Текст книги "Дом для демиурга Том 2: Реальность сердца (СИ)"

Автор книги: Kriptilia

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 48 страниц)

Господин старший церемониймейстер, премного довольный и свежестью воздуха, и собственным хорошим настроением, грыз сочное твердое яблоко и размышлял, куда же ему направиться. Во дворец его перестало тянуть через седмицу после назначения на должность. Нет, он всем, решительно всем был доволен, наконец-то оказавшись на посту, о котором раньше и мечтать не мог – но необходимость присутствовать на королевских советах, где обсуждались вовсе неинтересные ему дела, но огромное количество документов, в каждый из которых приходилось вникать, чтобы не пропустить ошибку...

...и – особое и отдельное наказание: его величество.

Богоданного короля Элграса, чьему восхождению на трон господин Кертор поспособствовал не меньше прочих, старший церемониймейстер обожал. Когда его величество занимался всем, чем угодно: налогами и податями, армиями, законодательной деятельностью... и даже шутками над приближенными. Ненавидеть же начинал быстро, и пусть недолго – но люто, когда дело доходило до придворных церемониалов, организации балов, праздников и турниров. Всего того, что Элграс называл "глупостью расписной" и "дурью утомительной". Переупрямить коронованного мальчишку с манерами не то оруженосца, не то подзаборника было невозможно, переубедить – тем более; подчиняться же требованиям в духе "Все отменить!" было попросту неприлично. Приходилось доказывать, стенать, умолять, упрашивать, апеллировать к господину регенту.

На все это хотелось пожаловаться какому-нибудь разумному понимающему человеку. Желательно – с вкусом, не менее тонким, чем у господина церемониймейстера, и, конечно же, тому, кто сам понимает, почему большой бал в королевском дворце никак нельзя обозвать "валянием дурака".

Никто, кроме госпожи Эйма, на роль утешительницы и приятнейшей собеседницы, сегодня не годился. Реми уехал куда-то по неведомым делам, кажется, связанным с обороной столичных предместий (неведомо, от кого), а после того, как герцогом стал Фиор, в особняке Алларэ больше не собиралось компаний болтунов и бездельников, проводивших дни и вечера за сплетнями и салонными играми. Флэль считал это большой потерей для столичного общества, но господин регент – такой серьезный, почти святой – и изящный салон были бы несовместны, как тот же господин регент и государственная измена.

Проезжая верхом по улицам столицы, Флэль размышлял о том, что после воцарения его величества Элграса в Собре изменилось слишком многое. Здесь стало меньше легкого изящества, зато прибавилось серьезной деловитости. Короля не интересовали балы, регента не прельщала охота, членов королевского совета не воодушевляли парады. Даже Реми Алларэ, которого Кертор поначалу счел последним оплотом благородного образа жизни, взвалил на себя обязанности не только главы королевской тайной службы, но и временно замещал отсутствовавшего в связи со святым походом маршала Агро, а потому сделался отвратительно серьезен и невыносимо озабочен благом государства.

И ладно бы испортился сам, но так и своего юного приятеля Кесслера, с которым раньше можно было фехтовать, болтать и пить – тоже испортил. Приставил к делу, завалил по уши перепиской, ведением протоколов и прочей невероятной ерундой.

Флэль вспомнил, как давеча удивился тому, что тайной службой восемь лет подряд управлял Реми. Благородный человек, да еще и глава Старшего Рода, занимающийся подобным ремеслом – это звучало диковато; еще лет двадцать назад только простолюдины соглашались марать руки таким занятием, теперь же оказалось, что в тайной службе его величества состояло немало собранских владетелей. Стоило бы запретить им это особым королевским указом: руководство цензорами, доносчиками и соглядатаями превращало изысканных светских людей в несказанных зануд и педантов.

Самым разумным человеком в Собране оказался пропавший невесть куда герцог Гоэллон – сумел-таки избежать советов, заседаний, обсуждений и всей прочей глупости государственной важности. Правда, за компанию с ним пропало и еще некоторое количество молодых людей, но принца Араона Кертор видеть не мог, а барон Литто был слишком уж серьезен и не то чтобы высокомерен, но к приятным собеседникам относиться уж точно не мог: из него же два лишних слова не выжмешь...

