Текст книги "Записки о Панемской войне (СИ)"

Автор книги: Karjalan Poika

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

========== Вместо пролога. В иллюминаторе Капитолий ==========

После беды великой на земле

Стоять остался не один Панем,

Но и затерянный в горах Валльхалл…

На этот раз сойдутся ли в сраженье?

Ведь говорит истории закон:

«На всякий Рим найдутся свои готы», —

И этой участи избегнет ли Панем?

«Никто не проживет без Авантюры,

Никто не сможет не принесть Обет».

Вот Правило главнейшее валльхалльцев.

«Обет себе по силам выбирай,

По знаньям и уменьям – Авантюру».

Заветом этим пренебречь нельзя…

Гамилькар Старк «Падение Кориолана»

– Господа пассажиры, обратите внимание, под нами Капитолий! Можете полюбоваться на Бриллиантовый Ромб и проспект Славы в иллюминаторы правого борта!

Голос Вальмунда Расмуссена, капитана воздушного судна, впрочем, поначалу не смог прервать оживленной беседы группы путешественников, собравшихся в музыкальном салоне, расположенном в центральной части гондолы, как будто новость еще не проникла в их головы, занятые обсуждением сложной задачи, поставленной перед ними штатгальтером и альтингом. Первым отреагировал Ялмар Биргирссон, начальник охраны:

– Надеюсь, капитан корабля включил защитное поле и приказал канонирам взять на изготовку.

– Что ты несешь, Ялмар, – едва ли не грубо оборвал его человек, занимавший у стола такое место, что мало бы кто усомнился в его высокой роли среди собравшихся, – наша миссия согласована, мы, как-никак, летим сюда с миром, а ты предлагаешь начать с того, чтобы грозить нашим потенциальным партнерам орудиями…

– Я отвечаю за «Летучий Голландец» – личный цеппелин штатгальтера, господин советник Свантессон, и я бы не хотел, – Биргирссон начал было отвечать почти тем же весьма бесцеремонным тоном, но тут в беседу решительно вмешался женский голос:

– Я не вижу для себя ничего нового, друзья! Те же блестящие муравейники, как на тех картинах, которые есть в моем распоряжении дома…

– Я всегда в тебе уверен, Труде, – советник повернул голову вправо, где возле иллюминатора стояла его референт, внимательно рассматривавшая столицу чужой страны. Выражение лица ее было напряженно сосредоточенным и несколько надменным. Начальству надо показать свою компетентность, чтобы потрафить его чувству превосходства над как их там – «потенциальными партнерами», укрепляющегося от осознания того, что у него есть такая способная и грамотная сотрудница.

– Ты готова переводить? – продолжил Свантессон, подняв на нее пронзительный взгляд, который, как казалось, мог заставить выполнить команду циркового льва.

– Я готовилась, советник, – когда референт отвела взор от иллюминатора и посмотрела на шефа, голос ее, напротив, наполнился мягкими интонациями, Труде словно признавалась в некоторой неуверенности, провоцирующей начальника на жалость, – последние три недели работаю над акцентом и смотрю шоу их мерзкого Фликермана по восемь часов в день…

– Вы к нему, однако, неравнодушны, – здесь в беседу вклинился младший секретарь советника Бьорн Акессон, – имейте в виду, возможно, Вы встретитесь с ним уже сегодня… Смею надеяться, что наша миссия не сорвется из-за Вашей несдержанности…

– Я с удовольствием попортила бы плевком краску на его поганой роже, господин Акессон, – оборвала его девушка, – но можете надеяться, что я не забуду, что такое дипломатия…

– Если Вас так раздражают его прически, я готов согласиться, ведь мы… – Бьорн, видимо, хотел сделать комплимент роскошным цвета спелой пшеницы волосам референтки, достойным как минимум Кудруны, а то и самой Изольды. Если бы представился случай, он произнес бы исполненную патриотических чувств тираду о превосходстве вальхалльских ценностей, среди которых естественность занимала одно из центральных мест, но Труде не была намерена допустить этому случаю возможность представиться:

