Текст книги "Дом для демиурга Том 2: Реальность сердца (СИ)"

Автор книги: Kriptilia

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 48 страниц)

– Я бы не надеялся на два равно удачных выстрела, – сказал Дерас. – Один может подать сигнал.

Тейн потер узкой ладошкой лицо, покачал головой.

– За то, что я сделаю, я буду грызть железо и пить огонь в Мире Воздаяния, – сказал он шепотом. – Но...

Фиору хотелось возразить, что никакого Мира Воздаяния нет, но сейчас было не время и не место. Тейн шагнул вперед, рукой показал, чтобы остальные отошли поближе к постовым, потом поднес к лицу сжатые ладони. Казалось, что ничего не происходит, и герцог досадовал, что даром тратятся драгоценные минуты; он не понимал, что творится, что делает человечек, почему нужно ждать. Только слипались глаза, клонило в сон куда сильнее, чем за весь день, и совсем утихла боль в ноге, до сих пор обжигавшая при каждом шаге. Вялое блаженство снизошло на регента, и он досадовал только, что нет стула присесть, а то заснул бы немедля.

Ленивый покой, отсутствие желания двигаться, полное равнодушие волнами растекались от молившегося неведомой силе Тейна, и герцог Алларэ беззвучно зевнул, забыв прикрыть ладонью рот, потом попытался сосредоточиться – ничего не вышло. Неслышная колыбельная укутывала разум плотным пледом.

– Можно идти, – сказал Тейн. – Они будут спать, кроме...

Договорить он не успел. Воздух налился ослепительной лазурью, пронзительной синевой, раскалился добела, а мир начал растворяться, таять, распадаться на обломки. Подобное Фиор уже пережил в день смерти отца, тогда тоже показалось, что земля уходит из-под ног, а мир прекращает существование – но все это кончилось достаточно быстро, просто легла на плечи тяжесть, и с тех пор уже не исчезла. Теперь же из Фиора выдирали самую суть, все, что было им, и это никак не хотело прекращаться, но сильнее всего мучили даже не страх, не тошнота и не потеря равновесия – изумление: в чем дело? Что за сила в очередной раз перемешивает бытие, словно стряпуха – венчиком? Тейн же сказал – все, о высших сферах можно больше не печалиться, ни Противостоящего, ни сизоглазой твари больше нет; так что же это?!

Только нужно было идти вперед, с трудом разбирая, куда это – вперед, по каменному коридору, сейчас казавшемуся туманным маревом, и на губах рождался только один вопрос: "Ну что, что, ЧТО еще устроил этот невозможный герцог Скоринг?!"

Сияние померкло, и мир обрел свою прежнюю надежную плотность, вот только Фиор по-прежнему чувствовал себя тополиной пушинкой, пылинкой, играющей в луче, листом, летящим по ветру...

Он дошел до самой двери, по дороге вспомнив, почему мэтр Тейн был так уверен, что Кадоль и Эвье не согласились бы вступить в переговоры, а стали бы охранять дверь и запасной ключ до последнего: очередной древний обычай, только не алларский, а на сей раз эллонский. Реми призвал обоих в Свидетели Чести. Попросту говоря – помощниками при самоубийстве, которое собирается совершить благородный человек, если нуждается в том, чтобы никто не препятствовал ему осуществить намерение. Долг уважения и дружбы, от которого невозможно отказаться, и нет того, чего не сделаешь, чтобы его соблюсти.

Двое подчинились бы только лично королю – но короля здесь не было. Впрочем, теперь оба Свидетеля мирно спали на редкость глубоким сном. Вспомнился рассказ Рене, в котором заснул целый замок, а "заветник" преспокойно освободился и удрал. Тогда Фиор уверял остальных в том, что это еретикам вполне по силам – уверял ровно потому, что читал об этом в книгах. Теперь он увидел все сам; но к кому обращался в молитве Тейн?! Так нужно ли дальше опасаться вторжения Противостоящего – или нет?..

Ключ нашелся в кармане у Бернара. Дерас открыл замок, отодвинул два тяжелых засова, отошел в сторону. Фиор приложил ладонь к слегка шершавому темному дереву, провел по нему рукой, не решаясь сделать одно простое движение, потом нажал.

