Текст книги "Дом для демиурга Том 2: Реальность сердца (СИ)"

Автор книги: Kriptilia

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

Еще говорили, что в Мере и Сеории, главных житницах страны, урожай в этом году будет прескверный, ибо слишком уж засушливое выдалось лето. Недавние грозы, слишком обильные, не напоили землю, только превратили ее в низинах в бесплодную грязь. В то, что герцог Скоринг продаст зерно короне по обычной, а не пятикратной от того цене, никто не верил.

Скорийцев вообще в столице невзлюбили – в одночасье, даже без видимых поводов. Все, приехавшие с запада в Собру, были вежливы и обходительны, порядков не нарушали, простолюдинов не оскорбляли, платили щедро... в общем, вели себя со всем вежеством – но вот не любили их, и все тут. Считали, что они задурили голову молодому королю и вертят им, как хотят. Вроде бы ничего скверного от того верченья пока не случилось, только налоговые отсрочки да прочие благоволения – ан нет, в доброту коменданта-регента никто не верил.

И еще говорили – на всех углах, на всех перекрестках, – что не миновать междоусобной войны между восточными и западными землями...

– Что нынче нового?

– Господин герцог Алларэ изволит быть крайне недоволен, – под внешней почтительностью в голосе Андреаса плескалось тихое веселье, а, значит, повод для недовольства был незначительным и тревожиться не стоило.

– Чем же именно он недоволен? У тебя перчатки не того оттенка?

Ворота за спиной закрылись с глухим тяжелым стуком. Саннио потрепал по морде недовольного шумом Крокуса. Во время хлебного бунта он сдружился с вороными агайрцами, от которых еще зимой предпочитал держаться подальше, тогда оба "цветочка" не раз его выручили из беды, но Клематис, старший брат, пропал вместе с герцогом Гоэллоном. Андреас с опаской посмотрел на мощного жеребца и на Алессандра, который делился с Крокусом недогрызенным по дороге яблоком. Бывший ученик лекаря почему-то боялся породистых лошадей, хотя со своей пегой коняшкой отменно ладил.

Вот только сюзерен седмицу назад запретил ему "садиться на это позорище".

Прочие несчастия, свалившиеся на голову владетеля Ленье вместе с неожиданным возвышением, напоминали Саннио о собственных злоключениях по весне. Смотреть на Андреаса было все равно что глядеться в зеркало: видишь растяпу, которому, по общему мнению, несказанно повезло, а он вместо того, чтобы радоваться, прячется по углам и старается улизнуть от этакого везения.

Впрочем, ученику лекаря не повезло куда сильнее, чем Саннио: снисходительностью герцога Гоэллона Реми никогда не отличался, а язвительности у него было впятеро больше. Обратив в очередной раз внимание на своего новоиспеченного вассала, герцог Алларэ обозвал его платье "маскарадным костюмом пыльного чучела", в еще более нелестных выражениях охарактеризовал прическу и прочие атрибуты внешности, драматически ужаснулся тому, что могут подумать в столице о прижимистости герцога Алларэ, а закончил это уже вполне серьезным приказом привести себя в подобающий вид.

Бывший свидетелем сей ядовитой выволочки Саннио вслух отметил, что это несомненный признак выздоровления, и в ответ услышал, что третий день ходит в одной камизоле, что является несомненным признаком дурных манер.

– В ваши годы, молодые люди, я уделял себе несколько больше внимания!

Тогда младший Гоэллон только пожал плечами, подумав про себя, что Реми неисправим, но этим, пожалуй, можно и пренебречь, однако же, оказалось, что герцог Алларэ нашел себе не мимолетную забаву, а настоящее увлечение. Теперь Сорен, Саннио и Андреас регулярно выслушивали рассуждения об элегантности, щедро сдобренные придирками и обидными замечаниями.

На фоне творившихся в столице безобразий и постоянного тревожного напряжения, царившего в особняке, это смотрелось несколько гротескно, но Саннио решил, что герцог Алларэ так отдыхает – и пусть себе...

– Нет, – покачал головой Андреас. – Новые королевские указы... ты о них знаешь?

