Текст книги "Зигзаг (СИ)"

Автор книги: inamar

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Комнатушка находилась рядом с лестницей, и казалась ещё меньше из-за скошенного потолка, в который было вставлено небольшое окно. Днём сквозь него проникал слабый свет, а ночью – холод. Как девушка ни старалась, она не могла заделать все дыры в этом окне. Она спала под ним на кушетке и ночами страшно мёрзла ещё и потому, что укрывалась очень тонким одеялом, потёртым от времени и почти не согревавшим. Летом было иначе – днём солнце нагревало крышу и в комнатушке становилось жарко и душно. Тогда Амина открывала окно с помощью железного крюка, и в комнату проникал влажный воздух, который окутывал, как лёгкая вуаль, и позволяла себе забыться на время, погрузиться в воспоминания. Она черпала силы в этих кратких мгновениях. Как маленькая птичка сыта крошками, которые удаётся найти, так и Амина радовалась этим кратким моментам. Она чувствовала себя счастливой. Воспоминания помогали пережить невзгоды.

Стол, пара стульев, кровать для отца, шкаф, с нехитрыми пожитками и кое-какой посудой, вычищенной до зеркального блеска, небольшая печурка, корыто для стирки – вот и вся обстановка маленькой комнатки, больше здесь всё равно ничего не поместилось бы. Этого, конечно, хватало для скромной жизни, но Амина помнила лучшие времена, когда жили они на третьем и даже на втором этаже, и у неё была своя комната. Временами она тосковала по той жизни. Иногда в её воспоминаниях появлялась мать – красивая с нежным голосом и мягкими руками. Девушка плохо помнила свою мать – она потеряла её слишком рано. Отец говорил, что мама «истаяла» и в этот момент очень сожалел о том, что вообще покинул Константинополь в поисках лучшей жизни. Сожалел, пока был способен сожалеть. Пока дурман, который несли с собой алкоголь и наркотики, не забрал всё его внимание. Тогда, в прошлой жизни, отец был сильный и здоровый и уверенно ходил по земле, и имел возможность покупать подарки и сласти. Он работал наездником в цирке и ставил немыслимые трюки, управляя лошадью даже не словом, а только едва уловимым движением руки или коленей. Однажды, он прыгнул выше и приземлился раньше и не смог избежать лошадиных копыт. С тех пор каждая новая комната, в которой они жили, находилась всё ближе и ближе к крыше и всё дальше и дальше от центра Парижа.

С появлением в доме Марселя, жизнь неуловимо изменилась. Отец, однажды попытавшийся крикнуть на неё и дёрнуть за волосы, едва не поплатился сломанной рукой. Но заступничество это страшило девушку сильнее, чем безразличие или даже насилие, поскольку она не знала, что оно означает. Амина не верила в добрые намерения Марселя, слишком хорошо она помнила дурные наклонности его характера, слишком часто он являл их ещё до того, как попал на каторгу за грабёж. Сейчас, правда, он казался спокойнее и рассудительнее, чем раньше. Часто, сидя за столом, он останавливал на ней тяжёлый взгляд, о чём-то думая, и она сжималась от предчувствий.

Спустя две недели появилась работа. И снова Амина должна была благодарить Марселя. Это было неприятно. Возможно, виной тому была чрезмерная чувствительность или богатое воображение, но ей казалось, что Марсель словно опутывает её крепкими нитями, которые ни разорвать, ни разрубить она вскоре не сможет. И должна будет повиноваться, куда бы он её ни повёл, ни позвал, на что бы ни толкнул. Но пока ничего страшного не произошло, и она временами сердилась, желая, чтобы всё произошло, наконец, и ожидание перестало её мучить.

