Текст книги "Не горюй о сердце — я скую другое (СИ)"

Автор книги: Каролина Инесса Лирийская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Скорым шагом Кощей приблизился к четверке пойманных, оглядел каждого, не найдя в широких простецких лицах ничего примечательного; у самого старшего уже пробивалась жалкая бороденка, а младший, стоявший на мелководье Смородины и бестолково хлопавший губами, но не произносящий ни звука, был почти что дитем. Наверняка – братишка, хвостом увязавшийся. Кощей оглядел каждого, принюхался, почуял солому, овчину и брагу, придающую храбрость, и презрительно хмыкнул.

– Нехристь! – выплюнул старший. Никто не отважился его поддержать.

– И то верно, – согласился Кощей, – но всего-то в нас разницы, что мы ползаем на коленях перед непохожими божками… Все мы – рабы их. – Он перекривился помимо воли, так неприятна и правдива была эта мысль. – Да я, в отличие от вас, могу хотя бы усмехнуться в лицо тому, кто держит меня за шею.

– Они не шли по Калиновому мосту, перебрались вплавь, вон там, где мельче всего, – доложил Вольга. – Мы не так сильно охраняем броды, потому что это глупо, касаться воды опасно, все это знают. Мои волки сторожили у мостов, потому не сразу учуяли. А они… Ночью пришли жечь лес. Горело неярко, но пограничный отряд успел заметить, немедленно их схватили… Ведь я говорил, что это покажется тебе любопытным!

Кощей кивнул. Еще недавно причина, по которой Вольга выволок его в лес, не казалась такой уж важной, но теперь он увивался вокруг человечьих мальчишек и вглядывался, пытаясь разгадать. Может, все они втайне были нечистью, и потому смогли преодолеть ядовитое для людского рода течение реки? Но Кощей не ощутил ни единого вздрагивания силы, покойно лежавшей в руках.

– Чудовища задрали наше стадо! – воскликнул один из юнцов. – Мы пришли…

Вольга рассмеялся, и мальчишка замолк. Он-то прекрасно знал, что его отроки загрызли не целое стадо, а несколько овечек, притом не самых молодых; Кощею Вольга никогда не лгал, так что он не сомневался в рассказе побратима. Но человеческое дитя уже пыталось выкрутиться, юлить, представить задуманное благой местью за обреченное на голодную гибель поселение… Кощей не терпел обмана.

– Стоит ли сжигать все Лихолесье из-за пары старых животных? – спросил он железно, и мальчишка помимо воли втянул голову в плечи, хотя старался глядеть смелее и тверже, по-взрослому. – Уверен, вы видели лесные пожары…

– В лесу скрывается нежить! – гаркнул старший, не позволяя товарищам усомниться, проникнуться речами Кощея хоть на мгновение. – Если он обратиться пеплом, нам же лучше!

– Не твои речи, так чьи? – цепко спросил Кощей. Он умел различать вдохновенных детей, твердящих чьи-то чужие слова.

– Княжича китежского, Ивана! – воскликнули ему в лицо. – Скоро он соберет войско невиданное и придет спалить Лихолесье! И вызволит Марью Всеславну! Недолго тебе пировать, нехристь!

Оканчивая речь, мальчишка хотел плюнуть ему под сапоги, но Вольга так зарычал, что у того язык примерз к небу.

Кощей ненадолго отступил, тихо смеясь. Угрозы мальчишки заботили его мало, однако весть о княжиче… Верно, его желание вызволить якобы пленницу Марью разнеслось по всем землям – о нем знали не только вороны-соглядатаи, подбиравшиеся к княжескому терему, но и крестьяне Пограничья…

– Почему вода их не берет, Вольга, мне наскучила эта игра! – рявкнул Кощей. – Отвечай, старый прохвост, иначе я отдам тебя в услужение Марьи, она тебя загоняет!

– Кресты у них под рубахами дурно пахнут, – довольно проурчал Вольга. – Живой водою. Это тебе не чародейство их смешных старцев! Бел-Горюч камень отрыли в Китеже, тот, к которому подобрать семь ключей, а из-под него ручей… – детской присказкой перелился голос. – Охраняет он их. И деревяшка необычная, нос мне щекочет, сам погляди…

Волшба Белобога не могла причинить вреда никому в землях Чернобога, однако простенькие амулеты оказались куда разрушительнее, чем самые сильные колдуны, какие пытались штурмовать мосты на Смородине. Вольга осклабился; Кощей кивнул ему.

