Текст книги "Держаться за воздух (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Хватит вам! – торопливо перебила Минаева, видя, что Климов собирается разразиться очередной раздраженной тирадой. – Что делать будем? Зацепок что, совсем никаких?

– Грамотно все сработано. Так что точно не какие-то левые отморозки, больше похоже на заказуху. Надо искать заказчика, вот что главное. Ну а там уж…

– Знать бы еще, где искать, – хмыкнула Лена.

– Гадать до бесконечности можно, на самом деле, – качнул головой Щукин. – Мало ли с кем у Ирины Сергеевны мог быть конфликт. Со стороны исполнителей проще подобраться, по-моему. Полковник полиции – не какой-то там никому ненужный коммерс, на такое дело не каждый подпишется.

– Ценное замечание, – едко заметил Климов. – И что?

– Я к тому, что у исполнителей должно быть очень хорошее прикрытие. С бандитами Ирина Сергеевна дел не имела, так что вряд ли это кто-то из крутых авторитетов. Остается…

Очевидный, но не высказанный вывод повис в воздухе среди сгустившегося напряжения. Озвучить неприятную догадку не решился никто.

***

Второй раз, второй раз в жизни он, обещавший себе никогда больше не проявлять дурацкого донкихотства, которое будет непременно чревато последствиями, совершил хороший поступок. И сейчас, прижимаясь ноющей от усталости спиной к холодной больничной стене, знал: даже если бы вдруг сюда ворвался разъяренный отец, набрасываясь с кулаками, он ни на минуту не пожалел бы о своем поступке. Потому что едва ли не впервые ему, давно привыкшему наплевательски относиться к чувствам и судьбам других людей, оказалось настолько важно, чтобы она, эта невозможная рыжая стерва, осталась жива. И неважно, друзья они или враги, что между ними – холодная деловитость или горячая вражда, иное имеет значение:

она должна жить. Просто потому что иначе не может быть. Иначе будет неправильно, бредово и еще… еще отчего-то невероятно, жутко, ослепляюще больно.

– Ну что?..

У него не хватило сил ни приподняться при виде выходящего из операционной врача, ни даже просто закончить вопрос. Только впился нетерпеливым, горящим взглядом в скрытое маской лицо, ожидая ответа.

– Очень большая кровопотеря…

Секунды. Какие-то ничтожные секунды, когда утомленный доктор переводил дыхание перед тем как закончить фразу.

Всего лишь какие-то секунды.

Михаилу показалось, что в нем задохнулось что-то. Остановилось. Умерло.

– … но жить будет.

Будет.

Жить.

И, закрыв лицо ладонями, опустив напряженные плечи, позволяя копившейся внутри дрожи едва заметно сотрясать тело, Зотов искренне, жарко, от всей своей давно очерствевшей души поблагодарил неизвестно кого за эти два слова. И за то, что так ярко и остро ощутил их невероятную, невыносимо-болезненную важность – для него.

Она будет жить.

========== Ярость ==========

– Как это вообще могло произойти?!

Таким разъяренным Валеев начальника не видел давно. Зотов, конечно, мог построить накосячивших подчиненных, мог наорать, поставить на место… Но все только в воспитательных целях, чтобы не расслаблялись и не борзели. Сейчас же, нервно расхаживая по тесной палате, нач оперов даже не пытался скрыть неподдельную, кипящую злость, как будто произошедшее было не просто очередным досадным промахом сотрудника, а чем-то очень личным, задевшим за живое.

– Да откуда ж я знал, что эта его бешеная женушка такой ловкой окажется, – Валеев поморщился, поправляя повязку на голове. – Только дверь повернулся открыть, как она меня вазой звезданула… Хорошо, не убила.

– Да ни хрена хорошего! – взорвался Зотов и, резко оттолкнувшись от подоконника, повернулся к оперу, одарив злым взглядом. – Этот урод уже должен был сидеть у следака и каяться во всех преступлениях, а вместо этого мы даже предположить не можем, куда он делся! И где его теперь искать, скажи на милость?!