Марсель устроил её в ателье мадам Трюффо на улице Шато. Она брала работу на дом и три раза в неделю относила заказы хозяйке. Ателье было большим и имело много заказов. На хозяйку работало десять швей в помещении ателье и, кроме того, были ещё надомницы. Амина долго раздумывала, как Марсель сумел устроить её на эту работу. Откуда он мог знать эту чопорную добропорядочную англичанку? Он о делах своих не откровенничал: уходил рано, приходил поздно, одевался не богато, но добротно и всегда был при деньгах. Это был отдельный повод для дум и сомнений. В то утро, когда они вместе пришли в комнату, которую отныне предстояло им делить на троих, Марсель ясно и жёстко дал понять ей и отцу, что его дела их не касаются. Он готов вносить свою небольшую долю в уплату за комнату и давать немного на еду, но это всё, на что они могут рассчитывать. Но Амина никогда не смотрела на своего брата, как на источник дохода – так она и сказала, прямо глядя в глаза. На что Марсель, неприятно усмехнувшись, оглядел её с ног до головы взглядом, от которого ей захотелось закутаться в большое покрывало, и ответил – мало ли что она сама себе вообразила. Разбираться во всех её мечтаниях он не намерен. Просто он, Марсель, сообщает им о своих взглядах на совместную жизнь и всё. Это утверждение и то, как он произнёс слова, добавило камешек на ту чашу весов, которая советовала опасаться брата. Иногда Марсель приносил подарки: ленты для чепца, косынки или какие-нибудь безделушки. Амина принимала их, потому что боялась отказаться, но и пользоваться не решалась – складывала в ящик шкафа. Но и из ящика они беспокоили её. Они привлекали её взор, чем бы она ни занималась.

Время шло. Тёплый и душистый май раскинул свои нежные крылья над бульварами, раскрасил их зеленью и украсил цветами всевозможных размеров. Солнце дышало теплом, ещё не жарило, но уже и не было отстранённо-холодным и бесстрастным, как зимой. В мае в их доме поселилась девица Марсо. Мари Марсо была гризеткой.

Девятнадцатый век принёс с собой много нового и необычного. Одним из явлений, которыми он прославился, был феминизм. Как и всякая борьба, сражение за равенство полов имело своих героев, точнее – героинь. Бывало, дамы рисковали, чтобы достичь целей и утвердить свои идеалы. Но победу в этих сражениях обеспечивал не столько героизм одиночек, сколько отвага целой армии молоденьких девушек, которые ценой своей удачной и обеспеченной собственным трудом жизни, показали другим если не путь, то направление, чтобы достичь этого самого равенства. Во Франции “боевой единицей” такой армии были гризетки. С лёгкой руки некоторых французских авторов, которые живописали нравы и быт парижской богемы, гризетки представлялись едва ли не проститутками. В действительности это было не так. Девушки эти зарабатывали на жизнь не телом, а честным трудом. Чаще всего они работали цветочницами, модистками или белошвейками. Они добывали средства к существованию своим собственными руками, а потому могли строить свою жизнь по собственному разумению и вкусу.

Мари Марсо была особой рассудительной, здравомыслящей и в высшей степени благонравной. Ей едва исполнилось девятнадцать лет, но к этому возрасту, трудясь ежедневно и ежечасно, придерживаясь строгого распорядка в своей жизни, применяя разумную экономию в своих тратах, она добилась известного успеха и сумела скопить кое-какие деньги, чтобы устроить свою жизнь небогато, но вполне прилично: пользоваться своими вещами, своей мебелью и ни от кого не зависеть. Она должна была экономить, но иногда могла позволить себе развлечения – сходить в театр или в кафе. Одним из таких роскошеств, которые она себе разрешила, были две канарейки. На пропитание птиц Мари иногда тратила больше средств, чем на себя. Но она не могла обойтись без них, а они без неё. Часто они пели все вместе, и тогда в маленькой чистенькой комнатке с натёртым до блеска полом и светлыми ситцевыми занавесками на окнах становилось так тепло и хорошо, что редкие гости юной гризетки не хотели покидать эти стены. Мари имела не столько красивую, сколько очаровательную мордашку, которую обрамляли гладко причёсанные на пробор тёмные волосы. Карие глаза с редкими ресницами очень живые и блестящие всё видели и всё замечали, маленький курносый нос, то и дело морщился от необыкновенной смешливости его обладательницы, немного бледноватые, но красивые губки приветливо улыбались – такой предстала Мари перед Аминой впервые. Белоснежный воротник ниспадал на длинное коричневое платье из шотландки, простенький, хотя и кокетливый, свежевыглаженный чепец, украшенный лентами вишнёвого цвета, которые так чудесно подходили к её чёрным волосам, маленькие ножки, обутые в чистенькие сапожки на толстой подошве – эта гризетка могла дать сто очков вперёд записной красавице.

