Текст книги "Записки о Панемской войне (СИ)"

Автор книги: Karjalan Poika

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Появлялись на экранах и картины Валльхалла. Снежные вершины и леса на склонах, строительство новых оранжерей и городов в подгорных полостях, запуски спутников и открытие электрополей, работы на верфях и полеты цеппелинов над океаном. А еще авантюры, авантюры и авантюры молодых искателей, желающих стать фрельсе. По прошествии недолгого времени, Твилл уже выучила почти всех ведущих, одной из которых была их менторша, как оказалось, не только представшая перед ними в своем сценическом костюме, но и полностью с ним сжившаяся. Учительница отметила, что здешние обитатели ящика были чем-то похожи друг на друга, хотя и были среди них люди разного возраста и пола. Но они все были одинаковы в напряженно-гортанной манере речи и способности подавлять зрителя взглядом, а еще, несмотря на то, что среди валльхалльцев встречались даже темнокожие и узкоглазые, все ведущие телепрограмм были как на подбор подобны победителям из Первого. И когда в очередной раз на экране всплыло, как Сойка расправляется с Диадемой, Твилл показалось, что в кадре она видит умирающую Труде…

Увидела беглянка и саму себя вместе с ученицей. Как их поднимают на борт цеппелина, как лечат больную ногу Бонни, как та ловко дерется копьем, как она, Твилл, бродит по заснеженным развалинам, наконец, как ее пытают в парной… И это все на одной половине экрана, а другую занимают какие-то непонятные знаки… Без помощи Бонни, которой обо всем этом поведала Одгерд, учительница могла бы только догадаться, что это зрительские отзывы, но ни за что бы не поняла, что ее стойкость так потрясла аудиторию, что она требовала не только зачесть ее побег из Панема, как удачно завершенную авантюру, но и причислить ее к группе ярлов, выделившихся строгостью и последовательностью в исполнении обета… Впрочем, что бы там ни было на экране и в отзывах, на отношение к Твилл в оранжерее это никак не сказалось. Ни косых взглядов, ни повышенного интереса, ни подчеркнутой предупредительности. Выражать эмоции открыто и явно здесь было совсем не принято.

Однако сегодня случилось то, что заставило учительницу взвыть. На экране показали нарезку о подготовке к очередной Квартальной Бойне. Сначала объявление, от которого ее передернуло, затем какие-то кадры, промелькнувшие и незамеченные, а потом она – когда-то любимая подруга, соседка по парте. Цецелия. Когда она выиграла Игры, их дружбе, казалось, пришел конец, и Твилл думала, что, став богатой и знаменитой, Победительница зазналась. А потом как-то поздней осенней ночью она пришла к ней растрепанная и заплаканная, и все ей рассказала, что не могла рассказать тому, кого назначили ей в мужья и отцы ее троих детей. И вот теперь она побелевшая, как чистая простыня, стоит на Жатве. А потом на экране было то, что не видели жители Панема, но что валльхалльское телевидение показывало крупным планом: как отрывали детей от матери и били ее прикладами по рукам. Слава небесам, комментировал эти кадры голос, не принадлежавший Труде, которую, в противном случае, Твилл попробовала бы если не придушить, то изувечить…

Как она добралась до кельи, учительница не помнила, помнила, что Бонни пыталась ее как-то утешить, но все попытки были напрасны. Цецелия была смертницей на фоне молодых, сильных и способных Победителей других лет, а она не могла даже попрощаться с ней, хотя какое прощание, тут ей вспомнился один из увиденных сегодня кадров, как Сойке не дали попрощаться с сестрой… Это слегка успокоило Твилл, но сон так и не приходил ей на помощь. И утренний стук в дверь, раздавшийся намного раньше времени выхода на разминку, она восприняла как освобождение. Вошедшие принесли ей объемистый сверток, в котором было длинное платье из темно зеленого, почти черного бархата, воротник которого был украшен затейливыми кружевами, изумрудного цвета шерстяной плащ с капюшоном, шелковые чулки и замшевые сапожки с загнутыми вверх носами (чтобы не ранить землю острым кончиком).