Рычащие волкодлаки не позволили мальчишкам дернуться. Нетерпеливо Кощей цапнул старшего за рубаху, раздирая косоворотку, добираясь костлявой когтистой рукой до простенького деревянного крестика – разодрал кожу, хватая. Горячая, живая сила куснула ладонь, не позволяя сорвать с мальчишки оберег, и Кощей недовольно взрыкнул, потянул на себя, обжигаясь. Тесемка лопнула, крест затерялся в сухой траве, а он медленно поднял ладонь, на которой вспухал водянистый волдырь ожога.

Ошалевшего мальчишку он толкнул в грудь, заставляя сделать размашистый шаг назад… Смородина лизнула его по ногам, промачивая портки, приникла, точно голодный зверь.

Дикий вопль потряс Пограничье, где-то завопили галки. Пахнуло едким, дерущим горло; мальчишка пошатнулся, упал в воду, окатывая их брызгами. Забился, точно его душили, драли на части. Кощей смотрел, как он горит в воде, распадаясь пеплом, а краем глаза отыскивал в траве деревянный амулет, вымоченный в живой воде. Осталась только одежда, покачивающаяся на воде, остальное рассыпалось.

Указав на оставшихся людей, он махнул было рукой…

– Они не из черни; может, сынки каких дружинников, – придержал его Вольга, наклонившись к самому уху. Мягким, успокаивающим голосом втолковывал: – Подле нашей границы всегда много китежских воинов стоит. Сам подумай, если всех их в Смородину скинем, назавтра не явится к нам целое войско?

– Явится не назавтра, так к концу седьмицы, – стиснув зубы, выговорил Кощей. – Китежский князь стяги собрал, скоро войну начнет.

Взглянул снова на этих ребятишек. Задержался на самом младшем, покачал головой: у проклятых не бывает детей, так что в нем не зародилось ни капли жалости. Коль они могли держать в руках кресала и подпалять ими подлесок, должны были отвечать по-взрослому…

– Выгнать взашей, – решил Кощей. – Пусть возвращаются на свои заставы и расскажут, что Белобог их не защитит. Что стоят его обереги, если их так легко сорвать…

Однако волшебные кресты взволновали его по-настоящему.

Вольга свистнул, и волкодлаки отволокли пленников от реки, к зачарованному мостку. Они упирались, не хотели идти, пораженные незавидной судьбой товарища, и волкам приходилось толкать их в спины. Священный ужас сквозил в глазах, обращенных на реку Смородину, и Кощей с ликованием признал, что так и должны люди глядеть на ее вечное течение.

– Княжич нахален и хвастлив, – выцедил Кощей, возвращаясь к коню. – Все еще думаешь, не нужно осадить его? Раз и навсегда?

– Представь: его небось купают в живой воде, ты и близко к нему не подступишься, – напомнил мудрый Вольга. – Граница не пустит тебя, а если ты и проберешься, останешься бессилен, когда тебе нужнее всего колдовство! Злобой дела не решить, и ты это знаешь!

– У меня есть право злиться на клятый Китеж, и тебе это тоже известно! – круто развернувшись, заявил Кощей. Обвинительно ткнул побратима в грудь; волкодлаки оставили их по приказу Вольги, так что оба они не были стеснены правилами.

Вольга задумчиво перехватил руку, оглядел почерневший ожог от креста и болезненно скривился, точно отголосок этого мучения передался и ему. Красноречиво ухмыляясь, он указал на когтистые ногти, на узловатые выступы синих вен, ярко выделившихся на белой коже.

– Вань, это нехорошо, – глубокомысленно протянул Вольга. – Мертвечина посадская краше выглядит.

– Какой я тебе Иван… Есть уж один, княжич, нам хватит.

– Так то княжич, а ты Ванька, – добродушно рассудил Вольга, показывая зубы, как кухонный кудлатый пес.