Для Амины было большой удачей получить такую знакомую. Дело в том, что обладая жгучей внешностью Кармен, у неё не было ни страсти, ни силы на эту страсть, который имелся у литературного образа. Душа её была тонкой, чувствительной и очень ранимой. Обладая живым и острым разумом, непременным качеством коего является склонность к анализу, самокритичность и умение сравнивать, Амина сомневалась в себе и часто восставала против себя, когда думала о своей жизни. Поскольку она была робкой и застенчивой, то обвинять других в своих несчастьях не умела, даже если это было бы оправдано. Удивительно, что она решилась на сопротивление в трактире «Кровавое сердце». Девушка её характера скорее всё стерпела бы.

Мари и Амина обладали совершенно противоположными характерами, которые удачно дополняли друг друга: лёгкий и живой нрав гризетки делал жизнь Амины светлее, а её серьёзность и одухотворённость придавала суждениям Мари, не достававшую им глубину и основательность. Возможно, поэтому очень быстро и совершенно неожиданно Мари стала её подругой, наперсницей и хранительницей её секретов. Собственно секретов у девушки было немного, больше горестей и печалей. Но она поделилась с новообретённой подругой единственным в своей жизни любовным переживанием, правда, тут же пожалела об этом.

***

Однажды Марсель пришёл явно навеселе, чего с ним не случалось с самого момента их встречи в трактире «Кровавое сердце». Амина работала возле окна, стараясь использовать дневной свет, чтобы не жечь свечи. Брат поставил рядом со столом два стула, уселся и поманил её пальцем. Сердце её почему-то сжалось при таком вполне дружелюбном жесте. Она подошла и робко присела на краешек стула.

– Как твоя работа? – поинтересовался Марсель. – Справляешься?

Амина кивнула.

– Мадам Трюффо хорошо платит за работу?

– Да.

– Попробовала бы она… – здесь Марсель прервал сам себя, словно сказал что-то лишнее и заговорил громче, как будто хотел, чтобы сказанное им ранее само собой забылось, – может быть, ты со мной выпьешь? Давай, сестрёнка, ты ведь уже не маленькая. У меня здесь хорошее вино, я истратил на него много, очень много. Покупал и думал: сейчас я приду и угощу свою сестричку, красотку сестричку угощу…

– А меня ты не хотел угостить, – раздался от двери сварливый дребезжащий голос отца. Калеке тяжело было спускаться и взбираться по лестницам, но сидеть дома было ещё невыносимее, и он выбирался на улицу, несмотря на то, что много времени уходило, чтобы подняться и спуститься по ступенькам. Марсель строго-настрого запретил использовать помощь Амины. И оба боялись ослушаться приказа.

– Не хотел, – голос Марселя прозвучал резко и громко и отбил всякую охоту спорить или говорить что-либо ещё. – Амина, ты сидишь слишком далеко, присядь поближе, поговорим о том, о сём, – сказал он и в голосе его проявились льстивые ноты. – Ты просто не представляешь, как хочется иногда посидеть за столом одной семьёй…

– Я тоже твоя семья, ты забыл? – снова подал голос отец и, вихляясь из стороны в сторону с трудом удерживая себя, он добрался до стола. Он был пьян и потому отважен, иначе ещё при первом окрике, отец улёгся бы на кровать и больше не подал голоса, пока Амина не собрала бы ужин.

– Забудешь, как же, – недобро сверкнув глазами в сторону отца, пробормотал Марсель, но грубить вслух не стал. Ему нужна была Амина, и пугать девчонку раньше времени он не хотел. Вдруг проявит строптивость. Марсель поставил перед отцом стакан и до краёв налил вина. – Пейте, папаша, – сказал как можно дружелюбнее.