– Я не вижу его причесок, Бьорн, зато я слышу то, что он говорит. Вчера я вновь смотрела их игры… Последние на сегодняшний день. И вот он берет интервью у смертников, а завтра глумится над их смертью… «А знает ли Финч, что в этих ягодах страшный яд…?» Этот вкрадчивый голос из-за кадра, я его ненави…

– Перестань, Труде! – советник прикрикнул на девушку не столько от негодования, сколько из страха перед провалом миссии, – цеппелин снижается, нам скоро предстоит работа…

– Отработаю, господин Свантессон, – в речь ее вернулись уверенность и спокойствие, и потому вопрос, который она поставила, прозвучал особенно весомо, – но знать бы, ради чего мы работаем? Ради того, чтобы все это продолжалось, чтобы все оставалось на своих местах? Смею себя тешить надеждой, что я не просто переводчица, и не просто эксперт по делам Капитолия, но, пусть даже это было бы и так, лучше понимать эту задачу мне было бы полезно.

– Тогда послушайте меня, – ответил тот выдержав тяжелую паузу, – послушайте меня все… мы прибыли сюда не для того, чтобы что-то менять и переделывать, не для того, чтобы вмешиваться в их дела. Мы, надеюсь вы все это понимаете, заинтересованы в сохранении Панема таким, каков он есть. Мы, – повторил он, – заинтересованы. Эти Игры нужны не только для сохранения власти Сноу. Скажу даже, что объективно они, напротив, ускоряют его падение. Но они все равно нужны…

– Вижу причальную мачту на площади Парадов! Экипажу приготовиться к швартовке! Делегации занять места в спусковой гондоле! – так голос капитана провозгласил об окончании путешествия, заставив замолкнуть все разговоры: сколь бы ни были они досужими или критически важными. – Господа! Желаю успеха, и, как там говорится у них – «Пусть удача всегда будет на вашей стороне!»

– Спасибо тебе, Вальмунд, на добром слове, – ответил советник, – и, как говорят у нас – «Мы еще удивим мир, и он навеки ляжет у наших ног!»

========== Вместо введения. “Зовите меня Фиделией” ==========

Куда исчезли Бонни и Твилл

С момента встречи, произошедшей неожиданно, словно в сказке, миновало несколько дней, в течение которых Твилл так и не удалось заставить свою бывшую ученицу сдвинуться с места. Казалось, все силы небесные и земные объединились против продолжения их похода. Поврежденная нога Бонни не переставала болеть, а погода окончательно испортилась. Ветер, снегопад, ледяной дождь сменяли друг друга, словно отговаривая беглянок возобновить их предприятие. Да и сама учительница, если уж говорить до конца честно, не очень-то настаивала. Полученных от Сойки продуктов было так много, что тащить их на одной себе Твилл не сказать чтобы очень и желала: а Бонни ей была сейчас никак не помощницей. И хотя обе понимали, что остаться надолго в такой близости от забора чужого дистрикта было смертельно опасно, решительный момент расставания с их временным убежищем всё не мог наступить. Временами младшую из беженок охватывало чувство вины, она начинала требовать от старшей бросить её и спасать свою жизнь, и они ссорились, громко крича друг на друга, забыв всякую осторожность. Потом мирились, засыпали в объятиях друг друга и снова ссорились, и снова заключали мир…

Где-то на седьмой день ветер окончательно стих. Хорошая новость для беглянок. Но была и плохая. Свежий снег покрыл землю толстым слоем. Идти будет трудно, и немного успокоившаяся боль в ноге Бонни вскоре возьмёт свое. И их следы будут замечательно видны любому, кто захочет их преследовать. Но идти всё-таки надо (питательные подарки от Кэтнисс подходили к концу), ещё бы знать, куда идти… Тринадцатый, по словам знакомых Твилл подпольщиков из её родного дистрикта, находился где-то на северо-востоке от Двенадцатого, но как искать этот «северо-восток»? Ориентироваться в лесу бывшая учительница литературы не умела, разве что в солнечный день могла бы с грехом пополам определить стороны света, если бы не растерялась под пристальным взглядом ученицы, в котором воедино смешивались ужас перед неизведанным и та самая безотчётная надежда, которую испытывает трибут, поедающий глазами своего ментора перед выходом на арену. Этот взгляд Бонни: затравленный, доверчивый, полный обожания и скорби заставлял Твилл трепетать и лишал последних капель самообладания.