– Засеку на конюшне, – бессильно поклялся Кощей. Побратим подмигнул желтым волчьим глазом; Кощей много раз угрожал ему расправой: когда Вольга поперек его приказов лез, когда в Лихолесье притаскивал человечьих девок, когда заливал все медовухой, отмечая чьи-то именины…

И все-таки рядом с Вольгой ему было спокойнее: с его крепким плечом, большим топором и ехидной улыбкой. Хотя болтал побратим много и без продыху, словом никогда не ранил и не стремился унизить, и потому говорить с ним было легко. Точно по реке плыть. Кощей снова оглянулся на Смородину, подошел и опустил в прохладные воды обожженную ладонь.

– Проклятие тебя изводит, – беспокойно пенял ему Вольга, неосознанно вторя Марье. – Скоро оно не одни руки твои захватит, но и разум. Разве, думаешь, я не видел таких, как ты? Волхвы всегда баловались старой магией, жертвы приносили, кровь из зверюшек выпускали – тьфу, мерзость. Я видел, во что они превращались, Ванька, и мне приходилось их убивать – топором. Потому что их гнилой кровью отравиться можно: клыков не сомкнешь…

Вольга исходил многие дороги; иногда его сказки были лишь пустым хвастовством, трогавшим одних юнцов, едва поступивших в младшую дружину, но сейчас он говорил серьезно, стараясь глядеть в глаза Кощею. Он знал, что немногие на это способны, но побратим держался, не моргая, упрямо, тяжело дыша.

– Без силы Чернобога нам не победить Китеж, – напомнил Кощей. – Ведь они сожгут все Лихолесье, если их не остановить. Раздерут на клочки нечисть. Минет век, другой… И не останется их вовсе. Ты, может, и сможешь уйти, затеряться на распутье, но в посаде те, кому хочется покойной жизни.

– У них был десяток лет. Иным и этого не удалось выцарапать. А что заслужил ты? Стоит ли приносить в жертву себя ради них? – настаивал Вольга с отчаянием.

– Все лучше, чем зверей, да?.. Я заслужил месть, – рявкнул Кощей. – Заслужил трон из костей моих врагов. И если мне придется умаслить нечисть…

– Да ты сам-то в это веришь? – рассмеялся Вольга. – Они стали твоим народом. Погляди на Марью: с ней случится то же, что и с тобой! Она все дальше от своего отца, от отца его отца – от этой благородной княжеской крови. Носится по лесам, точно упырица, а в свите у нее ведьмы…

– С ней не будет того же. Я не позволю.

Холодок, проскользнувший в голосе Кощея, заставил Вольгу замолкнуть. Наконец Смородина отпустила руку, напоследок прохладно лизнув его, как преданная собака, и на ладони не осталось ни следа. Да и рука была человеческая – обычная рука, даже не воинская, тонкая. Рядом с лапищами Вольги так вообще – тростинка.

Неожиданно Вольга обернулся, скакнув в сторону, заслоняя собой Кощея. Выхватил нож, занес руку для броска, но клинок задрожал, своевольно вырвался из руки Вольги и рыбкой, сверкая лезвием, скользнул к его горлу. Недовольный, но беспомощный рык забился…

Из ниоткуда шагнула женщина – дородная, но по-своему красивая, цепляющая взгляд. В цветастом платье, с шалью на плечах, складывающейся в неведомые узоры – она будто бы вышла откуда-то, где гораздо холоднее, чем на берегу Смородины-реки. Кощей замер, поглядев в ее пронзительные темные глаза. За ее спиной лес преломлялся, словно смотреть приходилось в мутное отражение.

– Обижаешь мальчишек? – зычно спросила она, точно бросая вызов. – И отпускаешь их потом, чтобы нажить себе новых врагов? Я думала, ты куда благоразумнее…

– Они мне не враги, всего лишь ничего не понимающие дети. Мой противник сидит на китежском престоле и вертит этими глупцами, как ему захочется. Они выполняют его приказы. Как, скажем, волкодлаки – мои.

– А то ж, – проскрипел Вольга, следя за ножом.

Она улыбалась полными красными губами. Словно крови хлебнула.

– Ядвига, я не звал тебя и не просил помощи, – огрызнулся Кощей. – И не грози моему брату, если не желаешь ссоры. Тебе этого не хочется, поверь.