– Пейте, папаша, – передразнил старик, – а вдруг там отрава, сначала сам выпей.

– Да я же себе уже налил из этой бутылки и выпил.

– А я не видел, – уперся старик, – пей, говорю.

Марсель, пожав плечами, в один глоток выхлебнул весь стакан и уставился на отца темными глазами-шилами. Старик немного покачался на костылях, всматриваясь в его лицо, пожевал губами, кивнул, – ну что ж, раз так можешь и мне налить.

– А я не хочу теперь, – злобно сощурившись, протянул Марсель, – я тебе предлагал? Предлагал. Как добрый и любящий сын предлагал. А ты меня недоверием обидел. Нехорошо, совсем нехорошо, – состроив обидчивое лицо, искоса посмотрел на Амину. Лицо девушки было бесстрастно, словно не перед нею и не для неё сейчас разыгрывался спектакль. Марсель едва заметно покачал головой. – Ладно, старик, вот тебе стакан вина и иди-ка ты спать. – и голос его зазвучал совсем так, как должно, как может говорить добрый сын, встретив подгулявшего отца. Амина даже удивилась и внимательно глянула на него, не веря своим ушам. Марсель подмигнул ей совсем по-дружески, и мог бы рассеять все её страхи, если бы не въевшееся в каждую клеточку её тела недоверие. Но отца это радушие убедило, он выпил предложенное вино и послушно улёгся. На некоторое время в комнате установилось молчание. Девушка не решалась встать и уйти. Но Марсель, казалось, потерял интерес к разговору. Он сидел молча и глядел в стену. Наконец, Амина решилась встать и тут брат словно проснулся:

– Амина, мне нужна твоя помощь.

– В чём?

– Есть дело, которое я не могу сделать один.

Он старался играть на её чувствах, привязанностях. Он надеялся, что даже если она и не доверяет, то в помощи не откажет, если проявить смекалку и преподнести необходимость этой помощи в красивой обёртке. Амина была хоть и высокая, но очень стройная и изящная, сильная и гибкая – незаменимые качества, если нужно проникнуть куда-нибудь, забраться в такую щель, куда ни он, ни его подельники из-за неуклюжести проникнуть не смогут. Она же в совершенстве владела своим телом. Сейчас в этой способности не было необходимости. Но если его план удастся…

========== – 8 – ==========

Холодная октябрьская ночь скатилась к середине, миновала её и медленно и равнодушно направилась к рассвету. Прошло больше восьми часов с тех пор, как Эрик пытался спасти ребёнка и применил лекарство, что так испугало перса. Уже Арно видел десятый сон в своей квартире за пятьсот франков на площади Согласия под статуей Лиона* – во всяком случае, он туда направился. Самир дремал на соседнем кресле, Шарлотта сидела на полу возле диванчика, где лежал её сын, и исправно клевала носом. Но от Эрика сон бежал, и это больше не удивляло – Призрак и его сон давно ходили разными путями. Раньше это объяснялось просто – сон приходит, когда устаёт тело. Когда теряет силы душа, сон бежит от неё сломя голову – он ничем не может ей помочь – и душа вынуждена справляться сама. Сейчас каждая клеточка тела кричала об усталости, но заснуть всё равно не получалось. Впрочем, от некоторых снов лучше бежать самому, пока они не поглотили тебя без остатка. Такие сны подобны подушке, которую прижимает к лицу жестокая рука, – они вызывают удушье.

Эрик прикрыл глаза, надеясь хотя бы задуматься о чём-нибудь, чтобы как-то отвлечься и прогнать страх. Мальчик успокоился, но жар всё ещё был силён. Громкое свистящее дыхание время от времени вдруг стихало и становилось страшно – а не смолкло ли оно совсем, но через минуту судорожный вздох оповещал, что ещё не время для слёз, а надежда упрямо твердила, что оно никогда не настанет. Незаметно и тихо, словно умелый вор, тяжёлый сон пробрался и сморил усталое тело, которое не могло больше ни ходить, ни сидеть, ни лежать.