– Одгерд очень старалась сделать хорошо и красиво! – шептала подруге Бонни, – бери, не сомневайся и не обижай нас… Да, и еще они говорят, что тебя хочет видеть штатгальтер Харальдссон.

Комментарий к 8. Там, где горы встречаются с небом…

1. Фрельсе – представители свободного сословия. В Валльхалле в него входили все взрослые, кто успешно совершил авантюру, а также молодежь в годы искания.

2. Бонды – местное название подначальных.

========== 9. …До основанья, что затем? ==========

Последний день Такикардии перевалил через свой экватор. Пока Стальной Чемпион безумствовал на верхних этажах, сокрушая парадные покои незадачливого короля Карла XVI, обезумевшие толпы жителей Нижних кварталов устроили страшную давку. Одни, прихватив скромный скарб, пытались выбраться наружу через проломы и трещины, не думая более о том, что им твердили долгие годы – о страшной заразе и отраве за стенами дворца. Альтернативой была смерть здесь и сейчас под обломками убежища поколений их предков. Другие ринулись наверх, надеясь в самый последний момент прихватить что-нибудь из монарших припасов, отомстить кому-то из королевских шпиков или пощипать кого-то из богатеев, уносивших ноги с котомками, тюками и слугами, еще вчера преданными и верными хозяевам… а сегодня открывавших двери и тайники с ценностями для громил и выдававших благодетелей на расправу, лишь бы самим дали унести ноги. Камни, металлические и деревянные балки, потоки воды, нечистот и каких-то пахучих жидкостей падали на всех, будь они ничем не запятнаны и во всем правы, или, наоборот, виноваты в делах и делишках постылого короля. Руководимая и направляемая Птицей стихия карала без всякого разбора, и сколько в тот день погибло такикардийского народа, никто не взялся бы посчитать. Потом кто-то рассказал Гийому ле Рамонер-де-Ла-Туру, что видел тело Слепого Шарманщика, …того самого Слепого Шарманщика… раздавленного вместе с его поющим инструментом затейливой капителью колонны коринфского ордера.

– Не горюй, брат Трубочист, – утешал Птица Гийома, – рождение нового мира не бывает без мук. Оставь в своем сердце место для радости… Свобода пришла в Такикардию!

Под эти слова он ткнул клювом в какие-то клавиши на пульте управления и тяжелый стальной кулак Чемпиона опустился на маленькую деревянную клетку.

– Свобода… А где, собственно, Такикардия? – в голосе Катрин ла Бержер-Дюмон послышалась дрожь.

– Даже если прекрасная Пастушка хочет вернуться под королевский венец, у нее это никак не получится, – с ехидным поклоном произнес Птица, сделав ей реверанс шляпой-цилиндром – король улетел… навсегда.

– Построим новую Такикардию, – отрезал Гийом, – там, на берегу моря, которое мы видели с крыши дворца. Будем там к вечеру… Подними-ка стального, брат-Птица, я буду говорить с людьми!

Чемпион, захваченный Трубочистом и его командой, был убийственным аргументом, чтобы Гийома выслушать, признать за главного и следовать его распоряжениям, доносящимся с трибунки, приваренной к чемпионской голове. Сиротливо толпящиеся на безопасном расстоянии от рушащегося дворца такикардийцы вновь должны были стать чем-то единым целым. Рамонер легко разделил их на несколько команд. Одни должны были порыться в обломках в поисках всего ценного, что можно было найти и спасти. Другие – следовать за Птицей к берегу моря, готовить место для нового города. Третьи – позаботиться о раненых и увечных, четвертые – собрать погибших и отнести к одному из провалов в бывшее подземелье, где их всех одним ударом похоронит Чемпион. Порядок, против всех ожиданий, водворился довольно быстро – сказывалась такикардийская выучка…