– Да ладно, Миш, найдем обязательно…

– Конечно, найдете, – с ледяным спокойствием согласился Зотов. – Потому что если нет, поувольняю всех к чертовой матери!.. – повторил уже упомянутую на утренней оперативке фразу и прервался, отвлекаясь на звонок. Молча выслушал новости и буркнул: – Ну хоть что-то хорошее… Уже в отделе? Отлично. Без меня не начинать.

***

– Максим Куликов по кличке Куль, ходка за нападение на инкассатора, отсюда и “пальчики” в базе. По характеристике – полный отморозок, так что вполне мог…

– Да меня не волнует, мог, не мог! – оборвал Зотов, не собираясь выслушивать пространные рассуждения. – Мне надо, чтобы он подписал чистуху и сдал заказчика. Все! – Дверь допросной раздраженно грохнула, тут же захлопнувшись и скрывая все последующее от лишних глаз и ушей.

Зотов даже не знал, чего было больше: желания узнать правду и добиться нужного результата или клокочущей, дикой, мечущейся в грудной клетке ярости. А еще – недавнего страха, отчаяния, жуткой усталости, навалившихся с новой силой. И, сосредоточенно, прицельно, с ледяной, красными волнами расплывающейся перед глазами злобой нанося удары, Михаил снова и снова проживал те ужасные, бесконечные минуты, снова и снова видел перед собой безжизненно-бледное лицо начальницы и залитую кровью одежду, снова и снова чувствовал под пальцами слабое, трепещущее биение пульса.

И бил. Снова и снова бил.

И уже не мог остановиться. Казалось: если он не выплеснет все, пережитое вчера, то это “все” просто разорвет на части. Разрушит, уничтожит, убьет. Потому что… потому что это было так сильно, так больно и так всеобъемлюще, что ему, не привыкшему к подобному количеству эмоций, да что там – к самой возможности подобных эмоций – просто не хватило бы сил вынести столько. И лишь в очередной раз впечатывая кулак в уже совершенно безвольное тело, Зотов чувствовал, что его отпускает. Ядовитая, разъедающая изнутри злость испаряется вместе с очередным болезненным хрипом этого урода, и где-то под кожей наконец становится естественно-правильно-тихо. Правильно – потому что этот гад заслужил. Правильно – потому что больше нет того, что изматывало вчера своей необъяснимостью, странностью и мощностью чувств.

Но сейчас, когда эти чувства растворились под натиском высвобождаемой ярости, все вновь стало понятно и просто.

Равнодушно.

Наконец-то все, столь долго мучившее его, сменилось равнодушным, очищающим опустошением. Вымывающим из головы давящую тяжесть мыслей, недавних событий, попыток понять. Понять то, что понять невозможно. Понять то, что понимать не хотелось.

Сейчас не было ничего. Только кровь на сбитых костяшках и горькое, почти садистски-ненормальное удовлетворение.

Он не хотел знать, что мстил за нее.

***

Это было ужасно непривычно, неестественно, а еще отчего-то царапающе-неприятно и раздражающе. Сколько раз он бывал в этом кабинете – на ежедневных совещаниях, на “воспитательных беседах”, когда начальнице приходило в голову в очередной раз поставить его на место; когда сдавал отчеты или спорил с Савицким, указывая на очевидные ошибки в работе… Одно оставалось неизменным: за этим столом, в этом кресле могла сидеть только Зимина. Так, как будто она давно уже стала неотъемлемой частью этого кабинета, той самой частью, без которой все теряет нормальность и смысл.

И сейчас, разглядывая напряженно выпрямившегося за столом Климова, Зотов не мог отделаться от ощущения откровенной фальши всего происходящего. И вдруг подумал, что, появись у него такая возможность, это место он ни за что не стал бы занимать. При подобных обстоятельствах уж точно.