***

Повозка с трудом поднималась в гору. Кого она везла и куда, было непонятно. Седоки – смутные тёмные фигуры – горбились. Свет закатного солнца обходил их стороной, словно боялся чего-то, или тьма, что клубилась, просто поглощала его. Возможно, она впитывала солнечные лучи, изменяла их и возвращала уже иными. Из этих фигур текла ночь и накидывала на всё вокруг матовое пыльное покрывало. Покрывало тут же просачивалось сквозь землю и вот уже не тёмные фигуры источник мрака, а всё вокруг – деревья, трава, цветы, да и сами небеса. Так незаметно тьма вступала в свои права. Менялось не только видимое. Звуки – сначала гулкие, словно кто-то кричал в глубокий колодец, пытаясь дозваться кого-то, а ответа не было, но в следующую минуту эти же звуки раздавались глухо, словно на их пути встречалась невидимая плотная преграда. Она мешала слышать. Она мешала говорить.

Повозка взобралась на холм и замерла. Фигуры угрожающе зашевелились, мигом выросли, заслонив небеса, выпростали длинные костлявые руки из-под чёрных балахонов, проявились страшные лица-черепа и указующие персты направились в его сторону, обвиняя в неведомом преступлении. Тяжёлая туча моментально наползла с востока и уселась им на плечи. И ураган ужасающей силы обрушился на землю, смял, закружил в страшном вихре и повозку, и фигуры, и того, кто наблюдал, срезал вершину холма, оставив ровную безжизненную поверхность.

Он чувствовал смертный холод, колючие струи дождя пробивали тело насквозь, видел чёрную трубу урагана, которая неотвратимо заглатывала всё, и где всё и всех ждал заслуженный конец. Спасения не было, да он и не хотел…

***

С трудом выплывая на поверхность из липкого сонного тумана – назвать его сном не поворачивался язык, – Эрик с досадливым недоумением понял, что это не его воля преодолела забытьё. Некто настойчиво теребил его плечо. Молниеносно перехватив неизвестные любопытные пальцы, которые ещё немного и доберутся до его лица, – изрытая, иссушенная неведомым суховеем кожа пылает от предчувствия прикосновений – Эрик сжал чужую руку до хруста в костях. Он словно со стороны наблюдал, как шарил, искал свою защиту, свою тень и медленно успокаивался, обнаружив маску там, где она должна быть, – на привычном месте. Услышал над собой глухое бормотание и медленно открыл глаза:

– …тяжёлый сон? Может быть, ты отпустишь мою руку, пока не сломал? Она мне ещё потребуется.

– Прости, Самир, – действительность возвращалась ощущением ломоты во всём теле и едва слышными звуками потрескивания огня в камине и сонного дыхания. Первый ещё неосознанный взгляд направился в сторону дивана: Шарлотты не было, ребёнок спал.

– Видимо, я должен поблагодарить Аллаха за то, что у тебя нет ножа, иначе ты меня убил бы, – проворчал перс и потёр существенно помятое запястье. – Что тебе такое снилось, что ты мычал здесь, как раненый верблюд? Я боялся, что ты переполошишь весь дом, но, видимо, нужно было опасаться за свою жизнь.

Эрик потянулся, размял затёкшие плечи и руки, глубоко вздохнул, прогоняя наваждение, – действительно, от некоторых снов-видений лучше бежать без оглядки. Воспоминание о ледяном взгляде тёмной фигуры, склонившейся над ним во сне, не покидало его, и Эрик ёжился, вспоминая неутолимую злобу, лившуюся потоком из этих глаз, и чувствовал себя ещё более утомлённым, чем раньше. Ворчание Самира он пропустил мимо ушей. Свеча на столе уменьшилась в половину, и сквозь плотные портьеры просачивался слабый рассвет.

– Где она?

– Шарлотта? Я отправил её отдыхать. Она и гуль** перепугала бы своим бледным видом не то, что ребёнка. Мальчик успокоился и теперь тихо спит.

