Текст книги "Не горюй о сердце — я скую другое (СИ)"

Автор книги: Каролина Инесса Лирийская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

«Но ты мог научить меня, отец, – про себя поспорила Марья. – Разве не бывает женщин в ратном деле? Разве нет могучих полениц? Не одни ягинишни умеют драться так, что мужчины их боятся. Но тебе удобнее было держать меня запертой в доме…»

– Когда донеслись новости с границы, что появилась какая-то воительница, что степняков побила, я не придал этому значения, – рассказывал князь Всеслав. – Но потом задумался. Еще в то время я хотел снова отправиться к Лихолесью и попытаться что-то узнать, но меня остановил князь китежский… А позже стали ходить слухи, будто Кощей тебя похитил. Тут я вознегодовал, собрал дружину, насилу дождался, пока Китеж объявил войну против нечисти. Слишком долго это делалось. Мне хотелось верить, что ты не по своей воле за Чернобога бьешься…

– Как видно, ты совсем не знаешь, чего я хочу, – печально заключила Марья.

– Что?..

– Я не хотела выходить замуж, – процедила Марья; теперь она могла высказать то, что не отваживалась прежде. – Меня даже не спросили! Даже у дворовых девок спрашивают, кто ей люб, а мне и выбора не дали. Все сговорено еще в раннем детстве – да что это за жизнь!

– Разве бывало иначе? – усмехнулся князь Всеслав. – Нас с твоей матерью тоже сговорил мой родитель. Дед твой не хотел отдавать Веселину, но отец настоял… Я впервые ее увидел на венчании, она маленькая была, дрожащая… И смотрела на меня испуганно, но все косилась из-под фаты, любопытная была. Я подумал – как же такого зайчонка не полюбить, не защитить? Я с ранних лет воином был, – добавил он сурово, – а она такая нежная, совсем чужая, и у меня что-то в груди зашлось – не поверишь!

Он словно бы помолодел, рассказывая о любимой женщине. Лицо не казалось суровым, как у деревянного идола, смягчилось. И стало таким горьким. Выражение измученного старым неотступным горем человека, никак не могущего забыть свою жену, погибшую родами…

– Почему… почему ты раньше со мной не говорил? – спросила Марья. – Про нее. Я хотела бы узнать! Но все, что мне оставалось от матери, это сплетни дворни. Да и те почти забылись, когда я подросла, чтобы что-то понимать.

– Трудно это было, Марьюшка, – признался он. – Да и ты до тех пор не поняла бы, как я ей дорожу. А теперь ты взрослая совсем, и я… подумал, может, не так-то верно то, что мы замыслили, – засомневался он. – Здесь что-то неладное творится. Не верю я, будто Владимир сам по себе занемог. А при Иване вечно жрецы. Забрал бы тебя да уехал домой, но все давно сговорено.

Она неловко пожала плечами. Марья никогда не думала о Ярославле как о доме, но сейчас, посидев с отцом, даже немного расчувствовавшись, проникшись его горем, она решила, что ей любопытно увидеть, как там все поменялось. Закончили ли стройку в княжеском тереме… Но тут же спохватилась, покачала головой.

Ее настоящий дом умирал под сапогами китежских воинов.

– Марья, ты же Кощея этого любишь, – сказал вдруг отец, и она обмерла. Подумала о гребне, единственном ее оружии – выхватить, вдарить в незащищенное горло. Но поколебалась, не смогла двинуться, не после откровения отца. Убить память о матери…

– Как ты узнал? – обреченно спросила она.

– Да я же не слепой! Видел, как ты и поначалу на него смотрела, все проверяла, как бы ему не навредили, а потом, когда в Китеж ехали, вся извелась. Может, Васька Черниговский и не понял, но это потому что у него, кроме войны, ничего в голове нет. Одна сеча. А я знаю, каково переживать за кого-то, кого любишь, места себе не находить, – терпеливо растолковывал отец. – Ты не бойся, я говорить не стану. Пусть все идет свои чередом. Ты мне ответь, он тебя силой в жены взял? – сурово нахмурился князь Всеслав.