Потому что… потому что, черт возьми, это было ее место. Потому что без нее все казалось нелепым, каким-то незавершенным, словно в собранном паззле не хватало одной-единственной, самой важной детали. И в этот момент, среди редких молний враждебных взглядов: настороженного – Щукина, неприязненного – Измайловой, недовольного – Савицкого, он впервые чувствовал себя отвратительно лишним, досадным, мешающим. Как будто прежде именно Зимина была тем самым звеном, соединяющим его, чужака, со всем остальным отделом, частью которого он по-настоящему так и не сумел стать. Ведь это именно она, пусть и не питая к нему симпатии, оставила его на должности начальника оперов, именно она, не имевшая причин ему доверять, позволяла ему хорошо и грамотно работать, не учитывая сомнительное мнение своих друзей, которым важнее всего было избавиться от него любой ценой.

– Я думаю, всем очевидно, – острый взгляд на мгновение кольнул холодком, – что добраться до заказчика мы должны первыми. Куликов пусть посидит пока у нас, а уже потом, когда…

– Вадим Георгиевич, – довольно невежливо перебил Зотов, – извините конечно, но как мы объясним, почему подозреваемый столько времени проторчал в отделе?

Нервно сцепленные пальцы Климова сжались еще сильнее. Его раздражало присутствие этого выскочки, раздражали его бесцеремонные вопросы, раздражал он сам. Вадим не хотел себе признаваться, но его ужасно задел тот факт, что это именно Зотов выступил в роли благородного, мать его, спасителя, что это именно Зотов обнаружил важную улику и вышел на исполнителя, а потом и расколол его. Разумеется, самым важным было, что Зимина осталась жива, а уж кто ей помог – дело десятое. Однако избавиться от навязчиво-едкого чувства досады не получалось все равно.

– А зачем кому-то знать, что он был у нас? – с нарочитой невозмутимостью ответил он вопросом на вопрос. – Мало ли где он мог скрываться все это время. А уж убедить его молчать – твоя забота.

– Будет сделано, – с официальностью на грани издевки отозвался Михаил и поднялся, выдав неизменную псевдо-вежливую, затаенно-наглую улыбку. – Разрешите идти?

– Да, конечно, – совершенно спокойно бросил Климов, только светлая льдистость глаз потемнела мрачным омутом.

– А ты уверен, что он ничего не заподозрит? – настороженно спросила Измайлова, когда за майором бесшумно закрылась дверь.

– Заподозрит что? – удивленно приподнял брови Вадим. – Если мы найдем Грановича раньше, чем его опера… Я подключу своих, Исаев с Терещенко уже в курсе. Ну а дальше…

Дальше… Щукин сжал губы, на этот раз не спеша вступать в бессмысленные споры: Климова все равно было не переубедить. Еще с того первого “внепланового” собрания было заметно, что с ним что-то происходит: какая-то непонятная, едва ли не оскорбленная враждебность к Зиминой и желание в чем-то ее обойти; обострившаяся жестокость и тяга вершить правосудие… А когда Ирина Сергеевна чуть не погибла, Климов вдруг загорелся желанием своими руками отомстить за нее, даже не рассматривая законные методы. Его ППС-ники, поощряемые новым временным начальником, распоясались совершенно, пытаясь прошерстить всех отморозков в поисках виновных, да и случайным людям тоже изрядно досталось. Впрочем, не было особо заметно, что данная ситуация Вадима напрягает, и останавливать своих подчиненных он не торопился.

Вот только Костя отчего-то был совершенно уверен: Ирина Сергеевна всего происходящего точно бы не одобрила. Однако сейчас остановить все это оказалось некому, и Щукин даже думать не хотел, какие могут быть последствия, пожалуй, впервые, вопреки давней вражде, желая, чтобы Зотов их все-таки опередил.

========== Визит ==========

Водоворот быстро сменяющихся дней закружил стремительно, унося все дальше от недавних событий, постепенно позволяя вернуться в привычную колею. Помогала работа, пусть утомительная, нудная, пока не приносящая результата, но это все же было лучше бездействия. Каждое утро уже традиционно начиналось с вдохновляющих разносов – что со стороны Климова, что от кипящего нетерпением Зотова. Михаилу особенно сладко представлялось, как буквально на блюдечке преподнесет начальнице этого урода, а потом… О приятно пьянящем “потом” Зотов до времени особо мечтать себе не позволял, напоминая, что для начала Грановича надо хотя бы найти. И в очередной раз устраивал и без того замотанным операм разбор полетов: ну не мог же этот недоделанный провалиться сквозь землю!