То, что он увидел в камере – да ладно бы только увидел; вдохнул, почувствовал кожей, ощутил чем-то глубоко внутри, – он запомнил навсегда.

Охнула Кларисса, кто-то выругался – Дерас, должно быть, но Фиор этого почти не слышал, ему было не до спутников, он боролся с тошнотой.

Крови было слишком много, ею воняло, словно на бойне, но не только кровью, еще – паленым, горелым, вообще невесть чем...

Осталась одна мысль: "Как хорошо, что я не стал обедать..."

Потом вернулись остальные – вернулись все сразу, и столкнулись на бегу, словно два табуна лошадей, перемешались в беспорядочную кучу. В камере было достаточно света – и из окна, и от догоравшей масляной лампы, и прекрасно было видно, что там – двое.

Двое, не трое.

Опоздали, и все предосторожности, все хлопоты были напрасны.

Реми, спящий в углу у стены – светлое, по-детски беззащитное лицо, вот только перчатки изляпаны кровью и чем-то темным, и рукава бледно-зеленой шелковой рубахи, почти до локтей.

Палач, широкоплечий, с бычьей шеей, дрых за столом, опустив голову на узловатые ладони, дрых и похрапывал.

А вот деревянное ложе, на котором валялись широкие кожаные ремни, еще какая-то медная и железная пакость, залитая кровью – да все тут было залито кровью, и свежей, и уже запекшейся – было пустым.

Фиор с досадой огляделся – нет, не было в камере никого, кроме двоих спящих. Он шагнул к Реми, но Тейн остановил регента, положив руку на предплечье.

– Не будите его пока что. Сначала расспросите палача, – посоветовал он, подошел к столу и провел ладонью по затылку кряжистого детины средних лет.

Палач вскинул голову, встряхнулся, огляделся – и издал звук, походивший на мяуканье, который больше подобал бы новорожденному младенцу.

– Ваша милость... – пролепетал он. – Я... Только приказ выполнял... господина Алларэ...

Регент прикинул, на что он, вошедший в эту камеру, вдохнувший этот смрад, должен быть сейчас похож, и провел ладонями по лицу, пытаясь успокоиться или хотя бы придать себе видимость спокойствия.

– Дерас, дайте ему вашу флягу. Что здесь произошло?

– Не буду я пить, – покачал головой палач. – Я уже выпил с утра, хватит, – затравленный взгляд метнулся в сторону Реми. – Господин Алларэ меня нашел, велел взять инструменты, привез сюда, потом велел пытать... этого, – на невыразительном лице проступил дикий ужас, когда палач покосился на пустое ложе. – Этого. Который давеча велел пытать господина Алларэ. А я не умею! – стон взвился к потолку. – Не мое это дело! Оно ж сто лет как запрещено! Я только от деда рассказы слышал! А они велят, а им-то что!!!

Дерас прошел вперед, ненароком опрокинув жаровню – угли полетели по полу, зашипели на влажных пятнах – все-таки всунул в руки палачу фляжку, толкнул в бок: "Пей!"

– Один, другой, и все ко мне, – пожаловался городской палач, потом залпом выхлебал половину фляги. – А я что? Ну и вот. Я ж ему говорил, что помрет, а он мне, так надо, я приказываю. И правда, помер. А господин Алларэ...

– А господин Алларэ его воскресил, верно? – с участием спросила Кларисса, подходя к столу. Женщина была бледна, но держалась прямо, даже слегка улыбалась, вот только от этой улыбки мороз шел по коже. – И вы продолжили. Так?

– Так, ваша милость! Не мог я его не слушаться!

– Что же случилось потом?

– Потом заснул я, и приснилось мне, что вот свет, и нету его, – шепотом прохрипел палач, и вдруг разрыдался в голос. – Как же я теперь... святого человека... кто же я теперь? – доносились сбивчивые причитания.

"Святого? – передернулся Фиор. – Даже после такой смерти герцогу Скорингу нечего делать рядом с Сотворившими. Разве что в виде худшего наказания. Для всех. Эти трое рядом не поместятся..."