– Что-то такое по дороге слышали, да. Это так забавно?

– Я не понял, – признался юноша, для которого государственная политика была чем-то столь же непостижимым, как различия в плетении кружев. – Господин герцог сначала смеялся, потом начал браниться. Чем и занимается по сию пору.

– Понятно. Значит, я пока к нему не пойду.

– Не получится. Он тебя ждет.

– Мать и Воин, храните меня... – простонал Саннио. – Я же ничего не соображаю в этом!

Андреас повел плечами, явно неловко себя чувствуя в новом наряде. Темно-зеленая, почти черная камизола была ему к лицу, но в отличие от мягкой привычной котты, не позволяла сутулиться: стоило свернуть плечи, как шнуровка больно врезалась в бока. Ученика лекаря никто не лупил четыре года подряд тростью по спине, заставляя всегда, даже наедине с собой, держаться ровно.

– Красивый перстень, – отметил Саннио, поднимаясь по лестнице; трудно было не обратить на него внимания: приятель, не привыкший отягощать чем-то посторонним пальцы, держал ладонь слегка на отлете. Темный янтарь с Хоагера, большая редкость в Собране.

– Подарок, – слегка покраснев, сказал Ленье. – Скажи, я должен принимать подобные подарки?

– От своего герцога? Разумеется! И не только принимать, но и носить, иначе это будет очень неприлично, – объяснил бывший секретарь, выучивший все эти правила еще давным-давно. – От остальных – только если делаешь ответный подарок. Ну, разумеется, если этот кто-то за тобой не ухаживает... – Саннио подмигнул. – Какая-нибудь дама, например.

– Я себе это представлял наоборот.

– Это ты еще Аннету Лебелф не видел, – Гоэллон передернулся. – Такая дама, знаешь, если нас с тобой сложить и еще вдвое, то как раз половина ее получится. Пудры в пять слоев, надвигается и басом таким воркует: "У меня для вас есть прелее-естный пода-арок!".

– А окно закрыто?

– Какое окно?!

– Чтобы удрать, – тихо улыбнулся Андреас.

– А-а! – Саннио расхохотался. – Не знаю, я у дверей как раз стоял. Она теперь, наверное, их запирать будет. В общем, берегись. Устрашающая дама!

– Ее брат тоже не самый приятный человек, – почти шепотом сказал Ленье.

Молодой человек остановился. В устах Андреаса подобная оценка была почти равна длинному мудреному проклятью, значит, и повод был нешуточным. Саннио вспомнил свою ссору с мерзким хлыщом, насторожился. Младший Лебелф не входил в число людей, которым герцог Алларэ хоть сколько-то доверял, но изо всех сил пытался оказаться поближе к своему сюзерену и войти в число его помощников. Вел он себя при этом так, что недалеко было до полета с лестницы при помощи пинка от Рене или Гильома, называвших его не иначе как "наше позорище", и каждый раз приговаривавших "и в Алларэ не без урода". Гоэллона хлыщ задевать опасался, предпочитая не видеть в упор, но если он выбрал в качестве мишени Андреаса... ох, как бы стрела не оказалась у Лебелфа в неудобосказуемом месте!

– Рассказывай!

– Он... дважды говорил о том, как именно я добился...

– Что за свинья! – вспыхнул Саннио, вмиг вспоминая первое посещение особняка герцогов Алларэ; потом хихикнул – уж больно ограниченный набор шуток был у Лебелфа. – А вообще я думаю, что он просто завидует!

– Я не должен выслушивать... это оскорбительно для моего герцога... – внимательно разглядывая узор на ковровой дорожке, выдавил из себя Андреас.

– Оскорбительно для твоего герцога тут только то, что ты позволяешь себе дерзить. Но эту дрянь кудрявую я... я его из окна выкину!

– Кого это вы собрались выкидывать из окна, сокровище? – из кабинета поинтересовался Реми; последнюю фразу Саннио выпалил во весь голос. – И из чьего окна, позвольте узнать?

– Вашего вассала. Из вашего окна, – доложил в открытую дверь молодой человек.