– Который теперь час? – Эрик склонился над маленьким пациентом. Шарль дышал ровно и спокойно, лицо не покрывала испарина, жар если и был, то небольшой.

– Около пяти, – едва слышно ответил перс. – Видимо, ты всё же спас его, –произнёс он из-за спины, – тебе опять повезло.

Эрик никак не ответил на это замечание, да Самир и не ждал ответа. Но слова царапнули по сердцу и оставили ранку – маленькую и незаметную, на первый взгляд, беда была в том, что она не первая по счёту. Наверное, с точки зрения Самира у него, действительно, было очень много возможностей в жизни, которыми он не умел или не хотел воспользоваться. Кто он? Гений, который не может справиться со своим талантом, или уродец, всеми силами пытающийся вызвать жалость? Горькая мысль скользнула и осела в подсознании. Эрик неопределённо дёрнул плечом и вернулся в кресло, которое покинул несколько минут назад.

Осмотрев мальчика, обнаружив пока очень слабые, но явные признаки успеха, он вместо радости испытал непонятную боль. Возможно, сыграли свою роль слова, произнесённые Самиром, но скорее всего дело было в другом – Эрик не ожидал, что с выздоровлением ребёнка в его представлении будут связаны какие-то надежды. Действуя, как ему казалось, в настроении минуты, он не подозревал, что это настроение создавалось не один день. Испытывая боль утраты, желая прекращения своих страданий, на поверхности он видел только одну возможность для этого – собственную смерть. Однако, глубоко внутри, запрятанное от всякого освещения, сидела нерушимая уверенность живого в возможности преодолеть любые преграды ради сохранения самой жизни. Это был древний инстинкт, который заставляет бойца сражаться до последней минуты и надеяться тогда, когда надежды больше нет. Он свойственен не всем, и Эрик оказался счастливым обладателем оного.

Эрик вполне осознанно хотел умереть – такова была правда, но правда была также и в том, что глубоко внутри, будучи убеждённым в абсолютной ценности жизни вообще, и его собственной, в частности, он неосознанно искал любую возможность, чтобы избежать такого конца, чтобы убедить свой разум в обратном, чтобы заставить себя поверить в то, что ещё не всё потеряно, что всё можно поправить. Судьба не так жестока, как может казаться на первый взгляд – отнимая одной рукой, другой она всё-таки что-то даёт. В случае Эрика – это оказалась Шарлотта и её дети. Они стали той самой возможностью, воспользовавшись которой Эрик мог доказать самому себе, что он может быть кому-то нужен. Но осознанное убеждение в неотвратимости конца никуда не делось и вступило в противоречие с внутренней неосознанной убеждённостью в обратном. Бедный ум и тело страдали от противоречивых посылов, не зная, что делать. И чтобы не сойти с ума, Эрику срочно нужно было примириться с самим собой, иначе последствия могли быть непредсказуемыми. Этим и была вызвана боль, которую он испытал, убедившись в успешности своих усилий на врачебном поприще.

Может быть, он и был безжалостным убийцей – тем, кто распускает такие слухи, виднее, – но несколько часов назад, когда раствор вливался в полуоткрытые губы ребёнка, он едва сдерживал дрожь в руках. Руки тряслись от неуверенности, от страха при мысли, что все опасения вдруг воплотятся в жизнь, и ребёнок умрёт. Но кто-то же должен быть уверенным и вселять надежду в окружающих – Эрику пришлось взять на себя эту ношу, хотя он до сих пор никак не мог понять, зачем он это делает. Для чего он возится с этой женщиной, с её детьми? Чтобы продлить агонию пребывания на этом свете? Их или свою? Внутренний голос упорно твердил, что для Шарлотты всё складывается более или менее удачно, а вот для него… Кто знает, возможно, сейчас он был бы уже мёртв, и она прикоснулась бы к нему своими прохладными пальцами и уже вернула кольцо, чтобы исполнить клятву.