Пожалуй, печалило только отсутствие Алессандра Гоэллона. Наследник господина герцога эллонского все же был истинным сокровищем, жемчужиной среди столичного мусора. Великовозрастное – восемнадцатилетнее – дитя, ухитрявшееся сочетать наблюдательность с невинностью, а прямоту с наивностью способно было невзначай выдать то удивительно точную характеристику кого-то из общих знакомых, то шутку, которую не грех было и распространить. Язык у молодого человека был острый, держать его за зубами он не умел, но свежесть суждений, должно быть, происходившая из воспитания, неизменно забавляла.

Флэль вспомнил манеру слегка склонять голову, распахивать выразительные яркие глаза и мягким, извиняющимся тоном изрекать нечто вроде: "Господин казначей и Черная Тетрадь – готовый сюжет для страшной сказки на ночь...", – и улыбнулся.

Ворота в особняке, который снимала госпожа Эйма, были распахнуты настежь. Рядом с ними стояла слегка обшарпанного вида карета с окошками, наглухо заделанными досками. В таких перевозили опасных преступников. Кучера не обнаружилось. Во дворе особняка Флэль увидел четверых лошадей. Поводья были наброшены на колышки. Ни алларцы, ни эллонцы, служившие в личной гвардии одного или другого герцога на таких не ездили, скорее уж, лошади принадлежали городской страже.

Распахнута была и дверь, а сверху доносились резкие голоса и лязг оружия.

Кертор выхватил из ножен шпагу, уже на ступенях лестницы достал кинжал, и бросился вверх.

В неширокой комнате, служившей кабинетом Клариссы, бурлила каша, которую только и могут учинить пятеро сражающихся в помещении, длина и ширина которого составляет от силы полтора десятка шагов. Трое – городская стража, двое – благородные господа, одна дама, собственно, сама госпожа Эйма... и лежащий почти у двери труп, в котором Кертор опознал Сорена Кесслера. Крови на темной ткани кафтана видно не было, но поза и бледность лица свидетельствовали о том, что господину главе тайной службы предстоит пережить весьма серьезную потерю.

В первом из оборонявшихся от трех стражников Флэль с удивлением признал господина регента Алларэ, а в его напарнике... предшественника господина регента на том же посту.

Определенно, стоило пересмотреть свои представления о верности и преданности...

Открытое окно за спинами бывшего и нынешнего регента было замечательной лазейкой, и если оба верных соратника об этом еще не подумали, то подумал Флэль. Второй этаж – не так уж высоко, а внизу стоят лошади, и достаточно просто спрыгнуть, вскочить в седло – и ищи рыбу в море!

Расклад был вполне ясен: герцог Скоринг и герцог Алларэ нашли общий язык, госпожа Эйма, которая как раз примеривалась, как бы понадежнее огреть крайнего правого стражника тяжелой вазой по голове, им в этом поспособствовала, а явившегося арестовывать заговорщиков секретаря Реми убили.

Флэль двинулся вперед, дабы воспрепятствовать соединению вазы и головы стражника. Госпожу Эйма он поймал за левую руку, заставил развернуться по спирали и, постаравшись быть предельно осторожным, уронил в кресло. Женщина вскрикнула. Осколки брызнули под ноги.

– Простите, – вполне искренне сказал Кертор.

Быть грубым с дамой он не собирался, но и позволить ей встрять в месиво не мог. Хотя бы потому, что она могла попасть под случайный удар.

За это время крайний левый стражник выбыл из числа участников событий – увы, Флэль стоял в тот момент спиной и не увидел, кто именно его ранил в бедро, заставив упасть на пол и откатиться ко входу.

"Господа регенты" творили нечто странное. Сражаться на пару, прикрывая друг друга, они были не приучены, импровизация у них выходила крайне паршивая, к тому же оба больше думали о том, как защитить напарника, а не себя. При этом оба пытались не убить, а обезоружить или хотя бы вывести из строя противников – и это уж точно было напрасным. Оба по отдельности были хорошими фехтовальщиками, но вместе только мешали друг другу.