Зачем он снова оказался в этих стенах, пропитанных запахом лекарств, безнадежности, скрипяще-хлорочной чистоты, Зотов и сам не понимал. Что за мыльная мелодраматичность, в самом-то деле? Это ее дружок Савицкий со своей змеистой женушкой, притворно-правильный Щукин с якобы ангельски-невинной Минаевой, в конце концов, каменно-мрачный Климов – это все они должны были волноваться о здоровье начальницы и торчать у нее в палате, бормоча какие-то нелепости о том, что все будет хорошо, а виновные обязательно понесут заслуженное наказание… какую чепуху там еще принято твердить в подобных случаях?

Они, а никак не он!

Сердитая мысль раздражением ударила в виски в унисон негромкому скрипу приоткрывшейся двери.

Первым чувством, перебив засевшую где-то глубоко внутри растерянность, было что-то, подозрительно похожее на восхищение. Нет, ну в самом деле – настоящая кошка. Сильная, живучая, цепкая, способная выскользнуть из самой, казалось бы, безвыходной ситуации. Даже сейчас, больная, до невозможности бледная, казавшаяся совсем худенькой на фоне больничной кровати, опутанная проводками капельниц, она не производила впечатления несчастной жертвы.

– Зотов?..

Голос пугающе-тихий, еще более хриплый, чем обычно, а вот глаза… Темные, теперь почти бездонно-черные, они пылали каким-то удивительным жизненным светом, выжигающим изнутри малейшие остатки хоть какого-нибудь понимания.

Зачем ты пришел?

Хотел бы он сам это знать!

– Здравствуйте, Ирина Сергеевна. – Привычно приклеенная к губам приглушенная ухмылка, не выражающий никаких эмоций мне-абсолютно-на-вас-наплевать стеклянно-непроницаемый взгляд, связка глянцевито-желтых бананов на тумбочку.

Охуеть как романтично, правда ведь?

– Ну садись, что ли. – Насмешливый взгляд, изучающе скользящий по высокой, излучающей еле заметную неловкость фигуре. Едва уловимо приподнятые уголки губ и мягко-ироничное прибавление, заставившее вздрогнуть: – Спаситель.

Простокакогоблинхрена…

Черт, его ведь это и правда смутило. Кому пришло в голову проболтаться о всех подробностях, а главное – зачем? Вот уж кем-кем, а благородным рыцарем чувствовать себя он хотел меньше всего.

– Странный ты человек, Зотов, – бескровные губы чуть дрогнули в бледной улыбке. – Не стесняешься строить из себя подонка, но стесняешься хороших поступков.

Молчание повисло тяжелым сгустком напряжения, стискивая легкие. Зиминой еще трудно было говорить, и, чтобы услышать обволакивающий хрипловатой негромкостью голос, Зотову пришлось наклониться почти к самому ее лицу. И теперь приходилось выдерживать спокойно-пристальный, ввинчивающийся куда-то в переносицу взгляд.

– Дай мне руку.

Остро прорезавшее наигранную невозмутимость смятение и теплые пальцы, послушно опустившиеся на холодную ладонь.

– Зотов… Миша, – полоснувшее невозможностью почти-мягкое обращение и все тот же неотступный, не позволяющий отвести глаза взгляд, от которого все внутри скручивалось в ледяную пружину. – Сейчас, в эту минуту, я хочу забыть, кто ты и все, что… впрочем, неважно… забыть и… просто, искренне сказать тебе… Спасибо.

Спасибо.

И что-то остановилось. Тесный мир больничной палаты? Торопливо бегущее время? Его лихорадочно колотящееся сердце? А может быть, он сам?

Одно слово, одно-единственное слово. И вдруг настигшее понимание: ради этих секунд, ради ощущения ее прохладной ладони в своей, ради этой короткой, сдержанной благодарности он согласился бы пережить весь тот ужас снова. Хоть сто раз снова, лишь бы видеть в темной отстраненности ее глаз это переворачивающее душу выражение.

Она видела в нем человека.

Она, у которой было столько причин ненавидеть его и презирать, увидела в нем человека. То, что никто и никогда прежде не мог рассмотреть в нем.