Она… Кристина. Опять её облик проник в его воображение, и тоска, отступившая лишь на время и незаметно, как предчувствие мигрени, копившаяся на задворках, прорвалась на первый план и, как мигрень в разгаре, глухим телесным стоном распространилась до кончиков пальцев, резонируя сердечному отчаянию. Положив голову на спинку, сжав зубы, Эрик пытался справиться с приступом горя беззвучно, чтобы не потревожить никого. Но крик упрямо рвался наружу и клокотал в горле. Мысли барабанной дробью заскакали в поисках выхода из грозившей ему тоскливой ловушки. Ещё немного и она захлопнется…

– Самир, – внезапно окликнул он перса, который погрузился в какие-то размышления, – сколько тебе лет? – Спросил, чтобы спросить, чтобы не молчать, не слышать и не слушать себя самого.

– Столько, что о возрасте уже не думают, – Самир усмехнулся.

Сквозь полуопущенные ресницы перс наблюдал за своим собеседником. Его тоска, горькие мысли, усталость не тела, но духа – не были тайной раньше, не стали таковой и теперь. Временами казалось, что он знаком с Эриком целую вечность, – настолько он хорошо его знал и понимал. Сочувствие никогда не было сильной стороной бывшего начальника тайной полиции, но оно никогда и не было чуждо ему. Более того, чем дольше он был знаком с Эриком, тем сильнее привязывался к нему и больше любил. Чем было вызвано это особенное тёплое чувство, которое он испытывал к любимцу Надир-шаха, Самир не понимал да и не пытался понять. Благодаря разнице в возрасте он мог относиться к Эрику по-отечески внимательно и даже нежно, с особым вниманием следить за ним. Он даже был готов незаметно подставить плечо, если была в том нужда, но необходимости такой не возникало – Эрик был очень умён, очень внимателен и осторожен. Некоторое время его защищал статус приглашённого мастера, и он создал много удивительных и ужасных вещей.

Но дворец оставался дворцом во все времена. Страх, ненависть, зависть пронизывают его от подвалов до крыши. Желание правителя – закон для придворных, но правитель не волен в тех чувствах, которые свободно гуляют среди стен его собственного дворца, он не в силах остановить грязный поток, который порой падает на головы его подданных. Да он и не хочет этого – придут другие, будут так же сплетничать и злословить. Пока дворец заполнен мутной водой нашёптываний, наговоров и завистливых сплетен – легче им управлять. Эриком управлять было трудно, несмотря на всю его почтительность и готовность выполнить любой приказ. Наступил момент, когда над головой Эрика сгустились тучи.

Помогая ему, Самир знал, чем это грозит, а потому с покорностью принял свою опалу, и приехал сюда, следуя велению своего сердца, чтобы примерить новую роль – принять обязанности, с которыми он был знаком раньше, но теперь исполнение их вызывало определённые трудности. Основная трудность состояла в том, чтобы тот, кого предстояло защищать, не мог ни о чём догадаться, иначе последствия были бы непредсказуемы. Вторая проблема – по порядку, но не по значимости! – заключалась в том, что Самир должен был защитить искомое лицо от него самого.

– И все же, – прервал его размышления Эрик.

– Летом будет шестьдесят пять.

– Ты никогда не был женат? – Перс отрицательно качнул головой. – И тебе никогда не хотелось?

– Почему же, – Самир хитро глянул на собеседника, – иногда хотелось. По утрам.

– Почему же не женился?

Самир и пожал плечами.

– Не было возможности. Родственников такое положение дел часто заботило, они даже подыскивали мне невест. Но я не мог. Я слишком рано стал главой семьи – единственным мужчиной. На моём попечении, кроме моей матери, оказалась младшая жена моего отца и сестрёнки. Три, если быть точным. Одна уже была замужем на тот момент и я за неё не отвечал. Мне было что-то около двадцати лет. Самая маленькая даже ещё не родилась, когда отец умер. Дядя был визирем при дворе шахиншаха, ему нужно было доверенное лицо, и он помог мне занять место в полиции и потом не раз помогал. Сёстры росли – нужно было искать им мужей и готовить приданое.

