Текст книги "Не горюй о сердце — я скую другое (СИ)"

Автор книги: Каролина Инесса Лирийская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Но… люди не могут попасть в Лихолесье! – Марья нахмурилась. Переносица болела – она саданулась о камень…

– Думаешь, я лгу? – ледяно прозвучал ответ.

Она почему-то помотала головой. Не от страха перед неизвестным: вспомнила ведьму над собой.

– Вольга тебя принес, мой побратим. На волчьей спине можно пройти в Лихолесье, – тихо сказал он. Голос лился тихий, чуть рокочущий, вкрадчивый. Он выступил из тени, и его темные глаза опасно заворожили Марью, заставили забыться. – Что княжна ярославская забыла на границах Лихолесья? Неужто нет иного места для прогулок?

Скрытая насмешка проскальзывала в его словах, и Марья поняла: он видел все. Тела дружинников, истыканные стрелами, что вылетели из кустов. Глупая, бесчестная смерть. «Лук – оружие подлецов», – любил говаривать князь Всеслав, предпочитавший заглядывать в лицо тому, кто дерзнет его убить… На них напали, а лошади волокли на повозке не одну Марью, но и сундук с приданым, и двух девок, что ей отдали, а рядом шагал отряд дружины…

Что же с ними стало?

– На границе Лихолесья давно поселились разбойники, – произнес мужчина, наблюдавший за ней. – Княжеские люди не заходили в наши пределы, мало об этом проведали, иначе ни за что не повезли бы тебя той дорогой. Эти лиходеи прикрываются нечистью, зная, что немногие отважатся идти за ними в Пограничье. Стоило давно приказать Вольге с ними разобраться, хотя они не тревожили нас… – Он, кажется, досадовал.

– Священник благословил меня и весь отряд от нечисти, – дрожащим голосом протянула Марья. Она коснулась груди, ища крест, но цепочки не было.

– Но не от стрелы, да? – усмехнулся ее собеседник. – Ничто не защитит от точного выстрела, даже самое искусное чародейство; надо лишь знать, что бить стоит в сердце.

В его словах прозвучало какое-то страшное предзнаменование. И Марье показалось, что он говорил вовсе не с ней, а обращался к самому себе: так затуманились его глаза, будто он позабыл о ней. Нечто пугающее было в этой тощей фигуре. Марья разглядывала бледное лицо, пытаясь угадать, кто перед нею; он не носил оружия и не казался опасным воякой, но отчего-то она поняла, что не сможет выбежать из этой крохотной кельи, прорваться.

– Что будет потом? – спросила Марья.

Она вернула его, разбудила. И ему это не понравилось; досадливый темный взгляд обжег ее.

– Время покажет, – неразборчиво отозвался незнакомец. Простер тонкую руку, указывая на стол в углу, на котором Марья увидела большой кубок с удивительной резьбой. – Пей отвар и во всем слушайся лекарей. И не доставляй нам неприятностей, – велел он, прежде чем закрыть дверь.

***

Марья открыла глаза, поморщилась. Гулко ныло в голове: словно она еще слышала отзвук удара по шлему. Нашла себя на постели. Попыталась подняться, но ощутила накатившую дурноту и откинулась, сердито глядя вверх. Сон напомнил ей страшное – беспомощность. Девчонку, попавшую в Лихолесье, спасавшуюся от разбойников бегом, как испуганный олешек от нее – несколько дней назад.

Сейчас она выхватила бы клинок одного из павших дружинников и напала бы с ним на лесной сброд, сражалась бы, словно волчица, а не жалко кусалась и царапалась. За себя прошлую было стыдно…

За окном стояла лунная ночь.

Чувства понемногу возвращались к ней, и Марья ощутила касание к своей перевязанной руке, с трудом повернула голову и увидела Кощея, сгорбившегося на краю постели. Он заснул или глубоко погрузился в свои мысли, не замечал, что Марья пробудилась. Рука лежала на ее запястье, и она поглядела на когтистые длинные пальцы, похожие на лапу какой-нибудь хищной птицы, и забеспокоилась.

– Ваня! – отчаянно позвала она, сжимая его пальцы. – Любовь моя, погляди на меня…

Он вздрогнул, очнувшись; все-таки спал – Марья облегченно вздохнула. Он встретился с ней взглядом, тускло улыбнулся – лишь тень его обычно мягкой улыбки, которую Кощей таил для Марьи.