И жаркая, болезненная волна признательности толкнулась в груди, разбиваясь о ребра непривычной, совершенно невероятной для него, вновь ожившей способностью чувствовать. Заставила склониться еще ближе, ощущая горький запах лекарств и какой-то беззащитный, почти детский аромат медового шампуня.

И куда-то ушло чувство времени, отступила давящая больничной белизной действительность, даже неловкость, и та вдруг исчезла. Только сосредоточенный, лишенный привычной насмешливости взгляд, ее лицо непозволительно близко и почти интимная приглушенность голосов. Зотов вряд ли осознавал, о чем она спрашивала, вряд ли понимал, что отвечал сам.

Лишь одна мысль, удивительно внятная и невыразимо странная для него, нервными разрядами тока билась на периферии сознания.

Он не променял бы эти минуты ни на какие другие.

– Ирина Сергеевна, мы тут…

Странно смущенное лицо, мелькнувшее в ворохе пышного разноцветья; под завязку набитые пакеты в руках.

И воцарившееся хрупко-невесомое что-то разлетелось вдребезги, осколками раздраженных мыслей раздирая нелепое подобие умиротворения.

Что ты тут делаешь, Зотов?

Синхронно вспыхнувшее запрещающим сигналом в его голове и в сумрачно-синих глазах напротив.

Действительно, блин, какого черта он тут забыл?!

Резко скользнувшие по полу ножки стула отозвались возмущенным скрипом. Зотов выпрямился, уже не глядя в сторону начальницы, и с бумажно-сухой, неприятно шуршащей официальностью предельно вежливо отчеканил:

– До свидания, Ирина Сергеевна.

И, не дожидаясь ответа, которого, как он подозревал, по традиции не последует, скрылся в коридоре.

От безукоризненно-белого халата, нервным рывком сдернутого с плеч, повеяло мягко-медовой сладостью впитавшегося в ткань аромата.

***

– И что ему было надо? – Во внимательно-сочувствующе-настороженном – зарождающаяся предгрозовая хмурость.

– Да я и сама толком не поняла, – не хватало только непринужденного пожатия плеч, тогда картина разыгранного недоумения заслужила бы все пять баллов, к тому же с плюсом.

“Оскара” не надо; и без оваций обойдемся.

– Ир, если какие-то проблемы…

– Никаких проблем, Вадим, – начальственно, четко, холодно. Долбаное триединство, чтоб его!

Сдержался. Хотя где-то в глубине сознания полыхающее недовольство дотла спалило остатки спокойствия. Опять что-то из себя строит, командует, искрит приказным отчуждением в голосе. Это уже начинало бесить. Чего ей стоило улыбнуться чуть теплее, чуть мягче взглянуть? Черт, да за возможность лишь этого он достал бы долбаного Грановича из-под земли, позволив самой наказать посмевшего перейти ей дорогу… Но она не хотела ничего понимать. Только с недовольной принцессностью нахмурила тонкие брови, бросив взгляд на и без того забитую до отказа тумбочку, блестящие бока всевозможных фруктов, пышный букет.

– Вадим, ну зачем ты…

– Да это мы все… – перебил поспешно, тут же поймав неприкрытую иронию в заискривше-карих. Неумелая ложь, неумелая попытка скрыть замешательство. Он снова чувствовал себя рядом с ней глупым школьником, и это тоже неимоверно бесило. Борясь с закипающим ледяным раздражением, поторопился сменить тему: – Что, даже не спросишь, что творится в отделе?

– А зачем, ты ведь все равно не ответишь, – хмыкнула Ира, пряча довольную улыбку в уголках губ, не выдавая, что нашелся некто более откровенный, утоливший столь долго мучившее ее любопытство.