«Нельзя возвращаться назад», «нельзя идти туда, куда ушла Сойка», – пожалуй, только эти два соображения вращались в её голове, и от этого не становилось легче, ибо за проведённые в укрытии дни, в чём она ни за что не призналась бы своей юной подруге по скитаниям, прожившая все свои тридцать с небольшим лет в каменных джунглях женщина окончательно утратила ориентацию в пространстве.

Немного успокоившись, Твилл заставила себя вспомнить, что, попрощавшись с ними, Кэтнисс двинулась вниз по течению ручья, вытекавшего из лесного озера, на котором стоял их «дом», а сами они пришли со стороны странной берёзы, состоящей из трёх сросшихся друг с другом деревьев. Именно оттуда Бонни и заметила постройку. Поскольку выбор направления всё равно предстояло делать ей, учительница мысленно взяла за точку отсчёта их убежище, соединила её двумя воображаемыми линиями с названными ориентирами после чего очень приблизительно нашла среднюю и развернулась на 180 градусов. Решение, каким бы несерьезным оно ни было, понравилось Твилл. Наверное, подумалось ей, это самый безопасный путь, если тут вообще было уместно говорить о безопасности. Ведь он наиболее гарантированно уводил от уже пройденных опасных мест. Напрямую через замерзшее озеро к высокой одинокой и потому раскидистой сосне, выросшей на противоположном берегу. Она послужит нам ориентиром, и мы не будем блуждать по лесу, порадовалась она и рассказала Бонни о своем решении. Та не стала возражать, хотя перспектива выйти на озерный лед напугала ее едва ли не до смерти. Страшно было, что хрупкий лед подломится, и она утонет, а если все же выберется из полыньи, то замерзнет насмерть в мокрой одежде. Но еще страшнее, что на открытом пространстве они превратятся в идеальную мишень. Бонни робко предложила пойти к сосне вдоль берега, на что Твилл ответила лишь напоминанием не забыть в дорогу костыль, и молодая беглянка смирилась. Только когда две трети дороги до противоположного берега было пройдено, учительница поняла правоту своей бывшей ученицы: в небе появилась точка, растущая в размерах настолько стремительно, что за несколько минут закрыла своей тенью все озеро. Сначала Бонни умоляла подругу бросить ее и бежать к берегу, а когда от блестящего голубизной брюха летающего гиганта отделились четыре фигурки, просила застрелить ее из пистолета, который они забрали в Восьмом у убитого миротворца, но Твилл не сделала ни того, ни другого:

– Будь, что будет, моя хорошая, – вымолвила она, обнимая девушку. Так сцепившихся в один клубок их и обмотали сетью, и на четырех тросах потащили в небо…

– Нас убьют, Твилл, – шептала Бонни, – или…

Оказавшись на полу летающей машины она изо всех сил держалась за старшую беглянку, как будто надеялась на то, что та сможет ее защитить от неминуемой и мучительной смерти, и навзрыд плакала, уткнувшись лицом ей в грудь. Учительница гладила ее по голове, словно рассчитывая утешить, одновременно всё же поглядывая по сторонам. И тут ей стало ясно: похитители были не из Капитолия. Во-первых, они говорили на каком-то совершенно неведомом ей языке. Точно не капитолийском. Во-вторых, они были одеты совсем не в то, что посылал в столицу их швейный дистрикт. «Послушай, Бонни, – шептала она, – на них одежда из шерсти, из грубой шерсти. Ни один миротворец никогда не напялит на себя эти шерстяные рейтузы в обтяжку, никто из капитолийцев не наденет такой короткой шерстяной стеганой курточки с подкладкой из ваты, разве что какой-нибудь невообразимый оригинал.» В-третьих, и это Твилл поняла своим учительским нутром, добыча в виде двух перепуганных женщин изрядно изумила команду летающего монстра. Интонация, с которой они переговаривались на своем загадочном наречии, не могла её обмануть.