Тейн сидел на корточках рядом с Реми и осторожно, не касаясь, водил ладонью над лицом.

– На вашем месте, господин герцог, я бы убрал этого страдальца, пока не проснется господин Алларэ. Не только из Шенноры, но и из Собры.

– Да... Да, сейчас я распоряжусь, – выдавил Фиор. – Реми – что с ним?

– Пока что он будет спать, – пожал узкими плечами Тейн. – Потом будет видно. Господин герцог, на вашем месте я бы взял с тех двоих клятву ни словом не напоминать ему о всем том, что здесь случилось.

– Он же сам вспомнит? – изумился регент. – И...

– Не вспомнит, если не напоминать. О нем позаботились, – странным шелестящим голосом сказал бывший адепт веры истинного завета, потом прикрыл глаза ладонью и расхохотался в голос.

Решетка подалась куда легче, чем предполагал ее вид. Саннио не без интереса посмотрел на каменные петли – смазывают их каждый день, что ли? Или просто камень настолько гладкий, что высоченная, в два его роста, дверная решетка кажется невесомым перышком.

Внутри все оказалось примерно так, как и описывали. Пещера представляла собой безупречную полусферу, единственную правильную форму во всем Храме. Посредине камень вспухал, образуя подобие алтаря. Если верить книгам, алтарь напоминал сложенные чашей ладони. Саннио пожал плечами: куда больше походило на кучку вывернутой земли, которые появляются над кротовыми лазами. Тут кто-то выбрался наружу, или, напротив, закопался, быстро-быстро выбрасывая наружу почву. Только вместо земли был камень, гладкий и очень твердый черный камень, а тогда, наверное, он был расплавленным. В котел бросили булыжник, вот поднявшиеся брызги и застыли во мгновение ока...

Чаша, она же нора, была до краев заполнена зеркально поблескивавшей водой. Саннио сунул туда палец, выудил застывшую капельку воска, вздохнул. Огарки уже убрали, но потеки воска из холодной воды никто не вычерпал. На краю чаши стоял маленький медный ковшик, слегка помятый – должно быть, роняли не один раз. Молодой человек зачерпнул воды, понюхал, но пить не стал. Вода припахивала кровью.

На камне тоже была кровь, еще на полу. Не так уж и много, просто несколько лаково поблескивающих пятен. Еще по левую руку по полу разливалась лужа чего-то темного и вязкого. Жидкость слегка дымилась, ее уже осталось совсем немного, о прежних размерах лужи напоминала только темная граница шагах в двух от зыбких струек пара. Туда Саннио старался не смотреть. Противно было. Посреди лужи дотлевал оплавленный, словно в кислоту погруженный меч.

Вот и все, что осталось от грозного божества и поразившего его оружия. К утру и меч растворится, и лужа высохнет, и будет здесь все как прежде. Порядок, покой, паломники, черпающие воду медным ковшиком, белые восковые свечи, купленные паломниками внизу, молитвы к Сотворившим; все пойдет своим чередом. Может быть, когда-нибудь сложат легенды или напишут новую главу Книги, расскажут там о подвиге герцога Гоэллона. И об Араоне тоже напишут, конечно – и, увы, о Саннио.

В пещере по ту сторону решетки было слишком шумно. Бывший король вцепился в спасенного герцога, как утопающий в соломинку – схватил за котту и не желал отпускать, словно боялся, что воскрешенный денется куда-нибудь. Рыдала Ханна; хорошо еще, что Керо сюда не позвали, две рыдающие дамы – это уж слишком.

Перед глазами стояла картинка: дядя, отеческим жестом обнимающий Араона за плечи; мальчишке ровно это и нужно было. Он все заслужил, конечно. Саннио нисколько не ревновал – а если ревновал, то к самому поступку. У юного дурачка, горемычного отравителя, хватило сил и смелости – у племянника герцога Гоэллона не хватило. Ни на что. Только замереть и таращиться на дело рук своих. Судьба все расставила по своим местам: презираемый всеми король-самозванец сумел спасти, не побоялся пожертвовать собой, а обожающего племянника хватило только на дурацкий выстрел.