Удивительно, но… Но она рада была увидеть Зотова. Когда он появился в палате с этой своей неизменной холодной ухмылкой, она наконец почувствовала, что в мире ничего не изменилось, не рухнуло, не перевернулось вверх дном. Ни суетливая, якобы куда-то вечно спешившая Лена, ни сдержанный Савицкий, ни молчаливо сочувствующая Вика, ни улыбчиво-вежливый Костя, ни чересчур опекавший Вадим не успокаивали смутную тревогу и не торопились отвечать на ее вопросы: кто-то просто ничего не знал, кто-то не хотел волновать, чем только сильнее злил. А Зотов, не обремененный сводящей скулы деликатностью, спокойно и деловито доложил обо всем, происходящем в отделе, о ведущихся поисках и о том, что удалось узнать. И отчего-то она была уверена: он, не давая громких обещаний, и в самом деле найдет Грановича.

Вот только какой будет цена…

========== Просьба ==========

– И с какой стати я должен помогать?

В холодном взгляде отца – неприкрытое презрение. Зотов и сам себя презирал: еще в прошлый раз, проигнорировав его просьбу и хлопнув дверью, обещал себе никогда не обращаться к генералу за помощью. И не обратился бы, если бы смог обойтись своими силами, однако ситуация окончательно вышла из-под контроля.

Найти Грановича оказалось трудно, муторно, нудно, но все же возможно. После долгих бессмысленных поисков удалось добраться до какого-то его школьного приятеля, с которым полковник давным-давно не поддерживал связь. Однако именно у него на даче догадался скрыться, когда прижало, видимо, надеясь, что выйти на него такими окольными путями ни у кого не хватит ни ума, ни терпения. У Зотова, однако, хватило… Только триумф был непродолжительным: совершенно потерявший страх (иначе и не выразиться) полковник прямо на пороге ранил явившегося за ним оперативника и сбежал. Куда он мог податься теперь – большой вопрос, и ответ, увы, предугадать было невозможно.

– Но я же только что все объяснил… У тебя больше ресурсов, возможностей…

– Что ты мне объяснил? – досадливо поморщился отец. – Наплел какой-то ерунды, что тебе нужен заказчик убийства Зиминой… С какой стати ты вообще во все это лезешь? Его и без тебя есть кому искать.

– Значит, не поможешь?

– А с чего я должен помогать? Чего ты вообще так вцепился в это дело, не пойму?

Перед глазами вновь вспыхнуло пустое, размытое моросью шоссе, кровь на руках и до краев заполнившая безнадежность… Зотов судорожно сглотнул и тихо ответил:

– Тебе мало, что он едва не грохнул двоих полицейских, в том числе полковника? Что он покрывал педофилов, что…

– Как трогательно, – перебив, скривился Грачев. – Тебе напомнить, из чего я тебя самого вытаскивал? Когда это ты образцовым ментом заделался, не подскажешь?

– Да ты не понимаешь! – С трудом сдержался, чтобы не вспылить. – Она у меня на руках истекала кровью! Я вообще не верил, что останется жива! И что, вот так просто оставить этого урода, который налево-направо валит полицейских?!

– Дурак ты, сынок, – снисходительно-насмешливое обращение будто ударило под дых. Так же, как все последующие слова. – Не всю дурь я из тебя, получается, выбил. Да если бы не осталась жива… Она тебе кто, подружка, родственница, жена? Нет, ведь никто! Так какого хрена ты лезешь, куда не просят?

Зотов молчал, стиснув зубы. Подруга, родственница, жена. Господи, да какое имело значение, что она ему никто! Значение имело другое. То, что после того неожиданного откровения необъяснимо тянулся к ней душой, словно она была способна что-то оживить в нем; то сводящее с ума наваждение, когда притискивал ее к стене, захлебываясь невозможностью чего бы то ни было между ними; тот бесконечный путь и вдруг затопившее отчаяние; и те несколько слов в палате, слов, ради которых он, даже не осознавая этого, готов был на любое безрассудство – только услышать бы их вновь…

– Но я ведь не прошу тебя о чем-то невозможном! Просто отдай приказ, и все!

– Ты что, вправду такой дурак? – прищурился генерал. – Да ты хоть представляешь, какая у этого типа может быть крыша, если он не боялся такое творить? И ты предлагаешь мне ввязываться в какие-то мутные разборки? Ради чего?

– Я понял. Спасибо за честность, – сухо обронил Зотов и поднялся.