К вечеру первая группа успела не только прибыть на место, но и начать необходимые работы, которых ото дня ко дню все прибавлялось. Мало было построить укрытие для спасенных из развалин припасов, надо было их сберечь от желающих разделить их здесь и сейчас, подумав о том, как использовать их к общему благу. Такикардийское лето было в разгаре, и погорельцам, к счастью, не грозила немедленная смерть от холода, но как накормить несколько десятков тысяч выживших при крушении дворца? Пригодна ли земля, лежащая вокруг, для посевов, а если она пригодна – где взять необходимый инструмент и семена? Получится ли откопать хоть что-нибудь на развалинах. И успеют ли семена принести плод, если посеять их сейчас? Королевский садовник Андре Дюжарден, тот самый, что еще накануне украшал свежими букетами дворцовую капеллу, каким-то чудом уцелел, Катрин узнала его и показала на него Гийому. Тот распорядился, чтобы Дюжарден обошел окрестности лагеря, определив место будущих плантаций. В помощь себе он взял нескольких выживших рабочих висячих садов. Они искали в лесу, примыкавшем к Вильневской бухте (так в честь нового города – Вильнева окрестил ее Рамонер), съедобные растения.

От скота и редких животных королевского зоопарка остались единицы: кого не побило обломками, тот стал жертвой стаи хищников, вырвавшейся наружу, благодаря Птице. Катрин Дюмон сбивалась с ног, чтобы их собрать вместе, показав себя с наилучшей стороны. Вся живность была согнана ею в одно стадо, и даже львы не осмеливались нападать на козлят под бдительным оком Ла-Бержер. Они ходили на охоту куда-то далеко, откуда не видно было свежие руины, и даже приносили Пастушке часть своей добычи. «Она умеет говорить с хищниками, и они прислуживают ей!» – с ужасом шептались за спиной Катрин такикардийцы, не смевшие перечить ни единому слову их несостоявшейся королевы. Так или иначе, под надежной охраной львов стадо обещало дать неплохой приплод, столь ценный в ожидавшиеся тяжелые времена. Силы Чемпиона тем временем убывали, а зарядная станция осталась навеки погребена в подземном ангаре. «Скоро наступит день, когда он не сможет копать землю, поднимать крыши и переносить связки деревьев из леса», – тревожные мысли все чаще посещали голову Рамонер-де-Ла-Тура. Возмущения такикардийцев он не очень боялся. В своих бедах они готовы были винить скорее последнего короля Карла, разрушившего страну ради, как они думали, его собственной неведомой прихоти, и зловещего Птицу. К тому же не все готовы были признать в новом вожде какого-то трубочиста, за поимку которого обещало награду королевское радио. Наконец, оставалась «личная гвардия» пастушки, на которую он сможет положиться. Угнетала неумолимо надвигавшаяся осень и невозможность решить навалившиеся на уцелевших обитателей града-дворца проблемы.

Поначалу тот день в середине августа не показался бы каким-то примечательным. Море привычно плескалось у берега, большинство жителей Вильнёва было занято на своих работах, Гийом Ле Рамонер совещался с Андре и Викторином Леметром, тем самым инженером, в цех которого определил Трубочиста Жюль Видок, покойный начальник полиции, чья преданность его величеству вознаграждена была им со столь черной неблагодарностью. Леметр все последние годы проектировал только новые памятники Карлу XVI, потому с тем бОльшим интересом чертил и показывал вождю эскизы новых домов и улиц… Между тем, со стороны залива послышался легкий гул, нараставший с каждой секундой, пока не превратился в настоящий оглушающий рёв. Водное зеркало заполнилось какими-то сооружениями, напоминавшими не то длинные и толстые сигары, каждое размером с трех-четырехэтажный дом, к бокам которого приделаны довольно короткие крылья. Большинство жителей высыпало на берег, привлечённые невиданным зрелищем. Кто-то на всякий случай прятался по тем времянкам, что уже успели к тому времени возвести, отдельные, из тех что были особенно пугливы, бросились прятаться кто в лес, а кто и подальше от берега – в сторону развалин дворца.