Его даже не хватило на то, чтобы встать рядом с принцем и, рискуя собой, отспорить юношу у судьбы. Альдинг догадался, остальные ему помогли, а Саннио даже и заметил, что они делают, далеко не сразу. Смотрел на дядю, который сначала был мертвее мертвого, потом вдруг открыл глаза, удивленно обозрел пещеру и рывком сел, глядя за плечо племянника. Рука нашла руку, но смотрел герцог не на Саннио. Молодой человек обернулся. Да уж, туда стоило глядеть, не обращая внимания ни на что остальное.

Шагах в пяти от Саннио клубился туман – серебристый и золотой вперемешку. Источали его человеческие фигуры. Через этот плотный, как в купальнях, пар, с трудом можно было разобрать, что четверо спутников окружают коленопреклоненного Араона, а перед ними...

Перед ними стояли боги. Сотворившие собственной персоной. Впереди – Воин, высокий плечистый мужчина, не больно-то похожий на свои скульптурные изображения. Живой человек, с неправильным смуглым лицом. За ним – статная женщина в просторном платье, какие Саннио видал только на гобеленах. Все эти шестеро вытянули руки вперед, и вокруг ладоней, полыхало двойное пламя, серебро и золото.

Там – сплавлялись ладони, пульсировала какая-то неистовая, непостижимая сила, и, кажется, богам это не нравилось совершенно: удивление, негодование искажали лица, делали их выражения простыми и понятными любому. Саннио открыл рот, не зная, нужно тут что-то говорить или делать, или можно попросту молчать, глупо таращась на происходившее, не вмешиваться, только понимать, что чудес и странностей для неполных суток уже, пожалуй, хватит.

Те четверо, которых Алессандр не так уж и плохо знал, вдруг показались не людьми, но и не богами: чем-то неведомым. Серебряная дева – грозная и статная, вот кому бы быть богиней, дерзко спорившая со стоявшими напротив. Ладонь ее лежала на плече у Араона, и Саннио не дерзнул бы вставать между Ханной и ее подзащитным. Альдинг – серебро черненое, темное и опасное, гибкий клинок, целящий во врага. Летний медовый свет, теплый, не обжигающий, но охраняющий – брат Жан. Андреас, вдруг оказавшийся не скромным воробышком, а тем основанием, без которого рухнет любое здание, словно связующий остальных троих... Больше чем люди, больше чем божества – воплощения неведомых сил...

Потом опало пламя, стали полупрозрачными и вовсе исчезли боги. В воздухе таяли золотые пылинки, опадали на пол, на одежду...

– А я так надеялся от вас отдохнуть, молодые люди... – герцог Гоэллон всегда умел возвращать окружающих на грешную землю. Из любых горних высей.

Четверка – и оба приятеля и примкнувшие к ним нежданные соратники, – дружно вздрогнула. Этого хватило, чтобы стать вдруг вполне обычными – да еще и изумленными, перепуганными, встрепанными – людьми. Саннио облегченно вздохнул.

Потом был вцепившийся в герцога спаситель, пришибленный и собственной дерзостью и вниманием к нему, и много досужей трескотни, и только один не участвовавший в этом младший Гоэллон чувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Дядя его не удерживал, больше занятый приведением в чувство Араона, и Саннио потихоньку отступил к решетке, потоптался рядом, потом не выдержал и забрался внутрь. Интересно все-таки было; а для бурной радости места в онемевшей, выгоревшей недавно от боли душе еще не было. Пока еще не было.

За спиной раздались легкие шаги. Саннио, не поворачиваясь, знал: Альдинг. Сбежал подальше от всеобщего ликования. Понятное дело, для него любой шум – все равно что пилой пройтись по голове, а уж такой страстный – пилой с нажимом, с особой жестокостью.

– Как у тебя это получилось? – спросил Алессандр. – И как ты не побоялся?

– Побоялся я минутой раньше, – спокойно ответил Литто. – Потому и не опередил Араона. Я знал, что из этого выйдет, а за мной Лита, и я там нужен.

– Не боишься, что тебя услышат? – Саннио развернулся и кивнул на дверь.