– Где это вы во мне окна видали? – рассмеялся Реми.

– Из окна вашего дома!

– Это больше похоже на правду, – кивнул герцог Алларэ. На столе перед ним громоздилась гора свитков, бумаг и старых книг. – Но кого и за что?

– Господина Лебелфа. Он мне надоел.

– Отменная причина и достойное намерение, но вам придется погодить, господа. Лебелф мне пока что нужен. Хотя у меня накопилось поводов куда больше, чем у вас обоих.

– Он подкуплен Скорингом?..

– Вы угадали, Алессандр. И, юноши, я надеюсь, что в следующей ссоре ни один из вас не сообщит ему, что мы это знаем. Ясно вам?

– Это – ясно, – буркнул Саннио. – Но что до остального...

– Что до остального, так вы уже все сделали. В полном соответствии с уложением короля Лаэрта: обратились к сюзерену оскорбителя. Язык я ему укорочу. Теперь садитесь, оба. Сейчас придет Ларэ...

Объемистое кресло с высокой спиной, очень удачно стоящий рядом с ним пуфик – как раз чтобы вытянуть ноги, слуга-невидимка, выскользнувший сзади с подносом... Уже привычная, но каждый раз подкупавшая вечным, до мелочей просчитанным удобством. Подлокотники достаточно широки, чтобы поставить кубок и не бояться, что он упадет, подголовник уютно подпирает шею, а яркий полуденный свет, проходящий через тонкую полупрозрачную занавесь, не режет глаза, но мягко ласкает щеки теплом. Свежий, резкий запах можжевельника тоненькими полосками дыма сочится из курильницы в углу.

Саннио покосился на Андреаса, неловко застывшего на краю кресла. Ему-то было вдвойне непонятно, зачем герцог Алларэ позвал его вместе с наследником герцога Гоэллона. Позвал, а сам уткнулся в толстый ветхий фолиант, судя по темной рыхлой бумаге – прошловековый. "Скоро понадобится делать список, – подумал гость. – В этом доме не хватает надежного библиотекаря..."

Загадка приглашения прояснилась четвертью часа позже, когда пришел Фиор Ларэ. За седмицу его рана почти затянулась, оставив только легкую скованность движений, но Гоэллону казалось, что та ночная стычка не прошла для королевского бастарда даром. Тот стал как-то мрачнее и тревожнее, словно постоянно прислушивался к различимому лишь для него суровому и строгому голосу, и вел молчаливый спор невесть с кем.

– Вы хотели меня видеть?

– Да, Фьоре. Перескажите-ка нам содержание оглашенных сегодня указов. Андреас, слушайте внимательно.

– Первый – о запрете цехам самим назначать сумму вступительного взноса и о назначении этой суммы. Если не перечислять поименно, то он уменьшен на треть, а для оружейного цеха – наполовину.

– Андреас, что вы об этом думаете?

– Я должен радоваться и славить короля... – Саннио вскинулся на странный тон приятеля, и заметил, что герцог и Ларэ тоже насторожились. – Но я не могу. Хотя многие будут.

– Объясните-ка!

– Цеховые уставы велят принимать в мастера любого, кто прошел обучение, может внести взнос и пройти испытание. Еще они велят обеспечивать работой каждого мастера на определенную сумму в год. Мастеров станет много больше, а заказов не прибавится. Значит, сначала цены станут куда выше, потом цехам придется менять уставы...

Реми усмехнулся, потом прикусил губу. Кажется, он хотел услышать нечто иное, и Саннио даже догадался, что именно: то, как это видится юноше, который сам еще недавно был подмастерьем, да еще и из сирот, так что о вступлении в цех медиков и аптекарей ему оставалось только мечтать. Мечтать или надеяться на милость мэтра Беранже, который мог внести взнос за полюбившегося ученика, а мог и не внести.

Представитель цеха же оказался излишне дальновидным.

– Фьоре, а вы что скажете?