По-настоящему жутко стало, однако, когда шум стих столь же внезапно, как он появился. В кромешной тишине раздался звон набатного колокола, несшегося откуда-то со стороны темно-серых полумонстров, расположившихся затейливым строем. После нескольких пронзительных ударов раздался громкий голос, тембром напоминавший голос Видока. И если бы такикардийцы не были подавлены страхом и сомнениями, то, конечно, им пришло бы на память, как король Карл, а всё чаще дворецкий и начальник полиции общались с подданными по радио, раструбы которого гроздьями висели на всех этажах дворца. Язык сегодняшнего послания был очень похож на их собственный, но совершенно непонятен. Навык различать чужую речь был, возможно, навсегда утрачен за годы затворничества…

– Где этот чертов Птица, говорящий на всех языках? Пусть бы поведал, что там они несут… – в голосе Рамонера послышалось легкое раздражение. Он тоже вышел на плоский берег, и толпа почтительно расступалась перед ним.

Долго ждать Пересмешника все же не пришлось, спикировав откуда-то сбоку почти под ноги де Ла-Тура, он сделал свой фирменный поклон и заговорил:

– Этот голос обещает вам всем, несчастные жители поверженной Такикардии, великую удачу и процветание. Его утешающее все скорби величество, наисовершеннейший Филипп XXII, король Эльдорадо и император всея Вселенной осчастливил вас его милостивым покровительством. Он изволил прислать свой верный флот, чтобы эвакуировать вас. Вас всех.

– Он не говорит, что будет, если мы не согласимся? – мрачно спросил Рамонер.

– О, мой дорогой Трубочист, – расшаркивался пернатый, – Вы не можете отказаться… Вы все окружены и находитесь под прицелом. Осознайте необходимость принять приглашение его величества и почувствуйте себя свободными. Свободными от наступающей зимы и верной смерти. От лишений на руинах дворца или от мечей рыцарей Эльдорадо….

– Хорошо, Птица, передай кому-нибудь там, кто там есть, что мы – согласны…

========== 10. “Играй, Панем, играй. Ты завтра станешь нашим…” ==========

Viva las cadenas!

Viva la inquisicion!

Viva el Rey Felipe!

Viva la dominacion! (1)

– Вознесём нашу хвалу Создателю всего чистого, возлюбленные братья! – края ярко-оранжевого плювиала распахнулись, и падре Рамон поднял руки в молитвенном жесте, – О, великий и благословенный АрмАс (2), утешитель всех смятенных душ и податель всех добрых мыслей, благодарим тебя за милость Твою и поддержку Твою в нашей полной волнений и гибельных страстей жизни, которую проводим мы среди порока и греха. Молим тебя, огради нас от козней ОгромАна (3), подобного морскому чудовищу, готовому пожрать нас в любое мгновение, даруй нам силы сделать правильный выбор на стороне сынов света, отринув искушение властей тьмы. Благослови, АрмАс, нашего милостивого короля дона Филиппа, поддержи во многотрудном служении инквизитора нашего отца Доминго, благослови всех совершенных братьев и сестёр, верным же, о, Творец, дай однажды достичь совершенства. Тех же, кто сердцем ожесточился, утешь Твоим великим утешением, всели любовь и мир в их закосневшие души.

Филигранную работу связки звукооператора и осветителя падре Рамон Тренкавель едва ли мог оценить. Молитва полностью поглотила суперперфекта (4), не замечавшего ни раскатистых модуляций, которыми заиграл его вовсе не могучий в обычное время голос, ни, тем более, фона на котором он предстал перед зрителями, расположившимися по трём сторонам периметра просторной студии МонсегюрТВ, стилизованной под интерьер церковного сооружения каких-то совсем уж древних времён, на что намекали вытянутые вверх изломанные своды тёмных арок, галереи которых уходили куда-то в стороны и вверх, заставляя запутаться глаз не только взирающих на шоу дона Уго Каркассонского «Что есть истина?» по трансляции с экрана, но и тех счастливцев, что правдами и неправдами проникли в здание медиа-центра. Впрочем, так было даже лучше – игра света, теней, неясных фигур, выхваченных то тут, то там из мрака призрачных нагромождений могла бы отвлечь падре от того, ради чего он и пришёл на эту передачу, содержание которой, если признаться, не очень волновало искушённого суперперфекта. Ему хотелось помолиться в прямом эфире. Так, чтобы его услышало всё королевство, прильнувшее к экранам ради любимого зрелища – автор и ведущий не напрасно имел репутацию бродячего театра в одном лице, настолько любил он перевоплощения, переодевания, накладные усы и бороды, и всякие прочие подобные трюки. Тренкавеля, достигшего одной из высших ступеней совершенства, по крайней мере, с точки зрения плюсквамперфекта епископа Серафино, ужимки дона Уго скорее раздражали, но ради дела можно было немножко потерпеть. Вот он очередной раз, думал падре, издаст свой фирменный всхлип: «Что есть истина?!» – и примется за очередного эксперта.