– Ваня?.. – она осеклась. – То есть… Кощей…что ты! – нелепо отмахнулась Марья. – Разве бы он меня обидел! Это все сказки про него рассказывают, их церковники придумали. Он не чудовище. Не такое, каким его хотят представить.

– Я сражался с ним в прошлый раз, с его войском, – вспомнил князь Всеслав. – Это хуже, чем Орда. Те-то люди, ну, ограбят, сожгут, женщин схватят, но нечисть… Они же съедят, – севшим голосом сказал он, видно, вспомнив что-то. – Растерзают, как звери.

– Он ни разу не был со мною груб, – твердо сказала Марья. – И он всегда спрашивал, чего я хочу. Вот почему я сражалась за него, а не за вас. Потому что он позволил мне взять меч.

Отец с печалью смотрел на нее, но почему-то не стал спорить. В детстве Марье показалось бы, что она одержала над упрямым родителем громкую победу. Но слова отца что-то задели в ее душе, показали, что нечисть можно бояться не только из-за суеверий, а потому что они жестокий дикий народ…

У него были причины ненавидеть Лихолесье.

– Теперь ты расскажешь все, – сказала она без всякого выражения. – Про меня, про Кощея…

– Я вечером отправляюсь на войну, Марья. Не с кем там говорить.

Она прикусила язык до крови. Очень не хотелось благодарить – Марья лишь гордо взглянула на него и пошла прочь, ничего не говоря.

========== 9. Цепи ==========

Вечером перед свадьбой Марья волновалась и места себе не находила – не потому что предстоящее замужество так тревожило ее, а поскольку Любава, рыскавшая по двору, принесла добрые вести: она заприметила, как дружинники проскальзывали в кухни. Дело неудивительное: может, перехватить что хотели из-под носа князя, может, из-за стряпающих девок туда загуливали, но Любава клялась, что оттуда и выходили воины чуть погодя. И, хотя в шлемах они все были на одно лицо, Марья быстро смекнула, что они меняют караул.

– Нигде больше они царя Кощея держать не могут, – поделилась с ней Любава. – Оттуда шибает колдовством, моя королевна, и я думаю, там у них прямой ход к Источнику, к Алатырь-камню, откуда они воду для своих злодейств набирают. В Китеж-граде сила Белого бога куда больше, перекрывает она Черного, – украдкой шептала ведьма, понижая голос, словно одно только имя заступника нечисти могло потревожить вечерний город.

Днем отбыл отец, и сердце Марьи сдавила грусть. И опаска: что, если он все-таки открыл кому-то ее тайну, и ей стоит быть готовой к тому, что к ней ворвутся с мечами наголо?.. Что ж, тогда она умрет в бою, как ей и полагается… Как полагается дочери Ярославского князя, снискавшего себе славу в бою, а не благодаря колдунам и молитвам. Но ее отец оставался честен во всем, и никто не потревожил Марью.

С последнего их разговора Марья не видела и Василия. На женскую половину он не захаживал, а девки болтали, что у него есть какая-то милая в посаде, но он так хорошо ее скрывает, что и не понять: то ли правда есть девушка и он так блюдет ее честь, то ли все это отговорки, чтобы от дел пустыми разговорами не отвлекали. Все же он был человек дела, таких Марья уважала.

Утром она снова прогуливалась с Иваном, надежно стиснутая правилами, охраняемая со всех сторон. Зато в это время хитрая Любава смогла просочиться к кухням, пока весь догляд был за Марьей да за княжичем, которого оберегали как зеницу ока – еще бы, единственный наследник, на него возложены все надежды!

Нет, не единственный. Марья покачала головой, вспоминая о крови своего мужа – что ж, ей до сих пор трудно было свыкнуться с неожиданным открытием. Она вспомнила с каким удовольствием Кощей принял предложение пресечь род китежских князей – прекрасно зная, что оборвет жизни своей семьи. Может, он хотел завоевать Китеж, захватить то, что и так было его по праву первородства?.. Нет, Кощей скорее сравнял бы город с землей.