– Цеха сначала переполнятся, потом начнут беднеть. Репутация их упадет. Самые умелые мастера начнут выходить из цехов и снижать цены. Когда их примеру последует половина собратьев, цеха начнут закрываться. Пострадают вдовы и сироты мастеров, старики, продавшие мастерские цеху и получающие пенсионы. Мастера же будут состязаться в добротности товара и низкой цене, при этом многие разорятся, а частью перейдут под руку более расторопных. Лет через тридцать-сорок, после многих волнений и с большими потерями для всех, кто сейчас получает от цеха гарантии достатка, это принесет выгоду казне, и большую. До того она будет в убытке.

– Когда закроются цеха, вольные мастера не будут соблюдать уставы. Станут брать любую плату за обучение, смогут не платить жалованье подмастерьям, – добавил Андреас.

– Столичные подмастерья меж тем ликуют, – усмехнулся Реми.

– А вы что думаете? – спросил Саннио.

– Выдумка Скоринга весьма хороша, а при разумном подходе можно избежать голода вдов и сирот, но она преждевременна. Однако ж, в пятую девятину сего года казна получит существенное пополнение. Фьоре, продолжайте.

– Второй указ вносит поправки в уложение короля Лаэрта. К пяти преступлениям, за которые владетель отвечает не перед своим сюзереном, а перед короной, добавлены еще два: оскорбление короля и чеканка фальшивой монеты.

Саннио вспомнил бородатый анекдот времен секретарской школы: "Мэтр Тейн велел высечь всех розгами и перекрасить стены дортуаров в красный цвет! – Но почему в красный? – А это чтобы над первым распоряжением никто не думал!".

– Третий же куда более удивителен, – Ларэ казался всерьез озадаченным. – Согласно этому указу любой простолюдин, достигший на военной службе чина капитана, получает звание благородного человека и владение.

– Сколько у нас в армии таких капитанов? – Реми, кажется, знал ответ и сам.

– Около полусотни, – ответил Фиор.

– Где же господин регент возьмет столько владений? – удивился Андреас.

– Отнимет у виновных в оскорблении королевского величества, разумеется. Как вам это новшество, господа? Алессандр, Фьоре?

– Здорово напоминает тамерские порядки, – ответил Саннио.

– Это уничтожает всю систему вассалитета. Одно действие, на первый взгляд напрямую по ней не бьющее – и тем не менее, она сломана на корню. Хуже того, этот указ уже нельзя будет отменить, не вызвав больших волнений. Можно сделать его формальностью, препятствовать его осуществлению, но не отменить... – Ларэ говорил медленнее, чем обычно, должно быть, тщательно подбирал слова. Алессандр внимательно слушал, соотнося объяснения со всем, что знал сам. – Следующий шаг пока что не сделан, не принят указ о конфискации земель преступников короной, но, думаю, это случится довольно скоро. Система преобразований, которой следует герцог Скоринг, вполне стройна и разумна, но...

– Все это валится чохом за пару седмиц, – кивнул Реми. – Давать ребенку, из которого хочешь вырастить воина, отцовский меч нельзя. То, что он выдумал, должно вводиться десятки лет.

Герцог Алларэ и Фиор начали на пару перечислять все указы, принятые за три седмицы, прошедшие после коронации. Саннио сначала слушал, потом отвлекся, безумно созерцая колыхание бледно-кремовой занавеси, отгораживавшей кабинет от послеобеденной жары. В душе медленно рождалось несогласие с обоими обсуждавшими. Герцог Скоринг – дурной и подлый человек, это несомненно, но не слишком ли предвзято алларцы относятся к его нововведениям? Ларэ сам назвал их стройными и разумными, а на каждое неприятное последствие, как на то же разорение цехов, можно ввести правила, Реми об этом прямо сказал... так почему?

И – не ошибся ли герцог Алларэ, считая, что скорийцы и бруленцы в любой момент готовы отложиться и присоединиться к Тамеру? Тот, кто сам себя считает только временщиком, ищущим власти лишь ради наживы, едва ли будет издавать столько указов, нацеленных лишь на одно: привести Собрану к истинному величию...

"Ну так что, простим ему все, облобызаем и благословим на регентство? – спросил ядовитый внутренний голос. – Все забудем?"