Самир встал и отошёл к окну, приподняв тяжёлую портьеру, глянул на застывшие деревья парка Тюильри.

– Смотри-ка, снег, – заметил он. – Первый снег. Жаль растает быстро. – Он оглянулся, взглядом приглашая разделить его уединение. – В детстве бабушка рассказывала мне о дальних странах, где мука падает с неба. Помню, как я слушал, разинув рот, и удивлялся. У нас же снега не бывает. Как же я удивился, когда увидел настоящий снег. Помнишь, как я застрял? – глянул и глаза его весело замерцали – на ум пришло воспоминание из общего прошлого. Белозубая улыбка словно осветила комнату, и Эрик ответил ей, невольно заражаясь от Самира неожиданной внезапной радостью от воспоминания о минувшем приключении.

– Конечно, ведь начальник тайной полиции никак не мог знать, что в России в это время зима и реки замерзают, – добродушно фыркнул Эрик и встал рядом. – И вмёрз бы великий путешественник Самир ибн Сауд аль Халифа в лёд, и занесло бы его снегом по самую папаху, если бы не я.

– Надо же, ты назвал моё имя полностью и даже не ошибся ни разу, – притворно удивился Самир и всплеснул руками. – Неужели выучил?

– Пришлось, – в тон ему ответил Эрик. – А когда сестёр выдал замуж, что не искал судьбу свою?

– Последняя моя сестра вышла замуж как раз перед твоим приездом. Ты на меня свалился, и у меня опять пропало свободное время, а появилась головная боль.

– Неужели я доставлял тебе столько проблем?

– Столько, что временами я жалел, что ты не сломал себе шею до того, как наш шах услышал о тебе, – цокнул языком перс. И Эрик никак не мог понять смеётся он или говорит серьёзно.

– Надо мне оставить подвалы и куда-нибудь переехать, – проговорил Эрик без всякой связи с прошедшим разговором. – Знаешь, Самир, я так долго и упорно старался загнать себя в гроб, что устал от него прежде, чем довелось в нём побывать. Вот встретил я эту семью, и что-то во мне изменилось, как-будто я развернулся в какую-то другую сторону, где всё пока ещё как в тумане. Передо мной словно разные реальности в два слоя. Один сверху – моя прежняя жизнь, другой едва просвечивает сквозь первый. Я вижу, как верхний слой – моя прежняя жизнь – рвётся и корёжится под невидимым усилием, я даже слышу резкий звук, словно у меня над ухом чьи-то пальцы безжалостно кромсают листы, разрывают их, но не на мелкие кусочки, а пока ещё только пополам. Я знаю, что в моих силах остановить движение этой руки и снова сшить, собрать, то, что разорвано, но почему-то не хочется. Странная апатия овладевает не только моим телом, но и мыслями. А любопытство безжалостно подгоняет, требует, чтобы я сейчас же заглянул под этот рвущийся слой. И в голове сами собой возникают какие-то смутные мысли, образы о том, что возможно случится, а, возможно, нет. Иногда мне кажется, что мой рассудок изменяет мне.

– Он тебе и в самом деле изменяет, если ты решился свести счёты с жизнью из-за женщины.

– Ты не веришь, что любовь может стать необходимой, как воздух? – Эрик быстрым взглядом окинул высокую сухопарую фигуру, стоявшего рядом, уловил едва заметную ироничную улыбку, которая, впрочем, тут же спряталась в усах, и ему почему-то захотелось переубедить старого скептика. А может быть, то была потребность высказаться. Эрик устремил взгляд за окно. – Не веришь, что она может быть нужной настолько, что ты не способен ни дышать без неё, ни жить, ни даже умереть.

Он замолчал и отошёл к дивану, склонился над ребёнком. Осторожно прикоснулся к лицу. Даже такого лёгкого прикосновения оказалось достаточно – мальчик заворочался, но не проснулся. Эрик удовлетворённо вздохнул, постоял немного, глядя на спящего ребёнка, и вернулся к окну.