– Господин герцог знает, – равнодушно пожал плечами Альдинг. – Скрывать от остальных я тоже не вижу ни малейшего смысла, поскольку это правда.

– А гнев богов?

Северянин презрительно усмехнулся, выпятив вперед нижнюю губу. Пальцы скрещенных на груди рук отбивали беспокойный ритм. Саннио впервые подумал, что и молчание, и холодность могут быть не менее дерзкими, чем слова. Даже вызывающими, пожалуй. Друг не боялся никакого гнева богов, и не потому, что после недавнего считал себя сильнее. Он просто никого, кроме себя самого и своей совести не боялся. И, наверное, так было всегда – просто бывший воспитатель, нынешний соратник барона Литто никогда об этом не задумывался.

Черноволосый юноша прошел к чаше, зачерпнул ладонью воды и ополоснул лицо, потом поморщился и брезгливо стряхнул капли с пальцев. Тыльной стороной ладони потер щеку, качнул головой.

– И тут – то же самое... Кровь. Все на крови. Если не на крови, так на жизни.

– А ты хочешь, чтобы было иначе? – удивился Саннио. – Даром? Даром, как говорится, за амбаром.

– Нет. Не хочу. Я лишь хочу, чтобы это, – кивок вверх, – не называло себя ни добром, ни мерилом праведности. Если они, как слуги, творят желаемое за плату, то они и есть слуги, а не что-то высшее. И я этих слуг не нанимал!

– Альдинг... – предостерегающе вскинул руку Гоэллон. Вокруг и так творилось что-то нехорошее, тревожное. Стены мелко, тонко постанывали и уже не казались такими надежными и прочными, как раньше.

– Если слышат – пусть слушают, – улыбнулся северянин. – Я не буду больше принадлежать к их Церкви. Мне не нужны ни такие дары, ни такие чудеса.

– В "заветники" пойдешь?

– "Заветникам" больше некому молиться, – Альдинг кивнул на парящую темную лужу. – Нет. Я просто хочу быть последовательным, если ты меня понимаешь.

– Нет, – признался Саннио. Воздух все больше казался густой патокой. Дышать было трудно. – Не понимаю.

– Я не хочу этих богов, а потому не хочу и их чудес. Было бы не слишком достойно отвергать кого-то и пользоваться его дарами, верно?

– Верно, конечно. Но как бы ты хотел, чтобы было? – камень под ногами неприятно подрагивал, и Саннио опасался, что сейчас Альдинг доболтается и боги обрушат Храм на всех и вся: и на богохульника Литто, и на остальных, и на ни в чем не повинных паломников, разбивших лагеря внизу. Эти боги на такое были вполне способны. Один собор они уже развалили, не обратив внимание на то, что никого, кроме служек и настоятеля, в нем уже нет.

– Чтобы не сбывалось то проклятье. Ни по ошибке, ни по случайности. Чтобы, если уж боги ошиблись, они сами исправили свою ошибку – любой ценой, хоть собственной гибели. Чтобы они не ждали, пока пострадавшие невинно найдут способ просочиться в щель между законами, что приняли они, чужаки, и как-то избавиться от участи, на которую обречены. Чтобы тот, кто поверг их вековечного врага и соперника, не погибал случайно...

– Это не случайно, – вздохнул Саннио. – Это я дурак...

– Перестань, я знаю, что ты увидел и о чем подумал. И проклятье, все то же проклятье. А потом – Араон, он самый слабый из нас, и он умер бы, а эти забрали бы его целиком, без остатка, и считают, что так и должно быть...

Стены уже казались совсем зыбкими – темный пар, грозовые облака. Неужели Альдинг этого не видел? Только Саннио? Гнев богов или что-то иное?

– Понимаешь, они всегда, всегда забирали нашу жизнь в обмен на чудеса. Это не их чудеса, это наши чудеса, сделанные нами! Они только... – Альдинг, наверное, впервые в жизни не мог подобрать слово. – Издают новые указы, как король Собраны! Говорят, чтобы сбылось – но может сбыться и без их слова, была бы сила, как у той тамерки...

– Откуда у нее сила?