– Алессандр, для кого мы тут все объясняем, если вы ловите ворон?! – голос уже отнюдь не внутренний, а вполне себе снаружи, да еще и крайне негодующий. – Вернитесь к нам, прелестное дитя! Точнее уж, отвратное!

– Простите, герцог...

– Вы не слушаете, а потом будете стенать, что ничего не понимаете! Как же вы научитесь? – Реми рассердился всерьез и надолго. – Вы, будущий герцог Эллонский... Что вы там увидели в окошке?

– Не в окошке. Я... да, я не понимаю. Но я не понимаю другого. Почему вы считаете дурными решительно все нововведения?

– Что я считаю? – герцог Алларэ словно налетел на ходу на стену, изумленно повернулся к бастарду. – Фьоре, вы, случайно, не догадываетесь, о чем это он?

– Я предпочитаю позволить ему объясниться самому, – покачал головой Ларэ. Саннио благодарно кивнул.

– Поймите, я ни в коем случае не считаю, что Скоринг достойный человек. Но то, что он делает, все эти указы, это же нужно! Это перемены!

– Вы что, – таким тоном Реми мог бы спрашивать слугу о том, что в его тарелке делает таракан, – считаете, что я позволил себе смешать личное и государственное?..

Алессандр сжался в кресле под взглядом герцога Алларэ. Такое лицо – золотая маска с холодными мертвыми изумрудами на месте глаз, – у него было лишь однажды, после аудиенции у покойного короля. "Ну почему, почему я всегда ухитряюсь оскорбить именно тех, кого люблю? – с тоской подумал юноша. – За что это мне?"

Нужно было возражать, объясняться, но слов не было – да и оказались бы они пустой ложью. Именно так он несколько минут назад подумал, размышляя об излишней предвзятости; да, мыслями было стыдно, и они извивались, заменяя одни формулировки на другие, но смысл был именно таков: герцог Алларэ смотрит на все, что делает противник, под углом, который определили его личные претензии. Трижды и четырежды справедливые, видят Сотворившие, но...

Стыдно, до чего же стыдно!

И – не объяснишь, да что тут можно объяснить, когда все обстоит именно так, как алларец и сказал...

– Реми, помилуйте, вы ошибаетесь! Алессандр просто излишне пленился этими новшествами. – Ларэ встал за креслом Саннио, опустил ладони на спинку – словно укрывая; и от этого стало вдвойне тошно. – С вашего позволения, я объясню, почему в подобной форме...

За него еще и заступались, помимо всего прочего!

– Господин герцог не ошибся, – мертвым голосом прервал защитника юноша. – Я прошу простить меня.

– По крайней мере вы честны, – проговорил Реми. Резко очерченные губы едва двигались, роняя тяжелые, словно капли ртути, слова. – Однако ж вы меня... разочаровали.

Саннио знал, какое слово должно было прозвучать на самом деле, знал и другое – почему герцог в последний миг заменил его другим. Лишь ради общего дела, и ради Руи, своего друга. Примерно так же он готов был терпеть присутствие в своем доме Лебелфа. Сам молодой человек вдруг оказался только залогом единства, гарантом того, что Эллона поддерживает Алларэ – и все это лишь по его собственной вине.

Доверие, уважение, вера – разве сочетается все это с мелкими и пакостными мыслишками, с позой самого умного, видящего чужие движения души насквозь, с легкой и беспечной готовностью приписать другому слабость, глупость, предвзятость?..

Стыдно и до дрожи в обессилевших руках противно от сделанного; но, наверное, еще противнее было бы, не обрати Реми на это все внимания. Только непонятно, что же делать. Пусть хочется со слезами умолять о прощении, о милости настоящего и искреннего прощения, не тех пустых слов, которыми обмениваются благородные господа – но нельзя же; и уж тем более – не при двух свидетелях, это значит – сделать еще хуже, но можно ли будет потом? Или – станет поздно... а не поздно ли сейчас? Разбитое стекло, разлетевшийся на осколки бокал не соберешь, не склеишь...