– Господа, вы из Тринадцатого? – попыталась заговорить с десантниками Твилл, – это не наши мундиры, мы сняли их с погибших во время взрыва в Восьмом…

На всякий случай, она не торопилась выложить похитителям всю правду, хотя прекрасно осознавала: её преступлений перед Капитолием хватило бы уже на несколько смертных приговоров, и будь они переодетыми миротворцами, никакая ложь не принесла бы ей и подруге спасения. В ответ один из солдат завёл какую-то речь, не оставившую беженкам никаких надежд на взаимопонимание. Наконец, Твилл решилась на ещё одну попытку. Попросив Бонни громко стонать от боли в ноге, для чего, к слову, и не потребовалось каких-то серьёзных усилий, она жестами призывала внимание команды к травме своей ученицы. Случилось так, что довольно скоро один из солдат направился в кабину пилотов, возвратившись оттуда вместе с кем-то, чьё одеяние отличалось от остальных разве что шерстяной накидкой поверх такой же короткой куртки. Как выглядит форма капитолийских военных врачей Твилл тоже хорошо знала, да и не стал бы капитолийский военврач заниматься раной девчонки-преступницы из дистрикта, что только укрепило женщину в её догадках. Человек в накидке освободил ногу от одежды, осмотрел со всех сторон, после чего достал из деревянного чемоданчика какой-то предмет с выдвижным экраном, который он навел на больную лодыжку, что-то бормоча вполголоса. После этого неожиданным, сильным и уверенным движением он вправил её, от чего Бонни издала пронзительный крик и потеряла сознание, приведя Твилл в настоящую ярость. Ей показалось, что костолом хотел убить подругу, и она захотела ему отомстить, вцепиться ему в горло, разодрать лицо, укусить… но несколько рук очень ловко удержали учительницу на месте, а лекарь улыбнулся ей и приложил палец к губам, словно пытаясь дать понять, ничего страшного с Бонни не случится. По его знаку девушку уложили на скамейку, идущую вдоль борта, и он начал накладывать ей на ногу шину и повязку. Покончив с этим, врач вынул из чемоданчика какую-то бутылку и с такой же располагающей к себе улыбкой протянул Твилл. Предложение было сделано вовремя, после отправления от их с Бонни убежища успело пройти несколько часов и беглянка чувствовала всё более острую жажду. «Выпью, пусть это будет даже яд», – думала про себя учительница. Яда, впрочем, в напитке не оказалось, хотя очень скоро Твилл и заснула сном долгим и очень крепким, не заметив ни усилившегося шума двигателей, ни вибрации корпуса аппарата, набирающего свой ход…

…

Рассказать своей подруге, сколько времени та проспала, Бонни не смогла. То ли была без сознания, то ли под воздействием наркоза, она очнулась немногим раньше Твилл на одной с ней деревянной кровати в довольно тесной комнате, три четверти которой и занимала та самая кровать. Тюфяк, заметила девушка, был набит какой-то душистой травой и застелен довольно грубой льняной простынёй, роль подушки играл соломенный цилиндрической формы валик, покрытый льняной наволочкой. Пододеяльника не было. Обе пленницы были укрыты такой же льняной простынёй и тяжёлым шерстяным одеялом. Бонни осмотрела ткани глазом потомственной текстильщицы из Восьмого, отметив как их добротность, так и бедность и непритязательность, по сравнению с теми образцами, что производились на знакомых ей панемских фабриках. «Похоже, здесь совсем туго с сырьём. Только лён и шерсть, » – думала она про себя, – «К тому же, они, наверное, ткут их вручную…»

– Что ж, здравствуй, утро, – эти слова Бонни произнесла уже вслух, заметив, что Твилл начинает просыпаться, – или день, или вечер. В любом случае, если нас привезли сюда живыми, может быть, ещё поживём…

– Ты знаешь, где мы? – ответ учительницы прозвучал спросонья особенно хмуро, – что это за фокусы над нами проделывает Капитолий и к чему они?