– Я размышлял, что стало бы со мной, если бы я потерял тебя, – прошептал Кощей. – Я видел, как ты упала с коня. Думаю, у меня все еще есть сердце, ведь не может болеть то, чего нет, верно?

Он мягко скользнул пальцами по ее волосам. Кто-то расплел их – вряд ли старался Кощей, но Марье было приятно, что он играется с ее золотистыми локонами. Это позволяло ей отвлечься от боли, поселившейся в затылке.

– Да уж, жена у тебя красавица… – протянула Марья, касаясь лица и представляя, как уродливо смотрится темное синюшное пятно в серебряном свете.

– Ты покатилась по земле… Ничего. Любава принесла мазь, к утру излечится, – вспомнил Кощей и соскользнул с постели. Вернулся с какой-то деревянной миской и, легко обмакнув пальцы, прошелся по ее лицу с нежностью, которой Марья не ожидала от когтистой руки. – Шла русалка лесной дорожкой, оцарапала нежну ножку, а из ранки той да не кровь-руда, а из ранки той да чиста вода…

Марья невольно рассмеялась: колдовские присказки казались ей детскими считалочками.

– Камень-Алатырь, – повторила она вслед за Кощеем. – Это он у Китеж-града, из-за него наши беды. Он таит такую силу, что позволяет им пробраться через границу? То, что они черпают воду из самого истока?

– Да… А еще их кресты – из первого дерева. Дуб. Мы захватили несколько. Это сила, что выше нас… Что-то, что было с самого начала; Смородина слишком юна, чтобы оградить нас. Но Чернобог и Белобог – отражения, моя соколица, – напомнил он. – Из-под камня два ручья текут.

– Откатить бы его куда-нибудь в сторонку, – буркнула Марья, устало прикрывая глаза.

– Как под камень тот утекла вода, а за ней болезнь навсегда, – цокнул Кощей, наклоняясь к ней и прикладываясь холодными губами ко лбу. – Ныне и присно и от круга до круга! Тако бысть, тако еси, тако буди!

Она почувствовала, как Кощей лег рядом с ней, приобнимая за плечи. Открыла глаза, увидела его лицо близко-близко. Пахло травянистой мазью, испарявшейся на ее коже и приносящей холодок облегчения.

Марья скользнула пальцами, задирая его длинные рукава, ласково касаясь старых шрамов. Что-то исказило лицо Кощея – не настоящая мука, а ее отголосок, отзвук. То, от чего не нашлось бы мазей и заговоров.

– Это колдовство тебя изводит, – пожаловалась Марья, – и ты еще спрашиваешь, отчего я больше люблю меч и лук! Война источит тебя, все вычерпает. А тебе нельзя погибать! – воскликнула она. – Иначе в Лихолесье ворвутся, растопчут. Ах, а что же на границе? Что мой отец? – вспышкой припомнила она.

– Он испугался, недобитки ярославской дружины отступили к мосту, что они перешли, – обстоятельно рассказывал Кощей, увлекая ее касаниями к щекам, к шее, к запястьям – словно нарадоваться не мог, что она цела и невредима. – Я приказал не гнаться за ними: нужно было позаботиться о наших раненых. О тебе… Но мы проследили, чтобы они покинули Лихолесье.

С благодарностью она перехватила его руку, стиснула.

– Вольга помог тебя донести. А твоя Любава сказала, что ты проснешься к утру, но я знал, что ты упряма и своенравна. Выгнал всех слуг…

– Тебе нужно бы спать и видеть десятый сон, – попеняла Марья. Вспомнила, как Кощей встает по ночам, разбуженный кошмаром, шатается по кремлю, и застыдилась.

– Да нет, там бывают и славные сны.

По его оскалистой ухмылке Марья догадалась, что славный сон – о том, как он сжимает клыки на горле китежского княжича и упивается его кровью.

– Он глупый мальчишка. Почему он доставляет нам столько забот?

– У него есть сила, которую прятал его род… И он хочет прославиться, совершить какой-нибудь подвиг, – разумно объяснил Кощей. – Змии повывелись: последний Вольгову мать, княжну, украл, да и того зарубил какой-то добрый молодец. Остались упыри да черные колдуны; как ни глянь, я нынче самое главное чудовище.