– Сандре...

Воплощение несчастья, растекшееся по креслу, изумленно вскинулось. Оказалось, что и Фиор, и Андреас уже вышли – когда? Это как же глубоко надо было задуматься?

Саннио остался с герцогом Алларэ наедине. Реми по-прежнему смотрел на него, но уже не с тем – недавним – неживым лицом, а удивленно задрав бровь.

– Вы, конечно, меня огорчили, но... – Алларэ тряхнул головой по старой привычке – тогда грива переливалась роскошной волной: привычный просчитанный жест; а теперь лишь выражение недоумения. – Это не повод умирать в моем кресле. Не в моем, впрочем, тоже. Мужчине негоже увядать, как мимоза. Этим вы привлекаете к себе слишком много внимания. Сейчас вот, извольте видеть, я трачу время не на дела, а на ваши страдания. Угадайте, почему?

– Из-за дяди? – ох, и опять стыдно, только уже за другое.

– Неверно. Потому, что вы лишь весной узнали, кто вы и что вы. Через пару седмиц я уже не смогу себе позволить эту роскошь. Сандре, запомните раз и навсегда, есть только один достойный способ жить: стиснуть зубы и делать дело, – Реми вздохнул. – Вы же умеете...

"Умею, – хотел сказать Саннио. – Умею, если это не касается вас, дяди, Фиора... всех тех, кого я люблю. А рядом с вами я становлюсь круглым дураком, не понимающим ровным счетом ничего..."

– Простите, господин герцог. Я больше не позволю себе ничего подобного.

– Идите. Передайте Ларэ, что я прошу объяснить вам все насчет указов Скоринга.

2. Собра

– Заседание королевского совета объявляю открытым! – сказал король Араон.

На третью седмицу своего правления он все-таки ухитрился запомнить всех членов королевского совета. Это было непростым делом, потому что полтора десятка владетелей с западных земель, хоть и не слишком походили друг на друга, вели себя совершенно одинаково. Слушали господина регента, кивали, крайне редко отпускали несущественные замечания, а в остальном казались куклами. И не теми, что пляшут на ниточках, а теми, что покоятся у кукловода в сундуке.

Регента это вполне устраивало. Он зачитывал очередной указ, в него изредка вносились мелкие дополнения, король одобрял – не вдумываясь и даже не вникая, – потом верховный судья, казначей или прочие ставили свои подписи, далее наступал черед короля. После того документ отправлялся в канцелярию, а наутро его уже оглашали герольды.

Временами Араон задумывался о том, что происходит в особняке герцога Алларэ, который острословы уже обозвали "малым дворцом", а всю собиравшуюся там компанию – малым королевским советом. Малый или не малый, а вот влиятельных персон в тот "совет" входило достаточно, чтобы столица отчаянно напоминала сказочного дракона о двух головах. Как и говорилось в сказке, головы эти были категорически не согласны друг с другом. Впрочем, пока что вторая голова вела себя подозрительно тихо.

В особняке Алларэ происходила некая деятельность, о которой королевская тайная служба даже имела определенное представление, но более всего Араону казалось, что все это – пустая говорильня, детские игры в заговор. Письма, которые рассылал герцог, перехватывать не удавалось, однако ж, известная часть обсуждений, сопровождавших их написание, наводила на мысли, что вторая голова дракона скоро отсохнет и отвалится – сама собой, осознав собственную бессмысленность. Наиграются и прекратят, придут на поклон – может быть, на своих условиях, но это не так существенно. Повинную голову ни топор, ни меч не секут, зато прилюдно указывать на факт ее склонения не запрещено.

Потом же, некоторое время спустя, можно будет и напомнить господам бунтовщикам о девятине святого Галадеона, в которую они позволили себе лишнее.

В Золотом кабинете было душно. Король промокнул лицо платком. Накануне он выпил лишнего, с утра чувствовал себя слишком плохо, но старшая фрейлина велела подать ему какой-то непривычный чай, одновременно и сладкий, и горький. Оторваться было невозможно, и Араон выхлебал залпом три кружки подряд, а теперь лишняя вода выступала каплями пота. Тяжелое парадное облачение раздражало. Кололо золотое шитье на кафтане, воротник натирал шею. Выдумка придворного портного оказалась неудачной. Король чувствовал себя так, словно на плечи ему водрузили увесистое блюдо с дыркой для головы посредине.