Не успела Бонни ответить, как в дверь постучали, и несколько секунд спустя, едва оставив им время скрыть наготу под одеялом, в дверь вошёл человек. С собой он принёс два свёртка. Показав указательным пальцем на Твилл, он положил сверток на край кровати, в точности повторив тот же набор жестов в отношении её ученицы. После этого показал открытую ладонь – пять пальцев и вышел. В каморке, как они уже успели обнаружить, не было никаких следов ни вещей, ни одежды беглянок. Зато каждый из свёртков представлял собой сложенную внутрь длинную, почти до пола, и плотную рубашку из похоже вездесущего здесь льна, в которую были завернуты два плетёных из шерсти изделия. Несмотря на то, что у них ничего подобного отродясь не водилось, Бонни догадалась, что здесь эти подобия следков используют вместо обуви и натянула один из них на здоровую ногу, попросив Твилл помочь с ногой больной. У старшей подруги же плетёнки вызвали чувство отвращения. Она всегда считала, что в холодную погоду надо носить кожаные туфли на твёрдой подошве, а в тёплую – не носить никакой, хотя бы ради экономии денег из весьма скромного школьного жалованья. К тому же почему-то вспомнила, как на уроках рассказывала о героических солдатах и солдатках Капитолия, которые за правду и порядок шли в атаку на позиции мятежников босыми, когда старые запасы обмундирования были уничтожены, а новое не поставлялось саботажниками из округов, сама же при этом вспоминала передававшиеся из уст в уста рассказы о повстанцах, которых миротворцы мучили, гоняя разутыми по раскаленной пустыне. «Пусть это будет знаком моего им неповиновения», – думала она про себя, когда вновь явившийся солдат жестом потребовал от них выйти из комнаты, и она, как когда-то Пирс Гейвстон навстречу смерти, покинула её босиком, оставив причитавшиеся ей шерстяные следки на кровати. Дверь открывалась в широкий и пустой, вырубленный в скале коридор, освещённый естественным светом, проникающим через частые и широкие окна. У одного из окон, прямо напротив двери в их каморку стояла молодая женщина, облик которой показался беглянкам знакомым: настолько своим видом, осанкой и взглядом она похожа была на девушек-профи из Первого, которых они часто видели по трансляции.

– У них в Капитолии что-ли новая мода? – бросила Твилл своей ученице.

– Да уж, от этой белой розы Сноу ничего не жди хорошего, – ответила Бонни, взгляд которой остановился на цветке, украшавшем завязанную в тугой узел копну светлых волос “профи”,

Впрочем, в её костюме не было ничего, кроме белой розы, что напоминало бы Капитолий. Такая же, как у Бонни и Твилл, льняная рубашка, только дополненная юбкой и стянутой шнуровкой жилеткой-безрукавкой из грубой темно-серой ткани. «Конопля», – одновременно пронеслась мысль в головах обеих беглянок. У них из этой ткани никогда не делали одежду – только мешки. И никаких украшений, разве что… а что это там за медный кулон, что висит на синей веревочке над вырезом жилетки и поблёскивает на фоне некрашеного льна… Нет… Этого не может быть… Сойка-пересмешница… Вместе с белой розой… Невероятно…

Нельзя, однако, сказать, что немая сцена приглядывания друг к другу продолжалась долго. Первой её нарушила похожая на профи незнакомка. Быстро оглядев с головы до ног подруг, изобразив явное одобрение в адрес Твилл (только в этот момент учительница и заметила, что девушка у окна тоже была босая), она заговорила. На языке для них родном и понятном, несмотря на какой-то совершенно невообразимый акцент:

– Прекрасные дамы, добро пожаловать в Валльхалл. Меня зовут Труде, но вы можете называть меня по-вашему Фиделия (1). Если вы хотите жить, вы всё мне расскажете про этот ваш Панем. Всё, что знаете…

Комментарий к Вместо введения. “Зовите меня Фиделией”

1. Древнегерманское имя “Труде” означает “верная” (в т.ч. Гертруда – “верное войско”). Фиделия – его дословный перевод на латинский.