– От самозванца, явившегося вместе с Противостоящим. Знаешь, как его звали? Ингальд. Забавно, верно?

Саннио не сразу понял, о чем говорит друг; он никогда не любил играть в анаграммы. Потом до него дошло.

– Он стоял за моим плечом еще у колыбели. Он и его птицы. А эти, – еще один кивок вверх, – молчали и не вмешивались. Никогда не вмешивались. Они запрещали нам стрельный состав и древние языки, уничтожали старые книги – но не вмешивались, когда Ингальд вкладывал свое проклятие в уста тамерки, когда проклятые умирали, даже когда ты стрелял! Я не хочу поклоняться подобной силе, она мне не нужна!

– Морду бы набить таким богам! – от всей души сказал Саннио.

"Ну что ж, попробуйте!" – прозвучал смутно знакомый голос. Эллонский наследник, кажется, уже слышал его. Довольно давно, и тогда этот человек говорил серьезно, слегка напыщенно, а теперь он с трудом сдерживал смех.

Оба друга одновременно вздрогнули и оглянулись, но пещера была абсолютно пуста...

...а потом и Саннио, и Альдинг, наверное, моргнули – или уж моргнула сама пещера, моргнула, и перестала быть зыбкой.

Зато прямо напротив Саннио и Альдинга, на самом краю темной ядовитой лужи, стояли двое. Ошеломленно озираясь, поддерживая друг друга, недоумевая. Ровным счетом ничего божественного в них не было, не то что четверть часа назад.

Двое людей, высокий мужчина в дорожной одежде, пропыленной, выжженной злым светом южного Предела, и статная полногрудая женщина, чем-то похожая на Ханну. Толстая, в руку, коса, округленные янтарные глаза. Красивые глаза, да и женщина красивая. Смуглолицый мужчина с перебитым носом таким понятным жестом обнимал ее за плечи. Муж. Защитник.

Оба взирали на Саннио, как на виновника всех горестей и бед, но без гнева, только с одинаковым вопросом. Двумя вопросами: "За что?" и "Как мы тут оказались?".

Малейшее стремление к мордобитию оставило Алессандра раз и навсегда.

Для начала ему захотелось куда-нибудь провалиться подальше от алтаря и зримых последствий собственной опрометчивости в словах. Реми Алларэ не раз говорил Саннио, что язык его доведет до Предельной северной пустыни, а то и куда подальше – но вот что до подобного, так и Реми вообразить не мог, наверное.

Молодой человек даже потер глаза, надеясь, что боги окажутся видением и расточатся, как полагается добропорядочному видению; он едва не приложил ладонь к сердцу с молитвой – потом до него дошло, что в данной ситуации это было бы несколько неосмысленно.

– Здравствуйте, – ляпнул он в следующий момент.

Мужчина, приподняв бровь, поглядел на Саннио, потом обернулся, взглянул на потолок. Мысли его были просты, понятны и прекрасно читались по открытому добродушному лицу. Воина интересовало, кто же это им так подсуропил.

Младшего – и отнюдь не трудами этой парочки, а ровно наоборот, это молодой человек еще помнил, – Гоэллона это тоже интриговало до крайности; но он никак не мог вспомнить, кому же принадлежал тот смеющийся голос.

Что делать, он не знал. Покосился на Альдинга – тот тоже не знал. Только что читал гневные речи, грозился выйти из лона Церкви и вообще всячески выражал свое недовольство богами, а теперь, стоя лицом к лицу с ними, замер, словно его окатили из кадки ледяной водой. Такой, с хрустящими на поверхности льдинками, которые застревали в волосах и не сразу таяли. Как в школе мэтра Тейна учеников окатывали...

Очень хотелось, чтобы дядя ненадолго отвлекся от Араона; Саннио уже подозревал, что у него появится приемный двоюродный брат, и это было справедливо и правильно, но не мог бы герцог все-таки оторваться от юного спасителя и сделать что-нибудь с этим... с этими?..