– Нельзя красть ключ сейчас, хватятся, – решила Марья. – Сразу поймут, что кто-то замыслил освободить Кощея. И, может, никуда его не переведут, темница у них одна-единственная, но стражи поставят куда больше. И мы не сможем с ними справиться.

Волнения добавляла угроза, исходившая от Василия, но она считала, что надежно держит его за горло. Узнай в Китеже, кто он такой, растерзали бы прямо на площади в кровавые лоскутки – все эти добрые люди, собиравшиеся на молитвы. Она едко усмехнулась своим мыслям. Наверное, впервые за долгие годы Василий чувствовал себя пленником, заложником в ставшем родным городе.

– Сонное зелье готово? – спросила Марья.

Любава довольно кивнула.

***

– Ваня, – тонко донеслось до слуха. – Ваня, если ты хотя бы краем уха меня слышишь, знай, что я рядом, что я никогда не опущу руки, пока не освобожу тебя… Завтра! – встрепенулся голос. – Уже завтра, милый мой, ночью! Когда все они будут в хмеле, когда этот мальчишка падет от нашей отравы, я вырву тебя из плена, и мы утопим Китеж-град в крови…

Он дернулся, зарычал. Раскатистый звук отдался в темных углах, заходил, как большой злой зверь, заметался. Кощей едва видел, едва помнил себя и не понимал половину из сказанного ему, нашептанного украдкой, но по звуку различил: обещание и расправа, любимое золото и жаркая кровь врагов – все это мешалось в его воспаленном разуме.

Священник Белобога в углу дернулся от страха и ненадолго прервал речь. Чародейство распалось, шипя, как уголья в воде, позволило Кощею передохнуть, глотнуть воздух, а потом грудь снова пережало от боли. Он болтался над полом, подвешенный цепями, и ногтями едва царапал по камню пола, заходясь от боли. Напряженные руки болели, готовые оторваться, вылететь из плеч; в запястья вгрызалось железо, наверняка вымоченное в святой воде. И еще этот шепот – его палачи сменялись несколько раз, голоса были разные, но все они молились Белому богу о его страданиях, о том, чтобы на Кощея пали все кары, причитающиеся нечисти, и их Владыка милостиво соглашался, мучая его. И Кощей выл, дергался, ударяясь спиной о стену, проклинал тех, кого называл своим народом ради их преданности и за кого принимал наказания, но никогда не умолял.

Он не забыл, что такое боль, потому что колдовство никогда не избавляло его от нее – лишь скоро залечивало любые раны. Но без помощи покровителя, своего кукловода, он не был готов к этой удушливой слабости, к тяжести в голове, к неспособности трезво мыслить. Он заходился в злобе, оставляющей все меньше людского. И представлял своих врагов, так и не отважившихся прийти в его темницу и лично понаблюдать за невыносимыми муками их пленника.

Отмщение уже казалось ему бессмысленным. Разве сумеет он добраться до тех, кто так далеко и высоко, у кого в слугах столько народу, будто они тоже могут переламывать волю голосом. А он один, он отрезан от всех, и жизнь его в их руках… Отчаяние захлестывало без остатка.

«Это ничего, это нужно перетерпеть, – уговаривал себя Кощей, кажется, теми же словами, что и в татарском плену – когда-то давно. – Ты сам это замыслил, вот и не жалей; осталось немного. Она не обманет, она…»

«Марья, – подсказало сердце, бившееся из последних сил. – Марья мое спасение, я должен положиться на нее и терпеливо ждать, как она ждала меня, как она доверяла, когда я был для нее чудовищем, запершим ее в Лихолесье…»

Он вспоминал светлые минуты, проведенные вместе, и битвы, в которые они ходили вдвоем, как муж и жена, и потом нашаривал свою же сочиненную песенку – нехитрую, безыскусную, но так полюбившуюся Марье в тот их последний вечер.

Стоило быть тверже хотя бы ради нее. Ради ее веры и упрямства, ради того, чтобы попросить прощения за то, на что он послал ее – свою жену! Это ранило еще больнее, чем чары.