========== 1. Улыбка ласковой судьбы ==========

– Это Агария – вице-премьер и доверенное лицо Сноу, – на эту краткую характеристику Труде хватило нескольких мгновений, пока открытый автомобиль встречающих приближался к их делегации. Рослая импозантная дама, чья отливающая медью кожа и коротко остриженные, цвета вороньего крыла волосы выдавали ее происхождение от народа, жившего на этих землях за много столетий до основания Капитолия, восседала в специальном парадном сиденье настолько высоко, что могла казаться поставленным в полный рост памятником самой себе. Советник тоже приподнялся со своего кресла спусковой гондолы, представлявшей собой электрическую карету-трансформер, её крышу Ялмар, занявший водительское место на облучке, опустил в ту же самую минуту, как колеса коснулись земли. Несмотря на свой высокий рост, Сёрену тем не менее пришлось смотреть на сидящую Агарию снизу вверх. «Можно ли считать этот вступительный раунд проигранным?» – вертелось в голове валльхалльца.

Тем временем машина вице-премьера подъехала вплотную к гондоле, и знатная капитолийка, встав со своего места и ещё более вознесшись над гостями, сказала несколько слов.

– Она приветствует нас от имени президента, господин советник, – не столько перевела, сколько пересказала Труде.

– Скажи, что мы тоже желаем им всем всего наилучшего, – поручил девушке Свантессон.

Агария выслушала перевод, который получился несколько более громоздким, чем ответная речь Сёрена, слегка склонив голову и в конце чуть-чуть улыбнулась. Крылась ли насмешка в этом едва уловимом движении кончиков губ на её ухоженном лице или то была похвала? Пожалуй, думала Труде, она переоценила уроки Твилл… Что ж, будем учиться дальше…

– Что она говорит?! – недовольный голос Улофа, старшего референта, нарушил столь неуместную в этих обстоятельствах задумчивость переводчицы, и она, собравшись, вновь ограничилась пересказом услышанного:

– Ничего особенного, предлагает нам проследовать в резиденцию. Интересуется, хватит ли запаса хода нашей, как она выразилась, колымаге.

– Скажи ей, что запаса хода хватит, чтобы доехать до Тринадцатого, – обиженно произнёс Бьорн.

– Так и перевести, господин советник, – Труде повернулась к главному, поймала его взгляд, после чего со всей на какую была способна учтивостью обратилась к встречающей, – наша делегация сердечно благодарит Вас, госпожа вице-премьер, за гостеприимство и заботу, а также просит показать нам путь следования. Мы желали бы придерживаться нашего намерения использовать знакомый нам экипаж и его водителя…

К их миссии все пятеро посланцев штатгальтера, разумеется, готовились. В том числе, изучали виды Капитолия на картинках, роликах, спутниковых планах и объёмных макетах. И руливший гондолой Ялмар Биргирсон был уверен, что дорогу от площади Парадов мимо городского сада и Большого канала через бульвар Примирения по проспекту Славы до ворот президентского дворца он проложил бы сам. Но раз уж надо ради приличий следовать за урчащим и воняющим дымом экипажем заносчивой тётки, значит надо. Тем более, что справа, слева и сзади ехали три броневика ярко белого цвета. «Никакой маскировки», – думал про себя опытный охранник, – «Собственно, а зачем им маскировка? Им ведь не от врагов приходится прятаться, а недовольных запугивать…» Так или иначе, ему приходилось следить за идущей впереди машиной, и пропустить те виды столицы, на которые во все глаза смотрела четвёрка сидящих лицом друг к другу в пассажирском отсеке.