Кому-то удалось избавиться от стражника, но, наверняка, лишь по случайности. Да и драться шпагами там, где разумный человек взялся бы за кинжал – тоже прескверная идея. Вот стража как раз пользовалась огандскими дагами, которые вошли в обиход уже лет тридцать назад. Плащи стражники намотали на свободные руки. Разумно.

Все, на что хватало обоих заговорщиков – не подпускать противников к себе. Стражники, должно быть, получили приказ взять обоих живьем, а потому не слишком рвались в атаку, действовали осторожно, сохраняя дистанцию в шаг – но теснили своих жертв к раскрытому настежь окну, а внизу-то никого не было!

Все эти наблюдения заняли краткий миг, которого Флэлю хватило, чтобы, оставив Клариссу лелеять, сидя в кресле, вывернутую руку, занять позицию у окна. Господа регенты были так поглощены сражением, что позволили Кертору совершить этот маневр; все, на что их хватило – короткое предупреждение: "Сзади!". Кажется, это был герцог Скоринг, который в правой руке держал короткую рапиру, а в левой – небольшую черную дубинку.

Бешеный взгляд герцога Алларэ хлестнул по лицу.

От господ герцогов-регентов Флэля отделял широкий письменный стол, что было для него крайне выгодным, а вот заговорщики оказались зажатыми между столом и двумя стражниками. Чтобы действовать к своей выгоде, им нужно было бы разойтись, перестать прикрывать друг друга и попытаться разделить слаженно работавших нападавших. Вместо того оба держались спина к спине. До прихода Кертора это еще могло бы сработать, но теперь Скорингу и Алларэ оставалось только сложить оружие.

– Господа, – пытаясь перекричать шум, возопил керторец. – Сдавайтесь, ваше положение безнадежно!

– Убирайтесь вон, Кертор! – приказал нынешний регент. – Вы не понимаете...

Кертор все прекрасно понимал, и распоряжениям второго лица в государстве подчиняться не собирался с того самого момента, как увидел тело Кесслера и опознал в черноволосом здоровяке герцога Скоринга. Поднимать оружие против Фиора не хотелось, но Флэль не видел затруднений в том, чтобы одним-единственным ударом лишить того шпаги. Ударить повыше локтя, а вот с герцогом Скорингом можно и не так деликатно...

Главное – чтобы обезоруженный Алларэ не нарвался на удар кого-то из противников.

– Сдавайтесь! – еще раз предложил Кертор, выжидая удобный момент для выпада.

Следующий миг преподнес ему сразу несколько полезных, но печальных уроков.

Во-первых, оказалось, что не стоило проявлять деликатность и благовоспитанность по отношению к даме, ибо дама оказалась сущей змеей. Поднять кресло она не смогла, но вот толкнула его достаточно сильно, чтобы сбить с ног правого стражника. При этом она ухитрилась откуда-то достать узкий длинный стилет и теперь потребовалось бы чуть больше усилий, чтобы убрать ее из действия.

Во-вторых, падение стражника произвело чудодейственный эффект на покойного господина Кесслера, который оказался ни разу не покойным: юноша резво восстал и бросился в драку, занимая освободившееся место напротив герцога Алларэ. Этот обезоруживать не собирался, он, кажется, собирался убивать...

В-третьих, подобные намерения Сорена оказались для Фиора сюрпризом. Регент развернулся на четверть оборота влево, уходя от прямого удара в живот, и, имея прекрасную возможность захватить бруленца за опрометчиво выставленное запястье, ударив следом в горло... предпочел сбить шпагу того вниз, да еще к себе, а не наружу.

Не иначе как подумал, что поединок – сугубо дружеский, а Кесслер сейчас отступит на шаг, кивком отметив удачный удар.