– Неужто он надеется просто украсть чужую жену и взять ее себе?

– Мы не венчаны, люди таких союзов не признают. Иван этот восторжествует, что честную девицу вызволил из лап отвратительного чернокнижника. И до того будет милосерден, что возьмет эту девицу в жены.

– Нас могли повенчать по Чернобоговым обрядам, – нахмурясь, напомнила Марья, – но ты не захотел.

– Все он у меня отнял – тебя не заберет. Да и что людям обряды нечисти: все грязь, мерзость.

Он помолчал. Марья словно угадывала его мысли: Китеж поднялся за последние годы, нашел источник Белобогова колдовства, что делал их волхвов и священников сильнее всех прочих чародеев. Теперь же они нашли способ пробраться в Лихолесье. А с властью невольно приходила жадность – до всей Руси. Еще до того, как Марья попала в Лихолесье, она разгоралась.

– Нет, лучше смерть, чем за китежского княжича идти, – прошептала Марья. – Ваня… Да ты уж сам догадывался: я ему была обещана.

– Не дурак, знаю. Думаешь, Вольга не рассказал бы мне про повозку с приданым? Оно, должно быть, где-то в казне Лихолесья лежит: волкодлаки все злато-серебро собрали, чего добру пропадать, торгуем же с ордынцами как-то… Так вот Китеж ближе всего. Как же я обрадовался, что захватил невесту княжича! – Кощей рассмеялся легко, вспоминая о давно минувшем. – Ну, ты себе женишка не выбирала, это я попозже сообразил. И не спешил заявляться к нему за выкупом. Присмотреться хотел. Но Иван так и не пришел… Он тогда был совсем мальчишка, куда уж.

– Говорят, с детства отцы наши договорились… Мне мамки все твердили, что княжества вместе станут, всю нечисть победят, и крестились все, а я не понимала ничего, маленькая совсем была.

Марья вспомнила, как шептались эти суеверные бабы, с удивительной теплотой. Они-то по-своему думали, что муж ей нашелся герой героем, как из былин: еще с рождения княжичу Ивану, помнится, волхвы предрекли что-то великое…

– С детства, говоришь? Так он младше тебя, Ивану осьмнадцатый год, – неожиданно с жаром переспросил Кощей. – Это, выходит… лет пять… Когда же вас сговорили?

– Не знаю, – протянула Марья. – Говорили, сколько себя помню, что Иван, княжич китежский, меня в жены возьмет и увезет в дивный город, что на озере Светлояр милостью Белобога стоит…

Кощей рассмеялся. И смеялся долго, радостно, что Марье не хотелось его прерывать.

– Во мне страха нет, если помирать, так вместе, – выдавила Марья, щекой прислоняясь к его плечу, когда Кощей утих. – И все-таки это нечестно. Они могут пройти к нам, а мы пробраться в Китеж не способны… Там же тоже – граница. Неприступная.

– Вольга предложил кое-что, – сказал Кощей. – Тебе это не понравится.

– Как и все выдумки Вольги. Что же для этого нужно, жар-птица или царь-девица? – ядовито уточнила Марья. – Уж сколько я верю твоему побратиму, столько же и знаю, что затеи его добром не заканчиваются.

– Нет, все гораздо проще, – помолчав, произнес Кощей. Посмотрел на свои шрамы: – Нужны только цепи. Все идет по кругу, права Ядвига.

***

Все шло по кругу. Каждый день – одно и то же; впору завыть.

Марья успела выздороветь, и ничто не напоминало ей о головной боли, сопровождавшей каждое ее движение первые дни, и страшной шишке на лбу. Ее выпустили из кельи, позволили бродить по терему, приставив к ней ту самую ведьму с рыжими космами, зелеными глазищами и когтистыми руками, нещадно пугавшими Марью. Но ведьма прямо-таки лучилась от гордости и с интересом ее рассматривала, и со временем Марья к ней притерпелась.

Любава была ласкова и отвечала на все ее вопросы, растолковывая, что этот город, притаившийся в сердце Лихолесья – последний оплот нечисти. Она не скрывала, что народ здесь дикий и Марье не стоит выходить в посад, где ею непременно захотят отобедать. Как нимало не смущало Любаву то, что многие горожане по ночам преодолевают Пограничье и охотятся в ближайших селах.