Совершенный, разумеется, не страдал от недостатка лукавства. Среди гостей дона Уго появлялось все больше людей в оранжевых альбах и их молитвы, сопровождаемые проникновенной музыкой и трогательным видеорядом, звучали с завидной регулярностью, что наполняло благочестивую душу брата Рамона искренней и живой радостью. Но вот лично он впервые получил заветное приглашение всего несколько дней назад. Всё это время Тренкавель трепетал, не в силах решить сугубая ли милость АрмАса была возвещена ему референтами Уго Каркассонского, и тогда охватывал его настоящий восторг, от которого шаг становился легким и в такт ему хотелось напевать величественный и одновременно бодрый «Гимн Фаворскому Свету» совершенного брата Роже Нарбоннского. Но проходила минута, и уже казалось ему, что это мерзкий ОгромАн придумал ему какое-то новое искушение, на этот раз медными трубами славы, обрушивающейся на каждого, кто оказывался участником популярного зрелища. «Ещё бы не ударить в грязь лицом», – лихорадочно думал про себя падре. Он живо представлял себе грозовую атмосферу в студии, разгорячённую аудиторию и свору эфирных волков, у которых всегда в запасе и отточенное словечко, и правильная интонация, и умение поддерживать насыщенную плотность словесного потока независимо от внешних обстоятельств. Против всяких дурных предчувствий, Уго оказался любезен и внимателен ко всем пожеланиям суперперфекта…

– Итак, друзья, – наполнил студию лёгкий баритон дона Уго, – что… есть… Истина? – произнёс, словно слегка спотыкаясь на каждом слове, выдержал паузу и продолжил громовым возгласом, – «Безутешный мир» – такова тема сегодняшней передачи. От всего сердца поблагодарим падре Рамона Тренкавеля за его проникновенное молитвенное наставление, – ведущий перешёл на скороговорку, – и обратимся к мнениям наших уважаемых экспертов… Дон Франсиско Кортес… – в этот момент луч прожектора выхватил из полумрака высокого худощавого человека в тёмно синем камзоле с кружевным воротником, восседающего в массивном дубовом кресле с высокой спинкой, образовавшей подобие арки над седеющей головой вопрошаемого. Оба, и дон Франсиско, и дон Уго были неподвижны, но хитроумная механика сцены в считанные мгновения устроила так, что они оказались рядом друг с другом, преодолев несколько десятков метров разделяющего их пространства.

– Дон Франсиско! Вы вместе со всеми нами посмотрели сюжет… Вы согласны с его автором в том, что содомляне могут угрожать нашим ценностям?

– Кто может угрожать избранникам АрмАса! – голос Кортеса был одновременно величествен и ласков, падре Рамон, считавший себя неплохим оратором, оценил его умение, явно бывшее результатом долгих тренировок, – Содом, или как они там его называют, «Панем» – безутешен, как может быть безутешно царство нечестивого ОгромАна (да будет навеки проклято его поганое имя) полностью лишённое света надежды и радости. Эльдорадо – единственный оплот добра среди вечного ада. Ничто не способно победить Эльдорадо!

Переждав лавину аплодисментов и криков «Viva Eldorado!», дон Уго Каркассонский довольно улыбнулся и обратился к собеседнику со всей той вкрадчивостью в голосе, на которую он только был способен:

– Однако, дон Франсиско, красота их Капитолия – его здания, парки, дороги, экспрессы, наряды его жителей, всё то, что мы видели на экране… – разве не способно вызвать зависть?