Расплата последовала незамедлительно. Реми был отличным учителем, и своего юного приятеля натаскал вполне достойно. Сорен, шпага которого оказалась под лезвием шпаги Алларэ, довел удар до конца, вонзив острие в левую ногу противника, на ладонь выше колена. Удар ладонью в лицо – вот, оказывается, что хотел сделать Фиор, рискуя ранением – его, конечно, не остановил, хотя и заставил откинуть назад голову и потерять равновесие.

Далее события развивались еще более удивительным образом.

В комнату вбежало не меньше троих в мундирах городской стражи, но еще раньше сбитый с ног поднялся, двинулся вперед, взмахивая плащом...

Герцог Скоринг, пренебрегая своим противником, ринулся влево. Рапира в правой руке вонзилась под мышку Сорену, который еще не успел вытащить свой клинок – и пропустил смертельный удар...

Черная дубинка, которую Скоринг держал в левой, уперлась в плечо Фиора. Оглушительный щелчок, синяя вспышка...

Стражник, про которого Скоринг, вероятно, забыл, снизу вверх ударил дагой в запястье герцога Скоринга, выбив рапиру из руки.

Ошалевший от происходящего Кертор приставил острие своей шпаги к затылку бывшего регента, и тот покорно замер, зажимая левой рукой рану на правой. Деваться ему было некуда. Сзади – Флэль, справа – стражник, впереди – еще один, тот, что пару мгновений назад был сбит креслом.

Итоги побоища оказались не теми, что ожидал Флэль, а винить за все нужно было слишком ретивого господина Кесслера, вот только высказывать ему претензии не имело никакого смысла. Не восстань мальчишка из мертвых и не бросься он на герцога Алларэ, Флэль обезоружил бы обоих регентов вполне безопасным образом.

Теперь глупый храбрый юнец был мертв окончательно и бесповоротно.

Еще неясно было, что там с Фиором... и каков же был смысл демарша герцога Скоринга, который то ли убил напарника, то ли привел его в бесчувственное состояние куда надежнее, чем Кесслер.

Состояние здоровья господина регента интересовало, оказывается, не только Кертора. Кларисса, отбросив свой стилет, встала на колени рядом с осевшим на землю Алларэ. Герцог Скоринг осторожно повернул голову влево – это стоило ему глубокой царапины на шее, – и спросил:

– Он жив?

– Да, – ответила Кларисса.

– Кертор, уберите оружие, я не буду сопротивляться, – не разворачиваясь, сказал скориец. – Я сдаюсь.

Сопротивляться уже и смысла не имело. К герцогу Скорингу приближались трое стражников из пришедших на помощь, а четвертый, тот, что пострадал от кресла, уже доставал из подшитого изнутри к мундиру кармана широкий носовой платок, чтобы перевязать арестованного. Бывший регент нужен был живым слишком многим в Собране. Флэль опустил шпагу и убрал кинжал в ножны, но от окна не отошел. На всякий случай.

– Позвольте, я сам, – раненый протянул руку за платком.

Ударенный креслом, подав какой-то знак новоприбывшим, передал платок, потом прошел к Кертору и коротко поклонился.

– Благодарю за помощь. Мы вам весьма признательны.

– Как это все вышло? – поинтересовался Флэль. – Зачем здесь оказался Сорен?

Стражник со вздохом потер гладко выбритую щеку, глянул скорбными собачьими глазами, но не сказал ни слова.

– Я – член королевского совета, старший церемониймейстер Ференц Кертор, – кажется, тут стоило поднажать. – Я обязан немедленно доложить королю обо всем, что здесь случилось. Дело государственной важности!