– Вырос, а угрожать так и не научился, – протянула та. Нож упал в траву, чиркнув Вольгу по горлу – тоненькой полосой. – Тебе не выиграть в войне, об этом кричат птицы, об этом рассказывают мои сны. Ты думаешь, сможешь озоровать с силами, которые снесут нас обоих щелчком ногтя. Так ради чего ты идешь вперед, а не бежишь в степь?

– Не люблю возвращаться к тому, с чего начал.

Она не пришла в прошлый раз, отговариваясь неясным «равновесием». И отчасти потому его воинов смели, точно по полю метлой прошлись. Послала в помощь ему дочерей-ягинишен, они клялись Кощею быть верными до последней капли крови, но что могла сделать против магии Белобога горстка воительниц… Никто из них не мог.

– Ты ведь знаешь, чем это закончится, Кощей, что все предрешено, – горько протянула Ядвига. – Все катится кругами, как яблоко, пущенное по блюдцу, вечно вьется, но конец будет один. Неужто ты надеешься, что на тебе мир запнется, не сделает оборот?

– Надежда – для тех, у кого нет силы.

Руку объяло черное пламя, беззубо куснувшее рукав рубахи. Не пожгло ни нитки, но оплавило кости, сковало руку, и, сжимая кулак, Кощей вновь ощущал резь когтей, впившихся в плоть. Смыть это не получилось бы никогда.

– Я – мост между Навью и Правью, Кощей, – провозгласила Ядвига с присвистом. – В тебе темень беспросветная, ни один чародей в себе такой не носил. И все-таки не она твое спасение. Ты и сам это знаешь, потому и выбрал в жены человеческую девицу. Не губи в себе жизнь – все равно сгинешь. Сбереги хоть то, что осталось, что отведено тебе…

– И сколько же?

Ядвига пропала так же незаметно, как и пришла. Где-то вдалеке завыли волкодлаки.

***

На балкон Марья любила выходить в погожие дни. Удивительно, но солнце над Лихолесьем сияло гордо, полно, заливая посад. Нечисть страдала, прячась в тенях, боясь обжечься, точно в раскаленной печи, но Марья с радостью подставляла бледные щеки под ласковые теплые лучи. В этот раз она зорко оглядывала городок, знакомый ей до последнего домика. Она не могла покинуть Лихолесье, но с жадностью изучала каждую улочку, взирая свысока, и теперь с закрытыми глазами нарисовала бы город, широко взмахивая рукой перед собой.

Может быть, этот наглый молодец, китежский княжич, и был прав: она пряталась в темнице, излазанной вдоль и поперек, но не успевшей еще ей опостылеть. Однако Марья знала, что и Любава не покидает границ Лихолесья, и большая часть ее слуг, кому не нужна была для жизни свежая человечья кровь, тоже оставалась в пределах последнего клочка земли, оставшегося нечисти… И, если она называлась их королевной, обязана была томиться в том же городишке – пусть и в палатах богаче, чем можно было найти в городе…

– Моя королевна, ворон! – воскликнула Любава.

Она заметила темную кляксу птицы, стремительно приближавшейся к терему, подняла, подставила руки, и ворон упал в них, дрожа. Марья почувствовала хрупкую жизнь, теплое птичье тельце, мягкость черных перьев, стук сердца… Улыбнувшись ворону, осторожно разжала руки, отпуская его – птица грянулась об пол грудью, и вот перед ней стоял тонкий юноша в черных одеждах с застенчивой, мягкой улыбкой. Любава, известная вертихвостка, зарделась, потупилась… Юноша дышал загнанно.

– Пограничье, Марья Моревна! – выдавил он. – По мосту перешли воины!

– Но течение! – Она ушам своим не поверила. – Ни человек, ни зверь под человеком, желающий Лихолесью зла… Ведь не перелетели они Смородину!

Ей не ответили; Марья метнулась по балкону, беспомощно схватилась за голову. Ворон, сбиваясь, уверял, что Кощей предупрежден, что он скачет туда, в битву… И Марья неожиданно осознала: она торопливо, совсем не по-королевски скатывалась по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Миновала слуг, растолкала, вырвалась во двор – дружинники перед ней распахнули двери. Яркий день ударил по глазам.

– Там люди ярославского князя Всеслава! – каркнул Ворон, принявший птичье обличье и вьющийся над ее головой.