Венец – окаянная фальшивка, которую ему предстояло носить – все время норовил сползти по мокрому лбу ниже, чем нужно. Налезал на брови, давил на уши. Настоящий венец короля Аллиона сам принимал нужный размер, и никто не знал, каким чудом это происходило, как золотой обруч ужимался или растягивался; подделка, разумеется, этим свойством не обладала.

Герцог Скоринг, перечеркнутый пополам старинной регентской цепью, которая добрых лет двести пролежала в сокровищнице без дела, оглашал очередной указ. Король смотрел на него, а на самом деле – сквозь него, на резную деревянную панель, инкрустированную золотыми вставками и перламутром. Композиция должна была изображать нечто героическое из древних времен, но резчики перестарались, сделав картину почти неразличимой: мешал избыток мелких деталей. Все это блестело и переливалось на дневном свету, слепило глаза и рассыпалось на сотню ярких пятен. Кто-то кого-то поражал копьем, сидя в седле.

Остальные панели тоже не баловали четкостью и внятностью изображений. Батальные сцены, сцены триумфов древних королей, еще какие-то исторические события, давно уже ставшие преданьями старины. "Зачем это все здесь? – задался вопросом Араон, но не нашел ответа и решил, что в ближайшее время велит отделать Золотой кабинет заново. – Казначей, конечно, будет протестовать... Хотя нет, этот – не будет!".

Казначей был старым и солидным, как его предшественник, но почти безгласным. Он кивал-то редко, а уж говорил что-то раз в седмицу, и ни разу не возразил. Его, кажется, не беспокоила даже разгуливавшая посреди блестящей лысины муха. Араон задался вопросом, жив ли еще старик, или уже отдал концы прямо в своем кресле – и через несколько минут казначей Цвегерс пошевелился. Едва-едва.

То, что звучным красивым голосом читал герцог Скоринг, было еще менее вразумительным, чем изображения на стенных панелях. Что-то там налоги, куда-то там подати. По другой, новой ставке, напрямую зависящей от дохода. Раньше все платили в казну по одному сеорину с девяти полученных, неважно, был ли это доход владетеля, собранный со своих земель, или прибыль портного. Теперь же регент придумал нечто иное...

Он вообще постоянно что-то придумывал, но все это было настолько непостижимо уму Араона, хоть его пять лет подряд и готовили к управлению государством, что у короля моментально возникало ощущение своей глубокой дурости. Это досаждало, но юноша-король лишь раз попробовал вникнуть в смысл подписанных им же указов, опешил и понял главное: герцог Скоринг за три седмицы наворотил уже столько, что его даже нельзя с почетом отправить в родную Скору. В плодах его трудов мог разобраться лишь он один, а труды эти были объединены в некую загадочную, но строгую систему, видимо, разработанную им на досуге – да не за один год.

За сколько? За пять, за десять? Ему тридцать пять. Неужели десять лет назад он уже предполагал, что окажется регентом и сможет ввести все эти чудные новшества?

Единственное, что действительно интересовало короля Араона – как откликается на указы народ. Судя по донесениям главы тайной службы, с этим все было если не прекрасно, то куда лучше, чем все ожидали. Ни одного выступления с протестом, не говоря уж о бунтах и восстаниях.

Король окончательно заскучал и начал размышлять о мелочах. О новой старшей фрейлине, которая была моложе большинства прочих. Здоровенная къельская девица, которой Араон был по подбородок... если польстить себе. На самом деле – по плечо. Это неимоверно раздражало – чувствовать себя клопом рядом с женщиной. Первой мыслью юноши было отказать ей в назначении, но герцог Скоринг уверил, что Ханна Эйма и опытна, и абсолютно безопасна: слишком глупа, слишком покорна, да и происходит из верной короне семьи. К тому же северянка при дворе – весьма выгодное решение, которое могло бы заставить къельцев задуматься.