– А... ну, раз так, господин Кертор. Я – сержант Лен Боре, мы не из городской стражи, это мундиры только. Мы из ведомства господина герцога Алларэ... бывшего герцога. Спозаранку пришла какая-то девица, она хотела поговорить с господином... Алларэ, – похоже, в тайной службе его величества еще не привыкли к смене носителей герцогской цепи. – Его нет на месте, он оставил все дела на господина Кесслера, старшего секретаря. Господин Кесслер выслушал и взял с собой нас троих, отправился сюда. Нас впустили, сказали, что можем заходить, но когда мы поднялись, оказалось, что ждали не нас. Эта госпожа, – кивок на Клариссу, распоряжавшуюся переносом куда-то бессознательного Фиора, – сказала, чтобы мы убирались вон. Тут господин Кесслер глупость сделал. Ему бы выйти, окружить дом и послать за подкреплением, а он сказал, что все присутствующие арестованы и должны проследовать вниз. Господин регент ему ответил, что распоряжение об аресте отменяет своей властью, а господину Кесслеру предлагает сесть и выпить вина, и все ему объяснит. Господин Кесслер закричал "Измена!" и приказал господина регента и герцога Скоринга арестовать. И первым бросился в драку. Тут герцог Скоринг с ним что-то странное сделал этой своей черной штуковиной, ну, вы видели сами. Господина Кесслера отшвырнуло аж к дверям, и мы подумали, что убил. Ну, тут уж ничего не оставалось, как брать их обоих. Тут вы пожаловали и дальше уже все видели.

– Благодарю, сударь Боре, – Флэль скорбно вздохнул. – О ваших разумных действиях я доложу лично королю.

– Разумных? – глаза побитой гончей вцепились в лицо старшего церемониймейстера. – Разумный я был, коли бы господину старшему секретарю еще на Цветочной улице по голове табуретом дал. Или хоть понял, что герцог Скоринг его убивать не хотел, а совсем наоборот... А теперь-то... – сержант Боре безнадежно махнул рукой. – Не успел я!

– Вы арестовали государственного преступника, – Фиор повернул голову и обнаружил, что преступника уже увели. – Это, все-таки, достойно награды.

– Они ж... да вы же видели вроде? Или... – Боре сплюнул себе под ноги, развернулся и ушел, не договорив.

– Госпожа Эйма, – Кертор поймал за локоть вернувшуюся в комнату Клариссу. – Вы не желаете мне что-либо объяснить? Я отправляюсь к королю с докладом.

Полные ненависти зеленые глаза смерили Флэля коротким взглядом, потом женщина отвернулась.

– Вам, господин Кертор, я ничего объяснять не буду. А желаю я, чтобы вы провалились. Можете доложить об этом.

– Ну, как хотите...

Флэль спустился во двор, вывел коня и отправился докладывать обо всем, что увидел. Он искренне надеялся, что Реми занят где-нибудь в другом месте, и сообщать злую весть придется кому-нибудь другому... кому угодно, только не господину Кертору.

Это было бы уже слишком!..

Кто ведает, когда наступит час? Кто знает, сколько до последнего мгновения?

Остались ли бесчисленным мирам века, тысячелетия, или всего лишь годы – по счету смертных, краткий миг для нас. Не знаю о том ни я, ни прочие из моего племени, а ведает лишь тот, кто вдохнул в нас силу, заставил из небытия обратиться бытием, и позволил все: создавать и разрушать, быть и прекращаться, воплощать и обращать во прах, но запретил лишь останавливать идущего...

Быть может, все мои попытки восстановить должный ход вещей тщетны, и я попросту ничего не успею сделать, ибо уже завтра настанет Срок, и рухнут границы между мирами, растает серый непроницаемый туман, окружающий миры-соты – куколкам настанет пора покидать коконы, расправлять крылья и устремляться вдаль. Быть может, до Срока еще троекратно умноженная на себя вечность, и тогда я успею осуществить задуманное.

Если в руках моих будет сила, если не подведут инструменты.

Пятерых выбрал я для своего замысла, пять фигур игры, которая должна была преобразовать мир, их мир. Трое отреклись от меня, один отказался от игры, что ж, остается последний, неверный и ненадежный инструмент...

Двое могли бы основать новую династию, мою связь с миром, двоим другим я предложил править миром, чтобы восстановить в нем разумный порядок – и все они оказались слишком трусливы или недальновидны, слишком упрямы, глупы и равнодушны.

Что ж, остается пятый и последний, а остальные послужат исполнению замысла.

Моего замысла.