– Моего отца… – рассмеялась Марья; в своем смехе она услышала хохот Кощея. – За мной! Они за мной пришли! И неужто тот княжич, Иван, с ними?

– Нет, только ярославская дружина!

Марья зло усмехнулась. Отец решил спасти ее, выручить! Спустя столько лет – ее сотни раз могли жестоко убить, заморить голодом в казематах или обречь на участь еще более худшую… Как это подло!

Нечто жестокое, злое сладко запело в ее груди. Ощущая прилив необычайной бодрости, Марья прытко выскочила во двор, огляделась, запыхавшись, сунула в рот пальцы и засвистела, как мальчишка-сорванец. Заныло на сердце, но она лихо крикнула:

– Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой! – Пронзительный девичий голос разодрал тишину в клочья, и конь явился. Ступил будто из ниоткуда, отзываясь, вскидывая голову – такой же разгоряченный и жадный до скорой скачки.

Слуги закаменели, выглянули во двор, где гарцевала Марья; дружинники переглядывались, ворча по-волчьи, но не смея ее остановить. Ввысь, вопя что-то, вскинулся Ворон, взлетел под самый купол неба, и Марья желала бы тоже силы и прыти.

– Собирайте охоту! – крикнула Марья дружинникам. – В Лихолесье враг!

– Марья Моревна, я с вами, с вами! – ахнула Любава, хватаясь за стремя. Она едва подоспела, щеки алели от бега, коса растрепалась. – Прошу, моя королевна! Не оставлю одну…

– Любава, война… – жалостливо напомнила Марья, наклоняясь к ней. – Ты так боишься войны, я не заставлю тебя следовать за мной… В самый омут битвы! Нет, я не смогу утянуть тебя в него.

И ей бы послушаться, примириться, потому что чем она была – лишь дворовой девчонкой, подобранной Кощеем в битве. Ее служанкой, которую муж ей пожаловал, чтоб Марья не заскучала без женского круга – он не догадывался, как она ненавидела девичий щебет в горнице… Но Любава стала ей опорой, помощницей.

– Приведите ей коня! – гаркнула Марья на суетливых дружинников. – Скорее!

Она чуяла кровь – родную кровь. И жаждала ворваться в бой и увидеть отцовское лицо, пересеченное шрамом, и того спесивого наглеца, который желал на ней жениться и которого она поклялась убить.

========== 3. Зыбь памяти ==========

Марья знала битву, знала резню меж деревьев Лихолесья, что тоже стонали, сгибаемые ветром, болезненно, как-то по-детски отчаянно, знала и свой визгливый голос – будто кто-то другой кричал, вселяясь в ее хрупкое тело, едва удерживающееся в седле обезумевшего Сивки. Она знала кровь на руках, стрелу, мягко проскользнувшую возле уха, напоследок будто бы пощекотавшую ее игриво. Марья кидалась в пограничные стычки – они случались зимой, когда оголодавшие китежцы рвались за богатствами леса, подбирались совсем близко к тому берегу, или летом, когда степняки в выжженной траве приносили жертвы своим разноликим божкам и отваживались напасть на полный дичью, как они думали, лес.

Волкодлаки уже взлаивали, как гончие псы, торопясь. Охота близилась. Рядом с Марьей на тонконогом коньке, прижимаясь к гриве, мертвенно-бледная, скакала Любава, и диск ее обескровленного лица запомнился Марье навсегда, и оно виделось ей среди темных веток Лихолесья, раздвигающихся перед ними. Копыта Сивки гулко топотали, и нельзя было остановиться, назад повернуть – да она этого и не хотела, раззадоренная своим страхом и чувствующая впереди мужа, точно какой-то волшбой.

Бок о бок с ней спешила озлобленная, сердитая стая, скакали ягинишны на своих бешеных, нервных конях, не имевших ничего общего с обыкновенными людскими лошадками, но удивительно похожие на них. Сивка под Марьей ходил нетерпеливо, смотрел огненным глазом и взвивался, спеша, перемахивая через пни и кочи. Она вновь вырвалась вперед, как и давеча, но теперь Марью манили и подгоняли не дикий азарт и жажда гонки, а страх за Кощея. Страх разливался в ее душе, привольно выхлестываясь, запутывая все.