– Попросите Агарию познакомить меня вот с ней, – Труде, к которой была обращена эта реплика Бьорна оторвалась от созерцания небоскрёбов на противоположном берегу канала и их отражений в его блестящей, словно зеркало, глади, и повернула взгляд на экран, расположенный так, что он казался висящим над крышами домов фешенебельного квартала, называемого капитолийцами за его форму «Бриллиантовым ромбом».

– Зачем вам чужая невеста, Бьорн? – вообще-то переводчица не стеснялась тыкать коллеге, но присутствие советника и Улофа заставляло в известном объёме соблюдать служебный этикет.

– Хочу высказать восхищение её отвагой и поздравить с её избранником…

– Думаете, – в этот момент, как будто повинуясь её мыслям, на экран выплыла широкая немного приплюснутая по вертикальной оси физиономия светло-рыжего парня с двойным подбородком, – с этим её можно поздравить?

– Любовь, как говорят у нас, Труде, добра – полюбишь и бобра, – парировал выпад девушки Бьорн, – если они…

– Вы верите в их любовь, господин секретарь? Вы же зачем-то три раза отсмотрели все их эпизоды, мне ли не знать. И вы там увидели любовь?

– Если это их игра на публику, дорогая Труде, – подал свой голос советник, – значит у нашего медвежонка (1) есть шансы…

Подняв глаза на сидящего напротив Бьорна, на его гуляющие по лицу желваки и сжатые губы, переводчица поняла, что Свантессон попал в цель, но щадить своего коллегу не входило в её намерения:

– Только не вздумайте, Бьорн, петь ей зонги – наш язык покажется ей белибердой, пахнущей пороховым дымом и горелой плотью. Она не оценит. Точнее оценит… по-своему.

– Это вам сказала одна из ваших дурочек-ткачих? – не остался в долгу секретарь, – Вот уж авторитет…

Ответить на афронт девушка не успела – кортеж уже остановился у цели, небольшого особнячка в президентском квартале. Наблюдательные глаза отметили бы, сколь долгое время был он в запустении. Видимо в момент его постройки ещё не подозревали, что дипломатия в Панеме надолго потеряет актуальность.

– Ялмар, проверь здесь каждую комнату, – распорядился Свантессон и, обернувшись к Агарии, ещё раз поблагодарил хозяйку за предоставленный кров.

– О делах будем говорить завтра, – господин советник, – ответила та, выслушав требуемые протоколом формулы, – сегодня вечером моя дочь Теренция устраивает вечеринку в честь самой известной пары Панема. Она была бы рада видеть всех вас.

– Мы очень признательны Вам за приглашение, но, наверное, предпочли бы отдохнуть после дороги и обсудить кое-какие вопросы, – ответил Свантессон, слегка поклонившись, – хотя, если наша молодежь пожелает, – покосился он на Труде и Бьорна, – они могли бы съездить вдвоем.

Переводчице не составило усилий понять, что секретаря их миссии окончательно накрыла волна счастливых ожиданий, которые она втайне готова была разделить, но она тем не менее заставила себя бросить в сторону советника протестующий взгляд.

– Вы же не оставите, дорогая Труде, нашего медвежонка одного в этой дикой пустыне на съедение страшной охотнице с убийственным луком… Переведите Агарии, что вы согласны.

Как только поручение советника было выполнено, вице-премьер улыбнулась всё той же улыбкой (надо будет потренироваться так вытягивать губы перед зеркалом, подумалось в этот миг Труде), и впервые с начала встречи обратилась непосредственно к девушке, будто решила для себя, что в этой паре с Бьорном держит её за главную:

– Через пару часов за вами заедет человек по имени Плутарх. Он будет сопровождать вас сегодня до вашего возвращения в резиденцию. На втором этаже особняка направо от главной лестницы найдёте гардеробную. Всё её содержимое в вашем распоряжении. Вам не нужна помощь для разгрузки багажа?

Получив от Свантессона отрицательный ответ, она попросила пожелать всей компании от её имени доброго вечера и покойной ночи, и удалилась вместе с кортежем.