– Завидовать – грех! – отрезал Кортес, – неужто вам не ведомо о том, дон Уго, – и ещё больший грех – завидовать греховному наваждению! Кто из нас не знает, на чём стоит Содом? На крови жертв, ежегодно приносимых в жертву Молоху! – пока он говорил эти слова, прямо посреди студии появлялись изображения мёртвых тел юношей и девушек, некоторые были чудовищно обезображены нанесёнными им ранами или травмами. Иные изображали спящих и улыбающихся во сне, третьи смеялись, обмениваясь друг с другом какими-то весёлыми историями и новостями, четвёртые с перекошенными от гнева и страха лицами бились друг с другом. Продефилировав перед зрителями они возносились над сценой, и улетали, занимая собой стрельчатые ячейки по сторонам студии, пока все они не были заполнены.

– Вы, люди, вы видите всё это! – восклицал дон Франсиско, – Все они умерли без утешения, и всё в них, и тела, и даже светлые души, хранящие в себе частицу Создателя, достались ОгромАну!

– Кто утешит содомлян! Кто-о-о! – раздался крик в студии. Падре Рамон закричал совершенно неожиданно для самого себя, настолько вывернула его наизнанку увиденная им картина. Суперперфект расчувствовался до такой степени, что никак не мог заметить того глубочайшего удовлетворения во взгляде Уго Каркассонского. Ему в очередной раз удался фирменный приём – затащить на своё шоу полнейшего профана и спровоцировать его на нужную реакцию, в которой ни одна зрительская душа во всём Эльдорадо не заподозрила бы подвоха, настолько эта реакция была бы искренняя и неподдельная, исключавшая любую мысль об актёрстве. Перекошенное гневом и состраданием лицо кричащего Тренкавеля было моментально выловлено оператором и заняло собой всё пространство экрана. «Дон Николас правильно подсказал мне пригласить знакомого падре», – думал про себя дон Уго, – «надо будет отблагодарить его свежей морковкой».

– Мы! Мы! – кричали в студии, – Долой Содом!

– Доктор Леопольдо Нарваэс, – ведущий назвал еще одно имя, – можно ли назвать Содом мощным государством?

В ту же секунду кресло Кортеса скрылось во тьме вместе со своим обитателем, и настало время нового героя программы, который точно так же, как предшественник, оказался по соседству с доном Уго.

– На месте дона Уго я назвал бы Содом несостоятельным государством, – бренчал эксперт профессорским голоском, – посмотрите на его устройство – паразитирующий, ничего не производящий столичный город, пьющий кровь несчастных сограждан не в переносном, а в самом прямом смысле. Населяющие его трутни прожигают свою никчемную жизнь в праздности и пороках, но всё его богатство основано только на одном страхе смерти и физического наказания. Жители подвластных территорий отдают последнее, чтобы столица могла кутить так, как она привыкла. Они доведены до полного отчаяния…

– Если всё так, доктор Леопольдо, – ведущий оборвал профессора на полуслове, – почему эта бесчеловечная, как вы вместе с автором сюжета утверждаете, система существует уже более семидесяти лет, и ничто не предвещает её скорый крах. Почему?

– Почему? Почему? Почему?.. чему? – гулким эхом отозвалась студия, и падре Рамон, не говоря о зрителях у их экранов, не смог понять – кричала ли это эфирная клака или звуковик подключил один из своих эффектов.

– Ошибаетесь! – вознегодовал эксперт, – Содом и стабильность? – дон Леопольдо так разнервничался, что, казалось, из его уст сейчас хлынет пена, – да это колосс на глиняных ногах! Ненависть к столице вот-вот вырвется наружу… Ткни его, и падение его будет великим и страшным, и многие тысячи падут под его развалинами!

Он и дальше продолжал что-то кричать, но, по знаку Уго Каркассонского, профессора объяла тьма, голос его был как-будто погружен в ватную обертку и скрыт шумом надвигающегося с моря тайфуна, ворвавшегося в студию вместе с брызгами и оторванными листьями и ветвями прибрежных пальм. Всё выглядело настолько правдоподобно, что Тренкавель даже пригнулся на своём кресле, уворачиваясь от летящего в него кокосового ореха. Только сделав это спасительное движение, он нашел в себе силы посмеяться над своей внушаемостью.