Лихолесье выпустило их на границу, напутственно подтолкнув в спину, и Марья задохнулась. Сразу увидела: привычно-пустую полосу между лесом и рекой устилают тела, пятнает грязно-бурая кровь. Она закричала, яростно рванула меч. Ее снарядили, надели на нее боевой доспех; голову тяжелил подогнанный шлем, слишком изящный, чтоб подойти кому-то из волкодлаков, рядом с которыми она казалась маленькой тряпичной куколкой. Кольчуга лежала на плечах тяжело, но она же и вселяла в Марью уверенность, как будто бы делала ее внушительнее.

Следуя за ней, волкодлаки и ягинишны влились в свалку тел, копошившуюся у реки. Среди дружинников Всеслава было больше пеших: они уж знали, как волкодлаки сводят с ума животных, кусая за ноги, и те ржут, поднимаясь на дыбы и стряхивая всадников. Однако ж и воин с копьем мало что мог сделать громадному оборотню, лязгающему клыками и завывающему, как орда ночных кошмаров. Проносясь, Марья наискось, свесившись из седла, рубанула какого-то зазевавшегося воина, не чувствуя мучительных сомнений. Добрая сабля, подаренная ей казанским ханом, запела и ужалила пребольно, рассекая плоть между плечом и шеей (его шлем был кем-то содран, являя перепуганное лицо). Дружинник упал как подкошенный, кровь густо лизнула саблю, а Марья, пьянея, лягнула Сивку и послала его вперед. Подле нее надрывно голосила Любава, пугая дружинников – из ее горла лились такие вопли, что и Марье хотелось покрепче уши зажать.

– Кресты с них срывайте! – прогремел голос Кощея, заставив Марью порывисто обернуться. – И в воду! В Смородину!

Смородина волновалась рядом, готовая принять жертву в беззубую слюнявую пасть. Да только кресты были под надежными новыми кольчугами, сиявшими на солнце, и Марья не вняла странной просьбе.

Марья столкнулась с копейщиком, безумно пучившим глаза; тот попытался ударить Сивку, но конь неведомо отпрыгнул, как кошка скакнула, невредимый и злой. Острие задело наруч Марьи; злая сила удара отдалась по руке, хлестнуло болью, но она не выронила клинок. Свесившись, Марья с оттяжкой хлестнула его поперек груди саблей и рыкнула сквозь зубы, чувствуя боль, прострелившую запястье. Но копейщик упал, раскинув руки, а Марья подхватила падающее копье, взвесила – оно было тяжелее, чем ожидалось, а она привыкла к хищно изогнутой звонкой сабле. Но, навскидку прицелившись, зашвырнула копье в воина, наседавшего на седоватого волкодлака. Копье вдарило его в бок, заставив изумленно поперхнуться кровью, а оборотень довершил дело мощным махом когтей, раскроил его шею и, мимолетно кивнув Марье с благодарностью, метнулся прочь, к другому врагу. И тут же рухнул, напоровшись на меч хитрого противника, заскулил, бессмысленно лязгая пастью… Марья взвизгнула, но не смогла достать воина, убившего волкодлака. Конь уносил ее дальше.

Вдали, за темными воинами и серыми волками, свалившимися в общую кучу, как пьяные на ярмонке, идущие стенка на стенку, Марья рассмотрела мужа – в седле, с такой же кривою саблей, хищно разившей. Подле него, вздымаясь на задние лапищи, рычал и грызся Вольга – поднимаясь над дружинниками Всеслава, он казался настоящим богатырем, страшным великаном. Он хапнул чью-то руку, заставив выронить меч и завизжать, затрепал головой; махнул хвостом, сшиб кого-то, подло заступившего за спину…

Перед Марьей, пересекшей поле быстро, как скоро вспыхивает степной пожар, смыкая строй, сгрудились ярославские дружинники, прикрываясь щитами от волкодлачьих когтей, и Сивка заволновался, приплясывая. Тогда Любава, до того следовавшая за Марьей верной тенью, сунула руку в притороченную к седлу суму, пошарила там и кинула что-то под ноги воинам. Земля тряхнулась, вырываясь у них из-под ног, и дружинники рухнули в черных комьях почвы, а волкодлаки кинулись к ним, радостно подвывая. «Разрыв-трава», – поняла Марья и кивнула ведьме. У Любавы тряслись губы, словно она силилась не разрыдаться.