– Идите выбирать наряд, фройляйн Эйнардоттер, мы разгрузим багаж без вас, – советник отпустил переводчицу, после чего повернулся к остолбеневшему от его распоряжений Улофу, – надеюсь, ты понимаешь, что нас сюда послали не только за тем, чтобы спасать задницу Сноу… Нам надо искать контакт с теми, кто хочет его скинуть, и если все, что наша премудрая Труде выведала про птичку, не ложь, то она приведет нас…

– Ее замучают в застенках Капитолия…

– Кого? Труде? Не смеши меня, Улоф. Она такой же посол, как и мы с тобой, – пожал плечами советник.

– Тьфу, Серен, почему Труде? Сойку!

– Пусть это будут ее проблемы… дай мне сюда лучше вон тот ящик.

Комментарий к 1. Улыбка ласковой судьбы

1. Надеюсь, все знают, что имя “Бьорн” значит “медведь”, но если кто не знает…

========== 2. Каждому миру – своя игра… ==========

Плутарх Хэвенсби испытал целую гамму смешанных чувств, получив поручение слегка «пощупать» приезжих. Оно настолько вписывалось в его идущие в неведомую даже для него самого даль планы, что осторожный распорядитель начал накручивать себя, подозревая подвох со стороны кого-то из ищеек Сноу. За их встречей непременно будет организована слежка, и не скомпрометировать себя будет очень непросто, тем более, что ничего определенного о гостях и том, что от них ждать, Плутарх не имел понятия. По дороге он пересмотрел кадры их встречи с Агарией, но ясности они не добавили. Радовало только то, что на раут к Теренции валльхалльцы решили не заваливаться всей компанией, а отправили двух своих «трибутов». Именно так не без злорадства он окрестил секретаря и переводчицу. «Интересно, как бы они выглядели на арене…», – вертелось у него в голове. Насколько мысль была дурацкой, Хэвенсби отлично понимал, и всеми силами старался ее прогнать, чтобы думать о чем-то более насущном, но так и не смог справиться с собой до того момента, как машина затормозила у ворот резиденции.

По всей видимости, новые ее обитатели уже организовали наблюдение и поджидали Плутарха – тому не пришлось пользоваться звонком, ворота раскрылись, лишь только распорядитель вышел из машины. Увидев на пороге Труде и Бьорна, он отметил, что, пожалуй, слегка их недооценил. Ну, конечно, очень слегка, самую-самую малость. Переводчица выбрала себе длинное темно-синее закрытое платье с заметным серебряным отливом, дополненное палантином из прозрачной серебристой же ткани. Излишне было бы сказать о неизменной белой розе, украшавшей прическу. О пристрастии девушки кое-кто в Капитолии уже знал и даже успел послать в посольский особняк целую охапку этих цветов. Впрочем, Труде позаботилась о том, чтобы доставить из дома маленький кустик, с которого она и взяла один из бутонов, не прикоснувшись к подарку. Только в одном, подумалось Хевенсби, гостья явно дала маху, надев какие-то бессмысленные мягкие балетки, никак не вязавшиеся с изысканным платьем. Её спутник, насколько мог понять Плутарх, облачен был только в то, что привёз с собой: короткая кургузая курточка и обтягивающие ноги штаны в крупную оранжево-салатную клетку. На голове шапка с расходящимися в стороны концами, на ногах – ботинки с острыми носами, настолько длинными, что они были привязаны к коленям. Колокольцы на шапке и ботинках издавали бряцание при каждом шаге Бьорна… «Королева и её шут», – обрадовался своей догадливости распорядитель. «Что ж, для начала неплохо…»

Обменявшись с Плутархом дежурными приветствиями, все погрузились в машину, и устроившийся рядом с девушкой на заднем сиденье Хэвенсби решил использовать момент, чтобы задать ей вопрос о ее розе. Знает ли она о том, что значит этот цветок здесь в Панеме, и хочет ли она кому-то что-то им сказать…