Полнотелая девица действительно оказалась тихой, глупенькой, но доброй, и, как ни странно, толковой. Всего-то три дня прошло с ее появления, а Араон уже привык к ней и к тому, что фрейлины больше не напоминают суетливых от скуки квочек. Порядка тоже стало больше. И чай, да... заваренный по ее рецепту чай заслуживал награды. Похмелье словно смыло.

Совет наконец-то закончился. Араон небрежно подмахнул три листа бумаги, передал их регенту, чтобы тот поставил Большую печать. Совет-то кончился, а вот мучения – нет. Теперь предстояло наедине заслушать главу королевской тайной службы с его ежедневным докладом. Герцог Скоринг, разумеется, в "наедине" тоже входил, как же без него.

Ян-Петер Эйк, бруленец, был помоложе, чем остальные члены королевского совета. Он неуловимо напоминал королю своего проклятого предшественника, герцога Алларэ; видимо, судьба у этой должности была такая. Франтоватый, высокомерный и лощеный бруленец не больно-то любил кланяться, а сидеть и при короле предпочитал, закинув ногу на ногу. Регент считал, что владетель Эйк отменно знает свое дело, но манеры его Араона нервировали.

– Я считаю необходимым, – рассуждал Эйк, плавно поводя рукой; лиловое кружево для манжет, должно быть, плели на заказ, – арестовать два десятка офицеров в полках городской стражи. Есть все основания считать, что они потворствуют оскорбительным выступлениям горожан, а, может быть, и напрямую в них участвуют.

– Алларских и эллонских полках? – уточнил регент.

– Именно.

– Считаю это преждевременным. Через пару седмиц это будет разумно, но не сейчас. Собирайте сведения, записывайте показания.

Араон лениво кивнул. Здесь от него тоже мало что зависело. Все решал герцог Скоринг, а присутствие короля было лишь данью обычаю. Обычаю, который в одночасье стал пустой формальностью. Смысл распоряжений регента король прекрасно понимал: каждый день затишья играет на руку власти. Люди постепенно привыкают к бездействию герцога Алларэ и его присных, к порядку на улицах, к нововведениям, которые называли теперь "реформами", а Араона – королем-реформатором. Большинству тех, кто впервые произносил подобные слова, платил Ян-Петер Эйк, но слова, брошенные в котел города, помаленьку меняли вкус похлебки.

Король потер ухо, натертое венцом. В последнюю седмицу ему казалось, что он разделен надвое. Дневная половина была вялой, но спокойной. Она присутствовала на советах, выслушивала доклады, кивала, соглашаясь с регентом и вообще не слишком беспокоилась по пустякам. Ночная боялась не только каждой тени, но и себя самой. Раз начав пить вино, юноша уже не мог остановиться. Один, другой, третий кувшин – пока не придет тяжелый сон, нашпигованный кошмарами, как грудинка чесноком.

С ранними сумерками приходила тревога. Сперва едва заметная, словно первая тень, она скользила по спине. Будто бы по углам свили крыло летучие мыши, и то и дело пролетали по комнате, задевая крыльями затылок. Потом страх выпускал когти, оборачивался дикой рысью. В детстве, в поместье Энор, Араон играл с ручным рысенком – их нередко держали в качестве домашних животных. Потом рысь выросла и на следующий год не узнала мальчика, обшипела и едва не разодрала лицо когтями, когда будущий король попытался ее погладить. Рысь в тот же день убрали прочь, но горькое разочарование предательством остроухой твари осталось надолго.

Теперь за ним по пятам ходила другая рысь, крупнее и еще злее. Чтобы избавиться от навязчивой мысли о ее клыках и когтях, приходилось пить вино. Наутро болела голова и тошнило, а приходилось подниматься, терпеть примочки на лице и прочие дурацкие хлопоты, надевать тяжелые парадные наряды и принимать у себя придворных. Днем ночные страхи казались глупостью, мелочью, с которой легко справиться, а тяготы королевских обязанностей удручали куда сильнее.