Триада, трехмирье, скованное чужими и противоестественными законами, навязанными ему чужаками, слишком близко к опасности, которую не в силах постичь недалекие, кратко живущие смертные. Даже лучшие из них не способны к верным суждениям и предпочитают сиюминутные крохи выгод и счастий большому и долгому пути. Умы их скованы также, как и сам мир, и все они – достойные порождения своего исковерканного бытия и преданные питомцы узурпаторов. Цели, к которым они стремятся – лишь проекция, подобие целей безумных опекунов. Покой, стабильность, гармония хороши лишь до тех пор, пока не обращаются в бездействие, бессилие и равнодушие.

Застоявшаяся вода пруда покрывается ряской и тиной, мутнеет и начинает тухнуть, убивая обитающих в ней существ. Смерть только заканчивается разрушением тела, но начинается она с оцепенения, окостенения разума, с неспособности поднять голову и заглянуть за горизонт, с нежелания помыслить о том, куда ведет тропа. Если лучшие из лучших поражены этим недугом, то что ожидает мир?

Смерть на истощенной земле, отдавшей все свои сокровища? Или смерть в миг наступления Срока, когда рухнут материальные опоры, и потребуется сделать шаг вверх, но никто не будет знать – как, куда?..

Безумные, помешавшиеся на своем видении добра самозваные опекуны Триады не хотят даже и задуматься об этом, ибо у них недостает сил признать, что выбранная ими стратегия ведет к гибели то, что они хотят спасти – ибо нельзя спасать жизнь от самой жизни, нельзя удерживать зерно в земле: оно сгниет, не обратившись ни ростком, ни колосом, не принеся плода. Признать же, что их навязчивая опека, их бесконечное вмешательство, их ложь и умолчания не сохраняют, но губят – значит, выбрать другой путь. Выпустить поводья, разбить оковы, предоставить жизни течь своим чередом.

Естественный путь для них страшен; порой он и впрямь бывает страшным даже для меня, ибо проходит через кровь, боль, заблуждения и ошибки. Но по-настоящему страшен лишь тот тупик, что притворяется широкой светлой улицей. Войны и катастрофы, трагедии и преступления рождают опыт, и нет другого способа приобрести его. Добро, существующее в отсутствии зла, не прошедшее проверки на прочность и не укрепившее себя победой – не добро, но лишь иллюзия добра.

Ребенок делает первый шаг, спотыкается и падает; дело родителей – помочь ему набраться уверенности в том, что следующий шаг будет удачней, а не брать на помочи, оберегая от падения и не позволяя научиться ходить.

"Упадешь, – говорит неразумная мать. – Упадешь, не лезь!"

"Не бойся, – говорит мать разумная. – Упадешь – поднимешься!"

Любовь и забота не в том, чтобы удерживать – а в том, чтобы верить, что зависящее от тебя может стать независящим, самостоятельным, способным на шаг...

Я размышляю об этом, сидя перед окном призрачного замка Беспечальность, кармана в стене мира, и чувствую за спиной нетерпеливое дыхание истинного создания Триады, а перед собой вижу радужную сферу, разделенную натрое и наполненную жизнью.

То, на что брат мой смотрит с вожделением разрушителя.

То, на что я смотрю с интересом исследователя.

Он создал красивейший из виданных мной бессчетных миров. Устройство Триады причудливо, но гармонично. Три ниши, три пути – сольются ли они в один, объединив силы и опыт; или разойдутся навсегда, лишатся и последнего шанса на понимание?

Какое бы направление они не выбрали – решать только обитателям; я лишь сорву оковы с трехмирья и населяющих его смертных, восстановлю изначальные законы и дам им свободу.

Льется, льется вечная завеса дождя, омывает окно – слезы неразумного, считающего себя преданным. По ту сторону ливня – они, бездумные боги-самозванцы, присвоившие себе чужую славу, назвавшиеся Сотворившими и немало солгавшие обитателям трехмирья.

Как я не могу напрямую достичь их – так и они не могут коснуться меня, ударить, вытеснить... вечный паритет, вечное вращение вокруг точки равновесия, вокруг места, служащего каналом изнутри наружу. Места, где все силы равны, и где нет ничьей власти, места, откуда равно близко и до них, и до меня.