– Так-так-так... – Руи, должно быть, услышал мысли – а потом увидел, чему они посвящались и осекся, впрочем, ненадолго. – Ни на минуту оставить одних нельзя! Что вам всем мешало дать мне спокойно умереть – это, право, лучше, чем любоваться вашими выходками! – Саннио не без ехидства подумал, что дядя тоже понятия не имеет, что же теперь делать. Но сообразил он быстро. – Прощу прощения... господа, за этот инцидент.

Легкий поклон; герцог Гоэллон даже в тяжелой кольчуге ухитрялся двигаться стремительно и элегантно. Дама в широком старинном платье впервые пошевелилась, поднесла руку к виску и заправила за ухо прядь волос оттенка пшеничной соломы.

Боги – бывшие, надо понимать, боги – внимательно смотрели на герцога Гоэллона. Так же Саннио недавно рассматривал алтарь: десяток раз читал описания, а тут увидел своими глазами и предмет лишь отчасти походил на свой словесный портрет. Должно быть, и смертные из горних высей тоже выглядели как-то иначе. Очень хотелось спросить, как – но молодой человек прикусил язык, справедливо предполагая, что получит тяжелый подзатыльник.

– Ну что ж, – сказал дядя, пожимая плечами. – Значит, будем жить.

– Долго и счастливо? – ехидно спросил Саннио.

– Да разве ж с вами, драгоценнейший мой, это возможно?

Боги неловко – неумело – улыбнулись.

– Придется, а то куда же вы от нас денетесь? – ухмыльнулся Саннио.

И получил-таки подзатыльник.

Эпилог: вино для гостя.

Садитесь к столу, не стесняйтесь, тени,

Мы так давно с вами не беседовали...

Олег Ладыженский

Гильом Аэллас взглянул на календарь – шестой день пятой седмицы девятины Святого Иораса, дарователя чуда времени. Точнее, уже полчаса как седьмой, праздничный. Господин казначей сильно сомневался, что отныне имеет смысл по праздникам посещать храмы Сотворивших, но подозрениями своими делиться с окружающими не спешил. Только с немногими – королем, герцогом Алларэ, с господином начальником королевской тайной службы и остальными соратниками по «малому королевскому совету», который стал большим королевским советом.

На широкой столешнице из мореного дуба перед Гильомом лежала пресловутая черная тетрадь. Открыта она была на последней странице. Слева бумага, справа – гибкая обложка из неведомого материала, оказавшегося весьма практичным. Как казначей ни старался, но некоторые неприятности на долю тетради выпали. Ее передавали из рук в руки, и каждый второй норовил поскрести обложку ногтем, спасибо еще, что на зуб не пробовали; ее роняли, а господин Алларэ ухитрился пролить немного вина. Черный материал, и гладкий, и шероховатый на ощупь, выдержал все. Только самую малость потускнел и слегка поцарапался. Невесомая бумага же уцелела полностью.

Господина казначея очень интересовало, чем же герцог Скоринг делал записи, уж явно не пером и не кистью. Вроде бы чернилами, но даже лучшие чернила пропитывали слишком тонкую бумагу и оставляли безобразные отпечатки на следующих листах.

Страница была исписана крупным твердым почерком военного или купца, без свойственных благородным господам изящных завитушек и прочих каллиграфических изысков. Словно приказ полковника армии Собраны; собственно, в таковом чине герцог Скоринг и вышел в отставку.

Записи заканчивались на середине. Последняя фраза вызвала у Гильома тяжкий вздох, уже третий по счету: "Дальше соображайте сами!".

Ни даты, ни подписи, ни приложенной печати. Просто крупные чуть кривоватые буквы с размашистым таким, выразительным восклицательным знаком.

Соображалось, к крайнему стыду господина казначея, очень плохо. Очень, очень плохо. То ли вводить пенсии для всех, достигших шестидесятилетия. То ли, для начала, только для вдов и сирот. Состояние казны позволяло и первую, весьма радикальную меру, но Гильом боялся ошибиться. Не ляжет ли бремя выплат непомерным грузом на казну? Один раз пообещав беднякам подобное, уже не возьмешь свои слова обратно – подобные щедроты как пирожок. Съесть-то его можно, а вот обратно уже не получишь. Пирожок. Получишь только нечто весьма непотребное.