***

К свадьбе оказалась не готова только невеста. По городу давным-давно пронеслась весть, и везде шумели приготовления. Трубили глашатаи, на площадях объявляли счастливо, что у любимого всеми княжича появилась благородная невеста. Жалела Марья, что сама не может послушать и посмотреть на украшенный Китеж, готовый к пышному празднованию. Все это превратили во что-то сказочное, легендарное, возвращенное к великим подвигам, которые совершали в стародавние времена, чтобы добиться благосклонности девушки или спасти ее из когтистых рук ужасающего чудовища…

Традиционное банное купание в окружении девиц она перенесла стойко. Ей уже приготовили свадебный наряд. Марья приняла его покорно, хотя и понимала, что нужно бы сказать что-то, восхититься работой мастериц, вышивших ритуальные рунные узоры Белого бога серебряными и золотыми нитями и украсившими платье драгоценными каменьями. Пусть надеть его предстояло один-единственный раз, княжич ничуть не поскупился на украшения невесте… Марье тут же поднесли завернутую тонкую ткань – фату, чтобы прикрыть лицо.

– Отец ваш оставил, когда уезжал, – сказала девушка, почтительно склонив голову. С семейной реликвией она обращалась еще бережнее, чем с сокровищем, созданным рукодельницами Китеж-града.

Она несмело коснулась рукой мягкой ткани, провела. Попробовала представить свою мать, как о ней рассказывали: тоненькой бледной девушкой с густыми черными волосами и яркими зелеными глазами, сиявшими, как молодая трава. И тогда Марье, особенно не тосковавшей о матери, которой у нее никогда и не было, стало страшно жаль, что они не виделись. И тут же прилила искренняя благодарность отцу. Он не забыл о ней, не бросил ее, как Марье показалось по поспешности его отъезда.

Может, ему не хотелось быть на ее свадьбе и понимать, что он снова ее теряет, отдавая в чужой дом, пахнущий ладаном и фимиамом?..

Все устраивалось торопливо, минуя часть традиций. Когда девушки – за неимением у нее подруг – начали запевать оплакивающие песни, Марья украдкой поглядела на Любаву, руководившую хором. Ведьма озорно блеснула глазами и взяла еще выше, сильным красивым голосом, обещавшим Китеж-граду скорую месть, а не сладкое празднество.

***

Венчание в церкви напоминало удушливый сон. Над ней держали свечи, и Марья представляла, закусив губу, что будет, если на нее прольется горячий воск – может, для того и нужна фата, чтобы волосы разом не вспыхнули? Она наблюдала за Иваном, как и всегда, поглощенным священным действом; лицо его освещалось как-то особо, будто сияло изнутри, и ненадолго на Марью сошло сомнение: может, у него и правда есть какие-то силы, он избран Белобогом… Но она убеждала себя, что это всего лишь отблеск свечей.

Обыкновенно рядом с женихом был еще дружка, ближайший товарищ, свидетель заключенного брака, но Василий неизменно остался снаружи – интересно, как он отговорился на это раз, почему Иван не оскорблен на презрение к собственной свадьбе?

Когда священник по древнему обычаю обвязал их руки, Марья даже не испытала злости и желания сбросить эту глупую тряпку. Она представляла, что все это творится не с ней, уйдя глубоко, спрятавшись, и заодно обдумывая сегодняшнюю ночь в ожидании часа, когда ее терпение вознаградится…

Не сказать, чтобы она не сомневалась, поглядывая на мальчишески-радостную улыбку Ивана. Теперь уже – ее мужа. Он не сделал ей ничего дурного, не обижал Марью; сегодня с утра вслед за приданым от отца прислали гостинец от жениха. Наверняка хотел вручить сам, но традиция не позволяла видеть Марью заранее, вот и передал с верным слугой. Перстень с большим зеленым камнем тяжелил руку, тянул к земле, однако Марья и не подумала отказываться, лишь бы не встревожить бдительных наблюдателей. Если придется драться, кольцо сделает удар мощнее.

Если подумать, не виноват Иван был и в злоключениях Кощея – по подсчетам Марьи, в то время он едва родился и уж точно никак не мог участвовать в заговоре против брата, брошенного на произвол судьбы среди татар. Его до сих пор держали в неведении – иначе открытый Иван непременно спросил бы у нее что-нибудь про Кощея. Но для него он был всего лишь чудовищем, царем нежити, пусть и пробуждавшим в нем искренний интерес… Нет, винить стоило старого князя, которого Марья ни разу не видела. И его ближайших советников.