– Итак, друзья, – загремел над ухом падре голос ведущего, – Панем – источник чудовищной гнили и смрада, но что здесь делать должно Эльдорадо? Дон Эрнан Писарро!

Очередной извлеченный на свет эксперт заговорил о необходимости гуманитарного вмешательства в конфликт Капитолия и дистриктов, который он называл скорым, неизбежным и очень кровопролитным. В какой-то момент ведущий даже подключил к этому разговору падре, дав ему вставить несколько слов о вечной борьбе сил света с полчищами тьмы. Затем оказалось, что в студии одновременно присутствует около дюжины гостей, высвеченных одновременно и одновременно, перекрикивая друг друга благим матом, пытавшихся донести граду и миру свою выстраданную мысль, но не имевших ни малейшего шанса в том преуспеть. Только раз в этом гвалте нарисовалась маленькая пауза – когда один из приглашенных задал вопрос, не лучше ли оставить содомлян одних с их проблемами… Остальные как будто опешили, после чего с шумом и гиканьем набросились на ренегата, в котором моментально открыли таящегося служителя пакостного ОгромАна.

– Наши славные предки, – прорывался сквозь гам громкий и резкий голос дона Эрнана Писарро, – расправлялись с полчищами кровавых ацтеков. Мы не хуже наших предков! Мы можем повторить! Viva la conquista! Vivan los conquistadores!

– Мы спасли несчастных погорельцев из Такикардии, – вторил ему какой-то голос, – сегодня они благоденствуют под скипетром его Величества…

– Viva el Rey! – упоминанием короля Филиппа XXII ведущий моментально успокоил собравшихся в студии гостей и зрителей, – Да здравствует Совершеннейший до скончания мира! Однако, однако, однако… – успокаивал он публику, – встретят ли нас там с радостью? Сегодня они недовольствуют своими властями, а если властью будем мы? Дон Франсиско? – повернулся дон Уго к Кортесу.

– Содомляне – народ рабов, вышколенный диктатурой их президентов, – многозначительно ответствовал эксперт, – с радостью или без радости, – и тут он поднял вверх вытянутую руку и заорал переменившимся голосом – Панем будет наш!

– Панем – наш! Панем – наш! Панем – наш…-…наш!

– Их солдаты – кучка трусливых недоумков, они боятся порезать палец, не говоря о том, чтобы умереть за их страну, которую они сами ненавидят… А их так называемая «оппозиция» – посмотрите на лидера этой так называемой оппозиции, – в этот момент посреди студии как-будто вырос лес, по которому прямо посреди зрителей бежала ослепительной красоты лань. И тут она споткнулась, задрожала и упала с длинной стрелой в боку. Через несколько мгновений к бедному зверю подскочила девушка с длинной чёрной косой. Острым ножом она перерезала лани шею и припала губами к дымящейся ране…

– Детоубийца, – второй раз за сегодняшний вечер не своим голосом закричал падре Рамон, когда увидел рядом с собой её красный рот, по углам которого прямо на одежду и землю стекала свежая кровь, – браконьерка, контрабандистка, мразь! Наложница ОгромАна… В котёл её!

И зал, потрясённый увиденным жутким зрелищем, невыносимым для эльдорадцев, вот уже много поколений бывших суровыми вегетарианцами, каравшими смертной казнью за убийство животного, не говоря уже об употреблении тел мертвых меньших братьев в пищу, отозвался гневным глухим ропотом, бывшим намного страшнее громких проклятий.

– Что есть истина, друзья? Содом, называемый “Панемом” безутешен. И мы можем принести ему Великое Утешение! – подытожил Уго Каркассонский и, поменяв в очередной раз интонацию, провозгласил – оставайтесь с нами! После рекламной паузы нас ждёт новый сюжет, наши учёные-археологи, похоже, открыли тайну тропы Кецалькоатля. Всего через несколько минут…

Комментарий к 10. “Играй, Панем, играй. Ты завтра станешь нашим…”

1. Да здравствуют цепи! Да здравствует инквизиция! Да здравствует король Филипп! Да здравствует господство! (исп.)