– Надеюсь, у тебя хватит ума не вмешиваться куда не надо, – недовольно отозвался отец. – Ты меня понял?

– Конечно, папа, – наигранно почтительно ответил Михаил и тихо прикрыл за собой дверь. Данное обещание было из тех, которые не суждено выполнить: Зотов не мог допустить даже мысли о том, чтобы отступить от своей цели. Наказать оборзевшего урода, решившего, что ему позволено все, в том числе убивать ментов и крышевать педофилов; отыграться за те жуткие минуты, которые, наверное, не забудет никогда; а еще – предложить Зиминой то, от чего она точно не сумеет отказаться, и, может быть, наконец избавиться от этого мучительно-странного, незнакомого, не имеющего определения, даже пугающего чувства, так внезапно обрушившегося на него.

***

Ожидание изматывало, неизвестность раздражала, опасение утратить контроль ужасно действовало на нервы. Посвящать во все подробности ее по-прежнему никто не торопился, и от этого Ирина ощущала себя отвратительно беспомощной, неспособной ни на что повлиять. Климов, похоже, на ее месте чувствовал себя вполне комфортно, распространяться обо всем происходящем не желал, подробностями не делился, советов не просил, и Зиминой уже начинало казаться, что никакого отношения ни к креслу начальника, ни к отделу вообще она не имеет. Неотступно преследовала мысль о том, что буквально оказалась выброшена из нормальной жизни, что без нее все развалится, что, пока приходится терпеть вынужденную изоляцию, множатся проблемы и неприятности, которые потом будет очень сложно разгрести… Еще недавно мечтавшая об отдыхе, спокойных вечерах перед телевизором или с книгой, теперь Ира хотела только одного: привычной, жизненно необходимой суеты, знакомых, родных лиц не в надоевшей палате, а на утренних совещаниях, а самое главное – долгожданного успокоения от того, что держит все в своих руках, не утратила авторитет ни в отделе, ни на районе, по-прежнему может все решать и ничего не упустит.

– Ир, ну зачем тебе это, – отделался обычной фразой Климов, когда в очередной раз накинулась на него с расспросами. – Тебе лечиться нужно, отдыхать…

– Давай я сама решу, что мне нужно! – резко оборвала Ирина, сверкнув глазами. Попытки Вадима убедить ее в собственной беспомощности выводили из терпения с каждым разом все больше. Как будто, очутившись здесь, больная, отрезанная от окружающего мира, от информации, она разом утратила свой статус, и считаться с ней, ее желаниями, просьбами и даже приказами было необязательно. И вдруг подумала, что, окажись здесь Зотов, он уж точно не стал бы изображать трогательную заботу, четко и ясно ответил бы на все вопросы, а стоило ей только немного повысить голос и напомнить, кто есть кто, сцепив зубы, выполнил бы приказ. С остальными это почему-то теперь не работало.

Ледяную невозмутимость во взгляде Климова моментально сменила предгрозовая свинцово-серая тяжесть.

– Как скажешь. – Ровно-спокойно до скрипа на зубах. Так спокойно, что разъяренным чертям, толкающим под ребра, впору задохнуться въедливо-холодным ядом как обычно не озвученных слов.

– Извини, – недовольное, словно через силу как-меня-задолбала-твоя-забота снисходительно процеженное слово и взгляд куда-то мимо него.

Все как обычно, мать вашу. Правильно до болезненного зуда в костяшках. Естественно до оглушающей равнодушием безысходности.

И никогда ничего не изменится. Потому что она сама никогда не изменится.

Все, наверное, оказалось бы проще, будь она другой – не такой сильной, властной, привыкшей все и всегда держать под контролем. Как будто и не слабая женщина она вовсе, как будто и не нужно ей чье-то сильное плечо. Да и в самом деле – нужно ли? Всегда и во всем привыкла быть главной, командовать, не идти на компромиссы… Нет, слабость, покорность, признание чьего-то главенства над собой – это не про нее и не для нее. Наверное, поэтому и не заводила романов, не обременяла себя отношениями: любовь к свободе всегда стояла выше сомнительного личного счастья. И, наверное, только такой же одиночка, способный принять ее тяжелый, вспыльчивый характер, ее ревностно оберегаемую независимость, готовый любить ее такую, как есть, – ни в ком не нуждающуюся, несгибаемую, решительную, – наверное, только он смог бы… сделать ее счастливой? Нет, скорее понять, разделить с ней эту тягу к свободе, а самое главное – не требовать того, на что она была неспособна: простой, типично женской, размягчающей, ласково-согревающей любви.