На отца Михаила она смотрела сквозь фату – не заметит. Священник заученно читал молитвы, благословения, таким заунывным тоном, всегда заставлявшим Марью, непривычную к долгим ритуалам, скучать. Отцу не нравились жрецы. Он никогда не доверял им и говорил, что они жадны до власти больше, чем упыри – до крови. И, хотя Марья знала из своей свиты несколько весьма приятных юношей-мертвецов, она не поспешила бы спорить с прямолинейным утверждением родителя.

– Как-то ты невесела, – разочарованно заметил Иван, ведший ее под руку, когда они из церкви возвращались в терем. Наконец-то подняли фату, и Марья, прищурившись от яркого света, смотрела на него.

Их сопровождали высокородные гости и охрана – больше, конечно, дружинники, отгородившие их от собравшейся в кремле радостной хмельной толпы. В исступлении молитвенного безумства они могли бы и нахлынуть, растоптать, так что Марья была рада скрыться за спинами воинов.

– Я скучаю по отцу, – соврала Марья, чтобы выдумать достойный ответ, – и волнуюсь, как бы он не погиб на войне, потому что годы его уже немолодые.

С удивлением она поняла, что сказала почти что правду: отчасти Марья знала, что отец может и не вернуться, а в плен нечисти не сдастся из гордости, не станет на колени, не склонит головы и, уж конечно, не взмолится о пощаде. Но ей и не хотелось представлять, как он рубит матерых волкодлаков, что научили ее держать меч и драться – то, что он не смог, побоялся.

– Войну нужно закончить, – сказал Иван, немного сомневаясь. О битвах он говорил не всегда так громко, как о том, что должно искоренить нечисть, но неизменно замещал одно другим. Теперь от него звучали какие-то чужие слова, может, Василия: – Хотя их предводитель у нас, нечисть еще не сдалась, и мы не должны отступать, оставлять их в покое, чтобы они набрались сил и выбрали себе нового владыку.

Правда была в том, что некому править нечистью, если только Вольга, взваливший на себя ответственность за все Лихолесье, не решится принять тяжелую ношу. Марья покачала головой. Разговор был совсем не подходящий для празднества, и они оба это чувствовали.

Марья шагала по площади, злилась. День выдался жаркий, и в богатом уборе ей было непривычно и неудобно, душно, и она мечтала оказаться в прохладных стенах, но Иван церемонно вывел ее к народу, представляя свою новоявленную жену. Перед ними рухнули ниц, а Иван, в легком волнении прочистив горло, начал говорить речь, наверняка подсказанную ему отцом Михаилом: быть не может, чтобы сходу так ладно и заливисто у него выходило!

– Этот день счастливый не только для меня и для моей семьи, – искренне радовался княжич, – но и для всех, кто верит в милость Белого бога! Мы победили, страшный Кощей схвачен и скоро лишится головы, а для нас настало время праздновать! Нас ждут дни благоденствия, обещанные нам Белобогом, и я сделаю все, чтобы защитить наши земли от черной напасти…

Слова, всего лишь слова… Рукой, не знавшей настоящей битвы, он махал толпе, радостно улыбаясь во все лицо, и народ одобрительно гудел. Прокатилось его имя, повторенное, прореванное множеством глоток, и Марья стиснула зубы: это ее настоящего мужа должны были славить люди, но они забыли потерянного княжича и возвели другого мальчишку, танцевавшего так, как хотели жрецы…

На пиру Марья почти не ела, лишь для вида поковырялась в тарелке, отпила немного вина. Она не следила за танцами девушек, выступавших к удовольствию молодых мужчин, жадно наблюдавших за их стройными фигурками. Не вмешивалась в разговоры, потому что знала: никто не станет с ней говорить. Побоятся обидеть Ивана. Да и о чем беседовать с женой княжича – не о войне же?..