И все-таки быт в Лихолесье немногим отличался от того, к чему Марья привыкла, разве что дневная жизнь шла небойко, как-то лениво: нечисть не переносила яркого солнечного света. Однажды она истомилась, и Любава все-таки вывела ее в торговые ряды, но прежде обтерла Марью какими-то травками, отбивавшими живой человечий запах. Она бродила, рассматривала искусные поделки нечисти: здесь торговали, помимо снеди и одежды, мало отличными от привычных ей, самыми разными амулетами и оберегами с темными символами Чернобога. Поначалу Марья побаивалась их, но вскоре привыкла, как и к тому, что нечисть часто и без страха вспоминает своего покровителя. Заметила, что церкви в городе нет, но Любава шепнула, что в лесу есть большое капище, где они собираются по праздникам.

В том загадочном мужчине, увиденном ею в келье, Марья с оторопью узнала Кощея. Тот предпочел отмахнуться от нее и перепоручить Любаве и другим девушкам, которые с жадностью увивались возле нее и расспрашивали о жизни в Ярославле. Много раз Марья видела, как Кощей мелькает в кремле, сопровождаемый крепким рыжеватым воином, в коем угадывалось нечто северское – тем самым Вольгой, благодаря его дозору Марья оказалась в Лихолесье, а не осталась погибать в лесу. Пару раз, заметив ее интерес, Вольга улыбался Марье. Кощей даже не оборачивался.

А вот волкодлаки Вольги напугали ее поначалу: диких зверей Марья всегда боялась. От них и пахло зверем. Но они не трогали ее и не обращали на нее внимания, и она стала спускаться по утрам и наблюдать, как матерые волки изматывают отроков учебными схватками – это умиротворяюще напоминало ей отцовскую дружину.

Каждое утро Марья спрашивала у Любавы, не явился ли за ней отец во главе войска или – она произносила это неуверенно, потому что упоминать Китеж в Лихолесье не любили – княжич Иван. Ведьма молчаливо улыбалась, и Марье мало-помалу стало ясно, что ее считают мертвой.

Отпускать ее не собирались, а Марья понимала, что не сможет сбежать. Рассказы о губительной речке Смородине пугали ее. И она терпела, дожидаясь чего-то. Однажды утром за ней явился Вольга и, развлекая ничего не значащим разговором, проводил ее к Кощею – тот встретил ее в покоях, склоненный над какими-то картами, и заметил, лишь когда Вольга нетерпеливо окликнул его. Марья ожидала, что тому дерзость не сойдет с рук, но Кощей шутливо шуганул его прочь, шепнув что-то побратиму.

Кощей рассматривал ее с тихой усталостью, и Марье показалось, что он чем-то тяжко болен, такое изможденное у него было лицо. Она не отваживалась первой прервать молчание, потому что осознавала: она в его власти, а помочь ей в Лихолесье некому. Этот чернокнижник мог бы сделать с ней что угодно: сразу на память пришли сказки, которыми ее, непослушную девчонку, загоняли в детстве спать.

– Начнем с того, что ты умеешь, – решил Кощей. – Ну? Любава говорит, тебе скучно в Лихолесье.

– Стряпать я не умею, вышиваю отвратительно, шью – и того хуже, – с гордостью объявила Марья. – Голос мой пригоден орать медведицей, как говорила мне нянька. Право, танцую неплохо.

– Что ж мне делать с тобой, княжна? – утомленно спросил Кощей. – Чем тебя развлекать?

Она поглядела на украшенный меч, висевший на стене над столом, где небрежно валялись карты, и что-то заныло на душе. Оружие ей давал отцовский воевода, добродушный дядька Ратибор с вислыми усами и приятным грудным голосом, а потом князь Всеслав увидел, как растрепанная маленькая княжна неловко держит большой мужской меч, и взъярился. С тех пор к оружию ее не допускали, но хотелось. Что-то звало ее.

Марья решилась и указала рукой на меч. Ей почудилось, что в потускневших глазах Кощея зажегся неподдельный интерес.