Молитвы, доносящиеся оттуда, равно слышны и им, и мне – но брату моему Фреорну не возносят там молитв, ибо если нельзя подчинить себе место силы, то можно надежно охранять его.

Впрочем, надежно ли?..

Чтобы достичь самозваных опекунов напрямую, нужна сила, много силы – но ее пока еще не хватает, а когда настанет срок, не я, но глупый злобный брат мой пройдет через пробоину в стене, и каков бы ни был исход схватки – победа будет за мной, ибо я шагну следом и прикончу уцелевшего. Брат мой Фреорн не ведает, что его поджидает ловушка, он думает, что я дам ему ключ и открою дверь, дабы он вознес карающий молот над живым, живущим миром.

Этому не бывать.

Стены его дождя, слезы его ненависти отвратительны мне, как и его желания, но я принужден до поры созерцать лишь бесконечные потоки призрачной воды, стекающие с неба на землю; с неба, которое никогда не прекращает плач, на землю, которая никак не может напитаться влагой.

Темно и уныло в замке, что некогда звался Беспечальностью, в замке на грани трехмирья, тягостно и монотонно, словно капли, тянется тягучее время...

...и я едва не пропускаю миг, когда сфера – сфера силы, на которой лежат две ладони – вдруг оживает, наливаясь золотым светом, радужным сиянием, пульсирует и раскаляется...

Кровь!..

Кровь, которой не хватало, чтобы наполнилась до краев чаша.

Как не вовремя, до чего же не в срок...

...но пролитое не вернуть, как не закрыть рану, и я исчисляю капли, и каждая – золото, на вес золота, драгоценность; но я не один – а капли падают все медленнее, их слишком мало, опять, ОПЯТЬ мало!..

Нити – на пальцах моих, марионетки – на нитях, и я ищу среди них того, кто даст мне последнее недостающее. Ищу – и нахожу!

Самый неудобный инструмент, самая скользкая игла, которую я выкинул бы прочь, дабы не вертелась в пальцах – но он ближе всех к тому, в чьих жилах недостающее; а затратив толику сил, я сумею сделать упрямое – послушным!

Двое – рядом, и оба окажутся в моей власти, положив конец долгой игре!

Ты не служил мне верно, ты никогда не понимал, ты никогда не был достаточно терпелив, чтобы дослушать, понять, осмыслить.

Ты отказался от меня, оградил себя осколком камня равновесия, заткнул уши, презрев мой зов.

Вы оба послужите мне, и послужите верно!..

Сумерки – лиловые, с серыми проблесками слез дождя, ненастоящего дождя, выдуманного, как и все, что за окнами Беспечальности, дымчатого, бестелесно прозрачного и призрачного, выплаканного слезами гор замка на обратной стороне сущего. Сумерки, сумерки, вечные сумерки, и нечему светить – небо застыло в вечном угасании, да и не небо это вовсе, а все тот же мираж, что и стены, и скалы за окном, и тучи, растрепывающие в дождь края о вершины гор...

...серое, лиловое, перламутровое, сиреневое – и нет серебра, больше нет серебра!

Из-за плеча неверного, назвавшегося братом, следить за тем, как идет игра, как ступень за ступенью строится лестница, скользкая лестница, чьи ступени покрыты кровью забывших, отрекшихся, предавших; видеть, как сплетается вязь неизбежности, как в три нити вышивается узор. Раньше ли, позже ли откроется дверь? Погибнут ли потомки проклятых лжецов, ненавистных похитителей, распахнув для меня врата – или чаша моя наполнится постепенно, позволив шагнуть вперед, навстречу тому, что должно умереть?

Чаша моя – сияющая сфера – неполна, а неверный, зовущий братом, говорящий от моего имени, притворяющийся мной, держит в руках все нити, не позволяя мне коснуться того, что мое по праву.

Думал ли он обмануть меня, думал ли, что я наивен и глуп? Слепота в глазах его, неприступная стена ограждает разум его, а улыбкам и обещаниям я давно не верю, хоть и притворяюсь.

– Наше, – говорит он, но я не верю.

Не наше – его. Его игра, его куклы, и нет в руке моей нитей, позволяющих управлять ими.