Слишком уж баловать народ нельзя – так и работать не захотят, копить на сытную старость, будут надеяться на вспомоществование от короля. Но, как и предсказывал молоденький врач-владетель, цеха разорялись на глазах. Вдовы мастеров, которые раньше могли продать в рассрочку членство в цеху подмастерью и получить пожизненное содержание, начинали бедствовать и жаловаться. Пока что тихо. Завтра – могут и громко. Герцог Скоринг, на пару с покойным батюшкой, не в ночи будь помянут, разбаловали столицу и научили ее бунтовать...

Герцог Скоринг – где он теперь? Помолиться ему – или все же помолиться за упокой его души, за избавление от посмертных мук?

Гильом щелкнул пальцем по последней издевательской строке и нехорошо выругался. Пропавший из тюремной камеры бывший регент причинил своим исчезновением немало бед. Пришлось учреждать королевскую опеку над Скорой: от всего рода осталась девица Фелида. Господин казначей вспомнил устроившую весь переполох рыжую красотку и покачал головой. Забирать из тайной службы Фелиду пришлось ему: и король высказал желание с ней побеседовать, и тайная служба стенала, что у них не постоялый двор, и девицам из Старшего Рода никак невместно ночевать в кабинете главы тайной службы. Даже в его отсутствие.

Скорийка, которой Аэллас кратко пересказал что вышло из ее жалобы, с трудом удерживала слезы, краснела, бледнела и отчаянно дрожала под маской удовлетворенной мстительности. Дослушав до конца – роль Реми и палача в исчезновении ее старшего родича Гильом, разумеется, опустил, – она бесформенным кулем осела на стул и даже дрожать перестала. Только косилась на слегка облупленный потолок кабинета, словно ожидала оттуда удара молнии.

Вернуться к Клариссе она отказалась наотрез.

– Госпожа Эйма меня убьет, – промокая платочком глаза, сказала Фелида.

– Не убьет, ну что вы? – потом Гильом вспомнил бледную яростную Клариссу в Шенноре. – Может быть, высечет розгами, но вы, госпожа Скоринг, это заслужили.

Высекли девицу Скоринг или нет – Гильом не интересовался; только сдал ее с рук на руке госпоже Эйма. Посмотрел, как супруга наместника Къелы сдержанным жестом указывает рыжеволосой девице на дверь дома, сопровождая это ледяным: "Поднимайся наверх, с тобой мы поговорим утром!". Подумал, что не хотел бы оказаться поутру на месте Фелиды, но везти ее сейчас к Элграсу было бы слишком жестоко.

Тем более, что торопиться было уже некуда.

Король побеседовал с Фелидой через день после всех событий. Гильом при этом присутствовал, и тут уж он точно не хотел быть на месте девицы Скоринг, ибо "ябедная дура" была лишь одним из доставшихся на долю скорийки определений. Алларец подозревал, что лишь его присутствие удерживает его величество от выражений покрепче; несколько девятин странствий невероятно расширили набор бранных слов, которыми пользовался юный король, к тому же некоторые он сочинял сам.

Фелида долго делала лицо каменной статуи, приседала в реверансе после каждого определения, которым награждал ее король, а потом открыла нежный розовый рот и объяснила, что пообещал с ней сделать родич и опекун за несогласие выйти замуж за брата его величества. Король поперхнулся очередным ласковым словом и извинился.

Гильом тогда тоже удивился и подумал, что герцог Скоринг – одновременно и великомученик, и великомучитель.

Кем бы он ни был, его отчаянно не хватало. Тетрадь закончилась. Привезенная герцогом Гоэллоном стопка книг, вероятно, предназначалась школярам из соседнего мира, но для собранского казначея, владетеля, который мог управиться с собственным поместьем – да, может быть, и с герцогством управился бы, – была высшей премудростью, одолеть которую самостоятельно он не мог. И герцога Гоэллона не было тоже. Никто не мог поведать, что означают многие слова, которые даже не были объяснены. Буквы были знакомые с детства, родные буквы общего языка – слова чужие и непостижимые.

– Инфляция, – вслух повторил Гильом Аэллас. – Ценообразование. Монополия.