========== 4. Шатер в степи ==========

Год в Лихолесье пролетел незаметно, и Марья подозревала, что дело в какой-то особенной волшбе, растворенной вокруг нее. Должно быть, это оттого, что она не сидела сиднем в горнице, как в Ярославле, измаянная опекой отца и попытками приглашенной старухи научить ее вышивать, как полагается хорошей жене – это занятие Марью угнетало больше всего, и она ненавидела глухие зимние вечера, которые она проводила согбенной над пяльцами. Нет, теперь Марья вольна была делать что угодно, за одним лишь исключением: ей настрого запретили покидать границы Лихолесья. Но она и не стремилась к бурливой Смородине-реке, а с любопытством изучала городок нечисти, лес, его обитателей и их занятия.

После отчаянной просьбы Кощей тут же отрядил ей сурового волкодлака-наставника, который на поверку оказался не так страшен, как представляла Марья, исподтишка наблюдавшая за звериным воинством. Он помог ей подобрать легкий меч (те, что носили волкодлаки, она с трудом отрывала от земли под незлой хохот и подвывание); оружие было почти игрушечное, по силе тонким женским рукам, но наставник твердил Марье, что она обязана заботиться о мече, как о ребенке, чистить его, натачивать, и Марья полюбила свое оружие – и восторгалась им еще больше, когда волкодлак показал, как ловко им можно шить. Игла неловко ходила в руках Марьи, колола пальцы, узоры складывались угловатые, грубые – зато с мечом получилось что надо.

Год Марья провела в тренировках, постепенно обучаясь воинским хитростям. Многое она делала по наитию, поддаваясь невесть откуда взявшемуся чутью – когда отскочить, когда помедлить, обманывая. С легкой тоской она думала, что это передалось ей от отца, прославленного воина, но тут же отмахивалась. Волкодлаки, поначалу забавлявшиеся, научились ее уважать, а ягинишни, заинтересовавшись удивительной княжной, показали, что женщина в бою может быть смертоносна, как гадюка. Хоть Марья была легче этих дюжих воительниц, их уроки были полезны, она стала быстрее и смелее, вскоре научилась обманывать волкодлаков и пользоваться их неповоротливостью. Она чувствовала, что сделалась сильнее, и уже не улепетывала бы от лесных разбойников, а приняла бы бой с достоинством…

Марья тихо поняла, что в Ярославле ее посчитали мертвой, и затаила обиду. Глубокую, язвившую сердце. Взращивала ее Марья с удовольствием, отрабатывая резкие выпады мечом, представляя, как она вернется однажды домой победительницей, как расскажет всем, что вырвалась из Лихолесья, со свистом взмахнет клинком, и уж тогда отец поймет, что зря лишал ее сладости сражения, звона стали… Но постепенно эти дивные мечты угасли. Она осознала, что ей нечего искать, что ее и здесь принимают и позволяют ей быть кем-то большим, чем дочерью на выданье или недоступной княжной…

Она привыкла к Лихолесью, не пугалась больше посадских жителей, с азартом торговалась на базаре за безделушки, с интересом встречала ордынских посланцев, судачила с Любавой о житье снаружи, хотя раньше и не любила сплетни, считала их пустым делом глупых баб… Она нашла подруг среди девушек, прислуживавших ей, завела знакомство с некоторыми советниками Кощея, завоевала сердца его дружинников, рубясь самозабвенно и дико, как и принято было среди волкодлаков. Дни сливались в яркое, разноцветное полотно. Особенно запомнились ей праздники, народные гуляния, костры в лесу и долгие песни, в которых не было слов, а смешивались протяжный вой и грозный рев. В окружении ведьм Марья темной ночью носилась по лесу, веселилась, танцевала босой в золе, хохоча и повизгивая, когда последние искорки жалили ее ступни. И дышала, дышала сладостью ночи…

– Вы изменились, княжна, – как-то раз заметил Кощей; они пересеклись в тереме, в горнице. – Не узнать.