Шепотки, несмотря на громкие заявления Ивана там, под церковью, доносились тревожные. Говорили, Лихолесье бьется с помощью казанских войск, что хан послал своих лучших воинов – те идут грабить, соскучившиеся по богатству русских городов, а нечисть хочет мести и крови. Она спрятала довольную улыбку. И ненадолго поверила, что для них с Кощеем возможно спасение. Что Вольга, как они и договаривались, приведет к покойным берегам Светлояра, раскинувшегося невидимым щитом, орду, что прикроет им спины, когда они будут бежать…

Иван, видимо, смирился, что его жена тиха и задумчива, но иногда во взгляде его мелькало что-то разочарованное. Наверное, представлял веселую девушку, похожую на тех, что никогда не отказали бы ему. Но она шла в брак, словно на плаху.

Время тянулось. В бездействии Марья потерялась, но сквозь узкие окна пиршественного зала видела, что снаружи сгустилась тревожная тьма. Вокруг пели и плясали, и она подумала, что китежские дворяне ничуть не отличаются от обычных посадских людей, которые также кутили и праздновали где-то снаружи. Странным образом это напомнило ей шабаши в Лихолесье, и даже в песнях она услышала знакомые отзвуки, наклонила голову, пытаясь воскресить воспоминания. Какими далекими были ночи, проведенные с ведьмами… И как же она обрадовалась уловить обычную незамысловатую песенку, не колокольный перезвон и не долгое запевное, плачущее радение Белому богу.

Единственное, за чем Марья пристально следила, – это как Любава подает Ивану чарку с вином. Он даже не заметил, что девушка незнакомая, пришлая, оживленный праздником.

Рядом с Иваном были его друзья – наверняка отпрыски знаменитых горожан, помощников старого князя. Тот был так плох, что даже не вышел поприветствовать новобрачных, лежал, прикованный к постели – уже мертвый старик, упрямо цепляющийся за жизнь. Теперь, когда Иван стал мужчиной, а не мальчишкой, которому дозволено развлекаться на соколином дворе, его отцу могли и помочь… уйти.

Она слышала, как друзья с Иваном обсуждали ее так, будто ее здесь не было. Марья пропускала их грубые слова мимо ушей, они не задевали ее, но любопытство вынуждало наблюдать за Иваном. Нет, он был другим, не похожим на этих юношей. Более… правильным. Воспитанным в окружении священников, под их надзором. Потому, казалось, и ему этот разгульный праздник непривычен.

Провожая молодых в спальню, «укладывая» их, приятели эти смеялись и подбадривали Ивана, кажется, смущенного их громкими словами, но не желающего это показывать. Марья по-прежнему была холодна. Не смотрела на раскрасневшиеся лица, чтобы они не заприметили, как гневно пылают ее глаза. Кощей бы приструнил их, он никогда не позволял лишнего говорить про Марью, но Иван и сам растерялся – да и традиция была такова.

Двери в супружеские покои закрылись, оглушив Марью. Она вдруг остро поняла, что осталась совсем одна, безоружная. Конечно, Иван не был похож на воина, скорее – на тщедушного отрока, едва поступившего на службу…

– Нет, – отрезала она, когда он попытался коснуться ее плеч.

Марья отступила, раздумывая, как прорваться к двери – нужно было место для разбега, чтобы врезаться в пошатывающегося Ивана. Особой силы для него не надо было, но она вся подобралась, чувствуя напряжение мышц. Дыхание постаралась успокоить. Но, к ее удивлению, Иван не попытался накинуться на нее, а поглядел как-то даже обиженно. Ему никогда не отказывали?

– Ты даже не любишь меня, – неохотно сказала Марья.

– Что? – он захлопал глазами. – Люблю! Ты моя невеста… то есть, конечно, уже жена… Ты прекраснее всех девушек, которых я встречал, – неловко добавил Иван и выжидательно посмотрел на нее, словно надеялся, что ее сердце растает из-за этих ребяческих слов. – Это из-за того, что случилось с тобой в Лихолесье? – вдруг спросил он почти трезво, сверкнув глазами. – Кощей, он…

– Да, дело в нем, – отрезала Марья, гордо поднимая голову, думая о своем.