Марья не могла сказать, кто одолевает: шумная грызня не прекращалась, не утихала. Ярославские дружинники падали под звериным напором волкодлаков, но их было куда больше, и они изматывали лесной отряд Кощея. Сначала испугавшиеся нечисти, они пересилили ужас и пошли в наступление. Одну из ягинишен на глазах Марьи выбили из седла, а она не смогла прорваться к ней, вытянуть. Ярославская конница – горстка ее – больно вдарила сбоку, но там и завязла. Стрелы не мелькали: видно, князь не стал переправлять через Смородину лучников, зная, что придется столкнуться лоб в лоб. Исход битвы решала ярость. Дружинники рубились отчаянно, Марья слышала отрывки молитв, и, хотя колдовство Белобога не помогало его слугам в Лихолесье, слова придавали им душевных сил. Они не собирались сдаваться. Волкодлаки медленно брали ярославских воинов в тиски, кружа, как будто волки на охоте.

На Марью навалилась слабость; порез на руке сильно кровил, а она отказывалась замечать это, пока не поняла, что в глазах темнеет. Руки дрожали от рубки, а сабля словно стала весить целый пуд. Она уставала. А устать значило пропустить серьезный удар. Марью задели по ноге – она дернулась, вскрикивая, как раненая птица. В отместку она развернулась, сшибла конем того мечника, с пугающим ее саму наслаждением слыша треск его руки, попавшей под тяжелые копыта. Любава заливалась визгом, будто на шабаше. Глухо бухала разрыв-трава; ее мешок словно был неиссякаем, но Марья знала, что рано или поздно зелье кончится и они с ведьмой окажутся окружены.

Перед ней замаячил всадник, и Марья пришпорила Сивку, полная решимости сбить его на землю. Заметив ее, он развернул коня, но не стал нападать.

– Марья! – ахнул голос под шлемом. Воин сорвал его с головы, тряхнул седой гривой. Она придержала коня, поглядела на его бешено, но не затуманенно – на рубленые черты, будто у старого идола, на полосу шрама, белесый глаз.

– Прикажи дружине отступать, отец, – гаркнула Марья громко, хрипло, как воронье. Она тоже удерживала Сивку, и вот они застыли друг напротив друга в напряженном нетерпении. – Лихолесье растерзает каждого, кто переступит границы с мечом в руке!

Ее собственная рука дрогнула; она не смогла бы сразить, хотя в Марье вскипала злость, обида. Разве отцовская смерть отплатила за то, что ее забыли и оставили мертвой, быть может, отпели в златоглавых чистеньких церквушках Китеж-града? Забвение – не смерть героев на границе с нечистой силой, вот что они заслужили своей бездушностью…

– Твой разум мутен, это черное колдовство, – неотступно твердил князь Всеслав. – Дочь моя, брось клинок…

Марья рассмеялась. И Лихолесье откликнулось, разлетелось ее воплем и криком. Закричали птицы, взвиваясь над темным лесом, заревело что-то в глубинах, в самом сердце, задрожала земля, заставляя коней испуганно ржать и вытанцовывать, смешать строй. Хозяин Леса откликнулся; зашуршала листва, заговорили деревья. Хриплый волкодлачий вой заставил задрожать даже Марью. Холодок пробежал по спине.

Что-то ворвалось – нечто древнее, сильное, способное потягаться с их богами. Хозяину Леса не нравилось, когда лилась понапрасну кровь; он давал приют, прятал нечисть, но не терпел свар и склок. И теперь земля дернулась, восставая, – гораздо сильнее, чем от травок Любавы; ветер немилосердно расшвырял их в разные стороны, играя волкодлаками, как кутятами, а Кощей согнулся в седле, хватаясь за голову. Марья раненой птицей крикнула и кинулась к нему, забыв о князе Всеславе. Заревело нечто страшное. И Марье показалось, что это она призвала эту силу, что ее боль воплотилась, но в следующий миг синее небо опрокинулось и над ней, и она рухнула со споткнувшегося Сивки.

Земля встретила ее тяжелым ударом, оглушившим Марью и лишившим ее чувств.