Марья с девушками проскальзывали мимо дружинной охраны, хихикая, будто бы опьяневшие от ночных гуляний по росистой траве – они хотели сохранить последние теплые дни перед осенью. Кощей же шатался, о чем-то раздумывая, – Марья часто замечала его, ходящего по залам и едва не натыкающегося на стены. Наверное, и не так страшно было бы, если б он беседовал сам с собой, это можно было счесть душевным неспокойствием, наваждением, даже одержимостью, но Кощей бродил в гробовой тишине…

Он властным махом руки отпустил Марьину свиту; верная Любава поколебалась, не желая оставлять ее, но сникла под суровым взглядом Кощея и исчезла тихонько, как мышка. Кивнув Марье, он повел ее в уже знакомые покои, любезно поддерживая под локоть.

Больше Марья не робела при нем, как когда-то. Но и не знала, чего ожидать. Они почти не разговаривали, даже с Вольгой она толковала чаще – тот болтать был горазд, и это даже надоедало ей. Но Кощей казался холодным, вечно занятым своими делами: то встречался с ордынцами, то несся к границе, где происходила очередная короткая схватка, то пропадал где-то… Иногда Марья ловила на себе его долгие взгляды, но не знала, что и думать. Он все молчал.

– Вольга передал мне, что ты отлично владеешь клинком, – вдруг сказал Кощей, и по его лицу скользнула тень довольной улыбки. Он глядел на нее так прямо, что смутил бы и напугал прежнюю Марью, но теперь она замечала в этом темном взгляде живые искорки любопытства и невольно улыбалась в ответ. – Когда я поручил тебя волкодлакам, думал, это блажь, прихоть, – продолжил Кощей, – но ты меня удивляешь, Марья Всеславна…

Он лишь хотел быть учтивым с ней, но Марья поморщилась, не сдержавшись. Она давно привыкла, что в Лихолесье никто не требует, чтобы она натянуто, бесцветно улыбалась и кивала – как в прежние времена.

– Отец никогда не давал мне меч, – объяснила она чуть оробевшему Кощею; ее ненадолго развеселила эта мысль: он испугался, что обидел ее, он, всесильный чародей! – Может быть, отец хотел уберечь меня, боялся, я сгину в какой-нибудь битве. Как будто обычная женская доля куда спокойнее! Как будто нельзя умереть где-то еще, кроме поля брани!

– Да? – удивленно переспросил Кощей. Его взгляд метнулся по сторонам, словно что-то искал, и он, облокотившись на стол, но не отрывая глаз от Марьи, подгреб к себе какую-то карту.

– Моя мать умерла, когда я родилась, – сказала Марья. – Поэтому я знаю: даже если жить тихо, праведницей, смерть все равно тебя найдет. Так почему бы не прожить так, как хочется, наслаждаться, а не бояться всего на свете?

Кто бы мог подумать еще год назад, что она скажет кому-то такое! Марья всегда была сорванцом, мучила нянек, бегала по двору, кричала, лезла в мужские дела, с любопытством подслушивая, как отец говорил с воеводами… Но все это росло внутри нее; представ перед князем Всеславом или кем-то другим, столь же влиятельным, властным, она лишалась дара речи и мучительно молчала. Теперь свобода полыхала, рвалась из Марьи, и она перестала следить за словами, выкорчевала княжеское воспитание, вытрясла этот сор из души…

Кощей усмехнулся, чему-то радуясь, и наконец-то протянул карту. Никто прежде не рассказывал ей о военном деле, поэтому Марья с интересом вникала в обозначения, сделанные разноцветными чернилами. Коснулась кончиками пальцев… Рисунки пестрели с востока, там, где буйный лес перетекал в степь.

– Будет война? – жадно спросила Марья. Вспомнила пересуды, шепотки, каменное лицо ордынского посыльного, который вылетел из терема слишком уж поспешно и лаял на свиту на своем чудном языке.

– Не война, но пара стычек, – мягко поправил Кощей. – Мы оттесним их, напомним о колдовстве Лихолесья, и на несколько лет они успокоятся. Так всегда бывает. Но я… – он замолк, словно подбирая слова. – Я хотел бы, чтобы ты поехала в этот поход. Как одна из моей младшей дружины. Вольга сказал, ты заслужила…

– Я поеду! – несдержанно воскликнула Марья, едва не ахнув. Она не сомневалась ни единого мгновения.