Она не могла сказать, почему она сразу почувствовала, что Кощей не шутит, что ему не хочется развлечься с во всем подвластной ему княжной. Она понимала и по робким поначалу прикосновениям, и по тому, как он говорил с ней, увлекая изящно сплетенными словами, точно причудливой песней.

– Ты всего лишь ребенок, – отстраненно заметила Марья, хотя внутри у нее все жглось от ненависти к супругу. – Ты и не знаешь, о чем говоришь. Ни о Кощее, ни о… Ты никогда не видел войну, иначе тебе стало бы жаль тех, кто погибает на ней страшной смертью, если у тебя есть сердце.

Ей не было жаль врагов, она носилась по полю брани, как ведьма на шабаше, она заработала прозвище – Моревна. Дарующая смерть, повенчанная со смертью. Но Марья сознавала, что проливает кровь, она видела ее, кровь липла к ее рукам и лицу, и она принимала эту жертву. А для Ивана это все было еще развлечением.

– Ты не знаешь, что такое мир, как он прекрасен, – продолжала Марья. – Я была заперта в Лихолесье, но все-таки я знаю красоту Великой Степи, знаю, как говорят леса, мне рассказывали про монгольские города, не похожие на наши. А что нужно тебе, Иван? Сидеть на своем соколином дворе, прятаться, и отдавать приказы, чтобы твои люди убивали?

Он стерпел ее наглость, потому что был пьян и удивлен ее долгой обвинительной речью. Так убедительно Марья притворялась тихой и скромной, униженной рабством у Кощея девушкой, что он совсем онемел, глядя на нее. Взял за руку, и тут же глаза его расширились от понимания, пробившегося сквозь пьяную муть: он почувствовал на ее пальцах мозоли от тетивы. Не шрамы изувеченной девушки, пострадавшей от жестокого пленителя, а руки воина.

– Ты моя жена, и я не хочу слушать от тебя упреки, – выдавил он, пытаясь справиться с какой-то сложной неоднозначной мыслью. – Мы говорили не об этом.

Он уже должен был заснуть, но что-то пошло не так.

– Нет! – рявкнула Марья, отступая. – Подойдешь – и я выцарапаю твои глаза!

Она не понимала, почему не помогло зелье Любавы – может, еще не пришло время, или Иван был слишком пьян, а голову ему застилал хмель, придавая неестественной, злой бодрости и силы. Она оглянулась на двери, подумала, что там наверняка непременно стоят стражи – но что они сделают? Разве она первая невеста, вопящая в мужниных покоях?

Убивать Ивана не хотелось – вот так, ни с чем. Пьяного и беспомощного, одурманенного. Разве это была победа, о которой они с Кощеем мечтали? Разве ради этого стоило стольким жертвовать и претерпевать обиду и боль – за себя и за истерзанного мужа?

– Я не твоя жена и никогда ей не буду, – гордо высказала Марья, понимая: пути назад нет, и даже если не получится сбежать, она не станет притворяться покорной пленницей из подлого желания выжить. – Я Марья Всеславна, Марья Моревна, дочь моего отца, жена моего мужа, и я не буду для тебя очередным развлечением, которому ты обвяжешь ноги!

Отчасти смелости ей поддавало то, что княжич Иван хмельной – он толком не сообразил, что надо бы позвать стражу, и потому она могла говорить, что хочет, ликующе упиваясь своими словами. Зелье Любавы брало верх: глаза княжича свелись к переносице, он покачнулся, не способный устоять, провалился вперед и рухнул на мягкую постель лицом, миновав вовремя отскочившую Марью.

Снаружи ее ждала Любава, покачивающаяся возле двух дюжих дружинников, лежавших на полу с поникшими головами. Почудилось, что они убиты, но на них всего-то напало сковывающее заклятие – а так ослабла ведьма, потому что использовала запретное чародейство в Китеж-граде, пронизанном силой Белого бога. Марья помогла ей затащить внутрь покоев воинов, убедившись, что в коридоре никого нет: кто отважится беспокоить княжича в первую брачную ночь!