***

Она помнила, как бежала, как неслась сломя голову куда-то и ветки хлестали ее по лицу, по рукам, которыми Марья беспомощно заслонялась. Дыхания не хватало. Подол путал ноги, но Марья от ужаса не могла уж и остановиться и широко рвануть его. Ей слышались позади голоса, окрики, хрипатый смех разбойничий… Преодолев себя, Марья обернулась, но в сумрачном, предзакатном лесу гуляли длинные угрожающие тени, отброшенные темными деревьями, – и в каждой она видела врага. Ужас застилал глаза.

Неожиданно земля оборвалась под ногами, опрокинулась, и Марья с отрывистым воплем покатилась вниз, ударяясь боками, локтями… Не приметила срыв оврага, жадными глазами отыскивая преследователей. Она попыталась закрыться, вывернуться, но, сорвавшись по склону на самое дно лесной прогалины, ударилась лбом обо что-то холодное и твердое. «Камень», – уплывающим сознанием подумала Марья; эта мысль была размеренная, спокойная, скользящая степенно.

В опустившейся темноте Марья услышала отдаленный волчий вой.

Она путалась в видениях и не различала, что дикий сон, а что – ее бедная жизнь. Как жутко перепуталась ее судьба, как она заплутала. Марья на считанные мгновения очнулась в какой-то постели, и ей тут показалось, что не было никакого сватовства, что не отправляли ее с дружинной охраной в легендарный Китеж-град к княжичу, что не выскочила им навстречу разбойничья шайка… Нет, это были небольшие покои, теплые, а Марья утопала в перине и в своем бреду; она и двинуться не могла, урывками дышала – было душно…

Кто-то склонялся над ней, шептал, и этот шепот патокой вливался в уши Марье. Она не запоминала слова, а различала долгие, протяжные напевы, вторящие им. Ее отпаивали чем-то смолянистым и пахнущим лесными травами, придерживая голову, как дитю. Легкая рука изредка касалась ее лба с испариной, отирала виски. Марье почудилось, что это мягкие, ласковые материнские руки, хотя ее мать умерла родами и никогда не лелеяла ее, не нежила так. Она силилась рассмотреть, почти уверовала, что Белобог послал ее образ – успокоить, унять тревогу.

Когда прояснилось, когда Марья рассмотрела в своей искусной врачевательнице бледную ведьму с болотными пылающими глазищами, с загнутыми когтями, с выступами острых звериных клыков, она закричала отчаянно и долго и снова лишилась чувств.

На следующий день Марья проснулась с чистой головой, отдохнувшая и свежая, из ее памяти почти изгладилось все недоброе. Она скользнула взглядом по темному каменному потолку, нависавшему над ней. Теплая, маленькая комнатушка; здесь пахло не сыростью, а сухими травами. Марья не узнала своих покоев, не услышала топота в горнице, девичьих голосов…

Навалилось: китежцы, шумные сваты, долгий путь лесом, который она с любопытством оглядывала с повозки, спокойствие дружинников, храбрившихся и задиравших друг друга, когда, как они думали, княжна не видит: вдалеке тянулась граница Лихолесья. И нападение, и кровь, и ее побег…

Чуть сгибаясь, у простой деревянной двери стоял какой-то мужчина. Не дружинник и, уж конечно, не отец, которого Марья наивно понадеялась увидеть; гость был высокий и тонкий, как вечерняя тень. Марья сощурилась, пытаясь рассмотреть его яснее. Заметила, что на ней одна исподняя рубаха, липнущая к телу, но постаралась не смутиться, а прямо и с вызовом глянуть на него.

Вспомнилось сразу: бородатая рожа разбойника, драный сарафан, вкус крови во рту: она впилась ему в руку крепко, по-звериному, он выпустил Марью, и она порскнула в лес, бежала, пока могла, и даже когда стала задыхаться – все равно неслась вперед, надеясь, что погоня давно отстала. Ужас гнал ее далеко…

– Где я? – ахнула Марья, даже не заботясь, кто ей ответит.

Он не был похож на разбойника; впрочем, Марья за всю жизнь видела только тот грязный лесной сброд и в душегубах не разбиралась.

– В Лихолесье.

Голос был хрипловатый – от долгого молчания.