***

Осень ее яростно, гневно вспыхнула и разлилась кроваво на пограничье. Марья потеряла голову в битве, в настоящем бою, а не тренировке с затупленными мечами. Она жаждала опасности. Руки ныли от сечи, но она ликовала, она наконец-то ощутила волю. Ее воля пахла кровью, душистой степной травой, куда падали враги, когда она перекусывала их острым мечом. Первое ранение оглушило ее, но не отрезвило. И второе – тоже. Она не испугалась гибели. Словно лихорадка – она заболела войной и не могла излечиться.

«Марья Моревна» – так ее прозвали, и Марье понравилось имя, сидевшее ладно, красиво. Она убивала жестоко, рвалась в бой – это удивило и поразило даже нечисть, привычную к дикости. Первые дни слились в непрекращающееся безумие бойни. Это были не ее враги, она билась не за правое дело, нет, Марья убивала ради удовольствия, и окружавшие ее дружинники видели это яснее всего. Ради свободы. Ей казалось, доказать ее она может лишь кровью. Прозвище это было не признаком чести, подвига, а клеймом. Но Марье понравилось. Новой ей – новое имя, это было верно, так, как и должно случиться. Марья, несущая смерть. Грозное, порыкивающее прозвище, отдававшееся каким-то особым послевкусием. Она наконец-то стала собой…

Кощей был рядом, вел войска. Ее отец всегда говорил, что хороший князь – товарищ своим воинам, что он сразится с ними вместе, а не отсидится за спинами… Это она видела в Кощее, будто бы напрочь лишившемся страха: он вертелся в самом водовороте битвы, и Марья невольно любовалась им, росчерком его мелькающего клинка, голодной усмешкой, громыхающей силой колдовства… Конечно, ведь его не могли ранить, как гласили слухи. Позже Марья заметила, что и он смотрит на нее, не с волнением за неразумную княжну, а с каким-то доселе неизведанным воодушевлением.

Он однажды явился к ней, взбудораженный битвой, словно бы хотел сказать что-то насчет будущей атаки на ордынцев, но долго посмотрел на нее, проходившуюся оселком по мечу, наклонился, улыбаясь, заглядывая ей в глаза. Марья обмерла, затихнув. У него был незнакомый, ласковый взгляд, и он приник к ней, что-то рокоча…

Третью ночь Кощей проводил в ее шатре, и Марья начинала привыкать. Она поначалу боялась признаться себе, что полюбила его – странного, нелюдимого, таившего нечто в минувшем… Марья прежде не знала любви, ее пророчили в жены китежскому княжичу, но его она ни разу не встречала. И разговоры девушек считала глупостью, неизменно краснела, хотя и пыталась скрыть. Любовь была одной из красивых легенд, любовь жила в песнях, но не в ее жизни… Но разве не так стоило назвать теплое чувство, зародившееся в ее сердце будто бы само собой, независимо от нее?

На рассвете Марья не спала, проводила по волосам гребнем. Пряди легко проскальзывали через частокол зубьев, но почему-то она не останавливалась; это успокаивало ее, унимало волнение. Кощею нравились ее волосы, он расплетал косу с бережной осторожностью, пропуская через пальцы. «Как золото», – соскочило случайно; он говорил и говорил что-то, увлекшись, словно бы задыхаясь – и в то же время счастливо улыбаясь. Марья терялась, она не умела сплетать слова, но она целовала его сладко, отчаянно…

Поглядывая на спящего Кощея, Марья вздыхала и кусала губы. Он уставал, хотя и обещал, что вся война ограничится короткими стычками; но все равно Кощей вставал ни свет ни заря, первым рвался в бой, колдовал, поднимая черную глухую силу, опрокидывая ее на ордынских конников, и это изматывало его, вытягивало жизнь… Марья невесомо скользнула ближе, хмурясь, вглядываясь в спокойное лицо; рядом с ней Кощей спал мирно, как дитя.

Он – особенно в свете зари, заглянувшей в шатер, – казался молодым, но Марья заметила, что борода у него не растет вовсе, как у мертвеца. Но кожа не была ледяной, напротив, она помнила ее пылкий жар. Темные глаза могли светиться чем-то, что крало у нее дыхание. Он был красив – да, Марья знала это. И в то же время замечала многое: рваные шрамы на запястьях, белые полосы на иссеченной спине, метины под ребрами, белую зарубку на виске, где не росли смолянисто-черные волосы. Она знала боевые шрамы, видела следы давних подвигов на отце и дружинниках, на их лицах, руках, однако это было нечто иное, чего Марья страшно боялась и что в то же время хотела узнать.