Ключи от покоев они нашли у Ивана, но Марья помедлила. Сняла меч одного из дружинников, пусть и тяжеловатый для нее, нетерпеливо кивнула на распростершегося Ивана, сама начиная срывать с себя опостылевший тяжелый свадебный наряд:

– Раздень его и дай мне платье!

Благодаря проворству Любавы вскоре на ней оказалась расшитая рубаха и штаны, которые, хотя и пришлось подвернуть и подпоясать, были куда удобнее для бега и драки, чем юбка в пол. С ухмылкой Марья вспомнила свои любимые шаровары, которые Кощей привез ей от хана…

– Ключа у него нет, Марья Моревна, – задыхаясь, вскрикнула Любава, обшарившая Ивана ловкими руками. – Если только у дружинников… Ох, не знаю.

– Если придется выломать эту дверь или вырубить замок – я это сделаю, – прорычала Марья. Она наклонилась, увидела на поясе у стража связку каких-то ключей и понадеялась, что это те самые. – А теперь бегом, веди меня! – повелела Марья.

Она убрала высоко волосы, хотела заколоть гребнем, поглядела на него в приглушенном свете лампады и ахнула: он был бурый, ржавый, словно ему сотни лет! Времени совсем не оставалось, и Марья торопливо воткнула гребень, поморщилась от боли: расчесала кожу на голове.

Оставалось надеяться, в полутьме веселой свадебной ночи их примут за решивших сбежать подальше от людей гостя с дворовой девушкой.

***

Кощей сквозь полудрему слышал колокольный звон, и он даже отчаявшимся и замученным понимал, что это значит: Марью все-таки выдали за Ивана, все предрешено. Несмотря на то, что он и пошевелиться не мог, душа его пробудилась, злобно рыча, требуя немедленно отомстить за оскорбление. Если бы Иван отступил, он бы, может, и поколебался, смог бы оставить его в живых, но теперь…

Из горла вырвался нечеловечий, скрипучий стон. Страшно хотелось пить, хотя бы смочить губы водой – о большем он и не просил. Он мог бы выжить без пищи и питья, потому что остатки силы, плещущейся где-то за ноющими ребрами, питали его и подбадривали, обещая сладкое отмщение, но как же сухо и больно было в глотке…

Он начинал видеть то, чего быть не могло. Будто он не мертв, не измучен колдовством, а он человек, обычный княжич, что у него есть верный младший брат – ветер в голове, все ему развлечения, но на то он и меньшой сын; и благословение отца, передающего ему город в надежные руки со спокойной безмятежной улыбкой – так улыбаются те, кто видит медленно раскрывающиеся двери, ведущие в Правь, в свет; и любимая невеста, девушка из незнакомого ему Ярославля, сурового и воинственного – и сама она под стать, свободная, непокорная и прекрасная, тревожащая его душу одним видом и острыми веселыми словами… То, чего у него могло быть, не отправься он на битву с монголами, когда они в последний раз собирались с силами – он купился на слова о подвигах, на обещания славы, мальчишка, дурак…

Он не заметил, как дверь отворилась. Ключ звякнул, как обычно, на три оборота, запнулся – слишком много взяли. Значит, не дружинники пришли, чтобы проверить, не издох ли он, и наградить парой тычков по ломким костям. Кощей насторожился, заставил себя проморгаться, мучаясь резью в глазах, но согнал туман и смог разглядеть вошедшего в его каморку священника. Отец Михаил, как и прежде, внушительный и суровый; будь Кощей обычным человеком, он мог бы схватить его за горло да переломить его одной мощной рукой…

Но Кощей не был.

Исподлобья глядя, он вспоминал времена, когда у отца Михаила было чуть меньше седины. Он молился за мать, как та тяжко захворала, а потом радостно венчал отца с новой молодой женой, предрекая всем начало светлых времен. Верил он или хотел польстить стареющему князю?.. Кощей прищурился, сдерживая клокочущий смех. Пока он не видел, священник явно набрался власти, силы Белобога. До него доходили слухи, что Источник под Китежем нашли стараниями одного упрямого жреца, но теперь Кощей определенно догадывался, кто именно это был. От внезапной встречи в голове прояснилось.