– Мы, – говорит он, но я не верю.

Не мы – он и я. Мое и его. Его замыслы, его планы, его уклончивое молчание – и то, что творят его рабы; то, что я могу разглядеть лишь из-за плеча. Ненужное мне, нужное лишь ему.

Давно ли я понял, что он лжет каждым словом, каждым обещанием?..

Может быть, вчера. Может быть, сразу.

То, что создано мной, он хочет назвать своим – как уже назвали до него; имя мое и память обо мне хочет развеять прахом или наполнить новым смыслом, притворившись мной, став мной, откликнувшись на зов, обращенный ко мне – и присвоив отданное мне!

В ложных видениях его тонул я, в щедрых посулах его тонул я, и в ласковых уговорах не было мне ни дна, ни опоры, и не было границ тому обману; захлебываясь, позволял я верить в то, что обманут – вслушиваясь, жадно вглядываясь, наблюдя за каждым жестом, за каждым движением губ.

Ловил я – тень усмешки, отблеск презрения, оттенок нетерпения; и все говорило: он солжет, он предаст, как предал меня мир.

Как предало меня сердце мира, проклятый серебряный костер, некогда разожженный мной, то, во что я влил слишком много своей силы, слишком много себя самого. Столько, чтобы огню хватило жара разгореться самостоятельно, заполыхать заревом в половину неба, но не алчным, сжигающим, испепеляющим – теплым. Ласковым. Дарящим жизнь и вдохновение, силу воину и терпение мастеру, надежду любящим и утешение скорбящим.

Серебряное пламя – и то забыло меня, предало, выбрало других. Выбрало смертных, злоумышляющих против меня, дерзких настолько, что и на меня, прародителя и творца их предков, они готовы восстать!..

Те, что кровь от крови моей, те, которых я одарил легко и щедро, ничего не требуя взамен, выбрали не меня, выбрали голос серебра – уже не моего серебра. Те, кого лживый друг Ингальд называл вернейшими из своих слуг, ныне грозят мне силой оружия, а за спиной их, согревая и оберегая, полыхает серебряное зарево.

Только и брата-изменника моего они отвергли – так замкнулся круг предательств.

Сизоглазый лжец вцепился в чашу, считает капли, копит крохи, а потом, одержимый жаждой силы, делает опрометчивый шаг, бросая под нож своих кукол?

Пусть! Пусть пьет, пусть опьянеет и возомнит, что настал его час...

Это не его час.

Этот час – мой.

Жажда и нетерпение лишили его обычной осторожности, он стоит ко мне спиной, поглощен лишь одним: пытается дотянуться до своих рабов, подчинить и заставить напоить его досыта, допьяна, до возможности завершить игру.

Пусть стоит...

– Что с нами будет за кровопролитие в Храме? – спросил Араон.

– Надеюсь, вам будет стыдно, – сурово ответил молодой монах.

Саннио улыбнулся, потом наклонился над котелком, проверяя, не закипела ли вода. Закипела. Он осторожно снял его с огня, сыпанул горсть сухих трав, прикрыл крышкой, преграждая путь ароматному пару. Противники, оказавшиеся соратниками, дружно повели носами, раненый принц выразительно облизнулся. Молодой человек покосился на своих приятелей, которые тоже подсели поближе к небольшому костерку. Оба мирно уписывали похлебку, сваренную из общих запасов.

Им всем в очередной раз несказанно повезло. Драка в Храме не вызвала гнева богов и не привлекла внимания служителей. Подумаешь, вошли трое, потом еще трое, вышли – шестеро, один ранен. Какие мелочи, и не такое бывает...

Паломников вокруг было не так уж и много. Большинство предпочло заночевать в храмовой гостинице. Стоя, Саннио видел не больше десятка костров, возле которых хлопотали слуги или сами паломники, достаточно богатые, чтобы позволить себе полную независимость от трактиров и постоялых дворов. Это радовало: чем меньше свидетелей весьма нетриумфального возвращения, тем меньше вероятность быть выгнанными с Церковных земель за богохульные деяния.