Поддавшись желанию, Марья скользнула кончиками пальцев по обнаженной коже, прижала ладонь к груди. Хотела почувствовать биение жизни, ощутить его… Вздрогнув, Кощей открыл глаза. Они показались черными, как болотные омуты, но, различив Марью, он слабо кивнул.

– Прости, – шепнула Марья. И, не сдержавшись, добавила: – У тебя сердце с перебоями стучит…

– Знаю, – отозвался он. – Без тебя не бьется. Когда я далеко, оно затухает. Может быть, поэтому я позвал тебя в этот поход, не хотел вовсе омертветь…

Потерянно глядя на него, Марья легла рядом, прислонилась лбом к плечу. Скользнула рукой, нашаривая его запястье, поводя пальцами – там, где живая кожа переходила в пергаметно-сухой белый шрам, шершавящий ее руку.

– Кощей… – протянула она, не зная, с чего начать разговор.

– Иван, – вздохнул он.

– Что? – вспыхнула Марья; ей показалось, Кощей вспоминает про ее законного жениха, китежского княжича, и укоряет ее в чем-то…

– Мое имя – Иван, – терпеливо повторил он. И заговорил сбивчиво, уязвимо: – Уж ты-то имеешь право знать. Кроме тебя, только Вольга, и ты не говори никому, не нужно… Пусть я для них буду не человеком, а бессмертным царем, так легче, да и я давно уже…

– Ты правда бессмертен? – негромко спросила Марья. Ей не понравилась мысль, что она будет стариться, превратится в ветхую старуху, однажды умрет, а Кощей останется прежним – и до боли одиноким.

– Нет. Меня можно убить, – объяснил он, – но сделать это, пожалуй, слишком трудно, вот люди и прозвали… Если воткнуть в меня меч или стрелу, я переживу, колдовство меня вылечит. Обычному воину не справиться, поэтому некоторое время я внушал им дикий ужас. Но теперь чародейство Китеж-града крепнет, и кто знает, что будет через год-два…

– Значит, эти шрамы остались после того, как тебя пытались убить?

Марья почувствовала – нить натянулась, ее не пускали дальше, не позволяли заглянуть за завесу, где таилось нечто важное. Она не отличалась терпением, Марья ни за что не смогла бы долго подбирать ключи к этим бесконечным замкам, она способна была лишь спросить прямо, не таясь, рассчитывая на его честность.

– Ваня, я не оставлю тебя, – шепнула она, и Кощей, вздрогнув, поглядел на нее с какой-то хрупкой надеждой. – Я люблю тебя. Мне ты можешь рассказать, что бы там ни было.

Обняв ее, Кощей долго молчал, но потом все-таки заговорил:

– Дело было… Пожалуй, два десятка лет назад или около того. В то время остатки распавшейся Орды, снова собравшей силы, решили брать приступом восточные княжества, и князья кое-как договорились, чтобы дать отпор. Поскольку князь Дмитрий под Москвой, гнавший их взашей магией Белобогова старца, доказал, что Орда слаба, все легко поверили в победу.

Его история казалась стародавним сказанием, и Марья мечтательно улыбнулась, убаюканная. Она и правда привыкла к нему, рядом с Кощеем ей было спокойно, мирно, но это тянулось не изматывающее ее терпение бездействие, а нечто большее. Уютное, как мурчащая кошка. Марья сама едва не мурлыкала от удовольствия, когда Кощей в перерывах между рассказом рисовал что-то на ее спине. Он часто прерывался, но упрямо продолжал.

– В то время у одного из князей был сын, а юноше, чтобы стать мужчиной, нужно совершить подвиг, это все знают. К несчастью, в то время вокруг не было никаких отвратительных чудовищ, коих можно поразить и заполучить в трофей голову. Сам отец когда-то поборол аспида – неудивительно, что они повывелись, каждый княжеский сын счел своим долгом зарубить гадину. Вот они и стерлись, исчезли. Я не видел ни одного… Ну, да речь не о том: для сына того князя не оставалось никакого выбора, кроме как отправиться на битву с Ордой.