2. АрмАс – в дуалистической религии эльдорадцев – олицетворение добра.

3. ОгромАн – олицетворение зла в той же религии.

4. Одна из ступеней в иерархии возрожденного в Эльдорадо катарства.

========== 11. Рассвет на вершине Табора ==========

Не кричи, глашатай, не труби сбора,

Погоди – недолго терпеть.

Нет, еще не завтра, но уже скоро

Риму предстоит умереть…

М.Щербаков

На Фаворскую гору, что на валльхалльском наречии называли Табором, Хольгар Харальдссон поднялся, как обычно, задолго до рассвета. Что делать, он сам выбрал однажды своим обетом встречать первые проблески дня, нисколько, впрочем не жалея о том решении… Штатгальтер сидел, повернув голову к неровной кромке гор, разрезающих горизонт на востоке, они были ещё совершенно скрыты мглой, и если бы не твердое знание, что они там есть, едва ли можно было бы усмотреть даже легкий намек на нечеткий контур. Но он их видел, казалось, даже сейчас, потому что за прошедшие годы в его голове отпечаталась и самая малейшая деталь пейзажа, хотя ни один рассвет, как ему хотелось думать, не был здесь, на главной горе мира, похож на другой… Расстелив длинный и плотный шерстяной плащ, он устроился на одном из плоских полированных камней, предназначавшихся для советников, первые из которых появятся здесь, в лучшем случае, часа через полтора-два. Ни о каких конкретных государственных делах и важных решениях, что бы там ни воображали себе жители гау, Харальдссон в эти утренние часы не размышлял. К началу седьмого года своего девятилетнего срока, Хольгар довел, казалось, до совершенства свою способность отключать голову от любых, даже самых острых и насущных проблем, хотя далеко не все в их гардарике готовы были понять и простить подобную его повадку. Хорошо, что ему удавалось скрывать, как именно здесь, на окутанном отступающими сумерками Таборе складываются в его мозгу цепочки слов, выстраиваясь в некие связанные единым пульсом метрические конструкции… Нет, в Валльхалле очень любили поэзию, однако, едва ли бы посчитали такое увлечение штатгальтера уместным для его-то ответственной должности. Хуже всего, если бы в гау решили, что он хочет, пользуясь положением, услышать похвалы его висам. Скандал вышел бы первостатейным. (Ничто так не украшает первое лицо, как скромность, сдержанность и экономия во всем, особенно в отношении того, что дороже всего в этом мире – ко времени, времени быстротечному и тревожному, слишком ценному, чтобы тратить его на пустопорожние и никому не нужные игры со звуками и их графическими образами.)

Не видя, но чувствуя высоту священной горы, он вновь вспоминал, как сорвалась при восхождении Урди… (1) Помочь не смог бы никто. Даже он, Харальдссон, даже будь он тогда штатгальтером. «Авантюру совершают в одиночку» – правило не нарушалось со времен Первозодчих, и стало больше чем какая-нибудь писаная конституция мелкотравчатых капитолийцев. Конституции сочиняются, чтобы их нарушать. Обычай – вот что воистину свято и незыблемо. Авантюра – это победа или поражение в борьбе с самим собой, чужая помощь здесь – бесчестье – худшее, чем бесчестье подлых… За прошедшие со дня гибели любимой девушки годы боль потеряла остроту, ее сменила собой тоска, в которой невозможно было найти даже намека на просвет – не просто же так фраза «чтоб тебе выбрать не свою авантюру» – считалась у здешних фрельсе жестоким проклятием. Лишь слегка могла утешить мысль, что за шесть минувших лет ему удалось подвигнуть чуть побольше, чем прежде, искателей на какие-то другие более полезные, нежели самоубийство, свершения. Вот одна, вот другая звёздочка, вот, наконец, Труде, хотя… не ждёт ли тут, с её недавним решением, новый крах?