваемых не были способны успокоить что-то, болезненно раздирающее, душившее его изнутри. И тем более странным оказалось внезапно нахлынувшее расслабление, умиротворение даже, которое вдруг обрел в полутемном салоне автомобиля, среди едва ощутимого аромата морозной свежести и почему-то кофе. Почему-то только рядом с этой женщиной, в убийстве которой едва не оказался замешан, с этой умной, опасной сукой, сумевшей не только выжить, но и победить “палачей”, со своей начальницей, которую, не задумываясь, мог бы отправить за решетку вместе с ее отнюдь не безгрешными друзьями.