И, наверное, невозможность хоть чего-то подобного даже к лучшему: такие женщины любят уничтожающе, разрушительно, беспощадно. Выжигая дотла всю душу, все чувства, саму их возможность. А после остается лишь пепел, пустота и боль.

Такого он не хотел.

========== Сжигая мосты ==========

Полный хаос, абсолютный раздрай, жуткий бардак. Чего, собственно, и следовало ожидать, сердито фыркнула про себя Ирина, выслушивая поток новостей. Распоясавшиеся ППС-ники Климова, всевозможные жалобы, завалившие отдел, опустившаяся ниже плинтуса статистика… И это лишь скромный перечень проблем, которые требовалось немедленно решать.

– Вызывали, Ирина Сергеевна?

Зимина, в этот момент как раз перебиравшая папки в шкафу, вздрогнула от неожиданности и резко обернулась, одарив сердитым взглядом.

– А скажи мне, Зотов, – начала без предисловий, вновь вернувшись к поискам чего-то на полках, – почему у нас раскрываемость упала чуть ли не в два раза?

– А почему вы меня об этом спрашиваете? – удивленно приподнял брови Михаил. – По-моему, ваш заместитель Климов, а не я.

– А по-моему, это ты у нас начальник оперов, а не Климов, – парировала начальница и, потянувшись к верхней полке, замерла, как от внезапной боли. Зотов, неотрывно-напряженным взглядом изучавший безукоризненно-прямую спину, не мог этого не заметить и про себя усмехнулся. Нет, ну что за невозможная женщина? Едва смогла подняться с больничной койки и тут же, даже толком не долечившись, рванула на любимую работу.

– Вы не это искали? – Михаил заметил на самом верху несколько втиснутых поперек тоненьких папок и, протянув руку, без труда достал кипу бумаг, умудрившись не уронить ни одной. На мгновение вновь повеяло знакомым терпко-кофейным ароматом и морозной свежестью, а перед глазами, как сейчас, возникла обнаженная хрупкая спина.

– Спасибо, – недовольно буркнула Ирина Сергеевна, поворачиваясь и невольно отступая на шаг – легкий запах полынной горечи и слишком ничтожное расстояние на мгновение сбили с мыслей. Зотов, удерживая привычную ухмылку на губах, торопливо отвел глаза – он не собирался рассматривать свою, блин, начальницу, конечно, нет! Молча сделал несколько шагов в сторону, выдвигая стул и усаживаясь – разговор мог затянуться, раз уж товарищу полковнику захотелось указать на все его косяки. Однако подобного настроения, к удивлению Михаила, у Ирины Сергеевны не имелось.

– В общем, так, – произнесла Зимина как-то бесцветно, без привычного запала и без явного удовольствия от того факта, что снова может в чем-то упрекнуть и к чему-то придраться. – Со своими операми что хочешь делай, как угодно мне статистику поднимай! Иначе…

– Иначе что? – усмехнулся Зотов, пытаясь поймать ускользающий взгляд начальницы, торопливо и как-то бесцельно перебиравшей документы на столе. – Обратно понизите? Уволите? И кого на мое место, позвольте полюбопытствовать? Может быть, у вас уже кто-то на примете есть? Савицкий начальник сами знаете какой, а левого человека ставить… неосмотрительно, прямо скажем.

Зимина, до этого сосредоточенно что-то вычитывавшая в лежащем перед ней рапорте, резко вскинула голову, яростно сверкнув глазами. И без того заметная бледность стала еще более явной; крылья носа нервно затрепетали. Сдерживаясь, поспешно облизнула губы, смазывая тонкий слой помады и рвущиеся возмущенные слова, помедлив, предельно спокойно и тихо отчеканила: