Текст книги "Дом для демиурга Том 2: Реальность сердца (СИ)"

Автор книги: Kriptilia

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 48 страниц)

Одного из шестерки госпожа Эйма знала, когда-то именно он учил ее обращению с кинжалами и ножами. Кажется, Дерас не опознал во взрослой женщине пятнадцатилетнюю ученицу, не понимавшую, зачем, чтобы научиться пользоваться стилетом, нужно жонглировать тяжелыми булыжниками и танцевать, держа на ладонях зажженные свечи.

Обратная дорога заняла все те же три часа, хоть женщине и казалось, что спутники медлят, щадят лошадей, да и вообще не слишком торопятся. Разговаривать не получалось, да Тейн и никогда не любил лишних слов, спутников его, кроме бывшего учителя, Кларисса не знала – молчание казалось угнетающим, а часам к пяти попросту нестерпимым. Всадница стискивала зубы, чтобы не застонать. Темнело перед глазами, а мощеная розовым дорога казалась пестрой косынкой или юбкой дикарки: по ней плясали цветные блики. От усталости? От бесконечной тревоги?

В начале седьмого кавалькада подъехала к дому, который снимало семейство Эйма. Кларисса прошла наверх, не представляя, как, каким чудом можно будет поднять с постели Фиора, который очнулся-то поутру, но, к ее изумлению, господин регент уже не лежал – сидел в кресле. Белее молока, полупрозрачный и с синяками под глазами – даже странно, крови-то он потерял немного, но все-таки способный двигаться. Потомки Золотого Короля были выносливы, но помимо выносливости тут нужна была и несгибаемая воля, а на ее недостаток Фиор пожаловаться не мог, что бы там ему самому не казалось.

Присутствие второго, сидевшего рядом, поначалу насторожило, а лежавший на коленях золотой скипетр и попросту испугал. Король прислал господина казначея в качестве своего представителя – к добру ли это? Сам по себе Гильом Аэллас был замечательным человеком, разумным и необыкновенно – особенно для алларца – сдержанным, но в этом и беда: поймет ли он, что здесь творится? Гильом казался слишком медлительным, ему самое место в казначействе, а не здесь... и кому из двоих соратников по "малому совету" и совету нынешнему он больше симпатизирует? Что приказал ему король? Уж не арестовать ли Фиора он явился?

– Я буду дурным вестником, – Аэллас первым поднялся навстречу Клариссе; от его слов сердце забилось вдвое чаще. – Господин Алларэ – уже часа три в Шенноре, комендант крепости отказывается пропускать внутрь кого-либо, кроме него, а с ним – двое капитанов гвардии герцога Гоэллона и городской палач.

"Он все-таки с нами, – поняла женщина. – Это хорошо, и на его стороне право приказывать от лица короля, но Реми уже там. Палач нашелся, и даже если его напоили, для Реми не составит труда привести палача в трезвый вид..."

– Досадно, – вздохнула Кларисса. – Господин Аэллас, можете ли вы что-то сделать с комендантом?

– Законного – увы, ничего, он в своем праве. Однако ж, в сложившихся обстоятельствах законом придется пренебречь, – огромный алларец слегка пожал плечами. Скипетр в широченной ладони казался золотой соломинкой. В голубых глазах мелькнуло что-то такое, что коменданту оставалось лишь посочувствовать. Попасть между Реми и этой ледяной глыбой...

– Я хотел бы выслушать господина регента наедине, – заговорил Тейн. – Много времени это не займет. Остальных я попрошу спуститься и готовиться ехать.

Кларисса, выставленная из собственной спальни и королевский представитель подчинились беспрекословно. В коридоре Гильом взял женщину под руку, вежливый даже сейчас. Ни мужской костюм для верховой езды, пропахший конским потом, ни знание того, что через полчаса им, возможно, придется стоять плечом к плечу в драке казначея не смущали. Это роднило его с Хельги – и еще больше с Фиором.

– Вы поступили на редкость разумно, госпожа Эйма. Я весьма признателен вам за участие. Можете не беспокоиться насчет обвинения в измене, король прекрасно понимает всю его нелепость. Ни вам, ни моему герцогу ничего не грозит, однако ж, мы должны позаботиться и о герцоге Скоринге. Его показания жизненно необходимы для блага государства.

"Господин казначей и тетрадь, – вспомнила женщина. – Да, он будет на нашей стороне до последнего, ему нужна возможность личной беседы... но почему же он бездействует?"

– Я понимаю, какой вопрос вы хотите мне задать, – Гильом остановился на лестничном пролете. – Госпожа Эйма, я ранее бывал в Шенноре и знаю, что, сумей даже я убрать с дороги коменданта и подчинить себе крепость, ведь в моем распоряжении отряды городской стражи, нам это нисколько не поможет. Именно поэтому я и ждал вашего с мэтром Тейном возвращения.

– Вы приняли верное решение, – спускавшийся по лестнице Леум одобрительно покивал.

Шедший за ним герцог Алларэ удивленно вскинул голову. Как Фиор ни старался не хромать, передвигался он все равно с видимым усилием. Рана над коленом была не столько опасна, сколько болезненна, и, должно быть, каждый шаг давался с трудом. Но на лице было куда меньше тревоги, чем до того – лишь напряженная сосредоточенность человека, который готовится к сложному и опасному делу. Должно быть, Тейн сумел его успокоить насчет грядущего конца света.

Кларисса вдруг осознала, что ничего не понимает. Всем грозила беда, вчерашнее кровопролитие столкнуло с гор лавину – и теперь оставалось ждать прихода в мир Противостоящего, разрушителя, или его помощника и соперника, который обманул герцога Скоринга, и один – смерть быстрая, а другой – медленная; но что-то изменилось, а женщине об этом не сказали. Зато Гильом Аэллас не оторвал коменданту его безмозглую голову и не пресек все безобразие. Почему?!

Через мгновение стало не до того: пол выскользнул из-под ног, и если бы не Гильом, бесцеремонно поймавший женщину за воротник, а потом прижавший к себе, она упала бы в обморок прямо на лестнице собственного дома. Сам он стоял незыблемой скалой, только недовольно нахмурил брови. Фиор вцепился в перила, Тейн побледнел, ненадолго утратив привычный всем цвет лица.

Показалось – в крышу ударила молния, прямо посреди ясного дня.

– Дела божественные нас больше печалить не будут, – тихо сказал Леум. – Пора заняться человеческими.

«Несправедливо! – губы шевельнулись, но звука не было, только безмолвный крик, рвущийся из груди: – Несправедливо, несправедливо!..»

Араону казалось, что он стоит далеко – не дотянешься, – от остальных, и видит все со стороны. Все. Всех.

Ханна Эйма – ладони прижаты ко рту, с трудом упихивают обратно даже не крик, а девичий рев, и лицо оплывает, сминается теплым воском, глаза набухают слезами. Еще немного, и плотина рухнет, и будет боевитая северянка рыдать в три ручья, вымывая всю боль...

Брат Жан – беспомощно вскинутая рука, пытающаяся схватить, удержать пустоту, но от ладони до чужого плеча – слишком далеко, и теперь остается только вспомнить о смирении, о принятии неизбежного. Губы едва дрожат – молится? Бранится про себя?

Андреас Ленье – встрепанный скворец, искривленные в досадливой гримасе брови, в глазах же – уже смирение, понимание того, что иначе быть не могло. Взгляд медика, заранее наполненный согласием с тем, чего нельзя изменить.

Альдинг Литто – безнадежным отчаянием и виной выбеленное лицо, распахнутый в продолжении несвоевременного "Нет!" рот, и сам – словно тонкая ветка, схваченная морозом – неживая, хрупкая, достаточно одного прикосновения, и переломится...

И – Алессандр Гоэллон, но тут уж смотреть нельзя, слишком больно. Взгляд огибает его, боясь обжечься, но приходит – к телу человека, который еще минуту назад был живым, а теперь совершенно ясно, что уже мертв, и это – несправедливо.

Потому что так быть не должно.

Вдвойне, втройне не должно быть – так.

В этот час и от этой руки.

Совсем недавно было – Араон напоролся на исполненный бесконечного удивления взгляд, и ему показалось, что с той стороны, с высоты того роста он лишь жалкая букашка, маленькая надоедливая вошь, причинившая слишком много хлопот. Сидящий среди прочих, достойных, маленький уродец, исток горестей и бед. Лишний, посторонний между остальных. Бывший король поднялся: хотелось отшагнуть за палатку, спрятаться, хотя бы подойти поближе к брату Жану.

– И вы здесь, Араон? – губы разошлись в улыбке, потом жесткая ладонь скользнула по волосам, и тяжело упала на плечо. – Неужели вы сумели меня простить?

Вопрос – без малейшей тени издевки, простой, прямой и куда тяжелее, чем давешняя оплеуха. Всерьез. Юноша задрал голову, пытаясь еще раз поймать взгляд; встретился с герцогом Гоэллоном глазами, и понял, как ошибся минуту назад. Никакого презрения, отторжения, приговора там не было и в помине, только все тот же вопрос, что только что прозвучал вслух.

Еще – тепло, что там всегда было, вот только Араон этого не замечал, не понимал, не умел признать, что, даже доводя герцога до бешенства, всегда оставался для него живым, а не помехой на пути младшего к престолу, не мусором, который нужно было убрать из-под ног.

В нем, в герцоге Эллонском, ничего не изменилось, ровным счетом ничего. Изменился сам Араон.

Виском принц чувствовал внимательный взгляд брата Жана, да и видел его краешком глаза: и настороженного, и с ободряющей улыбкой, но монах молчал, не вмешиваясь, предоставляя юноше право и возможность сделать все самому: что хочется и как хочется.

– Простите меня вы... – шепотом ответил Араон.

Еще одно легкое прикосновение к волосам. Герцог Гоэллон молча кивнул и отвел взгляд, поставив на всем, что было до того, жирную точку. Несправедливые слова и незаслуженные оскорбления, смерть герцогини Алларэ и злые мысли – все это до сих пор имело над Араоном власть, и ни молитва, ни исповедь не могли снять тяжесть с души, а теперь все кончилось.

Суетливый лагерь двух совсем недавно встретившихся компаний вдруг обрел единство, деловитым волчком завертелся вокруг единственной оси. Наступившее утро выполаскивало тревогу, тоску и уныние, но дело было не в том, что стало светлее – Араон видел в темноте словно днем еще с момента ранения. Просто у всего появился смысл. Предметы наполнились вещностью и назначением, действия – точностью и осознанностью, а все, что происходило, стало не пустым, не напрасным.

Деловитая палатка, солидно укрывавшая припасы и кофры с вещами от налетевшего на рассвете легкого прозрачного дождика. Очень довольное собой горящее бревно, подогревающее воду в чумазом работящем котелке. Надменная шпага с крученой гардой поглядывала по сторонам – не идет ли кто чужой, и бахвалилась недавней славной победой, отбрасывая блики на землю, а утоптанная земля с удовольствием ложилась под ноги надежной опорой всем, кто по ней ступал.

Все было осмысленным – и неожиданная улыбка на губах слишком уж серьезного и чопорного барона Литто, и откровенное требование восхищения в глазах госпожи ди Къела, победительницы страшного врага, и смущение в каждом движении ее супруга, едва не оказавшегося пособником того врага, и прочие мелочи, которыми, словно костер – искрами, сыпал лагерь. И все лишь потому, что в этом лагере оказался тот человек, которого все разыскивали, а он – сам всех нашел.

Осенний хрупкий день казался прозрачным, невесомым, как первая снежинка. Араон глядел не на Храм – в другую сторону, туда, где, невидимое отсюда, простиралось море. Он никогда не бывал на море, за всю жизнь так и не довелось, даже в Агайрэ, к родственникам матери, его не отпускали – но, может быть, завтра или послезавтра удастся доехать, убедиться своими глазами в том, что столько воды, от горизонта до горизонта, и вправду может собраться в одном месте?

– О чем мечтаете? – герцог Гоэллон уже описал круг по лагерю и теперь неслышно вернулся к Араону.

– Хочу увидеть море.

– За чем же дело стало? Тут всего-то миль двадцать.

– Сейчас не время...

– Араон, в жизни всегда должно находиться время для самой жизни, – усмехнулся над ухом герцог. – Поезжайте завтра же. Вам понравится.

Тогда – было так, а теперь уже ничего быть не могло, потому что свершилось несправедливое, невозможное, недопустимое, и до моря ли теперь, да и зачем оно нужно, море, если можно – так, если так все-таки случается?

Араон с отвращением глядел на равнодушные стены, бесстрастно отражавшие бившуюся между ними чужую боль. Они ничего не могли поглотить, эти гладкие камни, только отражать, бесконечно умножая отчаяние.

"Ничего нельзя поделать!" – гудели камни, журчал далекий ручей, звенел выпавший из руки древний меч, молчала пробившая кольчугу стрела.

"Ничего нельзя поделать!" – говорили глаза Андреаса Ленье, молитва брата Жана, слезы Ханны, немота Альдинга, раскинутые руки Алессандра...

Араон вдруг возненавидел их всех, молчавших и смирившихся, похожих на камни, глупых и трусливых.

«Вы готовы были принести в жертву за них свою жизнь?»

Они готовы не были, все пятеро.

Наверное, слишком дорожили своими драгоценными жизнями, а Араон думал только об одном: достаточно ли его жизни, короткой, пустой, наполненной лишь дуростью и преступлениями, для выкупа. Согласятся ли Сотворившие принять его бессмысленные пятнадцать лет, увенчанные последним годом, гнусным и подлым, в обмен на жизнь герцога Гоэллона?

Араон помнил скупой, сквозь зубы, рассказ Реми Алларэ, касавшийся обстоятельств рождения подкидыша, появления исповеди и всего прочего. Герцог Гоэллон наотрез отказался и причинять какой-то вред ребенку, и разглашать эту тайну его величеству Ивеллиону. "Это не ради вашего блага, не обольщайтесь, не хотели, чтобы король усомнился и в происхождении второго сына, – цедил алларец. – Однако ж, вы выжили только благодаря ему, а отплатили – лучше не придумаешь..."

"Возьмите меня! Возьмите меня, но верните его, верните, пока не поздно! – Араон опустился на колени, отчего-то думая, что такая поза будет более угодна богам, а он готов был драться за каждый шанс, за каждую толику надежды быть услышанным. – Возьмите меня, меня!.."

Страшно было, что не услышат, а услышав – сочтут недостойным, не откликнутся на зов.

«Я хотел жизни для всех нас. Но почему, почему нужно платить собой?..»

Араон не хотел жизни для всех, лишь для одного, для герцога Гоэллона, и готов был заплатить собой, вот только годился ли он для такой платы? Он не святая Иоланда, праведная монахиня, десятилетиями выхаживавшая больных и раненых. Он всего лишь маленький убийца, чудом не ставший братоубийцей, король-самозванец, безродный подкидыш, преступник, прощенный всеми из жалости...

Услышьте меня, Боги, ибо тьма подступила ко мне,

Из глубин отчаяния взываю я к вам,

И нет мне успокоения!

На зыбкой почве болотной стою, и нет под ногами тверди,

Воды морские пленили меня, и уносят от берега...

Наверное, его не слышали – и никто не замечал, словно между Араоном и остальными провели черту, отгородили каменной стеной. Остальным не было никакого дела – они говорили о чем-то: шевелились губы, двигались руки. Никто не поворачивал голову в сторону юноши, на коленях молившего богов о чуде, о воскрешении того единственного человека, без которого не имела смысла ни их суета, ни жизнь – и ради которого принц-подкидыш был готов отдать себя без остатка. Потому что лучше, легче, приятнее было умереть, зная, что тот – жив, чем жить, зная, что тот – мертв.

Услышьте меня, Боги, ибо надежда оставила меня,

Из пустоты скорби взываю я к вам,

И нет мне опоры!

Дом горящий вокруг меня, и пламя обступает,

Тропа привела меня к пропасти, и падаю я...

Боги молчали. Не хотели откликаться на молитву, и это было страшнее всего, потому что Араон не знал, какими еще словами дозваться, достучаться, добиться хотя бы мимолетного внимания. Боги отвернулись от него, преступника, осквернившего храм – и отвернулись навсегда? Но была же исповедь, долгое искреннее моление в прохладной полутьме монастырской часовни, и тогда казалось – широкая жесткая ладонь потрепала по волосам, легонько отвесила подзатыльник блудному сыну.

Что же теперь – тишина, молчание, и нет никого ни за спиной, ни выше?..

"Возьмите меня! – Араон уже не надеялся на псалом, на древние слова, наверняка, утратившие силу от бесконечных повторений. – Возьмите меня, но верните его!"

И ответ – пришел.

Он напоминал не легкое касание ладони, не мимолетный взгляд – ледяной клинок, вошедший в грудь, ланцет для кровопускания, вспоровший вену. Пристальный взор карих с золотистыми прожилками глаз был строгим и внимательным. Араон почувствовал, что он измерен и взвешен, и с затаенным страхом ждал, будет ли признан годным.

Потом – едва уловимый кивок, согласие, и приглашающий жест руки: плати же. Откройся, отдай себя, всего без остатка, как обещал. Или – отступись, пока еще не поздно. Ибо только ценой твоей жизни, только силой твоей сути исполнится твое желание.

– Ты готов? – спросил звучный мужской голос.

– Да, да, да! – закричал юноша, боясь, что ему не поверят. – Да!

Ему протянули руку – ладонью кверху, и принц положил свою поверх, и закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Прикосновение обожгло диким, нестерпимым холодом, и две ладони спаялись неразрывно, и чтобы обогреть ту, чужую, нужно было тратить все свое тепло, отдавать его без остатка, до капли...

Когда все, что он считал своим, иссякло, пришел страх – ибо Араон чувствовал, что мало, а заледеневший золотой взгляд требовал, укоряя в трусости, во лжи, но где ему было взять еще?!

Пришлось – грудью броситься на золотое острие, налечь, чтобы оно вошло поглубже, до сердца, до хребта; золотое жало впилось в самую суть, и оказалось жадным, требовательным, оно искало в жертве то, чего там, наверное, отродясь и не было, силу, большую, чем хранил в себе нелепый неуклюжий мальчишка, так мало сделавший хорошего и так много – дурного, негодный даже и для того, чтобы пожертвовать собой.

Отдал бы всего себя – да себя оказалось так мало, ничтожно мало...

Жало искало, прорастая в тело сотней жадных корней, искало настойчиво, а юноша раскрывался навстречу, невзирая на боль, на ледяной холод и бессилие.

Искало – и нашло.

То, чего Араон и сам о себе не знал, то, чего в себе не ощущал, не представлял, что этим владеет: золотой шарик, затаившийся глубоко внутри, под сорока покровами, под сотней оболочек – и к нему-то устремилось острие, нанизало на себя и потащило наружу, прочь.

Теперь бы Араон мог ответить барону Литто на вопрос о том, почему чудотворцы умирают. Им попросту нечем жить, чудеса творятся их силой, которую выпивают до последней капли боги. Выдирают самую суть, сердцевину – и из нее лепят угодное молящимся чудо.

Мог бы ответить – да только барон Литто его не видел, не слышал и не замечал; а сам Араон уже не мог говорить.

Он попросту расставался с тем единственным сокровищем, которым владел по праву. Расставался добровольно, ничуть не жалея, и только досадуя на жадную свою душу, на непокорное тело, которые – боялись, пытались вернуть свое обратно; воля, которой юноше всегда не доставало, вдруг обнаружилась, и твердо сказала плоти: "Нет!".

Молчи, плоть, молчи, страх, молчи, слепая звериная жажда не жить – просто существовать, быть, ходить по земле!

Молчи...

Обрывались последние связи, рвались тонкие золотые жилки, пронизывавшие тело, отпускали тяжелый светящийся шар.

Недолго уже оставалось, и до шага в темную пустоту были лишь мгновения.

Тьма, подступавшая с боков, называлась смертью. Она не была дорогой в иные миры, она была ничем. Только безнадежно-черной тьмой окончательной гибели, растворения в жадном небытии. Ни светящейся лестницы, ни сияющей дорожки, ничего.

Стоя на пороге небытия, он знал: отдано слишком мало. Его оказалось мало для того, о чем Араон просил.

Кареглазый бог с досадой смотрел на юнца, оказавшегося пустышкой, и Араон слышал: что же ты, теперь за твое желание – доплачивать нам? Ты попросил, и тебе ответили, и так будет – только что ж ты не смог заплатить цену?

– У меня нет больше, – ответил Араон. – Больше – нет, но, пожалуйста, я же все, что мог – отдал...

– Будет по слову твоему. Иди с миром! – ответил Воин, и потащил клинок из груди...

Юноша не мог даже повернуть голову, чтобы увидеть, выполнилось ли его желание: тела он не чувствовал, не хватало силы приказать мышцам двигаться. Все без остатка сожрала молитва. Хотелось верить, что услышанное – правда, а не жалкая выдумка, что там, по левую руку, действительно сейчас встанет, улыбнется, скажет что-нибудь человек, за которого молил принц. Только вот этого уж было Араону не дано, и пришлось уходить, так и не увидев своими глазами...

На плечо легла рука – чья, Араон не знал, он только сейчас понял, что веки опущены, и нет уже сил их поднять. Прикосновение обожгло через кафтан и камизолу, казалось, узкая ладонь прожгла ткань, кожу и достала до ключиц. Через нее лилось внутрь злое расплавленное серебро, и заполняло сосуды, тянуло вниз, к земле.

– Не надо... – просил юноша, но его не слушали.

– Ты не уйдешь, – отчеканил строгий резкий голос.

Альдинг?.. Зачем он, за что? Почему?

Еще ладонь, еще и еще. Безжалостные, властные руки – Ханна, брат Жан, даже Андреас.

– Не нужно – ради меня...

Его не слушали, его попросту тащили, как щенка из проруби, выуживая из ледяной тьмы. Только сил у непрошеных спасителей не хватало, и Араон пытался стряхнуть их, оттолкнуть прочь, он не хотел, чтобы и их выпили до дна – ради него. Пусть оставят в покое, позволят упасть и утонуть, он же сделал все, что хотел, а этим-то что надо? Зачем?!

Силы им не хватало, всем четверым, и Араон уже чувствовал, как их, стоявших за спиной, нащупывает вопрошающий взгляд: "Вы – готовы?", и не мог никак оттолкнуть, загородить собой, запретить.

– Вы готовы?

– Да, – звонкий девичий голос.

– Да, – спокойный – Андреаса.

– Да, – тревожный – брата Жана.

– Нет! – злой, полный ненависти – Альдинга...

...и полетел серебряный аркан, захлестывая руки золотоглазых богов.

Серебряный клинок – против золотого, удар, искры, оглушительный звон.

Река обратилась вспять, повинуясь приказу – и Араон почувствовал, как возвращается к нему отданное, возвращается не целиком даже, сторицей, а тот, кто недавно забирал, чтобы сотворить чудо – пытается вырвать руки из аркана, освободиться, оборвать связь.

Боги отдавали не чужое, потраченное на чудо – свое. Против воли.

Это тоже было несправедливо, и Араон пытался оттолкнуть непрошеных спасителей, перестать быть мостиком, что связывал людей и богов.

Только его никто не спрашивал, трое дерзких делали то, чего хотел от них Альдинг, а северянин вершил свою справедливость, и она была – такова.

Тело обретало плоть, наливалось прежней силой – юноша даже и не подозревал, что в нем ее было столько, а кости, мышцы, связки впитывали чужую влагу, словно земля после засухи – первый ливень.

С огромным усилием кареглазое божество разорвало оковы, обожгло всех гневным взглядом, и отступило, пропало из виду... не грозя карой, скорее уж, недоумевая – почему, за что?

– А я так надеялся от вас отдохнуть, молодые люди... – со вздохом сказал герцог Гоэллон.

Маленький владелец школы ошибся.

Меньше часа назад, в доме Клариссы, Фиор получил от невидимой руки увесистую оплеуху, которая едва не сбила и его, и остальных с ног. После этого под ложечкой образовалась сосущая пустота, а за спиной стало холодно, словно под плащ задувал зимний ветер. По дороге в Шеннору это противное чувство ослабело, а потом и вовсе прошло – потихоньку, незаметно.

По короткой реплике Тейна Фиор понял, что герцог Гоэллон преуспел в своем начинании – а из предшествовавшего объяснения узнал, что насчет сизоглазой тени можно не беспокоиться. "Это существо никому больше не угрожает, – сказал, с хрустом прогибая пальцы, маленький сеориец, бывший "заветник". – Можете о нем забыть навсегда. Остался другой, но тут мы ничего не можем поделать, господин герцог. Это сделает герцог Гоэллон..."

Герцог Алларэ не понимал, почему сразу поверил ему. Тщедушный владелец трех легендарных школ знал, о чем говорил, и знал давно: и о двух чужих богах, и об их планах, и о золотой крови. Был обо всем осведомлен – и молчал. Сколько еще в Собране таких, ведающих и молчащих? Сколько тех, кто думает, что все понимает – как архиепископ Жерар, как герцог Скоринг – и ошибается именно потому, что знающие молчат?

Тогда это еще казалось неважным. Прошло не больше часа, и Фиору мучительно захотелось встряхнуть мэтра за воротник; он бы так и поступил, когда б не требовалось делать совсем другое.

Для начала – стоять на ногах.

Потом – идти.

Идти, не обращая внимания на то, что окружающее плывет перед глазами и расслаивается на упругие тонкие ленты, никак не связанные между собой. Все, что было обитаемым миром, стало пучком лент, развевающихся по ветру. Все, что казалось твердым, оказалось бесформенным, плотное – прозрачным, прозрачное – бесплотным, а через распавшееся на обломки сущее бил ослепительный пронзительно-синий свет...

Все это было некстати, невозможно некстати, хуже и не придумаешь.

Господин комендант Геон поначалу попросту велел не пускать королевского представителя, регента и сопровождающих в ворота. Обещание Гильома привести полк городской стражи произвело на него впечатление, Геон приказал открыть, даже вышел сам, придирчиво оглядывая пришедших, словно пытался высмотреть некие свидетельства государственной измены.

Фиор предоставил право вести разговор королевскому представителю.

– Я говорю от лица его величества, – скипетр Гильом держал прямо перед носом коменданта. – Считайте, что вам приказывает сам король. Здесь же его регент. Господин Геон, я отстраняю вас от командования крепостью. Отдайте ключи и отправляйтесь в свои покои.

– Устав позволяет мне подчиниться только королю и главе тайной службы. Он же приказал до полуночи не впускать любых посторонних, кем бы они ни были. Вы не король, господин казначей, и господин регент – не король, – толстяк был бледен, виски намокли от пота, но он изо всех сил старался держаться уверенно. Если бы он еще не был почти по пояс Гильому и по грудь Фиору. – Я впустил вас только чтобы сообщить это. Покиньте крепость, господа, или я вынужден буду применить силу.

– Силу, – Гильом слегка повел плечом, – вынужден буду, – коменданта взяли за ухо, развернули вокруг своей оси и перехватили за горло, – применить я.

На башне кто-то коротко крикнул, Фиор не услышал – нельзя было, – но кожей почувствовал скрип арбалетных тетив, впивающиеся в грудь злые взгляды опытных стрелков. Он шагнул в сторону, загораживая собой Клариссу.

– Опустите оружие! – велел невидимым арбалетчикам Аэллас. Голос разнесся по всему двору, ударился о серый камень. – Я – королевский представитель! – свободной рукой он поднял к небу королевский скипетр; герцогу Алларэ показалось, что по камням побежали золотистые блики. – Господин Геон нарушает волю короля! Все его пособники будут наказаны! Я приказываю спуститься ко мне его старшему заместителю.

Пятиминутная заминка – придушенный комендант тяжело дышал, обвисая на руке Гильома, пот катился по лицу уже струями, – и из внутренних ворот вышли трое. Искомый заместитель, надо понимать, и двое солдат со взведенными арбалетами.

Заместитель, чернявый молодец не ниже самого Фиора, двинулся вперед, солдаты держались на пару шагов сзади.

– Ваш начальник отказался выполнить мой приказ, а я говорю от лица короля, – вполне добродушно сказал казначей. – Надеюсь, вы окажетесь более благоразумны.

– Устав крепости... – набычился чернявый.

– Устав требует от вас представиться, – напомнил Гильом. – Далее, я повторю то, что сказал. У меня королевский скипетр и открытый лист на любое, я подчеркиваю, любое действие.

– Я Адриан Комьяти, старший помощник коменданта, – процедил чернявый. – Что вас сюда привело?

– Его величество распорядился доставить к нему одного из ваших заключенных, – не моргнув глазом, соврал Гильом. Или не соврал? – Мы прибыли за ним.

– Что-то этот заключенный всем нужен, – Комьяти прищурился. – Господину Алларэ, теперь вам...

– Разве это удивительно? – казначей умел делать глаза невинного младенца. – Этот заключенный натворил немало интересного, но он – глава Старшего Рода, и его величество желает лично вершить правосудие. Расследование господина Алларэ не должно происходить в противоречии с законом Собраны. Проводите нас на этаж, где находится герцог Скоринг, а господина коменданта проводите в его покои. Я отстраняю его от командования крепостью.

На лице чернявого керторца отобразилась явная бессильная ненависть ко всем, кто нарушал распорядок в крепости, к герцогам и королям, к правосудию и законам, но в устах королевского представителя все звучало весьма осмысленно, логично и верно – а господин Геон молчал, ему лишь изредка позволяли вздохнуть.

Уже внутри коменданта отпустили, но было поздно – следом за ним шли люди Тейна, и двое двигались впритирку, так, что реши Геон хотя бы открыть рот, ничего хорошего с ним не случилось бы. Лестница, еще лестница, поворот, коридор, опять лестница...

У входа на этаж располагался пост. Четверо дежурных встали при виде Комьяти и его спутников, изумленно вытаращились на господина казначея, поигрывавшего скипетром, но больше всех внимания привлекла Кларисса. Должно быть, дамы поднимались на четвертый этаж крепости крайне редко, а если и поднимались, то в виде арестованных, а не посетительниц.

– В какой камере Скоринг? – спросил Комьяти. – Дайте ключи.

– Господин Алларэ забрал ключи.

– Запасные!

– И запасные забрал, – испуганно пролепетал старший охранник. – Мы не хотели отдавать, но он велел...

– Ур-роды! Позовите смену – и под ар-рест! – рявкнул Комьяти, потом обернулся к казначею и пожал плечами. – Простите, господин Аэллас, это не моя вина...

– Ваша, – все так же добродушно ответил алларец. – Ведь это ваши подчиненные нарушили устав. Так в какой камере герцог Скоринг?

– В семнадцатой, это в тупике, – быстро ответил старший. – С ним еще двое пришли, так они у двери стоят. Да вон там, взгляните!

Палец с обгрызенным ногтем указал на коридор слева. Фиор выглянул из-за угла. Длинный не слишком хорошо освещенный проход заканчивался тупиком и дверью, обитой полосами железа. Рядом с дверью, в нишах, вытянувшись по струнке, замерли Бернар Кадоль и Бертран Эвье. Поначалу герцог Алларэ обрадовался – старые знакомые, с ними нетрудно будет объясниться, но двинуться с места он не сумел: мэтр Тейн вцепился в запястье, и оказалось, что длинные ногти – хорошее оружие. По крайней мере, остановиться боль заставила сразу, не думая.

– В чем... – сердито начал Фиор, но серый человечек махнул рукой, и язык прилип к небу сам собой.

– Приказу они не подчинятся, а запасной ключ у одного из них, – тихо сказал Тейн. – Обезоружить или убить их без шума вы не сможете. Внутри вы найдете два трупа, господин регент. Вы уверены, что вам нужно именно это?

– Нет! – воскликнули хором все трое, потом Фиор спросил: – Но что же делать? Оглушить тупой стрелой?